«Кострома mon amour»
Кострома — притягательное место.
Особенно для приезжего. Особенно для столичного.
Прибывает сюда господин хороший и диву дается: городок-то славный какой! Картинка на жестяной коробке из-под монпансье, а не город: улочки уютные, ряды торговые, маковки церковные, каланча пожарная — как кремовое пирожное. И народец здесь живет такой ненарошненький, былинно-сказочный. Лодки дегтем мажет, лапти плетет да баранки жует.
Появился, к примеру, здесь однажды поэт и музыкант Б. Б. Гребенщиков, глянул вокруг — мать честная! «Буддийская» река Волга несет свои воды то ли в Персию, то ли в Иерусалим, а не то сама течет с Гималаев в Ледовитый океан. Мужички по Ипатьевской слободе бредут, хоть и пьяненькие, но просветленные. Из окрестных чащ вот-вот Гамаюн-птица выпорхнет да запоет песнь о БэГэугодной Костромской земле. И стала с тех пор Кострома для питерца Гребенщикова «монамуром».
Все это можно понять. У Костромы сложившаяся репутация духовного центра доподлинной Руси. Этакого заповедного оазиса «всамделишности» русской, русской самовитости и домовитости. Побывал тут, подышал здешним воздухом-ладаном — и вроде как прикоснулся к пониманию чего-то важного, ощутил, что Москва и Петербург — всего лишь хорошо отстроенные потемкинские деревни, а сердце-то русское — вот оно, туточки, у впадения Костромки в Волгу, бьется.
Иностранец, приплывающий в Кострому на туристическом теплоходе, это тоже понимает. Обижается только, что экзотика здешняя крепко подпорчена урбанистическими новшествами. Лучину, например, в избах уже не жгут, перешли на электричество и газ. На улицах медведей и бородатых мужиков в ушанках вовсе мало. Им бы, французам глупым, чуть дальше Московской заставы отойти…
Кострома — самая крепкая «надёжа» государственности русской, тайный алтарь святой монаршей идеи. Не случайно отсюда и Михаил Романов на царство зван. Иван Сусанин, один из наших идолов-оберегов, из-под Костромы родом. Спаситель императора Александра II крестьянин Комиссаров тоже уроженец здешних мест. А костромские извозчики и лабазники, защищавшие в годы социальных смут исконный порядок от «штудентов»! Шутковать тут с революциями не моги. Державник Никита Михалков послал своих кинематографических юнкеров подзаряжаться духом русской старины и аристократизмом офицерским не куда-нибудь, а в Кострому. Некоторые знающие люди говорят, что здесь какие-то лучи космические сходятся.
Рассказывают, что когда в конце 90-х первый президент России Ельцин прибыл в Кострому, то первое, что он сказал, сходя по трапу: «Эх, давненько не был я в Рязани!» Что ж, волжский ветерок опьянит кого угодно. Тут поневоле потеряешь ориентацию во времени и пространстве. Человек, приехавший в Кострому, вдруг начинает ощущать, что вернулся на свою историческую родину, о которой и думать забыл. Никто бы не удивился, если бы Ельцин воскликнул: «Ну, вот я и в Китеже!» (или «в Микенах!»).
За идеологическую основательность и мифологическую насыщенность полюбился наш город столичным профессорам, политикам, художникам. Едут они к нам, умиляются радушию, хлебосольству здешнему, рассказывают костромичам о выдающейся роли Костромы в российской истории, восхищаются костромской аурой, убеждают костромичей в том, как хорошо в Костроме жить-поживать. А то и слезу пустят. Дескать, выпала вам честь-радость оберегать хоругви русские, сторожить капище священное. Обещают заехать еще, гостинцев привезти.
Картина до боли знакомая. Приезжает благополучный горожанин в деревеньку, грибки-ягоды кушает, в стожок ароматный лицом тыкается, дубами-березами любуется, покряхтывает: «Хорошо-то как!» А утром, похмелившись парным молочком, садится в автомобиль и укатывает в свою уютную городскую квартиру.
Увы, иным гостям нашим Кострома дорога лишь в каком-то неумно-лубочном качестве. Как старинная монета, которую не нужно очищать от ржавчины и черноты, дабы не утратила она своего древнего очарования.
Смею утверждать, что у Костромы есть не только прошлое, но и настоящее, и будущее, есть повседневные заботы людей, живущих здесь сегодня, а не вчера. Им-то и не находится места на сусальной парсуне с ликом Костромы в цветастом платочке.
«Проснись, моя Кострома», — поет, противореча себе, петербуржец Гребенщиков…
Не нужно будить Кострому. Пусть она спит, храня свои мифы и сказки в неприкосновенной чистоте. Пусть останется то, над чем прольет слезы умиления заезжий человек.
Костромской мужчина
Костромской мужчина не обладает яркой внешностью, однако на его лице навсегда застыла хамовато-торжественная печать собственного превосходства. Жизнь на лесной бабьей сторонушке, где мужские особи были в таком же дефиците, как строевая сосна на архипелаге Шпицберген, привела к формированию особого типа мужской философии. Суть ее можно выразить горделивой формулой: «Какой я ни есть, а все ж мужик!»
Костромской мужчина невысок ростом, зато крепок и широк в кости. Часто он имеет непропорционально короткие ноги, что, лишая тело эстетической презентабельности, дает ему и ряд важных преимуществ. Главное из них — особая устойчивость туловища при алкогольном покачивании.
Костромской мужчина не склонен оказывать женщине знаки внимания. Причиной тому не врожденная робость или стыдливость, а четкое представление о самом себе как о внеочередном объекте любых ухаживаний.
В силу этого костромской мужчина скуповат, что нередко вызывает негодование костромских женщин. Впрочем, иногда костромского мужчину охватывают труднообъяснимые приступы щедрости — и он покупает женщине букет цветов или новую рыбочистку из нержавеющей стали.
Костромской мужчина легко уступает женщине право принятия стратегических решений, но часто придирчив в ничего не значащих мелочах. Позволяя женщине доминировать в семье, костромской мужчина свято оберегает от посягательств свое почетное право ходить по квартире в нижнем белье и задерживаться после работы за кружечкой пивка.
Снося женские упреки и придирки, костромской мужчина неустанно успокаивает себя тем, что в его арсенале остается мощное оружие возмездия в виде удара кулаком по столу и вопроса «кто в доме хозяин?». Когда же приходит отчетливое понимание того, что контроль над ситуацией давно утрачен, а его мужское мнение никому не интересно, костромской мужчина срывается на реплику типа «ну и дура!..» (возможны лексические варианты).
Костромской мужчина достаточно мастеровит. Он умеет забить гвоздь и ввернуть лампочку. Однако лучше всего деловые и творческие способности костромского мужчины проявляются в самозабвенном братании за бутылочкой «Старорусской» или в разработке внутри- и геополитической доктрины России (как правило, оба проекта реализуются одновременно).
Костромской мужчина неприхотлив в быту. Он охотно поедает то, что ему приготовит женщина, носит одежду, которую ему женщина купит.
Костромской мужчина консервативен и сентиментален. Приобретя современный автомобиль, костромской мужчина будет неизменно убеждать приятелей, что самая лучшая и безотказная машина в мире — это ржавеющий в гараже «Москвич-401».
Костромской мужчина не прочь посплетничать, но никогда не поставит концептуальные мужские сплетни вровень с ничтожными женскими.
Костромской мужчина плохо артикулирует гласные звуки, поэтому речь его часто напоминает невразумительную скороговорку, но в ответственные моменты своей жизни костромской мужчина умеет весомо молчать…
Вот он, костромской мужчина, топчется у ворот вашей гасиенды. Примите его таким, каков он есть.
Костромская женщина
Костромская женщина опровергает знаменитое суждение Вольтера: «Женщина — это человеческое существо, которое одевается, болтает и раздевается». Между первым и третьим из упомянутых действий костромская женщина успевает совершить много других: она готовит пищу, зарабатывает деньги, управляя асфальтоукладчиком или заведуя почтовым отделением, стирает белье, реинкарнирует мужа после вчерашнего, ну и конечно — святая святых! — болтает.
Костромская женщина красива. Природная стать сочетается в ней с притягательной округлостью форм, однако костромская женщина не всегда умеет правильно распорядиться своей красотой. Причиной тому неуверенность в своих возможностях, неистребимая мнительность и доверчивость.
Услышав комплимент в свой адрес, костромская женщина моментально начинает оправдываться, краснеть и оправлять подол.
Слишком легко костромская женщина цепляется за мнения и советы, подбрасываемые подругами, сослуживицами, а то и просто случайными людьми. Отсюда — неконтролируемая, стихийная смена настроений и внешних воплощений (прическа, фасон и цвет одежды и т. д.). Нередко такие метаморфозы приводят к искажению, затуманиванию естественного очарования костромской женщины.
Если костромской мужчина не знает меры только в двух вещах — в питии и футбольно-политических дебатах, то костромской женщине чувство меры изменяет постоянно.
Отдаваясь внушаемому с детства страху остаться «вековухой», костромская женщина может выйти замуж за первого встречного обормота и прожить с ним всю жизнь. Обормот-то еще поимеет с этого брака кое-какие дивиденды в виде всегда выглаженной рубашки и верного куска хлеба, а вот какие доходы получает женщина — бог весть! Василий Розанов, живший в Костроме у Боровкова пруда (в районе нынешнего цирка), делился таким впечатлением детства. Боковую комнатушку в доме Розановых занимала женщина с дочерью лет восемнадцати. Каждую ночь девушка изводила мать вопросом: «Когда же ты меня выдашь замуж?» Эти слова врезались в сознание Розанова на всю жизнь: потом, когда ему на глаза попадалась женщина (любая!), он немедленно вспоминал маленький костромской домик и гремящий ночным набатом вопрос о замужестве.
Костромская женщина безраздельно отдается семье и очень быстро начинает квалифицировать мужчину как нечто мешающее налаживанию нормального бытового уюта. Многолетняя борьба с мужской тупостью, примитивностью и нечистоплотностью завершается благородным жестом, обращенным к мужчине: «Ладно уж, живи!» Отвоеванных мужчиной прав оказывается чуть больше, чем у домашних тараканов, но многие представители сильного пола довольствуются и этим.
У костромской женщины может быть любовник, но относится она к нему скорее как к подобранному из жалости на улице глупому ушастому щеночку или к купленному по сходной цене подержанному шифоньеру: в общем-то, он не нужен, но вещь еще не на выброс, может, и сгодится на что.
Если вы спросите у костромской женщины, зачем ей третья пара валенок (квартира, шуба, соковыжималка, машина и т. п.), аргументация последует предельно короткая: «Пусть будет».
Костромская женщина может быть восторженной и смешливой. Причем предмет ее восторгов мужчинам, как правило, не понятен, как не понятно и то, над чем и почему женщина смеется.
Костромская женщина любит шумно веселиться, плясать с притопом и петь караоке из репертуара Юрия Антонова и Татьяны Булановой, но в нужный момент костромская женщина умеет остановиться, собирает авоськи и, грохнув дверьми, исчезает…
Вот она, костромская женщина, стоит на хорошеньких ножках, ждет автобуса
№ 26. Проникнитесь к ней душевным теплом, полюбите ее.
Кострома богемная
Мой малолетний сын определяет богему как «жену бога». Ему, впрочем, простительно: подрастет — разберется, что к чему.
Богема… В последнее время словцо это закрепилось в лексиконе массмедийных деятелей и простых обывателей. Только пользуются им, увы, часто без разбора. Читаю в одной из местных «светских хроник»: «В зале собралась богемная публика: бизнесмены, банкиры, представители творческих профессий». Воистину так: нет фигур более «богемных», чем банкир с торчащим из нагрудного кармана золотым «паркером» и жена банкира, на шею и пальцы которой надета трехлетняя зарплата какого-нибудь библиотекаря. По неграмотности репортер в очередной раз подменяет понятие «бомонд», то бишь высший свет, пришедшимся к слуху словом «богема», которое переводится как «цыганщина» и применимо лишь по отношению к малоимущей группе нонкомформистов-художников, ведущих асоциальный, а нередко и бродяжий образ жизни. Таков, к примеру, французский поэт Поль Верлен, средой обитания которого был кабак и грязный закоулок, или наш Сергей Есенин, который даже с жизнью простился в гостиничном номере, ибо своего постоянного пристанища просто не имел.
Кострома, вероятно, стремясь самоутвердиться в праве называться «цивилизованным европейским городом», без устали проращивает из собственных семян всевозможные аристократические «лилии» и порочные «цветы зла». Есть у нас
и губернское дворянство, и казачий батальон, и проститутки, и наркодельцы. Пусть и богема будет. В конце концов, чем улица Советская хуже парижского Монмартра!
Телевизионный душка-ведущий говорит: «Скульптор Ц. широко известен в кругах костромской богемы». Так и представляешь себе эти «богемные круги» — просвечивающих насквозь одухотворенных мужчин с расчесанными на прямой пробор волосами, безгрудых женщин-неврастеничек, обмотанных истлевшими от времени боа. Представляешь себе и самого скульптора Ц. — с горячечным взором, в драном свитере.
Местные исследователи и бытописатели этой среды время от времени потчуют обывателя пикантными подробностями бушующих там страстей, размышляют над бездонностью тамошних пороков и дарований. И задумался я: а есть ли она вообще, эта самая костромская богема? Существует ли у нас мало-мальски мощное интеллектуально-художественное подполье? Может, и вправду обитает где-нибудь в страшных костромских клоаках новый Рембо или Ван Гог?..
«Кастовые» признаки представителя богемы — творческая одаренность, абсолютная самодостаточность, наплевательское отношение к материальному и бытовому комфорту, семейная неустроенность, отягощенность многими слабостями, характерная внешность, соединяющая налет святости и порока. Что ж, пожалуй, будут соответствовать этому портрету один-два костромских музыканта-рок-н-ролльщика, пара-тройка художников, кое-кто из поэтической братии. Прямо скажем, маловато для того, чтобы именоваться «средой». Но даже этот тонюсенький ручеек мелеет и мутнеет год от года.
Известный наш поэт, чье мировосприятие очень близко к богемному, несколько лет назад бросил пить и подружился с цивилизацией. Сегодня это преуспевающий практик, который может запросто позвонить по сотовому телефону интеллектуалу Александру Гордону или гламурной Ксюше Собчак. Так в свое время Макаревич сменил рокерскую гитару на телевизионный поварской колпак.
Самый богемный из известных мне костромских писателей (Сергей Савин — к сожалению, недавно умерший) одной рукой хватал вареную картошечку из чугунка, а другой нажимал клавиши компьютера.
Так что с богемой у нас дела не ах! Впрочем, клошаров, бомжей, или, как называют их в народе, «синяков», в городе хватает. Осталось только стимулировать приток творческого вдохновения к их пропитым мозгам. Тогда мы сможем смело утверждать: есть в Костроме богема!
Кострома маргинальная
Marginalis — в переводе с латинского означает «находящийся на краю». Маргиналами сегодня принято называть людей, выпадающих из жирно пропечатанного текста жизни, существующих на его обочине в виде невразумительных каракуль и нецензурных слов.
В советскую эпоху отклонения от «текста» не допускались, потому не было у нас в таком изобилии, как нынче, ни профессиональных бродяг, ни обитателей сточных канав и теплоцентралей, ни гурманов, столующихся у мусорных бачков. В самые светлые годы социализма не бывало у нас такого количества лиловоликих мужчин и женщин, словно сбежавших из массовки фильмов «Вий» или «Байки из склепа».
Вообще-то говоря, читать ремарки на полях интересно. Всегда любопытны мотивы, заставившие человека заселить некомфортабельную бочкотару. В свое время Александр Македонский, будучи в Синопе, захотел оказать какую-нибудь любезность городскому сумасшедшему Диогену, жившему в бочке. Тот попросил прославленного завоевателя лишь об одном: отойти в сторонку и не закрывать солнышко.
Проходили столетия, но благопристойный член социума не утратил интереса к нищему обитателю общественного дна. Причем к искреннему непониманию того, как можно так жить, примешивалось искреннее же восхищение тем, что можно жить так — не рефлексируя, не терзаясь житейскими проблемами, «буддийствуя», не завися от людей, идей и вещей, в которых, как в щупальцах спрута, и погибает живая душа человечья.
В России, где всегда особо чтили ходящих «по краю», сложилось гипертрофированно уважительное отношение ко всяческим человеческим отбросам. Вспомните хоть столетней давности паломничество столичных писателей и драматургов в хитровские трущобы — за смыслом жизни и доподлинно нравственными экземплярами Homo sapiens. Максим Горький почти обожествил босяка, уподобив скопище пьяниц, бомжей и карточных шулеров чуть ли не ордену Святого Франциска Ассизского. Похоже, люмпен поэтизировался, что называется, на безрыбье: ну не собственника-крестьянина, не интеллигента бесхребетного, не буржуя же кровососущего воспевать! Сегодня эта проблема стала менее актуальной: ныне поэтизируется образ бандита, причем в худшей из его ипостасей.
Власть тоже всегда поглядывала на люмпена не без отеческой любви. Дескать, смотрите, граждане российские: вот, живут же люди, ничего у меня не просят, всем довольны. Необходимо бомжовое сословие и обывателю: есть, с кем сопоставить уровень собственного благополучия, есть, кому бросить денежку от щедрот своих. Почти столетие существовало у нас маргинальное государство с «обочинной» идеологией, населенное людьми «с обочины».
Вот бредут они, костромские клошары, в разномастных ботах и с коричневыми хомячьими щеками. Идут, покачиваемые алкогольным ветерком. В чем только душа держится, однако на лицах блуждает застенчиво-счастливая улыбка. Они словно стесняются своего мнимого блаженства в мире бесконечных забот. Нет, не похожи они ни на философа Диогена, ни на Гекльберри Финна, жившего в ящике из-под сигар, ни на супраморалиста Николая Федорова, ни на битников, ни на хиппи, ни на обитателей Двора Чудес, ни даже на горьковских «огарков». Несчастные, жалкие, раздавленные жизнью и обстоятельствами, биологические руины, человекоподобные памятники собственной слабости и глупости.
Не по-христиански судите, возразят мне иные жалетели. Убежден, подлинное жестокосердие — быть преступно безответственным к своей собственной судьбе и к судьбе своих детей. Мы признаем право человека поступать именно так, возвышая клошара и снисходительно похлопывая его по плечу.
Кострома матерящаяся
В прежние времена у господ офицеров бытовало выражение «сделать франц-хераус». Сие обозначало известный физиологический процесс, которым нередко сопровождается неумеренное потребление алкоголя. К примеру, стоит у парапета в позе колодезного журавля какой-нибудь поручик или штабс-капитан, пытаясь извергнуть остатки обильного ужина, — о таком человеке и можно сказать: «Франц-хераус делают-с».
Места для этого печального обряда выбирались малолюдные. В перечень геройских поступков его тоже не включали, а на вопрос дамы: «Что же вы, поручик, так внезапно вчера исчезли?» — отвечали: «Письмишко матушке забыл отписать».
Времена изменились. Когда идешь по сегодняшней Костроме, тебя не оставляет ощущение, что вокруг делают бесконечный «франц-хераус». Только успевай уворачиваться! Словесная скверна по сути ничем не отличается от тех перегоревших органических помоев, которые возвращает миру перепивший гражданин. Разница лишь в том, что сквернослов сегодня не стремится уединиться возле забора, а выволакивает содержимое своего интеллектуального и душевного нутра торжественно, ничего и никого не стесняясь.
Никогда блудословие не достигало такого чудовищного размаха, как сегодня. Никогда садовники русской словесности не чувствовали такой беспомощности перед лицом этой речевой саранчи.
В матерщине костромичи проявляют всю свою недюжинную изобретательность. Ругаются надменно и грязно. Лексикон современного восьмиклассника заставит испуганно вздрогнуть любого сантехника эпохи развитого социализма. Речь едва оперившихся шестнадцатилетних нимфеток принуждает предположить, что за их плечами — полувековое пребывание на тюремных нарах. Многие мужские особи не могут связать двух слов без артиклей «на», «бля» или «оптыть». Даже бабушка, хватаясь за поручень качнувшегося автобуса, причитает: «Господи твою мать!» Тоже, видать, хватила лиха, сердешная, насмотревшись заграничных «кин» да здешних рож.
Парни и мужчины блудословят в присутствии девушек и женщин — те благожелательно отвечают тем же. Хорошая иллюстрация к досужим разговорам о душевной щедрости и особой духовности русского народа. Для рвущегося к высотам нравственности русского человека мат — самая мягкая и удобная подстилка, уж извините за каламбур.
Конечно, ругаться нехорошо. Конечно, всякая брань хоть на вороту и не виснет, но унижает всякого человека, а в бранящемся высвечивает умственную и душевную скудость. Конечно! Но эти аргументы мы прибережем для маленьких детей.
Взрослым дядям и тетям скажу так. Слово — из мистических сфер. Оно умеет гораздо лучше управлять человеком, чем человек им. Оно не прощает глумливого отношения к себе, постепенно отбирая у сквернослова ту меру достоинства, интеллекта и обаяния, которой тот обладал.
Эфемерность слова кажущаяся. Это материальная субстанция, хранящая в себе колоссальную энергию, и от вас зависит: стать ее мудрым пользователем или недоумком-камикадзе, который смолит цигарки в пороховом погребе.
Дорогие земляки, пришло время рядом с весенним лозунгом «Очистим родной город от мусора!» вывесить другой, помощнее: «Очистим нашу речь от скверны!»
И хорошо бы почин этот подкрепить конкретным делом.
Промокашкино счастье
Помните знаменитую сцену из фильма «Место встречи изменить нельзя»: Шарапов в логове Горбатого, демонстрируя свои музыкальные навыки, играет этюд Шопена. Промокашка, слушая бодрые фортепьянные переливы, ухмыляется: «Этак-то и я могу!» «Что же играть-то?» — чуть не плача спрашивает Шарапов. «Мурку!» — предлагает Промокашка, и после первых аккордов этой старой воровской песни в логове воцаряется полная душевная гармония.
Меня не оставляет ощущение, что сегодня отлетевшая душа Промокашкина инкарнировалась в целую нацию. Хотите убедиться в этом? Совершите прогулку по патриархальному среднерусскому городу Костроме. Из окон, кафе, киосков, магазинов и автомобилей на вас обрушивается песенная лавина, любовно именуемая поставщиками музыкальных консервов «блатнячком». Словно город населен исключительно «щипачами», «форточниками» и «медвежатниками», тоскующими о покинутых лагерных нарах. Есть у воровской песни и цивилизованный «лейбл»: иногда ее называют «русским городским шансоном». Хорошо придумано! Давайте теперь знаменитые «садистские» частушки окрестим «русской иронической готикой», а частушки матерные — «русским эротическим канцоньере».
Безусловно, из нашей культуры не вычеркнешь вшиво-кроваво-цинготную историю зоны. Можно и на лагерном материале создавать шедевры. Чего стоит хотя бы «Окурочек» Юза Алешковского! В этой песне есть все: и простонародная грубоватость, и высокая поэтичность, и тонкая ирония, и глубокий драматизм человеческой судьбы. Но умиляться ублюдочным текстам расплодившихся песенных «мурок» — это выше человеческого понимания! Если в недавнем нашем прошлом уголовный «шансон» мог рассматриваться как определенная альтернатива рафинированной и не в меру пафосной «советской» песне, то сегодня все определяется толикой нашего соображения и вкуса. Дело дошло до того, что наши эстрадные доны и донны через пару дней после Рождества Христова выпорхнули на голубой экран с перепевом все той же «Мурки» — видимо, самой впечатляющей из «старых песен о главном».
Убийственная противоестественность ситуации заключается в следующем. Мы с брезгливостью и гневом говорим о карманнике, который вытащил у нас в автобусе кошелек, — и мы же блаженно улыбаемся при кретинистичных, но, как нам кажется, трогательных строках: «Мама, я жулика люблю, мама, я за жулика пойду…» С вас сорвали на улице шапку? Но не вы ли топотали ножкой в такт классическому «шансону»: «Арончик был натурой очень пылкой: ударил Розочку по кумполу бутылкой?..» У вас вынесли вещи из квартиры? Но не вы ли заказывали в кафе «Владимирский централ» и благодушно улыбались телевизионному «шансонье», старательно выводящему: «Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь “маслину” получай!»
Нелепо утверждать, что эстетические наклонности Промокашки разделяются всеми, но, увы, многие в силу странного недомыслия погружают свои мозги и души в дегенеративный песенный саунд. Что говорить, Промокашка — парень симпатичный, но в кармане он носит финку и нет никаких гарантий, что она не будет обращена против нас.
Пенитенциарная филология
Только не пугайтесь слова «пенитенциарная»! Так в юридической практике называют всё относящееся к системе наказаний. Например, тюрьма — это пенитенциарное заведение.
Пенитенциарные учреждения — это особый мир, который, впрочем, лучше изучать со стороны. Люди, для которых тюрьма была родным домом, на протяжении столетий формировали свою систему жестоких традиций, ритуалов, создавали свой язык, который не был бы понятен непосвященному. Так родился воровской жаргон. Большевистский режим с его садистско-пыточными гулаговскими изысками максимально приблизил тюрьму к человеку. Через лагеря и пересылки прошли миллионы людей (в том числе людей ни в чем не повинных). Поэтому не приходится удивляться, что в советское время разговорный русский язык начал активно пополняться словечками, заимствованными из преступной среды.
В постсоветское время ситуация стала совсем удручающей. К 90-м страна уже прилично наблатыкалась (то есть, говоря «гражданским» языком, переняла преступный опыт) в воровском жаргоне. На нем общались даже некоторые думские депутаты, не говоря уже о рядовых братках, то бишь бизнесменах. Хорошо помню, как один крупный руководитель, возражая оппоненту, прилюдно орал: «Хватит мне тут ерша гнать!» (на воровском языке «гнать ерша» означает выдавать себя за преступного авторитета). В общем, в девяностые страна стала напоминать большой кельдым (так в известных кругах называют притон, где можно развлечься, взбодриться чифиром и поделить краденое).
Сегодня сленгоговорящие, в основном молодежь, общаются на невообразимой языковой смеси, обильно насыщенной «пенитенциарной» лексикой. Причем молодые люди, как правило, даже не подозревают о подлинном происхождении тех слов и выражений, которыми активно пользуются. Некоторые из этих слов и словесных оборотов вошли в повседневную речевую практику без изменения того значения, которое имели в воровской среде: бормотуха, бычок (окурок), жлоб, валенок (медлительный, туповатый человек), дербалызнуть, керосинить, кипиш (шум, ссора), компостировать мозги, до лампочки, всё путем, прикинуться шлангом, подбивать клинья, не фурычит, не в жилу, качать права. Другие входили в «гражданский» обиход с изменением первоначального смысла. Например, выражение «дать по ушам» означает изгнать человека из воровской среды. «Держать марку» — значит поддерживать связь с ворами, при этом воздерживаясь от преступной деятельности. Популярное у молодежи словечко «колбаситься» характеризует ситуацию, в которой задержанный или подозреваемый пытается изображать честного человека, возмущается с целью отвести от себя подозрения. Словечко «заколбасить» и вовсе жуткое. Оно означает убить!
Наверное, не стоит засорять свою речь такими неаппетитными словами. Сегодня пришло время откреститься от всего, что уродует русский язык. Кинуться в шурш, как сказал бы опытный вор (то бишь порвать с воровской средой и ее обычаями). А иначе у каждого из нас есть шанс навсегда остаться дятлом опилочным, удел которого колбаситься, будучи схваченным за шиворот на пороге кельдыма.
Паранормальный мир Костромы
Один пожарный дома отдыха рассказывал о том, что однажды видел на лесной опушке спускающийся аппарат инопланетян. Дескать, был он металлический, весь опутанный трубами и светился разноцветными огоньками. Была ли это летающая тарелка или взбодренный перцовкой пожарный принял за спускаемый аппарат ржавый смывной бачок, валявшийся в траве, — никому не ведомо. Недавно газеты сообщили о том, что некий лесник под Костромой вел огонь из берданки по окружавшим его заимку «чеченским террористам». После пленения впавшего в белую горячку патриота врачам пришлось перемещать его из паранормального мира в нормальный, о чем бедолага, вероятно, сожалел.
Приведенные выше факты показывают высокую внутреннюю готовность нашего населения к принятию проявлений паранормального мира. Если вы возьметесь кого-то всерьез убеждать в том, что температура комнатных батарей напрямую зависит от степени «повернутости» к Земле колец Сатурна, то обязательно найдется поверивший в это. Если предположить, что пропавшие из механического цеха стальные болванки были приспособлены пришельцами для латания их звездолета, то это может устроить очень даже многих. Формы нашего сознания и быта таковы, что здравомыслие и порядок нередко квалифицируются как опасное отклонение от нормы, а заведомый абсурд — обретает качества подлинности.
Конечно, пределы паранормальности зависят в первую очередь от нас самих. Я знаю людей, которые самой вопиющей несуразицей нашей жизни считают явление на шпилях российских присутственных мест «царских» триколоров. Воспоминания о краснокумачовом прошлом и о колбасе по два двадцать заставляют их беспокойно ворочаться на капиталистических лежанках. Для кого-то высший уровень паранормальности — непьющий человек. Для одного время и пространство искажаются при виде по окна провалившейся в землю избушки, для другого — при виде новорусского особняка. Найдется и тот, кто назовет саму Россию этаким историческим альбиносом, чудовищным сгустком паранормальности, который не объехать ни на каком тракторе.
Я тоже внутренне готов отнести многие явления нашей жизни к разряду паранормальных. Оборванные и голодные дети, клянчащие у прохожих мелочь; матери, бросающие своих новорожденных младенцев; семьи, живущие на ежемесячное жалованье в тысячу рублей; напоминающий свалку мусора весенний город; пустая консервная банка, прикрывающая, подобно феске, бронзовую голову литератора Писемского, — да мало ли что еще может показаться нам запредельной странностью. Действовать названные явления могут посильнее, чем НЛО, зависший над чебуречной, или, к примеру, телекинез.
Разве не аномален высокого ранга чиновник, руководящий очень ответственной и хрупкой сферой нашей жизни и поражающий всех своим очевидным невежеством! Наша неистребимая вера в случай, в пустые обещания и слова, наше наивное упование на власти предержащие — все это тоже находится за порогом нормальности.
Как нечисть тяготеет к чердакам, подвалам, заброшенным домам и кладбищам, так приметы паранормального мира липнут к человеческой безответственности и глупости, к житейской неустроенности. Я верю пансионатному пожарному: где-нибудь в костромском лесочке лежит сейчас припорошенный снежком космический корабль инопланетян, вернувшихся на свою историческую родину.
Кострома новорусская
Год от года, день ото дня хорошеет Кострома.
Рядом с покосившимися избушками эпохи Александра III прорастают новорусские особняки с витражами и бельведерами. Затрапезные продмаги превращаются в сверкающие зеркальными витринами супермаркеты, где можно купить севрюжатину, плоды авокадо и замороженные лягушачьи лапки. Словно гадкие утята в лебедей, унылые учреждения и конторы волшебно преображаются в фешенебельные офисы фирм, где жужжат умные компьютеры и от подтянутых служащих пахнет дорогим одеколоном.
Душа радуется, когда открываешь сегодняшнюю костромскую прессу, в которой скучные «вести с полей» давно уступили место пестрым рекламным полосам и объявлениям об элитном досуге. Семимильными шагами возвращаются в нашу жизнь казавшиеся безвозвратно утраченными представления, символы и понятия.
Конечно, новое пробивает себе дорогу с трудом. Кое-где еще мы встречаемся с досадными рецидивами прошлого. Нет-нет да и резанет глаз криво накарябанное на листке бумаги «Пива нет» или раздражающе-стандартное «Молоко», «Колбасы», «Хлеб». На автобусном вокзале можно увидеть надпись «Касса дообилечивания пассажиров», навевающую воспоминания о хрущевско-брежневском безвременье. Однако стоит взглянуть на другую сторону улицы, как душа преисполняется восторгом: на красном кирпичном здании магазина красуется впечатляющий росчерк «Продукты. Золото». Вот оно, яркое свидетельство глубокого своеобразия российского рынка! В самом деле, хорошо и удобно по пути с работы домой забежать в гастроном за пакетом молока и сосисками, а на сдачу прихватить в соседнем отделе золотой перстень граммов на 40-50 или что-нибудь из скромной платиновой бижутерии.
Спросите несведущего жителя какого-нибудь там Осло, каким ассортиментом товаров может быть представлен магазин с чарующим названием «Русский лен». Будет гадать норвежец до таяния арктических льдов — не угадает. Осло он и есть Осло.
Любой костромич знает, что в «Русский лен» нужно идти за холодильником или дверными ручками, в «Фототоварах» покупают детское питание, в отделе «Игрушки» следует пробивать чек на туалетную бумагу, а в плавательном бассейне можно обновить свой гардероб. В книжном магазине мы купим смеситель для ванны, в галантерейном — «жигулевские» дворники. Гены у нас еще те: даже дворец бракосочетаний мы устраивали не где-нибудь, а в здании бывшей гауптвахты. Долгое время этим целям служила филармония.
Верю: недалек тот день, когда город покроется вывесками типа «Ремонт обуви. Огранка изумрудов», «Прачечная. Пип-шоу», «Школьные ранцы. Заточка финок и расточка стволов». И это правильно!
В знаменитом фильме Бунюэля герои ведут светскую беседу, сидя на унитазах, а о том, где находится столовая, спрашивают смущаясь и пряча глаза. Унитаз ведь не сам по себе постыден, а в силу общественных установлений. А если их изменить?
Абсурд, возведенный в ранг самобытности, перестает быть абсурдом. Нелепость, квалифицируемая как «изюминка», обретает силу достоинства. Отрава становится деликатесом, хамство переходит в шарм.
Если мы продолжаем жить по кафкианскому или бунюэлевскому сценарию, то уже пора переместить суды на пыльные чердаки, в драмтеатре проводить конные заезды, а в библиотеках — профессиональные конкурсы наперсточников.
Кострома приморская
Размышления над именами общественных заведений новой Костромы позволяют сделать вывод, что здесь вызревает противоборство двух направлений: ретроградно-русофильского и прогрессивно-западнического. Первое представлено «Славянским», «Русью», «Берендеевкой», второе — «Энигмой», «Альматеей», «Камелотом», «Монбланом».
Налицо устойчивое тяготение к романтике южных морей: «Бегемот», «Попугай», «Оазис», «Якорь», «Альбатрос»; к образам древнегреческой мифологии: кафе «Медея», торговый дом «Пегас», салон красоты «Афродита». Случайно ли это?
Некоторые неумные остряки язвят, что Кострома, дескать, возомнила себя то ли портовым Гамбургом или Кейптауном, то ли солнечным островом Лесбос в Эгейском море. Отпускать шуточки на сей счет может кто угодно, но только не вдумчивый специалист-историк. Кострома имеет не меньше прав называться приморским городом и наследницей античной цивилизации, нежели какой-нибудь там Трабзон. В конце концов мы живем на берегу великой реки — и теоретически к нам мог заплыть кто угодно: хоть греческие аргонавты на триере, хоть древние перуанцы на бальсовом плоту, хоть египтяне на тростниковой лодке.
Не солидно предполагать, что выбор названий новорусской Костромы определяется только принципом благозвучия и эффектности. Имя никогда не дается просто так. Имя путешествует в нашей исторической памяти, блуждает в потемках коллективного бессознательного — и в один прекрасный день вылезает, как прыщ, — вот оно я!
Медленно, но верно Кострома открещивается от мерянско-славянского родства и обозначает свою сопричастность судьбам великих цивилизаций Запада и Востока. На заново оштукатуренных стенах города появляются впечатляющие лейблы: «Мачо», «Эльдорадо», «Испаньола». На этом фоне тускнеют архаичные «медведи» и «домовые».
Процесс вхождения Костромы в цивилизованное топонимическое пространство следует ускорить. Наши соседи ивановцы, например, ушли в этом далеко вперед, широко освоив образы древней мифологии. Там не забыт даже египетский бог загробного царства Осирис (в его честь названа фирма, торгующая кошачьим и собачьим кормом).
Господа, «обдумывающие житье» и выбирающие названия для своих бизнес-проектов, проявите больше выдумки и задора. Пусть ваши гены подскажут вам правильное имя. Как чудесно звучало бы все это: агентство недвижимости «Пандора», частный офтальмологический кабинет «Полифем», строительная компания «Сизиф», охранное агентство «Кербер», швейное ателье «Прокруст», коммерческий банк «Сцилла и Харибда», интим-клуб «Калигула», ресторан «Мардук», парикмахерская «Далила», агентство ритуальных услуг «Анубис». Дельно! Красиво!
Это будет первым шагом. Вторым — приведение названий костромских улиц и площадей в соответствие с новорусскими именами. Негоже ресторану «Палермо» стоять на Советской, а торговому центру «Эльдорадо» — на улице Ивана Сусанина. Эклектично получается.
Ну а там, глядишь, и самому городу подберем имечко поблагозвучней: Вавилон, или Кносс, или Дур-Шуррукин. А то и вовсе — Париж!
Интересно, кто через полвека будет праздновать 900-летие нашего города: коринфяне, генуэзцы — или таки костромичи?
Костромские иностранцы
Есть примета: если костромич переезжает в город покрупнее нашего или в другую страну, то назад он уже не возвращается. Более того: на вопрос «Скучаешь ли по малой родине?» девять из десяти невозвращенцев ответят: «Нет. Предпочитаю ее вообще не вспоминать». Дескать, да, родился здесь, тут мама с папой жили, тут детский сад посещал и школу, но на этом баста, отвяжитесь! Сентиментальные слезы мои давно высохли, сейчас я живу в Копенгагене (Мюнхене, Хайфе, Детройте) и всем глубоко доволен.
Кого-то такая позиция может повергнуть в шок. Кто-то удрученно и понимающе вздохнет, вспомнив чеховское: «Провинция губит талант». Кто-то сорвется на негодование и вопросы типа: «Где только родятся эти иваны родства не помнящие?» Где родятся — известно. И не будем спешить с упреками.
На рубеже 80—90-х сотни наших земляков отправились в первопрестольную (Москва — это в известной степени тоже заграница) и в забугорные дали на поиски лучшей доли. Одни делали политическую карьеру, другие преображались в преуспевающих бизнесменов. Один женился на швейцарке, другая вышла замуж за немца. Кто-то заявился в белокаменную, как д’Артаньян в Париж, не имея за душой ничего, кроме предприимчивости и отваги, — и победил этот не очень гостеприимный город. Кто-то, увы, сошел с круга, растворился в столичных клоаках.
Тогда, 10-15 лет назад, у новоиспеченных иностранцев был верный повод посочувствовать нам, оставшимся в нищей, неустроенной, разваливающейся на части стране. Костромичи же, еще не избалованные телевизионными мыльными операми, восторженно передавали друг другу очередную историю о волшебном превращении продавщицы заволжского гастронома в жену преуспевающего шведского бизнесмена. Нет-нет да и долетала до наших весей посылочка с гуманитарной помощью: голландской тушенкой и французскими галетами.
Сегодня, пожалуй, костромская бабушка, наглядевшись рекламы, предпочтет отправить внучке-«хранцуженке» баночку какой-нибудь домашней вкуснятины: а то, небось, травят их там, в Европе, всякой пакостью химической. Костромские телефоны раскалялись докрасна в тревожные сентябрьские дни 2001 года, когда рушились нью-йоркские небоскребы. Я сам страшно переживал за друга юности, чей офис находится недалеко от злополучных домов. В 2002-м центральную Европу изрядно подтопило — опять повод для беспокойства: как они, бедолаги, там, в Вене и Дюссельдорфе? Рванули в Израиле очередную бомбу — снова в российской глубинке не спят, переживают.
Звонит мне на днях из Хельсинки бывший одноклассник — ничего понять не могу: в трубке гудит, ухает, словно с преисподней соединили. «Что такое?» — спрашиваю. «Да вот, — говорит друг, — гулял по парку — погода великолепная! — решил тебе брякнуть. Только номер набрал, — ветрина как налетел — жуть!» Поневоле посочувствуешь товарищу, живущему в такой щедрой на природные катаклизмы местности. Даже раструб сотового задувает. Хоть теплые носки парню посылай.
Наверно, сегодня у костромских иностранцев больше причин с завистью и тоской поглядывать на оставленную лесную сторонушку, где уютно трещат дрова в камельке и никто не упрекнет тебя за выглядывающее из-под пиджака исподнее. Но тосковать нельзя — и возвращаться нельзя. Почему? Тайну эту открыла мне одна костромская немка: не ностальгируем, потому что становится невыносимо больно. Лучше вполне по-европейски взять себя за шиворот и вытряхнуть, как из мешка, воспоминания и надежды. По крайней мере, душе легче станет.
Костромской осколок Поднебесной
«Русский и китаец — братья навек!» — это старое утверждение подверглось мной сомнению, когда однажды я очутился в одном северокитайском городишке с числом жителей этак около полумиллиона. Мне казалась, что все полмиллиона пребывают на улице одновременно. Обитатели этого людского муравейника беззастенчиво обшаривали мою одежду, лезли в карманы и пытались ухватить за бороду. Я видел, как рыдала русская женщина, потерявшая какие-то свои вещи (что не мудрено в Китае!), и как китайцы заливисто смеялись, тыча в несчастную пальцами.
Возвратившись домой, я с тревогой размышлял о панмонголизме и эффекте «выдавливания»: суть его в том, что разрастающаяся желтая раса заполоняет евразийское пространство, оттесняя славян в пределы Западной Европы, а испанцам, немцам и французам, естественно, не остается ничего другого, как переселяться на какие-нибудь атлантические архипелаги.
«Чайна-таун» есть во всяком крупном городе планеты. Мировой рынок наводнен дешевыми китайскими товарами. Практически все сувениры, оставляемые в русских учреждениях и семьях американцами, англичанами, итальянцами и прочими забугорными гражданами, в конце концов разоблачают себя малоприметной надписью «Made in China». К классическому выражению «китайские церемонии» добавилось теперь и «китайское качество». Разборчивый покупатель, приценяясь на базаре к вещи, непременно переспросит продавца с опаской: «Не китайская?»
Медленно, но верно китайцы заполняют собой бескрайние просторы России. Несколько лет назад появились они и в Костроме. Сначала это были всего лишь студенты, постигающие тайны экономических, технических и гуманитарных дисциплин. Потом в городе начали открываться китайские ресторанчики. На очереди — появление маленькой, но влиятельной китайской диаспоры.
Китайцам в Костроме и хорошо, и плохо. Хорошо оттого, что свободного пространства больше: на улицах и волжской набережной малолюдно, особенно вечерком, — не то что на берегах Янцзы и Хуанхэ. Впрочем, вечером гостям Костромы лучше посидеть дома. Был случай: местный «патриот» стращал пугачом желтолицего уроженца Поднебесной, да сам едва ноги унес. Китайцы выстроились стеной, как во время восстания Красных повязок. Эти хлопцы в обиду себя не дадут: коллективистский дух в них чрезвычайно силен. Замечу, что живут они замкнуто, не допуская посторонних в свою среду, практически не общаясь со сверстниками-аборигенами. При этом они очень доброжелательны и по-детски азартны. Если их попросить устроить на Сусанинской площади китайский утренник в духе рекламы сока «Фруктовый сад», согласятся обязательно.
Плохо китайцам в Костроме зимой: морозец-то о-го-го! Впрочем, ребята они крепкие и в самые жуткие холода не желают уродовать свои конфуцианские лики русскими ушанками. Но главная беда для китайца — русский язык! Дело в том, что, обладая чудовищно сложной грамматикой, он совершенно не «стыкуется» с китайским, в котором грамматика (формы словоизменения) отсутствует вовсе. Кроме того, китайскому уху русский язык кажется излишне рычаще-щипящим, что и вовсе запугивает выходцев из Желтой империи.
Однако — ничего! Бог даст — язык осилят, научатся мириться со здешними холодами и нравами, обживутся в Костроме. У нас ведь много общего. Даже если мозги набекрень, то в одну сторону. Недавно это со всей очевидностью подтвердил прилежный студент-китаец. Ему было поручено написать реферат о каком-нибудь выдающемся китайском философе или поэте. В назначенный час на столе у преподавателя лежал готовый опус: «Великий Мао Цзэдун»…
Как говорится в классических китайских «цзацзуань», умен, кто вовремя спохватывается. И я радуюсь тому, что в глазах «костромских» китайцев нет ни тени желания смеяться над потерявшей вещи русской женщиной.
