Владимир Берязев – поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1959 году в Прокопьевске. Окончил Литературый институт им. А.М. Горького. Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Зарубежные записки», «Сибирские огни», «Интерпоэзия» и др. Живет в Новосибирске.
СЛОВО О СЛОВО
Слово о слово. Ладонь о ладонь.
Кремень о кремень.
Братья шумят во пиру молодом.
Родина дремлет.
Братья мои! Государи мои!
В чем наша участь?
В том ли, что бьем для других колеи,
Веря и мучась?..
В том ли, что в игры кровавые мы
Яро играем,
Чтобы пройти от сумы и тюрьмы
К русскому раю?
В том ли, что род наш – раздрай и позор?
Мерзости мера?..
Что же ты плачешь над талой лозой,
Враг Агасфера?!
Снег задыхается! Очи во рву,
Как незабудки...
Крест в синеве, и «Варяг» на плаву –
Вечные сутки...
КЕНТАВР
Эй, даурских степей кентавр!
Или – Таврии конный скиф!
Вас несли океаны трав,
Жгли копыта вам лепестки
Солнцелобых ночных костров,
Полпланеты топтали вы –
Так гуляла конская кровь
В скифском вылепе головы,
Так срослись человек и конь
На просторах Дешт-И-Кыпчак,
Чтоб небесной тоски огонь
На звериных нести плечах.
О, кентавр, кто тебя родил?
Амазонка ли, что, любя
Конский смех – вороной ли пыл,
Жеребцу отдала себя?!
Чье тавро на твоем бедре?
Не Колхиды ли знак оно?
Знак беды, что кален в костре
За похищенное руно.
Та печать и на мне видна...
Спит княжна, и кровав калым,
Сгинул храм...
Вам не счесть руна,
Рим, Царьград, Иерусалим!
Мы Гераклом побеждены
За безумную к ветру страсть
И за то, что были хмельны
Перед тем, как в могилу пасть.
Мы растоптаны, как помет
Под копытами битвы той.
Нас герой лишь и помянет —
Ты кентавром учен, герой!
Помнишь символы той земли,
По которой прошел с мечом?
Вновь олень в золотой дали
Мчит и все ему ни по чем.
Слышишь Космоса рык и стон?
За оленем несется барс,
Лапу краха заносит он
И – опять в предпоследний раз.
БУЛАВКА
Грез завсегдатаи –
Мы и не знали закона,
Мы заклинали судьбу о продлении сна.
Вдруг я очнулся:
Взяла зажигалку икона,
Газ запылал,
она факел к глазам поднесла.
Вспыхнули очи.
Младенца огнем затянуло.
Он только крепче прижался к родимой щеке.
Пламя по алой порфире
на грудь соскользнуло
И запле-
пля-
пле-плясало на белой руке.
Стой, Богоматерь!
Отдай мне мою зажигалку.
Господи-Боже,
ну, кто ж теперь крест понесет?
Сон обратился
в гнилую чадящую свалку.
Стол задрожал
от предчувствия желчных икот.
Звякнули ложки.
И рюмка скатилась под лавку.
Черную доску
заткали в углу пауки.
Все что нашел –
на полу золотую булавку
Да белоснежный дымок непорочной руки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Выстыла печь.
За окном одиноко и мглисто.
На чердаке домовой непохмельно мычит.
Высохла килька,
испортился «Завтрак туриста»,
Помер Гефест,
продырявился ядерный щит...
В левом углу
сквозь экран гомункулус плешивый
Что-то бубнит
и пытается цифрой замкнуть
Вечный пожар...
Но мы живы, поганец, мы живы!
И сквозь огонь
наш последний единственный путь.
Пусть твои дьяки
навыворот Слово читают,
И говорит о добре механический гроб.
Вот заикнись лишь о совести,
выкормыш стаи,
С бранью бутылкою бросит в тебя протопоп.
Уж Аввакуму на полке аукнулся Клюев,
С тихим смиреньем зарей занялась купина.
Игорев лебедь
несет землю Родины в клюве,
чтоб в океане ином возродилась она...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Никнет сирень под росой.
Отсырело полено.
Даже две мухи уснули в стакане на дне.
Только булавка
горит на ладони нетленно
Напоминаньем
о нашей нетленной вине.
Что же мне делать?
Убог я и деда не помню.
Может быть, за море сгинуть,
а дом подпалить?
Может, зарыть золотинку в ограде у комля
серебристого тополя?..
Или же проще пропить?
Справа ломбард.
Напрямую живет участковый.
Слева Хазанов – известный в народе дантист.
Что же мне делать
с булавкой твоей лепестковой,
Капелькой неба,
упавшей на вянущий лист?
Благодарить?
и хранить?
и с любовью молиться?
Но для молитвы, как минимум, надо иметь
то, чем душа возгорится
и умилится –
Ту безоглядность,
которой не ведома смерть.
Мы, одичав,
без прививки уж не плодоносим.
В уши мамлюка
не дозваться родным голосам.
О, Матерь Божья,
обрежь свои девичьи косы,
Мы позабыли пути к золотым небесам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тихо в избе.
Баба Поля давно на погосте.
Серою поступью
тронулись в утро кусты.
За поворотом
стучат командорскою тростью.
Тихий скулеж
из соседской звучит темноты.
Пса кличут Фустом.
Он дрожит от соседского стука.
Страшно, кобель?
Так ползи же к хозяйским ногам.
Как мне знакомы
холодные руки испуга,
Лихо глядеться
в пустые глазницы векам.
Страшно, кобель.
Ты сегодня вдвойне одинокий:
Не разделю
я твоих инфернальных скорбей.
Теплится весть
на последнем безумном пороге.
Катится жизнь,
как священный жучок-скарабей.
Бабушка Поля приходит,
садится на лавку,
Пальцем маячит, сквозит, улыбается мне.
И все глазами, лицом –
про святую булавку,
И все про деда,
чей профиль висит на стене.
Я посажу ту булавку
в горшок на оконце,
Охрой полью,
купоросом и горькой сурьмой,
Может быть, вырастет
синего неба иконка
С той, золотою по краю,
чеканной басмой.
* * *
Боком, боком убегает краб.
Грудью манит рыжая русалка...
Вру, конечно, но безумно жалко –
Убегает в море подлый краб.
Убегают волны за кордон,
Каберне из чаши вытекает,
Льется и во мне проистекает,
Я ж теку себе из мира вон.
Но покуда вовсе не истек,
Я слежу русалок златолицых
И готов меж ними поселиться –
Отроком средь резвых недотрог.
Вдалеке, меж виноградных строк,
Трактора негрозное рычанье.
Да волны бездумное качанье.
Да белесый облачный отрог.
Тихо-тихо сеется песок
На пустынный берег Киммерийский,
И ложится тень на обелиски,
И суда уходят на восток.