ЧУЖОЙ УЖИН
Маленький, низенький городок, больше походивший на село, тонул в зелени и зное. Когда к вечеру разношерстное стадо, медленно перебирая сотнями ног, двигалось по широкой Санькиной улице, пыль, желтая и мутная, долго еще стояла неподвижно в воздухе, точно не хотелось ей вновь ложиться на дорогу и смягчать удары босых ребячьих ног. Но вот коровы и козы под призывные крики хозяек разбредались по своим дворам, шествовал мимо пастух — городской дурачок Анюта, громко щелкая бичом, и пыль наконец оседала на серые крыши домов и редкие заборы, которые за долгие военные зимы жители не успели полностью пожечь в печах, на картофельную ботву, росшую у предприимчивых горожан прямо на улице под окнами.
День клонился к концу. Темнел воздух. Тени от домов и деревьев медленно пожирали дорогу. Солнце сперва путалось в верхушках яблонь у соседки, бабки Солдатихи, потом еще несколько минут яркими бликами билось в оконных стеклах и наконец исчезло вовсе за кромкою бора, далеко за огородами. Стало свежо и в сумерках как-то тревожно, точно невесть каким образом перенесли тебя со знакомой улицы в заколдованное царство — до того неузнаваемыми стали окружающие предметы.
Ребятишки, весь вечер бегавшие, а потом помогавшие родителям управляться со скотиной, теперь, притихнув, сидели на бревнах у сотниковской избы и слушали сказки Вальки Коршуновой — о кащеях, оживших мертвецах и принцессах, королях и Железной Маске. То ли от всех этих ужастей, то ли от холодного дыхания ночи парнишки и девчонки теснее прижимались друг к другу, судорожно натягивая на себя не гревшие курточки и кофты.
Наконец все рассказы кончились. Кое-где уже оранжевели окна в домах. Матери звали детей ужинать и спать. Саньке Сотникову тоже хотелось в тепло и уют. И в животе подвело — пробегал весь день без обеда. Но идти домой не было никакого желания. Мать его работала на фабрике в ночную смену, изба казалась пустой и страшной. Только сверчок регулярно заводился с наступлением темноты.
Нехотя сполз он с бревен, и тут, точно угадав его мысли, Борька Иваныкин стал звать его к себе домой:
— Сань, айда к нам. Что тебе одному-то дома сидеть?
— К вам? — растерянно переспросил Санька. У Иваныкиных ему никогда раньше бывать не приходилось, хоть с Борькой они уже четвертый год учились вместе в одном классе, и тот часто забегал к нему решать задачки по арифметике, а то и просто поиграть. Порой в единственной комнатушке Сотниковых поднимался такой кавардак, что мать сердито выпроваживала всех на улицу, чтобы хоть немного прибрать в избе. Но и тогда им даже в голову не приходило идти к Иваныкиным. Так уж повелось.
Видя сомнения друга, Борька стал тянуть его за рукав.
— Пошли! Мамка сегодня какаву варит. Вкуснятина! Попробуешь хоть.
Санька вновь ощутил голод. Нет, ужин у него был — пара помидоров с грядки, хлеб, крынка козьего молока. Что еще надо-то… Но какава…. Что это за штука такая? Наверное, что-то очень вкусное, раз Борька так блаженно жмурит узкие свои глазки.
— А тетя Нюра не прогонит? Поздно уже, — осторожно спросил Санька.
— Да что ты! Она сегодня добрая! Пойдем!
Тетя Нюра, Борькина мать, накрашенная полная женщина с кудряшками на голове, в общем-то, и не казалась Саньке слишком уж строгой. Но он почему-то недолюбливал ее. Порою, когда где-нибудь в городе им с матерью приходилось попадаться ей на глаза, тетя Нюра гладила Саньку по голове как маленького и приговаривала уж как-то очень сладко:
— Бедненький, как же он без отца-то растет? — При этом мать обычно вспыхивала и старалась поскорее уйти.
Про отца Санька ничего не знал, кроме того, что он работал шофером и погиб на войне. А что тут особенного? У половины пацанов отцы погибли на фронте! Взаимоотношения между взрослыми до Саньки доходили еще туго.
— Ну пошли… — сказал Санька, решившись, и они побежали разгороженными дворами на соседнюю улицу, к громадному дому Иваныкиных.
— Сегодня мамка принесла какаву и консервы, — возбужденно говорил Борька по дороге. — Вот наедимся-то! Ты консервы когда-нибудь ел? А мы их каждый день едим! — хвастался он, захлебываясь от восторга.
Не ел Санька консервы! И вообще, видел их только в витрине магазина, где они годами стоят нетронутыми. Ну и что! Подумаешь, какава с консервами… Без них прожить нельзя, что ли…
Но любопытство и надежда отведать невиданные кушанья брали верх.
Борька придержал в будке злющую овчарку, пока Саня пробежал от ворот до высокого резного крылечка. И вскоре они оказались в просторной кухне, ярко освещенной электрической лампочкой, болтавшейся на витом шнурке под потолком.
Вся семья Иваныкиных уже сидела за столом. Тетя Нюра, улыбаясь, разливала по тарелкам вкусно пахнущий борщ. Казалось, что сама доброта так и светится в каждой черточке круглого ее лица, в каждой складке опрятного фартука и красивой белой кофты. Рядом сидел отец, дядя Федя, мужчина молчаливый и суровый. Санька редко встречал его на улице. Обычно под вечер дядя Федя подходил к своему дому, прижимая под мышкой толстый портфель, и, отпустив взмахом руки машину, исчезал за тесовой калиткой. Но по осени ребятне приходилось сталкиваться с ним в другой… обстановке. Ни у кого в городе не было таких красных, таких аппетитных и зазывных ранеток, как у Иваныкиных! И не один любитель спелых плодов выходил с Иваныкинской усадьбы с малиновыми ушами — дядя Федя всегда был начеку!..
— Где шляешься? — глухо спросил отец у Борьки. — Живо за стол!
Тот немедля уселся на табуретку у дымящейся на столе тарелки. Саньке приглашения не последовало, на него не обращали внимания, будто он — пустое место, хотя, войдя вслед за Борькой, он громко сказал: «Здравствуйте!»
Потоптавшись немного у двери, он присел на порог, поджав под себя босые в цыпках ноги, недоумевая, почему так произошло. Зашмыгал носом. Хозяин искоса поглядел в его сторону и принялся за еду, с шумом втягивая в себя жижу с алюминиевой ложки. Тут же прочие члены семейства молча и споро принялись таскать борщ из тарелок. Дисциплинка, видимо, держалась здесь твердая. Санька же не знал, как поступить — его и не гнали, но и не звали к столу. Он оказался в роли зрителя, перед которым дружная семья Иваныкиных раскручивала спектакль «Как прекрасно мы кушаем». Что ж делать-то?..
Когда с борщом было покончено, тетя Нюра раскрыла пару консервных банок, от которых вмиг распространился острый, щекотавший обоняние запах. По стаканам разлили какую-то коричневую воду. Тут Санька еще сильнее почувствовал, что толком не ел с самого утра.
А Иваныкины теперь тяжелыми блестящими ножами резали белый хлеб, мазали его сливочным маслом, клали поверх кусочки колбасы и медленно пережевывали все это, запивая неведомым Саньке напитком.
Изредка то один, то другой ужинающий кидал взгляд на гостя. Особенно усердствовала Лидка, Борькина младшая сестра. Исподтишка, чтобы не замечали родители, она кривлялась, строила рожи Саньке, относила руку с бутербродом в сторону, точно протягивала его Саньке, а затем резко отдергивала ее назад.
«Дразнит… как собаку какую-то», — подумал Санька с обидой и перевел взгляд с этой глупой обезьяны на буфет с резными колонками, сквозь стекла которого была видна посуда: вазы, рюмки, тарелки и маленькие бокальчики с нарисованными на них ягодками.
Саньке вспомнилось вдруг, что Солдатиха и другие соседки, часто забредавшие к матери за всякой всячиной, болтали, будто бы тетя Нюра носит из детского сада, где работает нянечкой…
Две двери вели из кухни в соседние комнаты. Одна была завешана тяжелыми плюшевыми шторами, зато в просвете другой виднелась кровать, разряженная, как невеста, в кружева и шелк. Пышные формы ее напоминали хозяйку. На стенке висел клеенчатый ковер с нарисованными на нем лебедями. А рядом на этажерке торчала кошка-копилка с раскоряченными лапами и чемоданчик с трофейным германским патефоном. Из открытого окна иваныкинского дома по воскресеньям часто доносились песенки про казаков и про то, как «расцвели в саду цветочки». Иваныкины жили с большим шиком!
Настроение у Саньки менялось. Ощущение растерянности и смущения вытеснили тоска и желание уйти из этого роскошного дома. Но боязно было собаки, громыхавшей цепью на дворе. И попросить кого-либо проводить его до ворот он не решался.
А Борьке не сиделось. Ощущая неловкость перед другом, он крутился на табуретке, точно бес на сковороде, стараясь обратить внимание родителей на Саньку. Когда же ужин начал явно подходить к концу, он не выдержал и сказал громко:
— Мам, а Санька?
Отец сердито взглянул на него. Мать же, сморщив на секунду лоб, как будто сообразив что-то, промолвила:
— Ах да, Санечка!..
Она взяла кусок хлеба, намазала его маслом, тяжело вылезла из-за стола, сыто икая, и, подойдя к порогу, протянула кусок Саньке:
— На, кушай, миленький!
Ласково улыбались ее подведенные глаза, обрамленные бледным от пудры лицом. Янтарно блестело желтое масло на куске. Оторопевший от неожиданности Санька машинально взял хлеб, с минуту подержал его в руке — и слезы ручьями брызнули из его глаз.
— Что ты плачешь, глупенький? Ешь! — все так же ласково уговаривала его добрая хозяйка.
Но Саня уже не мог есть. Он стоял, опустив руку с приношением, и челюсти его сводило от беззвучных рыданий. Потом, резко повернувшись, он выскочил из негостеприимного дома, по пути что-то задев впотьмах — по сеням загромыхало. Испуганно заверещала Лидка.
— Ишь, гордый какой! — прошипела вслед медовая тетенька.
Но Санька уже ничего не слышал. Проскочив мимо собаки, от удивления не успевшей даже залаять, он на ходу бросил ей хозяйский кусок с маслом и, припустив еще быстрее, в пять минут добежал до своей избы, кинулся на сундук, покрытый лоскутным одеялом, и снова заплакал, зарыдал до изнеможения, до боли в груди. Никогда еще не приходилось ему плакать не от боли, не от разбитой коленки или расквашенного носа, а от обиды, жестокой и, как ему казалось, безмерной, переполнившей все его существо.
— Ворюги проклятые, — шептал он, — куркули, ворюги! Пропадите вы пропадом со своими какавами! И еще хлеб суют… будто побирушке какому! Я вам покажу!
И он стал придумывать, что такое сделает Иваныкиным в отместку. Помнет и порвет все астры в палисаднике? Нет, этого мало! Выждет случай, влезет через окно в дом и сломает им патефон! А пластинки потопчет, хрусть, хрусть! Вот вам цветочки, вот вам ягодки! А в какаву куриного помету подсыплет — что, вкусно?!.
Так пролежал он долго. Когда мать вернулась с работы, Санька уже спал, подложив под щеку мокрый от слез кулак. Мать не стала его будить, подложила ему под голову подушку и укрыла своею шалью, которую за прошлую зиму связала из козьего пуха. А после задула керосиновую лампу и легла сама.
АНАНАСЫ
Билет был куплен в театр Советской армии на 19:00. Как туда добираться, Николай толком не знал, никогда в нем не бывал. А уже полпятого. Ничего, он доберется до нужного места по схеме, что купил в киоске.
Прогулочным шагом он шел по Арбату и уже почти добрался до театра имени Вахтангова, как вдруг заметил впереди небольшой хвостик очереди перед уличной торговкой, каких было много на улицах Москвы. Он прошел бы мимо, если бы торговали чем угодно, даже апельсинами. Но тетка продавала… ананасы!
Это было чудом! Николай, конечно, видел их на картинке, но чтобы в натуральную величину, прямо на улице — никогда! А главное, их же можно купить! И это здесь, у стены дома, рядом с кучей машин и автобусов, проезжающих по улице и разбрызгивающих лужи со снегом.
Он не мог пройти мимо такой заграничной диковины. Хотелось и самому попробовать кусочек ананаса, и Милку угостить, когда она вернется, наконец, со своих курсов из Риги домой, в Павловск… Что ж, пришлось встать в очередь.
Очередь сплошь состояла из местных древних старцев и старух, которых, как заметил Николай, была тьма тьмущая в Москве. А на торце дома, перед которым шла торговля, висел огромный транспарант, на нем — Ленин на фоне знамени. И никакой подписи, кроме дат: «1870—1971». В прошлом году отмечали юбилей — столетие со дня рождения вождя. А в этом, получается, вот как — меняем ноль на единицу. Потом — на двойку… и так ежегодно, до бесконечности. Интересная рационализация… Вечный юбилей. Ловко!
А очередь почти не двигалась. Задние кричали: «Не больше трех в руки!» — боясь остаться с носом. Но и эти три подолгу выбирались счастливыми очередниками. Москвичи копались в ананасах… как в куче гнилой капусты, привыкнув к такой неспешности в своих овощных магазинах. Потом они неспешно доставали свои кошельки и долго рылись в них, выбирая подслеповатыми глазами нужные монеты. Им некуда было торопиться. А время шло!
Когда до продавца осталось три-четыре бабки, Николай взглянул на часы. Четверть седьмого!.. Что делать?! Уходить из очереди? Или наверняка опоздать в театр?.. Потоптавшись на месте, он все же решил остаться. Когда ему вручили ананасы, он расплатился приготовленной мелочью и ринулся к станции метро, на ходу запихивая фрукты в свою большую авоську.
Уже в метро он развернул схему. Ехать пришлось с пересадкой на автобус в черт знает каких далях. А тут еще все встречные, заметив его добычу, лезли с вопросами:
— Где ананасы брали?
— Да на Арбате!
— А где на Арбате?.. Арбат велик…
— У театра.
— У какого?
— Да он один там и есть!
Ну какого черта спрашивать, если едешь в другую сторону!
И снова:
— Где ананасы брали?
— На Арбате.
— Ты смотри-ка, уже и ананасы продают! В магазине?
— Нет, на улице.
— И почем?..
«Где ананасы брали?»… «Где ананасы брали?»…
На очередной вопрос Николай уже не ответил, торопясь. Тогда вопрошающие стали тянуть его за рукава, требуя ответов, чуть ли не угрожая, да так, что пришлось вырываться и убегать.
В театр он ворвался потный, в распахнутом пальто. Фойе было уже пустым. Конечно же, он опоздал.
— Куда вы с этим? — закричала билетерша в дверях. — И портфель еще!
— Но куда же я их дену? — взмолился Коля. — Я приезжий. Буквально через четыре часа лечу домой. А так хотелось посмотреть Зельдина... Пустите, пожалуйста, а?..
— Ну ладно. Туда идите, в гардероб. Там и оставите. И отправляйтесь на верхний ярус, как опоздавший!
Николай ринулся в гардероб.
— Что? И эту растительность тоже? Ни за что не приму! Кстати, где брали?..
Как ни странно, его пустили в партер и пристроили на крайнее у прохода место. Он сложил свои вещи сбоку и облегченно вздохнул.
На сцене суетились артисты в средневековых костюмах и шляпах с плюмажами. Еще не вникнув в суть действия, Николай вдруг услышал позади себя рев трубы и бой барабана, и откуда-то из бокового прохода затопал отряд мушкетеров, лихо горланя какую-то дурацкую песню. Они шли по направлению к сцене и подходили к нему все ближе. Николай только сейчас сообразил, что надо бы убрать свою поклажу, даже нагнулся за ней, как вдруг предводитель отряда, в развивающемся плаще, освещенный откуда-то сверху персональным софитом, носком сапога зацепился за его авоську с ананасами, на всем ходу грохнулся на пол и покатился с матами под уклон к сцене. Итальянский спектакль с закрученными ходами столичного режиссера внезапно был обогащен эпизодом а-ля рюс, никакого отношения к действию не имевшим.
Зал, конечно, взорвался от смеха, но спектакль продолжился, даже свет в зале не стали зажигать. Зрители, видимо, восприняли случившееся как еще одну новацию в постановке, потому смеялись не слишком долго.
Какие-то дюжие мужики и билетерши бесшумно стащили Колю со стула, сопроводили до гардероба, там принудительно одели и водрузили на него задом наперед шляпу. А после, несмотря на вялое сопротивление, в минуту вытолкали его из театра, выкинув вслед портфель и сетку с ананасами.
Это был полный позор! Хорошо еще, что никто из знакомых не видел этой ужасной картины, после которой Коля потерял бы свой авторитет на долгие годы. Оглушенный, плохо соображающий «театрал» поплелся к остановке, совершенно не реагируя на вопросы прохожих.
В гостинице у него оставалось еще достаточно времени для отдыха перед отъездом. Николай завалился на кровать, постепенно остывая от стычки в театре и мысленно подытоживая результаты командировки. Результаты, надо признаться, были неплохими. Сегодня с утра, например, они с Мишкой Шацким выиграли дело в Госарбитраже: «Цеммаш» уплатит их заводу неустойку в 300 тысяч рублей за недопоставку оборудования. Вот за этим они сюда и ехали.
Но и тут все чуть было не закончилось конфузом. «Где подтверждение договорных оснований для поставки?» — спросил вдруг госарбитр. И Коля растерялся: договора поставки как такового не существовало. Но быстро среагировал Мишка. Он накинулся на их растрепанное «дело», ловким движением руки выудил нужную бумаженцию, полученную когда-то от комбината, и вручил судье. Это было согласие ответчика произвести поставку оборудования по наряду Госснаба. Арбитра она удовлетворила, исковая сумма в пользу завода была взыскана.
Получилось, в общем-то, неловко. Это он, Николай, будучи юристом, должен был сориентироваться и сделать то, что следовало, но первым оказался снабженец Михаил. Но важен результат, а он — положительный. И главное, у директора их завода будет документ с причинами срыва сроков ввода второй очереди производства: да вот же, «Цеммаш» заводу вовремя оборудование не поставил, а меры принимались, вплоть до Госарбитража!
Припомнил Коля и первые два дня этой командировки в Москву.
Прилетели они рано утром. Хвост очереди на автобус, который ходил до аэровокзала, был удручающим. Прождали час. Потом явился сумасшедших размеров «Икарус», и почти все в него вошли. Мимо окон поплыли дома и промышленные строения, какие-то заросли из тонюсеньких березок, огороженные котлованы для будущих высоток и новые микрорайоны. Потом проезжали через центр по набережной вдоль стен Кремля, затем по лабиринту каких-то переулков — и вдруг вырвались на улицу Горького. Шесть лет не был здесь Николай, со времен неудачного своего поступления в столичный институт. Москва казалась теперь еще краше, чем прежде.
Добрались до аэровокзала без остановок и довольно быстро. Но зато потом долго проторчали в очереди за обратными билетами. Дальше следовало подумать о ночлеге.
— Подожди-ка, тут у меня кореш есть из «Снабсбыта», он поможет.
Мишка тут же позвонил и договорился о встрече.
«Снабсбыт» оказался огромным залом в бывшей конюшне времен Павла I, под завязку наполненным письменными столами, которые стояли впритык друг к другу. В помещении не стихал громкий гул от сотен голосов чиновников, разговаривавших по телефонам. Это напоминало солидных размеров механический цех на их заводе. Для нормального разговора тет-а-тет следовало выйти на лестничную площадку, где под видом курильщиков и можно было о чем-то договориться.
— Достал я вам бронь на два места в гостинице «Старт». Это в Лужниках. Подойдет? Ну, счастливо!
Поблагодарив благодетеля, путешественники отправились к месту своего будущего проживания. Им здорово повезло: во всех гостиницах Москвы уже многие годы висели таблички, в которых говорилось об отсутствии мест, а тут — двухместный номер. Какое счастье!
«Старт» был странным отелем, располагавшимся под трибунами стадиона в Лужниках. Гостиница имела конфигурацию замкнутого эллипса, по ее коридорам можно было кружить до бесконечности. Обычно тут останавливались спортсмены, одну из команд они даже смогли увидеть при заселении.
— Смотри, смотри! — дергал за рукав Николая импульсивный Михаил. — Это ж сборная СССР по баскетболу! Ребята из Швеции вернулись!
Николай оказался равнодушным к этой встрече, поскольку болельщиком отродясь не был. Стоявший у стойки народ с интересом разглядывал новых чемпионов огромного роста и их заграничные шубы из искусственного меха.
— Теперь бросаем вещи в номере — и на обед. Пойдем в какой-нибудь хороший кабак!
Мишка был известным любителем «оторваться по полной» и часто гулял по Павловску с подбитым глазом и прочими повреждениями организма по причине своего взрывного характера, проявлявшегося в периоды подпития. Случалось, что экзекуции над ним проводила и его родная жена.
«Пошел в разгул… Оторвался от юбки…» — подумал Николай.
— Может быть, в столовой пообедаем?
— Ты что, каждый день в Москве бываешь? Не хочу я бурдой в твоей столовой питаться.
В окрестностях стадиона свободных мест в ресторанах они не обнаружили. Шацкий, который гораздо чаще бывал в Москве, предложил поехать на Казанский вокзал, в тамошний ресторан, где он, видимо, не раз оказывался по такому случаю.
Пока Мишка дрожащей от нетерпения рукой разливал из графина по рюмкам водку, Коля разглядывал полутемное помещение ресторана, заставленное круглыми столами — словно подвал, заваленный спиленными пеньками. Воняло соответствующе — мочой и кислой капустой. Посетители в основном дули пиво и дергались от любого объявления по радио.
Вдруг за соседним столиком Николаю привиделось странно знакомое лицо:
— Да это же киноартист Виктор Авдюшко!
Николаю очень нравился этот актер, всегда игравший мужественных волевых героев. Один Евгений Базаров в «Отцах и детях» чего стоил! Но как же к нему подойти и поговорить, ведь он в компании таких же красавцев, — видать, к съемкам готовятся... Не получится… Ну хоть автограф взять. Но на чем? Ни программки, ни фотографии у него нет… Да вот же, пусть распишется хотя бы в записной книжке!
Николай решился, сорвался с места и стремительно подбежал к знаменитому соседу со своей книжицей наперевес. Спутники звезды немедленно вскочили, пытаясь отразить натиск незнакомца, но Авдюшко одним взмахом руки остановил их.
— Что тебе, малец?
— Ав… ав… ав… — залаял почитатель от волнения.
— Ну да, Авдюшко… И что дальше?
— Автограф ваш дайте! — пробилось наконец у поклонника. — Очень я ваши фильмы люблю!
Ни слова больше не говоря, артист вынул из нагрудного кармана ручку и размашисто расписался в его книжке. Кто-то из его друзей уже расплачивался с официантом; группа снялась со стульев и, как стая грачей, вылетела через вокзальную дверь на перрон.
Николай вернулся за свой столик. Мишка к тому времени уже успел наклюкаться в одиночку.
— Я с Авдюшко разговаривал! Вот его автограф.
— Какой такой Дюшка? — не понял временно свободный от опеки супруги командированный. — Давай еще по одной — и по бабам.
— Какие бабы? В гостиницу надо возвращаться, поздно уже.
Дотащились до своего номера уже в десять. По их времени — час ночи. Спать хотелось зверски. Оставалось только раздеться и бухнуться в постель.
Ночью им стали досаждать соседи-спортсмены. Они тоже вернулись с пьянки и продолжили пить в номере — галдели, орали песни чуть ли не до утра, отмечая выигрыш. Под утро в длинном коридоре обнаружены были следы их празднества в виде батареи диковинного вида бутылок из-под заграничного пойла.
После подъема, учитывая опыт предыдущего дня, Николай категорически отказался составить компанию Михаилу и решил побродить по городу один. Он сегодня нацелился на Мавзолей и музей на Волхонке. В Мавзолей очередь набиралась в Александровском саду. В восемь утра калитка в сад захлопывалась, после этого можно было только выйти из сада, но зайти вновь — ни в коем случае. Два часа он проскучал в толпе, потом толстая кишка из человеческих тел двинулась в сторону Красной площади. К нему дважды подскакивали какие-то личности:
— Что у вас под пальто?
— Ничего…
В действительности у него была с собой «Смена» — фотоаппарат на ремешке, который он не сдал в камеру хранения, опасаясь, что его там разобьют. Да и была надежда что-нибудь снять, даже вопреки письменному запрету, изложенному крупными буквами у входа в сад. Обыскивать и раздевать не стали — то ли он был убедителен, то ли его сочли горбатым на обе стороны…
Ленин оказался муляжом в тусклом подвальном освещении — полное разочарование! И вскоре он уже входил в Музей изобразительных искусств имени Пушкина.
В музее, вовсе не древнем дворце, а новоделе, построенном накануне революции, обнаружилось много копий средневековых статуй, фаюмские портреты. Далее пошел Ренессанс, картины, сотни голых или слегка задрапированных тел богов и героев — сплошное мясо! Привлекли внимание Ватто и Фрагонар с жеманными, почти карикатурными барышнями. А после импрессионистов Николай остановился перед картиной «Поцелуй матери» Эжена Каррьера. Он простоял возле этого полотна, наверное, с четверть часа, изредка меняя позиции. Вроде бы серенькая и невзрачная картина, а впечатление от нее сумасшедшее! Интересно, сколько торчат туристы в Лувре у портрета усмехающейся тетки с отсутствующими бровями?..
«Все! Дальше в туалет, гардероб — и на волю», — с облегчением подумал Николай, спускаясь по лестнице вниз.
Фойе перед туалетной комнатой его удивило. Курилка до отказа была забита не столько курителями, сколько курительницами! В сизом дыму плавали мутные женские лица. На пути торчала какая-то дамища с бабеттой на макушке, державшая на отлете руку с сигаретой.
— А я йму гыва-а-арила, гыварила мног раз! — что-то излагала она своей подруге на странном московском наречии, размахивая при этом руками. Пепел отвалился от ее сигареты и по касательной приземлился на новую нейлоновую рубашку Николая. Вмиг образовалась дырка — ткань прожгло насквозь. Николаю стало жаль испорченной рубахи, не говоря уж об обиде и боли от ожога.
— Ты, дура московская!.. Тебе говорю! Что ты крутишь сигаретой своей? Дыру мне в рубашке прожгла. Мужу своему крути!.. А вы чего здесь топчетесь? — обратился он уже ко всему женскому стаду. — Не стыдно? Наркоманки, что ли? Мужскую мочу нюхаете?.. Брысь на улицу, там и курите!
Птичий базар разом стих. Виновница обернулась на крик: зеленые тени вокруг удивленных глаз под сиреневой челкой, малиновые губки и кофточка того же цвета. Она обнесла взглядом фигуру оратора, потом смачно сплюнула на пол и сказала презрительно:
— Пшел бы ты на хрен, дяревня!
Угрожающе загалдели остальные. Николай предпочел не связываться — заклевали бы, как цыпленка, быстро ретировавшись в музейный гардероб.
Других скандалов и боестолкновений до возвращения в Павловск не произошло. Благополучно приземлились они с Мишкой в аэропорту и разъехались по домам.
Вернувшись в свою общагу, Николай прежде всего выставил на холод за форточку свои фрукты, поскольку холодильником их молодая семья еще не обзавелась. Отоспавшись, пошел на работу, где его уже встречали как победителя. Без фанфар, понятно, но с большим подъемом.
Прошла неделя. Однажды утром, взглянув на форточку, Коля вдруг обнаружил, что ананасов в сетке недостает! Авоська сбоку разрезана, и один из фруктов пропал. Каким чудом в ней сохранились остальные два — неясно. Вероятно, зацепились перьями за ячейки.
Скорее всего, постарались «резальщики». Эти шакалы ночью бродили вокруг общежитий с огромными секаторами, укрепленными на шестах, и срезали выставленные за окна продукты. Понятно, что в общагах обитал самый малообеспеченный народец, откуда у таких холодильники… Да и так просто холодильник не купишь, даже если накопил — жди своей очереди. Вот эту нищую братию и лишало продуктов ворье. В особенности обитавших на втором этаже, где и проживали Синельниковы, Коля и Милка — молодые специалисты.
Оставшиеся ананасы перекочевали в комнату под кровать.
Через пару дней пришла телеграмма от супруги: прибывает поездом второго апреля.
Коля приготовился к приезду: купил и сварил картошки, нажарил отбивных котлет. В буфете добыл бутылку болгарской «Тракии» и шоколадных конфет «Золотой петушок». Украсил комнату лозунгами: «Жена да убоится мужа своего! Он твой глава, ты почитай его!»
На вокзал он прибежал, когда до прибытия поезда оставались считанные минуты.
Жена выскочила из вагона с чемоданчиком и с огромной сумкой. Он подхватил ее на руки, чмокнул куда-то в ухо, потом подхватил багаж, и они пошли на автобус.
Дома устроили пиршество. Ели вареную картошку и Колины котлеты, пили вино.
На десерт у них были ананасы. Заморские фрукты к тому времени, правда, уже слегка испортились, но разобрать вкус было еще можно: острый и слегка отдает земляникой.
