1
Сначала я подумала: надо же – художник!
Хотя нет, сначала я увидела все эти картины – тайга, горы, речки, сине-черные камни в пенных потоках. Божечки, сколько их! Полотен, я имею в виду. Почти картинная галерея. Они даже на веранде были развешены, все эти горы – темные оголенные и розовато-голубые заснеженные – и озера, их отражающие. Стою, рот разинув.
А Капитана мне и говорит… (это Вася, сезонный рабочий, так нашего начальника отряда прозвал – «Капитаной» – на эвенкийский манер).
– Это, – говорит, – Гера, знаменитый местный художник.
Мне еще пришло на ум, что он (Марк, то есть) вполне мог бы работать гидом, так серьезно это у него прозвучало.
Вот. А потом я подумала: наверное, интересный мужчина этот Гера. Художник как-никак, тонкая натура и всё такое. Я прямо-таки увидела его (в воображении, разумеется): бледное лицо, немного печальные умные глаза (у мужчины обязательно должны быть умные глаза), тонкие чувствительные пальцы, как и полагается художнику. Наверное, от здешних женщин у него отбоя нет.
Капитана между прочим сообщает:
– Скоро познакомишься: в маршруты с тобой ходить будет. Я второй сезон беру его в отряд рабочим.
И стал подробно рассказывать (ну настоящий гид!), что картины свои Гера пишет с натуры – неделями пропадает в тайге с красками и этюдником, выискивает какие-то особые места и наблюдает за ними днем, вечером, ранним утром, не ест и не пьет… Потом с этюдов делает большие полотна. А когда ему приспичит, он легко с ними расстается – продает по тысяче рублей за штуку. И что Гера не только художник, но и охотник, рыбак и вообще таежный человек…
Пока он говорил, подумалось, что до сих пор мне почему-то в напарники доставались всё какие-то бичи, забулдыги, а тут надо же – художник! Местная знаменитость! Это значит – интересное общение, тонкие чувства, а может быть, даже… я ведь женщина еще вполне… бальзаковского, можно сказать, возраста. Словом, мне не терпелось с ним увидеться. Но пока что приходилось довольствоваться его горами и озерами, развешенными на стенах.
Две дамы из соседнего отряда тоже, поди, заинтересовались этим Герой: через Марка заказали у него пейзажи. И вот как-то слышу: «Гера картины принес». Ну наконец, дождалась! Я бегом – губы подкрасила, перышки распушила, выхожу…
И что я вижу? Господи, что я вижу?! Ну да, две картины стоят у столбиков крыльца проветриваются, не просохли еще; видать, на скорую руку состряпал. И обе почему-то коричневые, как из солярия. Это я чуть позже разглядела. А где же сам художник – тот, что с бледным лицом и печальными умными глазами? Не может быть! Обман! Подвох! На ступеньках сидит покуривает какой-то замухрышка, одетый как последний охламон, весь как будто прокопченный до черноты, провяленный, мрачный, с острым птичьим носом и черными злыми глазками. И по всему видно: женоненавистник.
«Как дым развеялись мечты…»
– Герочка, – одна из заказчиц спрашивает, – а почему на них только коричневые цвета?
– Не нравится – не берите, – оскаливается живописец, демонстрируя выщербленный зуб. Вот уж красавéц!..
А Марк серьезно поясняет:
– Гера их в солнцезащитных очках рисовал. – (Он всегда так шутит – с непробиваемой миной).
Одна из дам:
– Гера, правда, что ли?
Гера – ноль внимания. Сидит себе покуривает.
А Марк мне шепотом:
– Просто у Геры все другие краски кончились, кроме коричневой и черной.
Коричневой и черной… Как это уныло.
«Что ж, – скрепилась я, – такая уж, видно, моя планида – с охламонами работать».
2
Когда грузились в машину, Гера вместе с дорожной котомкой и старым спальным мешком мышиного цвета забросил в кузов ободранный деревянный ящик-этюдник.
– Гера будет в маршрутах картинки рисовать, – подтолкнул меня плечиком Вася (уже упомянутый мною рабочий). Василий парень заметный – вихрастый, румяный. Мне он напоминает бравого солдата из русских народных сказок. Кажется, сейчас возьмет – и суп из топора сварит. Лучше бы Марк мне в напарники этого бравого солдата дал вместо злюки-художника. Картинки он в маршрутах будет рисовать? Так я ему и позволила! Что касается работы – тут я строга.
Этот его этюдник болтался у нас под ногами всю дорогу, на него наступали (и сам Гера – первый), на ухабах его подбрасывало вместе с нами. Ну разве настоящие художники так относятся к своим причиндалам?
Палатку мою, я потребовала, чтобы поставили на благопристойном расстоянии от остальных. Все-таки единственная женщина среди своры мужиков. Пусть не забывают об этом. Палатка – одно название: из тонкого капрона, размером с собачью конуру. Как можно в такой жить?
Гере дали такую же, а начальник с остальными двумя рабочими – Василием и Петром-эвенком, – занял шестиместную брезентовую, старую, зато с печкой. Вот гусь! У входа в их жилище тут же улегся здоровущий Васин пес.
Ничего, посмотрим еще… Мерзнуть я не намерена.
Место, правда, оказалось симпатичное, ничего не скажешь: ровная терраска с нежно-зелеными лиственницами, мягкий как пряжа мох, внизу под обрывом – речушка. Звенит хрусталем. И вода хрусталь! Но холодная-я-я! Ужас! Камни торчат из нее, прямо как на Гериных картинах – сине-черные, в белой пене. И горы вокруг тоже очень похожие.
Только закончили с обустройством, как Гера вытащил из своей котомки складную удочку или спиннинг (я не очень-то разбираюсь) и утопал. Странный все-таки мужик: собрался и утопал. И никому ни словечка.
Сидим вечером у костра: темнота, звездочки над черными горами искрятся, речка журчит-напевает… Воздух – не надышаться! Вдруг Васин пес ощерился, рычит и к хозяину жмется, герой.
Из темноты выходит привидение. В первую секунду мне самой захотелось к Васе прижаться, хотя я не из трусливых.
Человек без лица: под капюшоном – черно, как будто пусто. Только возле огня показался острый Герин нос и глаза заблистали по-волчьи. Волк да и только!
– Нету рыбы, – из-под капюшона.
Поймал всего пяток мелких хариусков. Мои рабочие в прошлые годы таких и не брали – обратно в речку выпускали.
Капитана:
– Если Гера ничего не выловил, то нам и пробовать не стоит.
А эти, Василий с Петрухой, сейчас же давай издеваться:
– Да ты небось на пустой крючок ловил! Наживку сам стрескал!
– Гера вместо рыбалки по берегу на четвереньках ползал – траву драл.
Смотрю – точно: вытаскивает из одного кармана пучок тонкого дикого лука, из другого – комок каких-то проволочных стеблей с листочками, похожими на листья багульника, только мельче.
– Что это? – спрашиваю.
– Сахан-дайля, – важно так отвечает (он же лесной человек как-никак, почти знахарь!). – Целебная, – дескать, – но в чай тоже годится, – и сует мне под нос комок этой зелени.
Пахнет, как ни странно, приятно, чем-то знакомым, бруснично-карамельным.
Пока нюхала – смотрю: рукава у Гериной куртки до подмышек мокрые, штаны тоже вымокшие выше сапог.
– Ты что, купался в одежде? – спрашиваю.
Как будто не слышит. Стянул молчком сапоги, вылил из них воду, размотал раскисшие портянки и зашвырнул их вместе с носками куда-то под куст. А сам, босой, уселся на валежине у костра с пол-литровой кружкой чая. Из кружки торчат в разные стороны стебли этой самой… как ее там? Забыла.
– Как эта твоя целебная трава называется? – спрашиваю.
– Сахан-дайля.
Торчат, значит, из кружки пучки этой целебной сахан-дайли, можжевельника и еще бог знает какой местной флоры.
Казалось бы: ну что мне до него? Нет же, такой дурной характер: за всех переживаю.
– Подсушился бы хоть, – советую, – портянки бы у огня повесил.
– Тебе-то что за дело? – скривился.
Ишь, колючка какой! «Что за дело…»
– Тебя, между прочим, – говорю, – мне в пару дали. А мне больные помощники не нужны!
– Все равно завтра намокнут! – махнул рукой. И рот оскалил с выщербленным зубом. Бр-р-р!
Надувшись чаю, тут же у костра и разлегся, прямо на мху – довольный – как у себя дома.
3
В маршрут Гера потопал в ботинках. Шлепал в них по болотам и по ручьям, как будто не замечая ни холода, ни противного чваканья при каждом шаге. Даже мне неприятно было это чваканье слышать. А каково ногам? Радикулит себе зарабатывает. Зато когда полезли в гору, он получил преимущество: мои ноги в сапогах через короткое время буквально раскалились, Гера же скакал козликом с камня на камень в своих ботиночках. В гору он, надо признать, карабкается бодренько, еще и меня обгоняет. Но иногда замрет и стоит, точно сурикат в документальных фильмах о природе. Должно быть, живописует. Мысленно. На деле же рисовать некогда, работы полно. Я его сразу предупредила.
Забрались на гребень хребта. Самое место и время передохнуть. Я скорее разулась, ступни намученные подставила под ветерок. Ух!
Рабочий же мой вмиг куда-то исчез. Никак по нужде? Появляется с охапкой незнакомых мне растений с пластмассовыми листьями и крупными бледно-зеленоватыми цветками – как из цветочного магазина.
– Кашкарá! – объявляет мне. – Помогает при боли в животе и в коленях.
– У меня колени не болят, – говорю.
– Полазишь по горам – заболят. А еще ее в чай можно класть, хотя она немного горьковаста.
На обеденном привале он ее бросил-таки в чай. В итоге пил этот чай один.
Перед чаем он, кстати, открыл и умял банку холодной тушенки. Предлагала ему: давай разогреем на костре. Нет.
– В животе согреется!
Что ж, грей.
Когда в конце дня опять спустились к ручью, Гера, словно ищейка, головой туда-сюда покрутил, принюхался и сразу же приметил и выкопал руками (чуть не сказала: лапами) золотой корень. По научному – родиола розовая, ее-то я знаю.
– Бери, настойку сделаешь, – сует мне грязные растрепанные корневища.
– Какая настойка?! Я вообще не пью, будет тебе известно.
– Какая ж ты тогда геолог? – удивляется.
Что же, все геологи обязательно должны быть пьяницами?
Пока шли к лагерю, он всё собирал травы и мне показывал – и сахан-дайлю вчерашнюю, и какую-то я́нду с синими цветками, похожими на колокольчики, и каменушку, родственницу черной смородины – паху-учую-ю-ю!
Когда входили в лагерь, у него из всех карманов, из кармашков рюкзака и даже из ботинка торчали пучки всевозможной растительности. Я не выдержала, расхохоталась. Пошутила (хоть и грубовато):
– У тебя, Гера, разве что из одного места еще трава не торчит, а так отовсюду!
В ответ неразборчивое – бу-бу-бу.
Все это аптечное зелье Гера развесил под сводом палатки-склада, и когда я забиралась в нее за крупой или консервами, за шиворот мне сыпались разные листики и цветочки. Потом я находила их у себя в карманах, в сапогах и даже в спальном мешке.
4
Не пойму я этого Геру. В маршрутах в жаркий день парится, даже куртку не расстегнет. Как-то остановились у ручья.
– Давай, – предлагаю, – освежимся.
В самом деле: чего мучиться-то?
Молчит.
– Ладно, – говорю, – ты – как хочешь, а я немного поплещусь. Отвернись, пожалуйста.
Отвернулся и просидел болванчиком – в плотной штормовке под солнцем.
Зато в непогоду бродит по лагерю или сидит у костра босой, в мокрых до колена штанах и курточке, набрякшей от дождя. Вокруг него – туча комаров, с капюшона на штаны падают капли.
Не понимаю: есть же плащ, сапоги, я сама в плаще до пят, а этот – нет, будет сидеть и мокнуть. Что за человек!
Однажды не вытерпела, воскликнула в сердцах:
– Ну что за мужики! Вы, мужики, как дети – не можете о себе позаботиться! Сидишь мокрый, мерзнешь… Ну хоть бы плащ на плечи набросил!
Тут его точно прижгли:
– Это вы тут как дети! А мы здесь местные, привыкшие!
Прямо распирает его оттого, что он такой крутой таежник, сидит мокрый, и ему хоть бы хны, а мы, избалованные цивилизацией горожане, в плащах. Будто я впервые в поле. «Привыкший»… Привык ни о чем не заботиться, жить как дикарь. Вася столик маленький сколотил, так этот – нет же, ест прямо на земле, миска – между грязными босыми ступнями. Как-то наблюдала картину: Гера хлебает суп, а комары и мошка грызут его ноги. Гера нащупывает за спиной аэрозольный баллончик с ядом против гнуса и давай опылять им кисти рук, ступни, а заодно – и миску с супом. И преспокойненько ест дальше.
Мне чуть дурно не стало.
– Гера, – говорю, – ты же отравишься!
Так он меня чуть не съел вместо супа:
– Что прицепилась, пиявка?! Вот зануда, покоя от тебя нет!
Подумаешь, недотрога какой! Нужен ты мне больно! Хоть весь баллончик с этой дрянью вылакай – слова больше не скажу.
«Зануда»… И что из этого?
Дочка меня тоже, кстати, занудой считает. Спрашиваю у нее однажды:
– Женечка, у тебя мальчик есть?
А что в этом такого? Я ведь мать, мне же не безразлично.
– Ма-а-ама-а! Не хочу я этот вопрос обсужда-а-ать!
– А он из хорошей семьи?
– Не знаю, мама, не спрашивала.
– А ты с ним уже спала?
– Ма-а-а-ама!!! Ты уже три года эти три вопроса задаешь! Нельзя же быть такой занудой!
Почему нельзя? Это же лучше, чем бревно равнодушное. Ну не могу я смотреть, как человек мерзнет, даже если это и Гера…
Вообще-то с возрастом мужчины, я давно замечаю, становятся аккуратнее, больше заботятся о здоровье, о чистоте. Но только не этот! Этот даже миску свою никогда не помоет. Оставляет ее там, где ел, или бросает под елку у костра, где ее всегда находит и начищает до блеска Васина собака. Поначалу я иногда вместе со своей мыла и Герину посуду – никакой благодарности в ответ. Он попросту этого не замечает. Но что еще хуже – сам никогда не моется и даже рук не моет… живописец.
Как-то я разозлилась.
– Марк, – говорю. – С Герой на пару меня больше не посылай! – решительно так заявляю.
Марк:
– Это почему же? Гера хороший работник.
– Вот сам и ходи с ним, с хорошим работником, а с меня хватит! Этот ваш Гера… – (неудобно и говорить такие вещи). – Мало того, что никогда не моется, – (подозреваю, что даже спит в рабочей одежде), – он еще и ходит… расстегнутый в одном месте.
– Проветривает! – тут же подхватили Василий и Петька. Сидят с Марком рядком и веселятся, понимаешь…
– Это он так твое внимание привлекает, – начальник мне толкует.
Меня смех разобрал:
– Тоже мне Шварценеггера нашли! Привлекает он меня!
Потом говорю:
– Хотела у него картину купить, но уже сомневаюсь: будет мне каждый день о нем напоминать…
– Как он проветривает! – гогочут.
Им бы только позубоскалить. Капитана с постным лицом перл какой-нибудь выдаст, ну вовсе, казалось бы, не смешной – эти оба сразу: га-га-га! А еще забавно смотреть, как они, рабочие наши, подстраиваются под начальника (кроме Геры, тот сам по себе). Если главный долго спит, то и эти спят. Тот встал – все сразу подымаются и дружненько шагают к речке умываться: чап-чап. Все у них вместе, разве что в кусты по команде пока не ходят.
Гера у них кашеварит: этим лень. Дескать, мы охотники, нас взяли не для того, чтобы мы супы варили.
– А Гера?
– Какой Гера охотник? Он даже ружье с собой не привез.
Хорошо. Вас взяли как охотников, а где мясо? Одни консервы жуем.
5
Сегодня в маршруте заплутала.
Собралась уже в лагерь идти. Посмотрела по карте: азимут сто шестьдесят, но решила спуститься ниже по склону и пойти дорогой, какой мы сюда ехали. Лучше все-таки, чем целиной. Спускаемся, а дороги нет. Нету дороги! Потом уже выяснила, что она перед этим отворачивает в сторону.
У меня всегда так: как решу, что я умнее карты, так не туда попадаю.
А Гера – как все они, охотники эти местные – знай себе впереди чешет. Решительно так топает. Мне показывает: туда, мол, домой. Я махнула: идешь, ну и иди. В конце концов, выбрела на ручей, «привязалась», разобралась, где что, и уже по карте вышла к стоянке.
Гера уж давно там, один в пустом лагере. Минут пять молчал, а потом с ним чуть истерика не случилась: «Ка-а-ак?!! Заблуди-и-илась!!! Двадцать лет в поле ездишь – и заблуди-и-и-лась!» Ну подумаешь… что тут такого? С кем не бывает? «Мы без карты ходим, а ты с картой заблудилась!» Ну и что, что вы без карты? Вы тут всю жизнь живете.
Но я его быстро приструнила. «А ты, – говорю, – женщину бросил. Сам в лагерь чесанул, а женщину одну в тайге оставил. Да у меня на Кольском последний бич бы так не поступил! А если бы я и в самом деле заблудилась? Было бы на твоей совести пятно». Дак он малость присмирел.
Ушла к себе в палатку и до позднего вечера не выходила, книжку читала. Ну их всех!
Гера тоже – в своем стиле – не жалеет, не зовет, не плачет.
Ладно, я не злопамятная. Вечером сидим у костра. Я между Васей и Герой на бревнышке пристроилась. Специально – посмотреть, как они реагировать станут. Гере, хоть он и злюка, я все-таки заказала пейзаж. В память о здешних местах. А с Васей сегодня столковалась насчет шкуры медведя (хочу Ванечке моему, мужу, подарок привезти).
И вот сижу, вздыхаю мечтательно:
– Вот привезу домой картину и шкуру! Неинтересно говорить, что купила. Буду всем в Питере говорить, что в Сибири в меня влюбился один местный охотник – и подарил шкуру. А еще влюбился знаменитый в тех краях художник – и подарил лучшую свою картину.
Вася расхохотался, а Гера бубнит насупленно:
– Я свою жену люблю…
Обычно в маршруте мы почти не говорим. Из Геры слова не вытянешь, а мне уже и не надо – и так уже в печенках сидит. Но однажды… не знаю, что на него нашло.
Были на вершине отрога, дело к вечеру. Вдруг – слышу – Гера кричит:
– Смотри, смотри!
А я как раз с навигационного прибора показания снимала – координаты, высоту. Поднимаю голову – ничего особенного не вижу.
– Да не туда, – вопит, – вон туда смотри!
Проследила за направлением его руки и увидела наконец-то, что его, бедного, так взволновало.
Далеко под нами тянулась по долине реки наледь. Белая среди темных склонов. Сейчас ее правая часть, куда попадали пологие предвечерние лучи, светилась нежным розовым свечением. Мне даже показалось, будто она сложена не льдом, а розовым топазом (года три назад я работала на топазах и хорошо их помню). Но не так удивила наледь, как сам Гера. Смотрю на него и не узнаю: весь преобразился, сияет, прямо как та наледь. Другой совсем человек!
– Эх, этюдника с собой нет, – простонал, даже стукнул себя от досады кулаком по ноге.
– Не будешь же ты его целый день по горам таскать, – говорю. – Запоминай – по памяти напишешь.
– Нет, – стонет. – Надо по живому. – И совсем уже упавшим голосом: – Гаснет…
И правда, гляжу: розовый цвет – уже не розовый, а какой-то дымчато-лиловый.
Тут и Гера как будто потух, снова стал мрачным и совсем непривлекательным.
На обратном пути спрашиваю, чтобы отвлечь его от этой наледи:
– И много ты картин написал?
– Не считал, – отвечает, – но в поселке почти в каждом доме висят. Приезжие – из Москвы, из Питера – всегда покупают, так что у самого ничего не остается. Одни этюды. Но их я никому не продам! – сердито так.
Ну не продавай, я и не собиралась их покупать.
После этого опять долго молчали, спускались по шаткому курумнику (все мысли: ноги бы не сломать), а когда очутились на дне ущелья, Гера и говорит:
– Есть такие краски… английские… – марку какую-то называет (я не запомнила). – Давно о таких мечтаю. Это не то, что у меня всегда были – эти не выгорают, не трескаются, и цвета такие! Короче, краски что надо. У нас здесь такие не достать, во всей области. Один человек из Москвы пообещал привезти. В прошлом году он пять картин у меня купил. Я ему звонил перед выездом сюда, сказал, что деньги будут. Он в поселке через неделю появится. Выходит, мне надо туда по-любому.
Я посмотрела на напарника с изумлением: такой длинной тирады я от него ни разу не слышала.
Вот, думаю, цель есть у человека – краски приобрести. Не великая, но цель.
А еще подумалось: вот и хорошо – Гера уедет, возьму себе в напарники Васю.
6
Гера уже не раз просился в поселок, а Капитана его всё не отпускал. Трое бездельников в лагере околачиваются, а одного отпустить не может. Мол, кто тогда с радиометром ходить будет? Как будто для Петьки и Василия это наука непостижимая. Говорю:
– Да я Васю за полчаса научу, как этим прибором пользоваться.
В конце концов, смилостивился.
– Сегодня у меня маршрут в сторону прииска, пойдешь со мной, – это он Гере. – Возьми что тебе надо из шмоток, в конце дня я тебя отпущу. Тебе останется всего километров пятнадцать. А из прииска, сам знаешь, два раза в неделю ходит в поселок вахтовка.
«Удача, тебе мой привет!» Иду в маршрут с Васей! Ох уж этот Вася! Бравый солдат. Местный ловелас – сразу видно. Это как печать на лице, не смоешь. С Герой его, конечно, и рядом не поставишь – аккуратный, подтянутый, в ладно подогнанной одежде и удобных коротких сапожках. Орёл! Ходит легко, бодро, в гору взбирается как лось, разве что лицо чуть порозовеет да капельки пота на лбу заблестят. На привале, пока я записывала последние наблюдения, он успел в одном котелке сделать чай, в другом – сварить суп… нет, не из топора – из сухого концентрата в пакетиках. Но все равно молодец. Хозяйственный мужик! Таких женщины ценят.
– Вася, – спрашиваю, – ты женат?
– А что? – посмеивается в усы.
– Прямо не отвечаешь – значит, женат.
– Рэська, а ты у нас женат? – переводит внимание на свою собаку.
Он в маршруты всегда таскает с собой пса, Рекса. Зовет его ласково Рэськой. Пес крупный, с пышным хвостом и с длинной мордой (наверное, помесь лайки с каким-нибудь барбосом). Молчун.
– Он у меня зря не лает. Только по делу, – нахваливает хозяин.
Вася постоянно с ним разговаривает, мне кажется, даже больше, чем со мной, дружески над ним подсмеивается:
– Что, Рэська, лапы на камнях набил? Осторожно ступает, хотя задница вон какая толстая!
– Вася, – спрашиваю, – ты мужик видный, у тебя, наверное, много в поселке женщин?
– Маленько есть, – хихикает. И опять к своему Рексу: – Ты что там траву жуешь? У Герки что ли научился? Тоже на травки подсел?!
Во время обеденного привала (это когда Вася суп варил) Рэська скромно лежал под прохладным лопухом ревеня.
Суп съели, Василий протягивает мне банку с остатками разогретой тушенки:
– Доешь, Зоя?
– Нет, спасибо, вон лучше Рексу отдай.
– Не будет он тушенку есть, – заявляет.
– Как это не будет?! – я прямо возмутилась. – Собака?! Тушенку?!!
А этот хохочет довольный. Потом рассказывает:
– На лесосеке с ним были. Я также мужикам говорю: мол, не станет он тушенку ести. Те не верят: давай, мол, проверим. Банку открыли, Рэська – раз, и проглотил ее! Они: ну вот, а ты говорил! А я: давай еще попробуем, вторую точно не станет. «А! – кричат. – Наколол ты нас!»
И правда, смешно. Но я не смеюсь, а серьезно так спрашиваю:
– Вася, а если бы Рекса не было, о чем бы ты говорил?
На вершинах ветер, прохладно, а внизу, в распадках, жара нестерпимая. Когда опять спустились, Вася сбросил у ручья куртку, рубаху, наклонился над пенистой водой и давай себя горстями поливать, мышцами поигрывать. Крепкий мужик, ничего не скажешь, хотя брюшко уже наметилось. Но все равно приятно посмотреть.
– Я тоже освежусь, – говорю, – только ты отвернись и не подсматривай.
Так ловко, как у Васи, у меня, конечно, не получилось, и в штаны натекло, а все равно хорошо.
А Вася и точно не подсматривал – я следила. Скромник какой. Как Гера сидел тогда – пень пнем, так и этот. Даже Рекс, точно по приказу хозяина, морду отвернул. Не поручусь за Рекса, но Вася лет десять назад у меня бы так спокойно не сидел – ерзал бы, как уж на сковородке. Но, видно, всё уже, прощай молодость! «Напрасных крыл напрасны трепетанья». Если даже местного донжуана не смогла охмурить, то уж дальше и ловить нечего – полное фиаско…
И не скажу, что мне от него что-то конкретное надо. Хотя бы увлекся слегка что ли, поухаживал, это всякой женщине приятно. «Без обещаний жизнь печальней…» Правда, для меня это опасно. Я такая, что могу и влюбиться. Раньше все время влюблялась. Муж мой как увидит – пригорюнилась, так уже знает: что, мол, опять влюбилась? «Влюбилась», – вздыхаю. «Ну ничего, потерпи, пройдет», – еще и пожалеет. Он у меня такой, редкий в этом смысле мужчина. Сам спокойный, как скала. Кроме меня, другие женщины его не волнуют. Сколько всего от меня терпел, бедолага! А у меня так: если в кого влюбилась – все для него готова сделать. И наоборот: если мужчина мне неприятен – вот как Герка, к примеру, – то он и как человек для меня – ничто. Будь ты хоть художник, хоть министр геологии.
7
Мы с Васей находились на вершине и уже доделывали маршрут, когда из-за соседней горы, со дна долины повалили вдруг белые комья дыма. Василий нахмурился:
– Эге, видать, тайга загорела.
Это они здесь говорят так – «загорела» вместо «загорелась».
Этого нам только не хватало! Пожар в тайге – страшное дело.
Ветер между тем все сильнее, а дыму все больше и больше. Вон уже оранжевые, перемешанные с огнем клубы и темно-темно-серые…
– Черный дым пошел – стланик начал гореть, – комментирует мой бравый солдат. – Белый дым – от ягеля, он сейчас сухой, горит как порох. А черный – это от смолы. Наши что ли подожгли? – шутит. – Нет, вряд ли наши, далековато от нас.
А ветер как назло – все бешенее, и хорошо видно, как быстро дым по долине ползет, окутывает островерхие лиственницы, движется в сторону нашего лагеря. Вот уже наползает на крохотные палаточки. Ой, а у меня там нижнее белье и полотенца сушатся – все провоняет гарью!
– А если наш лагерь сгорит? – спрашиваю. – Придем из маршрута – а там одни угли.
– Пожалуй, не дойдет: река остановит, – прикидывает Василий. – Вон, смотри, как она петляет, – показывает вдаль на крутые извивы в пойме. А у самого голос напряженный, уж меня-то не проведешь. Ситуация…
Спускаемся в конце дня в долину и погружаемся постепенно в дым, как под воду. Глаза ест и горько во рту. А Вася как будто не замечает.
– Олешка прошел, – показывает на следы. – Но уже давненько. Рэська вон даже не смотрит. Не стало живности, – вздыхает. – Из-за этого и в геологи вот пришлось временно записаться…
В общем, зубы мне заговаривает, отвлекает от тревожных мыслей.
Все наши давно в лагере. Здрасьте: и Гера тут же! Капитана его что ли не отпустил из-за пожара? Решают, что делать: выжидать или бросать лагерь и с документацией и личными вещами убегать вниз по речке.
Начальник подходит к нам с Василием:
– Если что: мы там, в верховьях, не работаем, ясно?
Вот оно что…
– Кто поджег-то? – Василий вполголоса.
– Кто… – Марк поворачивается назад. – Наш знаменитый таежник! Герка!
Я сперва решила, что это розыгрыш. Опять, думаю, насмехаются над беззащитным художником. Но оказалось, правда: Гера не уследил за костром. Ну что за мужик такой! Что за человек такой несуразный! Я не на шутку рассердилась в первую минуту.
– «Мы местные, привыкшие»! – передразнила его.
Но смотрю: Гера и так в трансе, сидит понурый, голову уронил.
– Двадцать пять лет в тайгу хожу, а такого со мной никогда не бывало, – бубнит. – Главное: развел на косе, на камушках. Даже не заметил, как искра отлетела или уголек. И сразу ягель на ветру как пыхнет! И пошел!.. Я и воду плескал котелком – бесполезно. Махом все занялось. Сам еле ноги унес…
– А у меня такое «обнажение» было! – подхватил Капитана, имея в виду скальные выходы. – Дай, думаю: подолблюсь, пока Гера чай делает. Не дал изучить! Таежник называется. Я набрал вас, опытных таежников, чтобы все по уму было, чтобы нас, городских, обучали, – (издевается). – А вы сами тайгу палите.
– Да-а-а, – бормочет себе под нос виновник. – Не думал я, что такое со мной приключится…
Мне даже немного жалко его стало. И я могла бы, наверное, не уследить…
К ночи ветер поослаб, зато видны стали в темноте оранжевые сполохи над лесом. Впечатляюще, хотя и жутковато. И как будто даже слышалось гудение пожарища.
– Будем по очереди дежурить, – распорядился начальник. – Главное – не задохнуться от дыма. А то кто тогда работу доделает? – и косится на меня. Но мне не до шуточек.
Гера поднимает голову:
– Спите. Я послежу. Все равно не усну.
И пока я не ушла к себе, он все голову вверх задирал, молил, видно, небесную канцелярию о дождичке. Однако на черном небе (сером из-за дыма) проглядывали лишь светлые, совершенно импотентные облака.
Гера, как я понимаю, страдал вдвойне – и из-за своей оплошности, и из-за того, что в поселок он теперь попадет неизвестно когда.
8
Как ни странно, Герины молитвы каким-то чудесным образом подействовали (Бог ведь дуракам благоволит): ночью пошел-таки дождь. Я слышала, как он забарабанил негромко по тенту палатки. А еще я вроде бы услышала Герины слова: «Ну, теперь погасит». Или это было уже во сне. Не уверена.
Наверное, Гера молил силы природы слишком уж истово: дождь моросил и утром, и не прекращался ни на минуту весь следующий день. В горы не полезешь: ягель на камнях раскис, стал как мыло, ходить по нему – ноги выворачивать. В молодости я, может, и побежала бы в маршрут, а сейчас уж не такая глупая.
Лежу в мешке – в свитере, спортивных штанах, шерстяных носках – и дрожу как цуцик. Господи, что за наказание такое! Забираюсь с головой, поджимаю ноги к животу… Шепотом кляну производителей спального мешка, сулящих комфорт при температуре до минус семи. А заодно – и эту геологическую партию. Что за организация! На всем экономят, даже на спальных мешках.
Домой хочу – к мужу, к дочке! Домо-о-ой! Но куда отсюда денешься? Даже Гера вон вырваться не может. Лежу, трясусь. И зачем я в геологию пошла? Ведь не женское дело. И Ваня сколько просил, но не бросить. Как болезнь…
Что это? Рассыпчатая дробь дождя сменилась каким-то зловещим шипением. Что-то новенькое. И тут долетает Герин голос:
– Оппа-на! Ни фига себе! Снег валит! Зима пришла!
Через минуту-другую:
– Эй, вылезайте, сони! Гляньте, что делается!
Не хочу вылезать. И снега не хочу.
Минут через двадцать палатка моя затряслась, что-то поехало по тенту вниз, стало светлее. Молния чуток распустилась, и просунулась Герина голова – небритая, черная… и беспардонная (а вдруг я неодета? хотя в такой холод…).
– Вылазь – посмотри, что делается! Зима в июле! Вылазь – чаю горячего попей с золотым корешком.
Выбираюсь на четвереньках наружу (где уж в таких условиях быть грациозной!).
Ой-ой-ой! Фантастика! Где же лето? Всё вокруг – точно замазали белилами. Гор нету. Лиственницы – как на новогодней открытке, палатки облеплены снегом. Палатка-склад перекосилась, вот-вот завалится под этим грузом. А это еще что такое?! Возле командирского вигвама возвышается чудище – снежная баба с могучими грудями – плод Гериного творческого вдохновения. Сразу видно тонкую художественную натуру. Снежной бабой он все же не ограничился: в очищенном от снега очаге горит костер, из чайника валит пар. Что ж, молодец… иногда бываешь.
На чай выползли из своей берлоги и остальные.
– Капитана, почему лыжи на отряд не взял? – изображая чукчу, пристает Вася к начальнику, хмурому и заспанному. – Как, однако, без лыж маршрут ходить будем? Снег-то теперь уже вряд ли до следующего лета сойдет.
– Типун тебе на язык, – тыкаю его костяшками пальцев в темя.
– Высокогорные нам платят, должны теперь и снеговые платить, – продолжает зубоскалить Вася, затем прибавляет озабоченно: – Если еще и морозцем прихватит – ягод не жди, не будет.
– Бог с ними, с ягодами, а вот без печки жить я больше не намерена, – заявляю решительно. – Переселяйте меня в брезентовую палатку, а склад – в мою.
И тут Гера ни с того, ни с сего:
– Барыня нашлась! Дома сидела бы, если к холоду непривыкшая.
Ишь, умник какой – «дома бы сидела»!
– Тогда и Вася с Петей пусть дома сидят! – говорю. – Что ж они в палатке с печкой пристроились?
Заткнулся. Крыть-то нечем. Потом к начальнику подходит, топчется перед ним, как школьник:
– Как мне в поселок-то теперь? – бормочет.
– Как… Теперь никак, – Марк ему равнодушно. – Жди теперь, когда снег сойдет.
– Дойду я… – чуть не со слезами в голосе.
– Нет уж, я за тебя отвечать не намерен. К тому же в такую погоду и вахтовка из прииска не пойдет.
Получил? Будешь знать, как женщине грубить!
Кухонную палатку для меня все-таки освободили и печку в ней поставили. А все мешки и ящики с банками спокойненько поместились в мою капроновую. А всё доказывали мне: нет, мол, ни за что не поместятся!
9
На следующее утро просыпаюсь: белесый свет сочится сквозь зеленую ткань. Выбираюсь наружу. В носу аж защипало. Надо же – настоящее зимнее утро! Снег и не думает таять. В ведрах и кастрюлях – лед сантиметров по пять. Под кустом – Герины смерзшиеся носки, снегом присыпанные. Вот охламон-то! Тучи поднялись, появились неузнаваемые белые горы. Глазам больно – такие белые. Речка громыхает и мчится быстрее, чем всегда, вода среди снежных берегов кажется черной. Кусты полегли, горемычные, придавленные снеговыми лепёхами. Только сейчас заметила (диво дивное!): совсем нет гнуса – ни одного комара, ни единой мошки! Красота!
Снег свежий, нетронутый. Только от Гериной палатки тянутся четкие следы к речке и продолжаются уже на том берегу, под заснеженными деревьями. Неужели рванул-таки в поселок?! Ну, Марк ему задаст! Хотя погоди… Вон на белом склоне темнеет скорченная фигурка, которую я сперва приняла за камень. Что это он там делает? Если по нужде, то слишком уж далеко забрался, обычно они дальше десяти метров от палаток не отходят. Неужто рисует? Кажется, и вправду рисует.
Выползли из командирской палатки Капитана и его свита.
– Гера рисует, – с важными лицами показывают друг дружке на склон.
– Зоя, а знаешь, чем Гера рисует? – по обыкновению, принялись меня разыгрывать Марк с Василием. – Пальцами! Серьезно! Обмакивает пальцы в краску и водит ими по бумаге.
– Правда, что ли? – искренне удивляется Петруха.
– Слушай ты их больше! – отмахиваюсь я. – Они и не то тебе наплетут!
– Придет, скажу: пусть мою винтовку нарисует. – Петька ночью ходил на охоту, никого не добыл, но стоит в горделивой позе с карабином в руке. Зверобой, понимаешь…
– Лучше бы пожар свой нарисовал. В назидание всем опытным таежникам, – подковыривает рабочих Марк.
– Ну как? – спросила Геру, когда он, весь продрогший, с посиневшими губами и обшарпанным этюдником, приплелся в лагерь.
– Не закончил, – трясется. – Ветер мешает. Акварель сразу сохнет, плохо. Масло бы… Да и освещение не то. Солнце надо: тогда горы заиграют, тени цветные появятся.
И все же я почуяла: живописец наш воспрянул духом, хотя и не показывает виду. По какому-то особому свечению в глазах почувствовала.
Кажется, я начинаю понимать, как в Гере уживаются художник, охотник и рыбак. Он так же охотится за освещением, тенями, подстерегает их, как оленя или хариуса.
Зверобоя нашего все же увековечил – мелками на фанерке от ящика.
Через день появилось и солнце, но писать картины Гере уже было некогда: снег сошел (задержался разве что на гребнях хребтов и скальных пиках), и Гера рвался в поселок, хотя, думаю, он уже не очень-то верил, что застанет там своего московского благодетеля.
– Ладно, иди, – согласился начальник. – Хоть хлеба нам привезешь.
Последние дни, надо сказать, мы сидели на лепешках: хлеб кончился. Гера выпекал – как они здесь называют, «якутские лепешки» – на сухой сковороде. Получались они ужасные: тяжелые, вязкие, всегда пригорелые. У меня от них в животе нехорошо. До этого я жарила нормальные лепешки на масле, но большая чугунная сковорода (единственная!) лопнула пополам, после того как Петька, умная голова, бросил ее, раскаленную, на снег. Гера пёк на этих половинках.
Посмеиваюсь, наблюдая за Гериными суетливыми сборами.
– Доволен, – дразню его, – к любимой жене топает.
– Доволен, что хоть там ты меня не будешь раздражать, – оскалился внезапно.
Вот-те раз!
– Чем это, интересно, я тебя раздражаю?! – я от возмущения чуть заикаться не начала.
– Своим образом жизни, – отвечает.
Когда он уже ускакал, мне стало смешно.
– Наверное, чтобы не раздражать его, – говорю, – я должна в маршруты в ботинках идти, прямо по ручьям, мокрая по колено, а еще лучше – босиком. Не мыться, сено всякое в чай себе запихивать, ходить расстегнутой во всех местах. Тогда бы он, наверное, остался мною доволен.
Марк поворачивается ко мне с ложкой в руке (он сегодня вместо Геры взялся кашеварить):
– Вот ты смеешься, а не знаешь, почему Гера никогда не раздевается и не моется.
– Потому что одичал он тут, в тайге вашей! – говорю. – На дикого зверя похож стал.
– Потому что начальник партии выдал ему всю зарплату вперед. Гера просил аванс, а получил всю сумму за все три месяца. Это шестьдесят тысяч рублей.
Василий присвистнул:
– Герка таких денег и в руках-то не держал!
Капитана дальше:
– Вот он и таскает эти бабки с собой. Спит с ними, даже в маршрут с ними ходит.
Я вспомнила, как в жаркий день во время привала я обмывалась в ручье и Геру убеждала: «Искупайся» – нет, даже куртку не снял. Может, конечно, все и не так: просто не любит человек мыться, а Капитана все преувеличил, но доля правды, наверное, есть.
– Всё у вашего Геры не по-людски, – говорю. – Мог бы жене деньги оставить. Зачем он их с собой в лес потащил?
– Ты у него спроси. Не доверяет жене. Или боится, что она не разрешит ему краски дорогие купить, о каких он давно грезит. Но я ему сейчас строго наказал: первым делом закупи себе на зиму продуктов – сахара, муки, картошки, – пока не растранжирил денежки.
Я его слушаю, а у самой как-то мутно на душе. А тут еще и каша в костер побежала, запузырилась на углях, задымила, запах пошел горький.
– Зря ты его отпустил, – говорю. – Чует сердце мое: плохо это кончится…
10
Ну и команду наш Капитана набрал! Один с приветом (Геру имею в виду), другой просто дурак (Петька то есть). Компасом пользоваться не умеет. Крутит его и так, и этак, и вверх дном переворачивает… Ну точно – мартышка с очками. Или смотрит в карту: «Это что, дорога?» – на речку показывает. Он что, в школе не учился?
Пока Геры нет, приходится в маршруты с этим чудиком ходить. Васю Марк себе взял, понял, видно, что от аборигена толку ноль.
Ходит еле-еле, с боку на бок переваливается, точно пингвин, хотя и не скажешь, что толстяк. Ноет, что я слишком большие пробы беру – тяжело ему, видите ли. А у самого физиономия чуть не лопается от переизбытка здоровья.
За весь день редко обмолвимся с ним хоть словечком. И не потому, что я так увлечена работой, а просто потому, что Петька этот ничего, кроме охоты, не знает. С Василием они часами беседуют о сакджоях, торбаганах, марках ружей, о ручьях и распадках, где тот или другой добывал зверя.
Про себя он с гордостью заявляет:
– Я здесь – коренной житель!
Этот коренной житель как-то при мне выпрыскал остатки средства от комаров на муравейник (из любопытства или просто по дурости), а пустой баллончик зашвырнул в кусты. Когда же я заметила, что он таким образом засоряет тайгу, где сам живет, он искренне удивился:
– Что будет от одной банки?
В лагере вырыта яма для мусора, но коренной житель ни разу ею не воспользовался. Консервные жестянки, пачки от сигарет, пустые пластмассовые зажигалки бросает где ни пóпадя.
Петька этот, я убеждена, абсолютно бесполезный в отряде элемент. Взяли его как охотника – чтобы в отряде не переводилось свежее мясо. Но мяса до сих пор в глаза не видели.
– Геологи ваши всю дичь выбили! – ворчит (чтобы как-то оправдаться). – Дичь выбили и тайгу попалили.
Я ему:
– Зверя вы, коренные жители, бьете больше всех, вам разрешение дано. А тайгу вон ваш местный Герка поджег.
– Гера не местный, – надул губы, – он тоже приезжий. Мы тут коренные жители, нам тут жить! – И грудь выпятил. Как же – коренной сибиряк!
Аномалию как-то засек ерундовую.
– Запиши, – говорит, – в свои бумаги, что это я нашел. Пусть мне премию дадут.
На полном серьёзе думает, что открытие сделал.
Здоровый лоб, а ленивый до чего! На днях собралась уже в маршрут, а он лежит: «Ой, что-то живот заболел». Ну заболел, так оставайся, я и сама управлюсь. Вечером прихожу: Вася картошки с тушенкой нажарил, и этот сидит наворачивает. Морда красная, губы оттопырил. И уплетает! Больной! Живот у него, видите ли, болит!
Ладно. Что-то разворчалась я не на шутку. Ворчу и ворчу. «Живописные дни» что ли на подходе?
В одном убедилась: лучше уж с Герой работать, чем с этим коренным сибиряком.
А от Геры – ни слуху, ни духу. Дошел ли, купил ли краски – ничего не знаем. «Пустынею меж нами мир лежит».
Четвертый день миновал, пятый… Марк забеспокоился – связался по спутниковому телефону с кем-то из поселка: там ли Гера? Трубку к уху прижал, слушает. На лице – вечный покой, но чувствую: что-то не так.
– Случилось что? – спрашиваю.
– Случилось, – кивает. И молчит.
– С Герой?
– С Герой.
– Ну?
– Сказали: Гера напился и у него украли все его так им лелеемые денежки.
– Вот бестолочь-то! – взорвалась я. – Ну что за мужик такой! Нельзя было его отпускать!
– И ничего не осталось? – уставился на начальника Петька.
– Надо в милицию обратиться. Может, что-то выяснят… – больше не знаю, что и предложить.
– Он по жизни такой… несуразный, – продолжает Марк, точно не слышит. – В Иркутске в художественном училище учился – не доучился, здесь в школе работал учителем рисования – с директором не поладил. Я его не первый год знаю.
Если ты его не первый год знаешь, зачем тогда отпускал?
Дня через два явился и сам Гера. Еще страшнее и нелюдимее прежнего. Естественно, без хлеба. На расспросы наши отвечал коротко, будто в милиции:
– Проснулся утром – на полу какие-то мелкие деньги валяются, а в карманах пусто.
– С кем ты пил? – допытываюсь. – С друзьями? Со случайными людьми?
А он:
– Такие друзья… Я даже догадываюсь, кто из них. Но ничего не докажешь, бесполезно руками махать.
– Гера, а как же краски? – спросила его наедине. Я же переживаю.
– А тебе-то что за дело?! – опять взбесился.
Тут уж и я не стала цацкаться.
– Что за дело?! Так вот знай: никакого мне до тебя дела нет, раз ты такой чурбан неотесанный! И как тебя, урода, жена терпит?!
Редко я кому такие грубости говорю. Ну, думаю: всё, до конца сезона разговаривать не будем.
Вечером смотрю: что-то тащит. Полный пакет травы.
– На, заваривай, – сует мне.
– Нет уж, – говорю, – избавь меня. Я уже пробовала твою траву в чае. Еле отплевалась.
А он:
– Это тебе от печени.
А у меня действительно перед полем УЗИ камни в желчном пузыре показало. Я сумела скрыть, иначе не разрешили бы выехать. Но временами сказывается.
Я ему:
– С чего ты взял? У меня все в порядке.
– Будешь мне говорить! – бурчит. – На! – сунул пакет в руку.
Попробовала пить – и вправду вроде полегче.
11
Ждали наш грузовик с продуктами, а главное – с хлебом. «Якутские лепешки» уже видеть не могу. Каши осточертели. В общем, ждем, а он все не едет: вода в реке большая. Но однажды утром слышим: гудит. Обрадовались, выскочили все из палаток.
Через минуту Василий:
– Капитана, – дурашливым голосом. – Не наша машина, однако. Хлебушка не будет.
И точно: показался вскоре «Урал», битком набитый людьми. Идет прямехонько по реке, по перекатам. В кузове – мужчины и женщины разного возраста в ярких синих, желтых непромокаемых костюмах. Радостно машут нам, проезжая мимо. Чему радуются?
– Туристов повез, – со знанием дела сообщил Василий. – Но по такой высокой воде не проедет. Там пониже есть одна хорошая ямка – через нее не проскочит.
Стоим под моросящим дождичком, словно на представлении. Вася угадал: не прошло и пятнадцати минут, как снова слышим гул и показывается тот же «Урал». Не останавливаясь, взбирается на берег, ползет мимо нас и решительно так поворачивает на старую лесную дорогу.
– Ну, там, сто пудов, не пройдут, – махнул рукой Василий. – Там марь, только вездеходом и можно. Сядут.
Машина хоть и не села, но скоро вернулась, вся заляпанная болотной грязью. Возле нашего лагеря остановилась. Пассажиры так и посыпались из кузова! Господи, да сколько же их?! Долговязые юноши и плечистые девушки, молодцеватые женщины и шустрые старички. Галдят, по-немецки переговариваются. Как потом узнала, то были австрийские туристы, а сопровождали их наши проводники-организаторы. Где-то ниже по течению (где именно, я не вникала) они рассчитывали выгрузиться, собрать катамараны, каяки и прочую флотилию и начать сплав по реке. За это они еще и деньги платят!
Вслед за ними выскочила из кузова чернявая собачонка, девочка. Это я через минуту поняла, что девочка, потому что через минуту наш пожилой и степенный Рекс (кто бы мог подумать?) впал в неистовство – и крутился вокруг этой чернавки, и подпрыгивал, и припадал перед ней к земле, и повизгивал. Да он, смотрю, еще больший донжуан, чем его хозяин!
Марк – тот сразу к проводникам:
– Вам ничего не остается, как сплавляться отсюда.
– Мы это уже поняли, – кивают.
Иностранцы в это время – как в музее – разглядывали наш лагерь: две допотопные брезентовые палатки с торчащими трубами печек, две крохотные палаточки-конуры, высокую треногу над костром с подвешенными кастрюлями (эвенкийский вариант). Вот, думают, русские дикари. На меня один старичок тоже все поглядывал (в хорошем смысле). Но больше всего их поразил Гера, сидящий на своем этюднике, босой, в расстегнутой, несмотря на дождик, курточке, с голой грудью.
– Фото? – говорят и знаками просят разрешения сфотографировать этого Тарзана.
А мне подумалось, что, возможно, в каком-нибудь европейском глянцевом журнале появится Герина фотография с подписью: «Русский геолог».
Марк недаром ратовал, чтобы выгружались тут: с пустым «Уралом» он отправлялся в поселок – поторопить доставку продуктов. А мне пришло в голову другое. Хоть и не жалую я Геру, но такой случай… Стала убеждать всех собрать для него деньги – скинуться хотя бы тысячи по три. В беду попал человек – надо же как-то помочь.
– Надо помочь Гере, – вполголоса внушала я каждому. – Хоть это будет не шестьдесят тысяч, которые украли, но и двенадцать – тоже неплохо. Только надо не ему, бестолковому, а жене отдать. Вот ты, Марк, как раз и передашь, из рук в руки. И пусть она сразу пустит их в дело – закупит чего требуется для семьи.
Марк выдал аванс, все скинулись. Вот уж чего не ожидала: Петруха внес пять тысяч.
– Мне денег много не надо, меня тайга кормит, – заявил самодовольно.
К деньгам приложили список, что Гериной жене купить на эту сумму: мешок сахара, мешок муки, две коробки тушенки…
Как ни тихарились, а Гера все же пронюхал про нашу благотворительную акцию. Сперва ворчал недовольно (мол, сам заработаю), а под конец попросил начальника дописать десяток досок и мешок цемента.
– Буду ремонт делать, – пояснил хмуро.
Благо, Капитана не подвел – и деньги, и список передал, молодец. Из рук в руки.
12
Сами мы очутились в поселке лишь осенью. И что мы там узнаём? У Гериной жены (да что же это такое!!!) деньги тоже украли. Эта курица успела только купить цемент и сахар, а остальное свистнули. Причем украли всё по той же схеме: выпивала с «друзьями» – проснулась без денег. Но это еще не всё: купленный цемент и сахар она до возвращения муженька успела променять на водку.
Теперь я поняла, почему Гера боялся оставить деньги дома и не стал ничего заранее закупать. Но что в лоб, что по лбу – результат один.
В поселке мы задержались перед отъездом домой. Гера как-то заглядывает: что, мол, на одном месте торчишь – зашла бы в гости.
Не хотела идти (и так столько из-за него нервов попортила), но пошла. Любопытно стало, что там за любимая жена такая. Да и вообще – как поживает этот «знаменитый местный художник». Пейзаж для меня, между прочим, так и не написал – от расстройства, надо думать.
Вот. А увидела я халупку с перекошенным крыльцом и просевшей крышей. В сенях кисли в тазах грибы, которые Гера успел натаскать из ближнего леса. В самом доме царил жуткий бедлам, пахло каким-то варевом, плесенью, по комнатам бродила короткая и толстенькая, с кривыми ногами и большой головой эвенкийка – «любимая Герина жена». И в этой угрюмой обстановке – я просто обомлела – яркими прямоугольниками прямо-таки светились солнечно на стенах Герины картины. «Этюды», – уточнил он.
Особенно мне понравился один: обыкновенная, казалось бы, болотная лужа, поросшая по краям осокой, кукушкиным льном и еще какими-то травками. А в самой луже – закат. Вся она прямо горит разными цветами!
Все-таки я Геру, выходит, недооценивала.
– Гера, – говорю ему, – тебе не с геологами горбатиться, а картины писать.
– Хорошо бы, – хмурится, – а жить на что? Холст, ватман, краски на что покупать?
– А на что, – спрашиваю, – другие художники живут? Надо тебе как-то пробиваться… Не здесь свои картины по тысяче рублей раздавать, а организовать выставку… у нас в Питере, например. Или хотя бы показать твои работы кому-то из известных художников. Может, помогли бы как-то продвинуть твою живопись.
А что? Надо же ему выползать из подполья. Иначе его дар так и сгинет тут в глуши, среди Петь и Вась, а сам Гера промытарит свой век чудаком, объектом насмешек. Здесь он – как та болотная лужа с его картины, не известно, для кого отражающая земную (и неземную) красоту. Ведь есть у человека задатки – видно же! И какое стремление писать, если он умудряется работать в таких условиях!.. Ему бы только немного помочь…
Убеждала его, а сама ждала, что вот сейчас он развопится, как у него бывает: «Что прицепилась, пиявка? Вот зануда!» и так далее. А он – нет: снял со стены три этюда (и закатную лужу также) и передал мне, чтобы я, значит, показала их в культурной столице.
– А потом оставь их себе, в подарок, – пробурчал.
– Сам-то приедешь, если договорюсь? Обещай!
– У тебя, – усмехается, – шкура медведя есть? Рога горного барана привезу.
Понимай: приедет. А нужны ли мне те рога, и не подумает спросить.
– Баран-то твой, – подзуживаю его, – еще пока в горах где-то бегает.
– Далеко не убежит.
Повернулся – и в дом. Ни тебе «до свидания», ни улыбки на прощание. Уж не говорю о том, чтобы обнять (хоть оно мне и не надо, а все же вместе проработали три месяца). Что ж, вымачивай свои грибы, охотник-рыбак-художник.
13
Если честно, порой мне думалось: у меня что, своих дел нету? Мне не о ком заботиться, кроме как о Гере? Сам-то небось не почешется… Но гляну на этюды – и сердце защемит. Несколько раз снились его пейзажи: тайга, речки с сине-черными камнями, горы в снегу. Как будто на выставке они, пейзажи эти, и люди возле них толпятся, любуются.
А тут, как назло, навалилось одно, другое. То отчет о поле заставили писать, хотя я у них первый год работаю. То у Вани моего проблемы со здоровьем. А тут еще Женечка со своим мальчиком поссорилась, рыдает. «Так много огорчений разных и повседневной суеты». Закрутилась, одним словом… Взялась за Герины дела только в конце зимы. Зато активно. Перетрясла всех знакомых художников. Их, правда, нашлось всего два, вернее, один (второй меня даже не вспомнил). Вышла через него на солидного дядечку, преподающего в Академии. Смешно: переволновалась вся, пока этот мэтр Герины картинки просматривал, точно речь не о Гере, а обо мне самой.
– Что ж… – поднимает этот авторитет глаза и молчит (как у Марка манера).
И я молчу, не дышу.
– Прямо скажу: не ожидал, – говорит. – Расстроили вы меня.
У меня сердце – в пятки.
– Так плохо, на ваш взгляд? – (хотя знаю: ну не может такого быть!).
Он чуть улыбается глазами:
– Наоборот. Расстроился же я оттого, что пропадают ни за грош такие вот таланты по всей России. А мы о них – ни сном, ни духом. А ведь это, скажу я вам, дар! Несомненный божий дар! Какое чувство цвета, экспрессия!.. Этому не научишь, уж поверьте опыту старого академиста.
Помолчал и добавляет нахмурившись:
– Правда… должен вас предупредить: пробиться ему, самоучке, будет непросто, крайне непросто. Говорю прямо, чтобы зря не обнадеживать.
– Но ведь можно же организовать выставку его полотен? – заглядываю мэтру в глаза (умные, кстати). – Ведь и самоучки, бывает, пробиваются. Хоть небольшую, с кем-то на пару? Может, на него обратят внимание…
– Конечно, можно, – отвечает. – Если деньги есть лишние. Но чтобы провести успешную выставку, вашему протеже не один год надо активно тусоваться в арт-кругах, завязывать знакомства с частными коллекционерами, светиться на телевидении… А так…
Потом взглянул на меня:
– Вы, я вижу, расстроились. Это ваш родственник?
– Нет, – говорю. – Просто надо же помочь талантливому человеку!
А что, я не права? Бездарности, как известно, и сами с усами… и с зубами.
Он снова смягчился:
– Работы удивительные, я уже сказал… Беда в том, что их никто не знает. И все ж таки… маленькую выставку, пожалуй, вы могли бы устроить. Пробную, так сказать. В фойе какого-нибудь театра или кинотеатра. За умеренную плату. Вы – договоритесь. Это реально. Хотя много полотен не поместишь – десять, двадцать, не больше.
Под конец пожал мою руку:
– Вы только не сдавайтесь, – говорит – Вам есть, за что бороться. Если у него и остальные работы подобного уровня, то это большой, по-настоящему большой талант.
Вот! Не зря я в Геру верила. Конечно, все оказалось не так просто, как думалось, но иначе, наверное, и не бывает. Надо начинать хотя бы с малого.
Обзвонила на всякий случай и галереи, арт-центры всякие. Дядечка из Академии не соврал: тысяча евро – самая малая цена. А некоторые и этого не хотят: мол, мы только со своими художниками работаем. В итоге связалась с одним небольшим театриком, директор оказался очень приятный мужчина, почти за бесплатно согласился. Ура! Теперь главное – самого Геру раскачать. Наверняка начнет фордыбачиться.
В общем, звоню Василию (у Геры телефона, естественно, нет). Звоню – слышу Васин звонкий голос (мужику под сорок, а голос как у двадцатилетнего!), спрашиваю про Геру. Я – про Геру, а он мне про какую-то пургу (при чем тут пурга?) и про каких-то баранов (при чем тут бараны?). И еще про костер и про вахтовку с рудника, которая вышла на день позже… А потом как-то – раз! – и все это соединилось в одно: Гера с бараном, которого он добыл в горах (дался ему этот баран!), метель, и запоздавшая вахтовка, и погасший костер…
– Живой хоть или нет?!! – кричу.
– Живой, – отвечает (и голос уже не звенит), – да вот только… пальцы на руках и ногах отморозил вчистую. В общем, уже не порисует. А тут еще такое дело… Пока он в больнице, значит, торчал, его женушка все оставшиеся в доме картины пропила.
…За окном – закат. Городской. Совсем не такой, как у Геры, но не менее яркий.
На столе – оставшиеся у меня Герины этюды. Три печальных этюда. Я смотрю на них долго – так долго, что они начинают расплываться цветными пятнами. И тогда из этих пятен вдруг выступает передо мной сам Гера. Он стоит на вершине горы, весь преображенный, с горящими своими черными глазами, и показывает мне розовую наледь:
– Смотри! Смотри же! Да не туда, вон туда смотри!
…За окном догорает закат. Какие чистые, неземные цвета! Даже сквозь стекло. Даже сквозь слезы.
Мне хочется крикнуть всему городу, всем живущим: «Смотрите! Смотрите же!»
