Дневники, черновики,
времени отставники
Нынче здесь, завтра там
В книге «Двор на Баррикадной» я уже упоминала о том, что в 2001 году иерусалимский Джойнт командировал меня в Алма-Ату. Как ни странно, никаких особых заданий, просто читать стихи там, куда пошлют. И посылали ежедневно, вернее, ежеутренне. Не совсем проснувшись и – непременный ритуал – сдав чемодан в камеру хранения – устремлялась из гостиницы в аэропорт. На вихляющихся «этажерках» с деревянными лавками, в обществе нескольких дремлющих хозяек с туго набитыми, иногда похрюкивающими мешками, летела к нетерпеливым любителям поэтического слова. Сопровождал меня молодой расторопный сотрудник местного Джойнта. В каждом городе он кормил меня бифштексами за счет организации три раза в день, отчего, вернувшись в Израиль, я целую неделю чувствовала отвращение к любому мясу.
(К стыду своему, не вспоминала, как в Москве в конце шестидесятых я в магазине на Кудринке приглянулась плечистому мяснику, всегда имевшему для меня в запасе сахарную бульонную косточку. Какое пережила разочарование, когда однажды явилась за косточкой, а чернобровый продавец на меня и не взглянул, пришлось, отстояв длинную очередь, удовлетвориться жилистыми обрезками. Добрые люди разъяснили мне, что кости рубил не мой воздыхатель, а его брат-близнец).
Прилетела я в Алма-Ату из Тель-Авива в четыре часа ночи. Таксист доставил меня в пятизвездочную гостиницу, разбудил дежурную, и я без проволочек получила ключ от шикарного трехместного номера. Роскошь несколько поблекла, когда оказалось, что в ванной нет мыла. Встретившая меня горничная обещала принести мыло утром, что и сделала, когда я уже отправилась, не помылившись, на первое выступление. Зато, когда вернулась, застала ее в номере: она сидела за столом в гостиной и читала мои выложенные на стол книжки, сохранившиеся без помощи камеры хранения. Удостоверившись при помощи любознательной читательницы, что стихи мои, и вправду, необходимы в Казахстане, я подарила ей книжку, и все оставшиеся дни в Алма-Ате не было недостатка в шампунях и полотенцах. К сожалению, не всегда успевала ими воспользоваться, а о недостатке мыла вспомнила в Караганде, где огромная ржавая ванна в моем люксе высилась, как трон, и я при всем желании не могла бы в нее взобраться. Но вполне доступен был телевизор, а в нем попеременно приветствия Назарбаеву и предупреждения о надвигающейся эпидемии холеры. Как выяснилось, в отличие от Назарбаева, холера не состоялась. Недавно перечитала «Жизнь и судьбу» Гроссмана, и багрово-черное зарево над кремационными печами напомнило мне мирное небо Усть-Каменогорска, напоенное дыханием его знаменитых полезнейших ископаемых. Тамошние инженеры, приходившие на мои вечера, жаловались на нездоровье, на невозможность уехать и устроиться в другом месте…
Обратно в Бен Гурион меня по чьему-то недосмотру отправили в бизнес-классе, куда я попала в первый и, боюсь, в последний раз. Снова невиданная роскошь. Мне были предоставлены персональный телевизор, персональный туалет с персональным мылом и раздвижные кресла, можно было выбрать любое по собственному усмотрению – в этом «классе» не оказалось ни одной важной персоны, кроме меня. «Неважный» люд ютился в экономическом, отчего мой комфорт был несколько дискомфортен. Хотелось поделиться удобствами, но стюарды и стюардессы строго стояли на страже моих интересов. В самолете теснились и многодетные пассажиры, летевшие в Израиль на ПМЖ. Я видела в аэропорту, как они грузили на контейнеры свой клетчатый багаж.
…В удушливых объятьях ветра –
Без голоса и без лица –
Ищу лишь два квадратных метра,
Где тень отца,
Где мамы тень над рыжей глиной,
Меж свалкой и березняком,
Где головы моей повинной
Не преклонить под сквозняком.
Казахстанская сладкая жизнь сменилась унылой ноябрьской Москвой. Я остановилась в пустовавшей квартире приятельницы на последнем этаже восьмиэтажного дома на Красноармейской улице, на первом этаже которого и сама обитала до переезда в Израиль. Все бы хорошо, если бы не заборы, запоры, затворы, замки и кнопки, кнопки, кнопки… Код, чтобы проникнуть во двор за железную ограду, (не позже 23-х часов, иначе заночуешь на улице); код, чтобы протиснуться в тамбур между первой и второй дверьми подъезда (надо нажать одновременно три определенные кнопки тремя определенными пальцами – большим, указательным и безымянным,– и не мешкая, иначе тебя могут изнутри шарахнуть дверью по голове, как случилось однажды со мной); код, чтобы открыть вторую дверь, и если все это одолеешь, что не так-то просто да еще с не самым острым зрением, да еще в вечерние часы, – можно поиграть тремя ключами уже у двойных дверей квартиры. И это не какая-нибудь Рублевка, а довольно пожилой писательский кооператив, где грабители могли бы соблазниться только рукописями и пишущими машинками. Однако в последнее время самые процветающие литераторы обзавелись компьютерами, Слышала, что знакомая поэтесса лишалась этих сокровищ дважды.
Станция метро в трех минутах ходу. Нужно быстро миновать узкий переулок с пивным ларьком, по вечерам около него слонялись плохо различимые, шатающиеся фигуры… Лучше не оглядываться.
Москва без нынешней иллюминации и принаряженности поразила растяжками над мостовыми, от тротуара до тротуара, вроде «Колёса жизни» (то ли автомобильные шины, то ли наркотики), и табличками наподобие «Колготки юных ленинцев», зазывающими на перекрестках.
Жила одна – значит, поголадывала, в магазины ходить ленилась, угощаться в гостях стеснялась, ближайшие мои друзья сами казались не слишком сытыми. Однажды угостили вегетарианским жидким супчиком с сиротливыми кружками морковки и картошки, я неосторожно посоветовала хозяйке добавить цветной капусты и прикусила язык: цветная капуста была в это время не по карману моим хлебосольным друзьям…
Снова застала разоренной могилу родителей и, подарив в Востряковской украшенной гранитными надгробьями конторе сто долларов какому-то похоронных дел мошеннику, отправилась в Питер вместе с сыном. Кашляя и чихая, он прилетел за мной в Москву после командировки на Урал, где регулярно опохмеляющийся водитель вез его шестьсот километров по снежным заносам. Миша взбадривал его коньяком, чтобы не заснул в дороге…
В Питер поехали по инициативе добрейшего Бориса Шварцмана, любимого питерской интеллигенцией фотографа, автора широко известных фотопортретов Ахматовой, Бродского, Акимова, Ростроповича, знаменитой фотографии похорон Ахматовой. Борис и его жена Софа предоставили нам комнату в своей просторной квартире с высоченными лепными потолками, запущенной, как все старые квартиры в центре Питера, в которых нам довелось побывать. Чтобы войти в дом, надо было преодолеть не просыхающую лужу у порога, что мы и делали с переменным успехом. Надеялись обсудить в Русском музее выставку к столетию моего отца. Участливый Боря уже предупредил о нашем появлении и предполагаемой выставке директора музея Владимира Гусева и получил согласие на то и на другое. Мы ликовали. Но человек предполагает, а заместительница директора, в чьи объятия мы были перенаправлены, располагает. На свидание, назначенное нам, она опоздала на полтора часа, так что Миша в ярости уже готов был вышвырнуть из окна имперского кабинета, куда нас любезно впустили, все неподъемные рекламные проспекты с Шишкиными и Верещагиными на обложках, но не успел – крепко сбитая блондинка в разлетающемся плаще ворвалась в кабинет, и, не замечая нас, схватила телефонную трубку, после чего, скинув плащ и усевшись за стол, обратила на нас свое начальственное внимание. Наобещала с три короба: выставляйте все, что хотите: живопись, графику, театральные эскизы, макеты декораций. Никаких условий и околичностей, бескорыстная любовь к искусству. Даже запасники музея для нас отворили и показали хранившиеся там работы отца, приобретенные музеем в 20-е и 30-е годы, и в Мраморный дворец проводили, где должна была разместиться экспозиция. Окрыленные, мы вернулись в Израиль, с энтузиазмом начали отбирать картины для выставки, но в скором времени наша благодетельница спохватилась и с не меньшим энтузиазмом стала засыпать нас письмами и бланками. Ее внимание и в самом деле оказалось «драгоценным»: мы должны оплатить и полы, и стены, и рамы, и стекла, и каждый гвоздь. Так что пришлось, не уповая на питерские дворцы, ограничиться выставкой в Московской муниципальной галерее, а в 2006-м – в отделе личных коллекций Музея изобразительных искусств им. Пушкина, где Ирина Александровна Антонова бесплатно предоставила работам моих отца и сына семь залов.
Здесь мы жили, выживали
Вновь извлекаю из небытия,
Кого когда-то полюбила я.
Назвать бы имена не впопыхах,
Пока сама не обратилась в прах
1. Художники. Снегирёв и Драгунский
В 2010 году мы с Мишей были приглашены на открытие большой ретроспективной выставки Мая Митурича в Галерее искусств на Пречистенке, одном из филиалов Музея современного искусства. Сам Церетели, владелец музея и галереи (не только этой), важный, круглый, милостиво кивая посетителям, обозревал свое хозяйство в сопровождении дюжины охранников и примазавшихся холуев. В зал с его собственными шедеврами страшно войти. Вот-вот многотонные бронзовые командоры в шинелях и сапогах оставят от тебя мокрое место. Однако надо отдать ему должное, в своих музеях и галереях он выставлял и выставляет разных художников, не всегда, казалось бы, соответствующих его вкусу и пристрастиям.
На выставке рядом со мной то и дело возникал, застенчиво улыбаясь, пожилой, с небритой щетиной человек, опирающийся на палочку, смутно знакомый. Наконец он заговорил со мной, подойдя к скамейке, где я сидела с Львом Токмаковым, (о нем отдельно), и представился Владимиром Перцевым. Его, молодого и красивого, я когда-то даже в стихотворении упомянула:
…Здесь мы жили, выживали,
Выпивали – будь здоров!
Здесь дневали-ночевали
Монин, Перцев, Снегирев.
С улицы смотрю на эркер,
За которым нет меня.
Свет, прикрывшись шторой меркнет,
Прочь из прошлого гоня…
В 60-е «оттепельные» годы мы с мужем и сыном жили в доме напротив Союза художников (Моссха), и наши друзья-художники частенько после выставок бражничали, или, по злобному навету соседей, «безобразничали» в нашей комнате на Малой Бронной. (Заметила, что я, человек в общем-то мирный, не агрессивный, всю свою советскую жизнь обитала на улицах с воинственными названиями. В Москве: Баррикадная, Красноармейская и Бронная, в Алма-Ате, в эвакуации, тоже Красноармейская. Теперь я живу на улице с музыкальным названием Невель (арфа в переводе с иврита), зато на так называемых «оккупированных территориях»).
Так вот. На кухне не сидели, ибо об отдельной кухне можно было только мечтать. Голосов не повышали, еще и потому, что в углу за ширмой спал маленький Миша. Никто не буянил. Встряхивая кудрявой сединой, Илларион Голицын читал стихи Хлебникова. Племянник Хлебникова Май Митурич молча слушал. Он вообще был немногословен, сдержан, ироничен и… неотразим. Помню, как сердцеед Май на праздновании одного из своих дней рождения у себя, под чердаком на Мясницкой (тогда улице Кирова), усадил приглашенных приятельниц на кушетки и табуретки, сам расположился на полу, скрестив ноги, и, переводя глаза с одной на другую, делал наброски и приговаривал «Какие красавицы!». Наверно, сохранились его графические и живописные портреты этих «красавиц». Некоторые из них экспонировались на Пречистенке (не красавицы, а портреты, в том числе мой). Не знаю, писал он их с натуры, или по памяти. Я ему никогда не позировала, выставленный в галерее портрет явился для меня полной неожиданностью.
Тонкая, изысканная живопись Митурича, богато представленная на посмертной выставке, так же, как его станковая графика, выдавали его любовь к японскому искусству, недаром он в последние годы жизни подружился с японскими художниками, ездил в Японию и увлеченно работал там, несмотря на стремительно ухудшавшееся зрение.
A propos
Давным-давно случился и у меня «японский» эпизод. В Москву приехали с визитом три японские поэтессы. Попросили о встрече с московской коллегой. Вначале выбор начальства пал на Тамару Жирмунскую, но сообразили, что она слишком велика ростом для общения с крошечными японками. Вспомнили обо мне. Я и в самом деле размерами никого не подавляла. Встретились мы в Доме литераторов, разумеется, под присмотром переводчика, наделенного особыми полномочиями. Японки мило щебетали, нашли, что я как две капли воды похожа на знаменитую поэтессу-гейшу, ее хокку и танки обязательно должна перевести, а под конец спросили: «Почему Вы к нам не приезжаете? Вам некогда?» Я простодушно ответила, что непременно приеду, как только получу официальное приглашение. Не знаю, что им сказал переводчик, наверно, что я нарасхват, разъезжаю по всему свету, занята по горло. Не стал же объяснять, что меня даже в Болгарию не выпускали.
И снова на Малую Бронную.
Здесь бывал и всегда бездомный, или казавшийся таким, Геннадий Снегирев, вернувшийся из очередной неописуемой (впоследствии описанной им) экспедиции, с Тихого океана, с Охотского моря, из Сибири и заболоченной Белоруссии, откуда в товарном вагоне вез своих любимых бобров. Может быть, из-за слабости к этим зверькам, Снегирев в 70-х приобрел за бесценок избушку на курьих ножках в деревне Бобры, почти никогда не жил в ней, но пускал на постой художников. То ли не всегда трезвые живописцы, то ли всегда нетрезвые соседи избушку сожгли.
Митурич и Снегирев познакомились в Тарусе в 1960-м. Май иллюстрировал книжку «Про пингвинов» и писал маслом на холсте портрет автора. Тот был изображен в профиль – понурившийся бородатый человек в синем свитере на зелено-охристом фоне.
Читаю в книге Митурича: «Мне импонировала его тяга к путешествиям, его приправленные черным юмором и матерной лексикой застольные новеллы для взрослых… Неутомимый, даже неудержимый в рассказах устных, Снегирев был медлителен и скуп в литературных трудах».
И в самом деле, рассказа «Пинагор» детская редакция издательства «Советская Россия» ждала больше года. Я сохранила эту книжку, оформленную Митуричем: «На берегу Белого моря стоит маленькая рыбачья избушка…»
Снегирев пускался путешествовать и по нашему еле освещенному коммунальному коридору, спотыкаясь о дремлющий под корытами и велосипедами мотоцикл долговязого Славы, но вскоре возвращался в комнату, рассказывал очередную историю из личной жизни пингвинов, тюленей, бурундуков, и, прикорнув в кресле, просыпался только на следующий день. Иногда за ним приходила жена, румяная спокойная Таня.
Однажды Слава, чувствуя в Генке, как он его называл, родственную душу, прокатил нас на мотоцикле с ветерком, да еще с каким, по Садовому кольцу, заковыристо петляя между автомобилями. Не знаю, как Снегирев, а я возненавидела это тарахтящее чудовище, правда, смирилась с ним, когда мой муж выиграл в спортивной лотерее мотоцикл «Урал» с коляской. Получив его стоимость наличными, мы чуть ли не полгода жили припеваючи.
Осенью 1962 года Митурич и Снегирев уговаривали меня отправиться с ними в Туву. Я не приняла их приглашения всерьез, и зря. Снегирев по впечатлениям от поездки написал прозрачную, поэтичную книжку «Про оленей», Митурич, используя свои тувинские зарисовки, сделал к ней иллюстрации, излучающие особое, характерное для его работ свечение. «Золотисто-розовые оттенки осеннего леса, черно-синяя окраска хвои, на фоне которой белым силуэтом выступает белый олень», – писал об этих иллюстрациях Снегирев.
(Злые, а, впрочем, вполне доброжелательные языки предполагали, что Снегирев не всегда сопровождал художника, отсыпался на очередной койке, а некоторые из чистейших своих рассказов с вполне убедительными подробностями сочинял по рисункам Митурича).
Вскоре рассказ «Про оленей» был включен в другую книгу, на этот раз с черно-белым графическим оформлением. «Я получил, наверное, самый желанный для меня в то время заказ, – вспоминает Май, – сборник рассказов Снегирева, многие из которых были связаны с уже знакомым мне Белым морем и с только что пережитой Тувой. Заказ был от Детгиза, куда не очень-то меня звали»…
Книга «Обитаемый остров» впоследствии много раз переиздавалась (не Детгизом, куда был заказан путь художникам со своим лицом. Исключения происходили не часто).
Говоря о Митуриче, хочется позаимствовать у Виктора Драгунского: «он живой и светится», хоть было это сказано по другому поводу. Автор читанных и перечитанных детьми и взрослыми, смешных и трогательных «Денискиных рассказов», бывший клоун, бывший актер, основатель знаменитого пародийного ансамбля «Синяя птичка», полноватый, приземистый, с только начинавшей седеть черной шевелюрой, Драгунский был старше Мая Митурича, самого старшего из нас, больше чем на десять лет. Войну он прошел в ополчении, и, вопреки стойкой репутации острослова и забавника, написал тогда еще не известные нам, совсем не веселые книги «Он упал на траву» и «Сегодня и ежедневно».
Виктор Юзефович тоже захаживал на Малую Бронную, по его настоянию шестилетний Миша снимался на Мосфильме в картине «Девочка на шаре», сначала пробовался на роль Дениски, потом в эпизоде играл в футбол с другими неудавшимися денисками, потом и вовсе выпал из кадра, порисовав титры вместе с вундеркиндом Надей Рушевой, потом с настоящим Денисом Драгунским, будущим филологом и писателем, выставлял рисунки в редакции «Комсомольской правды», которая тогда была более правдивой и менее комсомольской, чем в последующие годы.
Работ Перцева не помню. В ту пору я писала детские стихи, самыми оригинальными иллюстраторами детской книги были всегда узнаваемые Май Митурич, Лев Токмаков, Евгений Монин, я мечтала о сотрудничестве с ними: непосредственным и лиричным Маем, неистощимым выдумщиком Левой, колористом и сказочником Женей. Не знаю, переиздаются ли иллюстрации Монина к сказкам братьев Гримм и Гауфа, к итальянским и английским сказкам. Он любил позднее средневековье, что угадывается по иллюстрациям. Рассматривая «картинки», ребенок, в том числе и мой, сам оказывался Бременским музыкантом или Маленьким Муком. Негромкий, деликатный человек Евгений Монин называл себя Дон-Кихотом и чем-то неуловимым напоминал моего отца. Впрочем, внешне на Дон Кихота больше, чем рыжеватый, небольшого роста Монин, смахивал Май Митурич, худощавый, длинноногий и длиннорукий, к тому же и хрестоматийная бородка присутствовала. Но в отличие от Дон Кихота, Май был человеком здравым, энергичным, деятельным и не только в своей профессии. Десять лет понадобилось ему на перенос праха Хлебникова из Новгородской области на Новодевичье кладбище и возведение памятника поэту. Об этом и захоронении праха своих родителей, художников Петра Митурича и Веры Хлебниковой, Май подробно рассказывает в книге «Записки художника», которую я цитировала выше. Ее издание было приурочено к открытию выставки на Пречистенке. Не многим известно, что Токмаков писал стихи, а Монин оставил воспоминания. (Проведя всю жизнь среди художников разных поколений, я не раз удивлялась тому, как хорошо они говорят и пишут). Часто встречаясь с Маем, особенно в шестидесятых (он иллюстрировал одну из моих книжек), я не подозревала, что он регулярно ведет дневник.
Евгений Монин ушел из жизни первым из трех, в 2002 году.
В 60-е и даже в 70-е, не самые свободные годы, несколько художников, допущенных в детские издательства, умудрялись так оформить книгу, что каждая становилась произведением искусства. Не то нынче: идешь по детским разделам книжных магазинов между изданиями, а больше – переизданиями детской классики, иллюстрированной заново, и со всех сторон на тебя пялятся глянцевые аляповатые монстры, грубо раскрашенные уродцы, все с одной колодки: головастые нарумяненные дети, усатые зайцы и медведи в косоворотках. Даже Конашевича и Лебедева, непревзойденных мастеров детской книги, не сыщешь…
И опять Пречистенка, 2010 год. Токмакова нельзя было не узнать, слишком давно и близко мы были знакомы. Я помню шумный успех его иллюстраций к книге Джанни Родари «Джельсомино в стране лжецов». Иллюстрации были совершенно оригинальны, ни на кого не похожи, и непонятно, как им удалось «в стране лжецов» проскочить сквозь бдительных редакторов. Кстати, в одном из героев книги, изображенном Токмаковым, легко узнается Май Митурич. Лева рисовал его в Тарусе в том же шестидесятом, когда писал портрет Снегирева.
Одно время Токмаков, не имевший мастерской, использовал для работы клетушку моих родителей на Баррикадной, уехавших на время из города. Я изредка навещала его и поражалась его работоспособности и требовательности к себе, огромное количество набросков, эскизов он безжалостно уничтожал.
Но то, прежнее его лицо, всегда улыбчивое, приветливое, теперь, в 2010-м, просвечивало сквозь печальную курносую маску. Тоже сгорбился, а был борцом, силачом, тоже опирался на палку, жаловался на тяжелую депрессию, на невозможность работать. Вскоре после этой встречи, когда я уже вернулась в Израиль, мне сообщили, что он скончался.
2. Эппель и Вронский
…Бывало, играет на скрипке скрипач –
Все мальчики в пляску, а девочки в плач.
А то поведет он смычком, и тотчас
Все мальчики в хохот, а девочки в пляс…
Он сделался сед, точно северный мох,
Но скрипку отдать за корову не смог,
Старинную добрую скрипку.
(Норвежские стихи для детей
в пересказах Юрия Вронского).
Он не мог отдать свою добрую скрипку ни за корову, ни за упитанного тельца, прятал ее в футляр «пересказов» для мальчиков и девочек, не желая участвовать во «взрослом» оркестре, где первую скрипку играл барабан.
«В далеких шестидесятых», как говорят нынче, Токмакова привел к нам на Бронную Юрий Вронский, его однокашник еще по Строгановскому институту, крупный во всех смыслах человек, самобытный, независимый, громогласный, ярый антисоветчик, не скрывавший своей ненависти к большевикам даже в вагоне метро, когда мы с ним направлялись на какой-нибудь вечер в ЦДЛ. Я, стоя рядом, испуганно озиралась, а он обличал: «Как наши брюхоголовые любят хвастаться. Меня, мол, мой народ избрал в глубинке. Это их слово, их изобретение. Они никогда не скажут чисто по-русски: меня хорошо знают в глухомани или меня любят в захолустье… Чтобы сразу стало ясно, какая это падла: да ты потому и прошел, что полез в медвежий угол. Они там ни читать, ни писать не умеют. Кто надо, покажет им, кого следует вычеркнуть…»
Вронский выделялся в любой толпе еще и потому, что ходил на костылях, ловко управляясь с ними, а когда менял костыли на протез, не расставался с вырезанной им самим, тяжелой суковатой палкой-палицей, как будто из той древней Руси, о которой он писал свои повести для детей. Ногу он потерял еще мальчишкой, на подножке трамвая, но двигался быстро, энергично. Во всем его облике была прочность, основательность: рост и сложение богатырские, лицо открытое, глаза ясные, светло-карие, борода небольшая окладистая. Вронский не любил московской суеты, мало с кем общался, (может, поэтому никто не донес на него), литературной среды чурался, говорил, что мир для него делится на некоторых и остальных. «Некоторые не дадут себя растворить, не могут говорить шаблонно. К ним не лепится пошлость». Приводил в пример своего приятеля: «Не учился, не так уж образован. А он некоторый».
Вронский мечтал о доме в деревне и наконец купил избу в Нелюшке на Валдае, там среди трех озер и мы с мужем и сыном провели часть лета 1970 года. Это было первое лето после смерти моего отца (он скончался от инфаркта 10 января), маму опекали в Переделкине в Доме творчества ее друзья Евгения Семеновна Гинзбург и Михаил Александрович Донской, а мы вместе с Вронским купались, удили рыбу (попадались и щуки), собирали грибы (попадались и боровики). Автолавка привозила хлеб, соль и водку. Но пили мы не водку, а парное молоко. И меду хватало, и картошки. Вронский знал по имени-отчеству всех деревенских, они были к нему расположены, вероятно, чувствуя его душевное и духовное здоровье.
В Москве моя подруга Нелли Тиллиб, выводя по вечерам на прогулку фоксика Бульку, часто встречалась с Вронским, живущим поблизости, и потом, благодаря своей уникальной памяти, записывала его устные рассказы. Могло бы получиться многотомное собрание сочинений, если бы он писал, а не говорил. Цитирую с сокращениями его рассказ о Нелюшке.
«…Крестьяне, мои сверстники, Сталина не любили. И за что было любить-то. А их дети – шоферы, все почему-то шоферы, не знаю, зачем столько шоферов, себе на машинное стекло портрет Сталина ставят. И не скажи ничего. Я как-то одному начал объяснять, чтобы снял портрет, сказал про репрессии и что земли у него нет, попытался объяснить, что никаких прав нет, что все вранье. А он как закричит: "Ты сам все врешь! Не верю, врешь ты все, какие такие лагеря… откуда ты взял… сам придумал…". Так разорался, остановиться не мог. Вот я и думаю, сколько еще времени должно пройти…
Я много лет подряд ездил в деревню Нелюшка. К Дарье Степановне. Я как в первый раз на Валдай приехал, так сразу на нее и наткнулся. Знаете, есть такие старухи, на вид столетние, два желтых зуба торчат, одеты, в чем Бог послал. Сидят на завалинке, судачат. Иные злобные бывают, но и злость у них какая-то естественная, я бы даже сказал, добрая. Все помнят.
А как заговорила Дарья Степановна, словно листья зашелестели. С того дня, до самой ее смерти мы к ней в избу и ездили. На Севере не говорят «хата», говорят «изба», по-старому, «истба», истопили, значит, печь…
Однажды, помню, как раз ноябрь был. Приехали мы в Нелюшку, горизонт низко так опустился, почти слился с деревушкой. Мы как в вечность окунулись. Ольха уже облетела. Совсем в другом свете деревенька открылась. Летом ни изба, ни лодка наша, кверху перевернутая, не видны были, листва закрывала. А тут все голое. Как впервые их увидели.
Так вот деревня эта Нелюшка стоит на озере Нелюшкинском. И есть там еще озеро Лесное. Когда-то полное рыбой. Как сейчас часто случается, озеро это отравили. Они это обычно так делают. Пишут наверх, дескать, разрешите отравить озеро такое-то, зато мы обеспечим страну тем-то. И для чего вы думаете, это им нужно? Заботятся о поощрениях, повышениях. К счастью, до конца отравить не удалось…
Лесное это озеро расположено у Хренового холма. Для людей, далеких от лингвистики, это звучит как скверный, крайне плохой, одно слово, хреновый, как говорят в просторечии. А холм-то очень красивый. Как же так получилось? А дело вот в чем. Слово «хрен» тот же «крен» – плотный мелкий сосняк, хвоя. Именно плотный, так как если б рыхлый был, то не было бы крена, горки, не образовался б этот холм. С него деревенька Нелюшка особенно хороша…
Кстати не Нэлюшка она (через «э» оборотное), а Нелюшка. А в русском языке вообще «е» редко произносится как «э». Разве что «Эка-вон», «Эка-как», в восклицании и после шипящих.
А деревеньку издавна ласково называют Нееелюшка…»
Мне-то вспоминается, что озер в Нелюшке было три. Наверно, одно безымянное. Несколько стихотворений о Нелюшке я написала. Вронский щедро цитирует их.
Из тамошних моих открытий: оказывается, лущевка, мелкая вспашка после молотьбы, проводится, чтобы лучше всходили сорняки, от которых нужно поскорее избавиться. Правда, в Израиле это знание не пригодились мне. В нашем садике под окном сорняки и без лущевки прекрасно всходят, прикидываясь незабудками и лютиками.
Вронский, наизусть читавший поэтов серебряного века и раннего Маяковского, «Облако в штанах» (целиком), и не знавшие грамоты местные старики отлично друг друга понимали. О сельских грамотеях и ребятишках и не говорю.
Свои собственные «взрослые» стихи Вронский никогда не обнародовал, может быть, они сохранились в его архиве. По моей просьбе, обещал показать их «в следующий раз», который так и не наступил. Не исключено, что был не уверен в них, слишком долго они лежали в столе.
Мы уже давно жили не в коммуналках, а в соседних писательских кооперативах у метро Аэропорт. Вронский, прогуливаясь, часто навещал нас, и его присутствие в нашей семейной повседневности казалось само собой разумеющимся. Я шла открывать дверь, не дожидаясь звонка, только услышав постукивание его костылей. Иногда он и меня вытаскивал из дому, мы разговаривали, (вернее, он говорил, я слушала), раскланиваясь направо и налево со знакомыми литераторами, их женами и детьми. Куда все подевались?..
Талантливый неистощимый рассказчик, Вронский говорил свободно, размашисто, не пренебрегал просторечием, «ботал по фене», если этого требовал предмет (когда-то после подростковой драки в кутузку попал). Писал он немного и еще меньше печатался, пренебрегая хождением по редакциям. Казалось, что он от своей отдельности не страдал, будто и амбиций никаких не было. Говорю «будто», потому что сейчас, спустя много лет, усомнилась в этом. Он говорил о чем угодно, но никогда – о своей работе. Переводил стихи в основном со скандинавских языков. В издательстве «Детская литература» вышло несколько мало замеченных книжек его собственных стихов и прозы. Вронский мастерски владел стихом, естественной живой интонацией, исторические остросюжетные приключения «Кукши из Домовичей» были тщательно выверены и увлекательны, но пресса помалкивала.
Жена Юры, Любовь Горлина, переводчик прозы с норвежского и датского, в том числе Кнута Гамсуна, редактор и составитель поэтических сборников для московских издательств, «по знакомству» заказывала и мне переводы с этих языков. Заглянув в интернет, я обнаружила, что Любушка, как звал ее Юра, пережила его ненадолго.
Обрадовалась, увидев, что детские книжки – моя «В море мылся великан» и Вронского «Грустный кондитер» (норвежские детские песенки) разместились рядом на полке в московском издательстве «Самокат», издавшим обе в 2012 году. Вероятно, соседствуют и на каких-нибудь прилавках. Такая вот встреча. Но Вронского нет, как и его тезки, близкого друга нашего семейства Юрия Дружникова, скончавшегося в 2008 году в Калифорнии, где он преподавал на кафедре славистики в Дэвис-университете, писал книги, изданные и в оригинале, и в переводах в Америке, России, Польше.
Нет и Асара (для меня Оси) Эппеля. С ним я познакомилась на семинаре молодых переводчиков в 1956 году, его отсутствие остро чувствую, приезжая в Москву. Тогда, в конце пятидесятых, мы обрели превосходных наставников: Сергея Васильевича Шервинского и Вильгельма Вениаминовича Левика, а Ося еще и Аркадия Штейнберга. Эппель впоследствии переводил не только с польского, а я не только с еврейского и румынского, с которых начинали. К тому же Морис Ваксмахер подкидывал нам работу для многотиражных изданий БВЛ. Не беда, что платили нам за строчку вдвое меньше, чем маститым переводчикам, зато какая радость встретиться у кассы издательства «Художественная литература» и стоять в очереди за гонораром вместе с этими «маститыми».
И вот много лет спустя зимний вечер 1981 года на Рижском взморье в Доме творчества Дубулты.
Я такой тишины не знавала нигде.
Звуки стынут, поземкой обдуты.
Не пролиться из крана оплошной воде,
Толстых стен не пробьет репродуктор.
Окна замерли в дремлющей снежной пыли,
Смолк старательный вой пылесоса.
Только где-то вдали
Вдоль затихшей земли
Осторожно грохочут колеса.
Сидели, забившись в свои номера, на безлюдную набережную вылезали «для порядка» на несколько минут, когда в белесом небе, таком же ледяном, как море, открывалась голубая лужица. Встречались в столовой. После ужина, исподтишка пользуясь запрещенным кипятильником, пили кофе или чай то у меня, то у Асара, то у Жени Солоновича, переводчика с итальянского, нашего товарища еще по давнему «семинару».
Одним прекрасным вечером, действительно прекрасным, Ося пришел ко мне пить кофе и неожиданно прочитал два ошеломивших меня рассказа: свой мир, своя тема. Читал отчетливым ровным голосом, машинописных страничек из рук не выпускал, словно боялся сглаза. Потом, в многочисленных интервью Асар говорил, что написались они от нечего делать, дескать, не было у него в тот момент серьезной переводческой работы. Меня не особенно убедила эта версия, точной, единственно возможной была каждая фраза. Когда Асар решился дать своей прозе право голоса, это получилось – может быть, слишком поздно. К счастью, произошла «перестройка».
Эппель и Вронский приятельствовали, но были антиподами. Эппель, не столь ясный и открытый, как Вронский, был не так безразличен к паблисити, к литературной иерархии. Когда в последние годы я на две недели появлялась в Москве, он звонил мне около двенадцати ночи и обстоятельно рассказывал о своих удачах и неудачах, особенно в тот период, когда удач стало больше и его проза обрела наконец широкую известность. Широкую ли? Ему казалось, что недостаточно. Людмила Петрушевская однажды назвала Эппеля лучшим современным прозаиком и посетовала: «но не известен». Я еще раз убедилась, что имя писатель должен делать себе смолоду, иначе оно не прозвучит или прозвучит глухо, останешься невидимкой, как некоторые мои друзья, которых услышали и увидели, когда ни видеть, ни слышать они сами уже не могли. Надо признать, что о прозе Эппеля написано много, и достиг он степеней известных, ездил в составе разных писательских делегаций заграницу, возглавлял жюри литературных конкурсов, говорил об этом с удовольствием. Дело только за читателями.
Асар был виртуозом во всем, чем бы ни занимался, переводил стихи и прозу, писал оригинальные стихи, баловался изящными лимериками, любил всякую литературную игру, парадоксы, экспромты, но его обычная доброжелательная усмешка не свидетельствовала о веселости характера. В печатных поминовениях его величают «человеком-праздником». И справедливо. Острый ум, даровитость, культура, явленные в одной личности – разве это не праздник? Перед артистизмом, обаянием и мягкой язвительностью Эппеля не могла устоять даже «Школа злословия» Татьяны Толстой и Дуни Смирновой.
В отличие от Вронского, никогда не бывавшего за пределами России и как многие невыездные переводчики, интуитивно угадывавшие дух и особенности оригинала, Эппелю рано удалось побывать в Польше, завязать знакомства с литераторами, почувствовать страну изнутри. А я представляла себе Осло и Копенгаген по доступным мне Таллинну и Риге. Вронский, насколько помню, и там не бывал.
Свою первую книгу «Травяная улица» Асар подарил мне с надписью «…от оборванца на обложке». В одетом с небрежной элегантностью, аристократичном и чуть высокомерном авторе книги трудно было заподозрить этого «оборванца» из Останкинской полунищей слободы с ее специфическими бытом и говорком.
Его вкусу доверяли. Когда Асар с небольшим опозданием появлялся на пороге Малого зала Дома литераторов, по рядам проносилось дуновением: Эппель пришел. Значит, будет интересно. На «престижный» Большой зал наш брат не тянул.
В один из приездов Асара в Израиль я пригласила к себе «на Эппеля» здешних коллег, пишущих по-русски. Раздвинули стол во всю длину комнаты, было тесновато, но оживленно. Эппель, весь вечер «на ковре», поразил искушенных гостей искрометностью юмора, даже Киму не уступил. В тот приезд Ося рассказал мне по секрету, который решаюсь выдать, о встрече с внезапно возникшим в Тель-Авиве, как Афродита из пены морской, родным своим дядюшкой-миллионером. Больше никогда о нем не упоминал, может быть, этот плод писательского воображения возродился в одном из оставшихся рассказов.
В последний раз мы виделись с Асаром на вечере в московском Литературном музее по поводу выхода в 2010 году моей толстенной книги «Меж двух пожаров». По окончании затянувшегося чтения стихов Ося удалился «по-английски», не оставшись на скромное чае-вино-питие с музейщиками и несколькими моими друзьями. Огорчившись, решила, что виной тому был избыток виршей. Не сразу поняла, что Ося просто устал. Накануне он жаловался на самочувствие. Через несколько дней – я уже собирала вещи – он позвонил мне, оказался первым читателем моей книги.
Грустное совпадение. И Митурича я видела в последний раз в том же музее на несколько лет раньше, когда представляла предыдущую книжку. Помню, как Май шутливо сокрушался: «Ты еще вот какая, а я уже вон какой»…
Вронский и Эппель, оба были пуристами, когда дело касалось слова. Один пример. Несколько лет тому назад Асар попросил у меня подборку стихов для журнала «Лехаим», с которым сотрудничал. Придрался к названию цветов «бугенвИлии», принятому в Израиле. Потребовал, чтобы я исправила на «бугенвиллЕи», как значилось в словаре или энциклопедии. Этого варианта не принимали и не понимали израильские редакторы и читатели (если последние существовали). Асар настаивал на своем, слово стояло на рифме, и пришлось мне переделывать всю строфу. Впоследствии я обошлась «бугенвильным кустом».
Печальные вести не сразу долетают до наших палестин. И каждый раз вспоминается строчка Левитанского: «Не договорили…». В 96-м году я написала «Живы те, кого не хоронила…» Сомнительное утешение.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(44) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=44
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer7/Akselrod1.php
