Наталья Резник родилась в Ленинграде. С 1994 года живет в Колорадо (США). Публикации в журналах «Арион», «Нева», «Интерпоэзия», «Новая Юность» и др. Автор стихотворного сборника «Я останусь» (М.: Центр книги Рудомино, 2011).
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Первое утро моей новой жизни началось с собрания типа рабочей планерки. Требовалось рассказать о достигнутом за предыдущий день и планах на текущий. Поскольку мой предыдущий день был первым, достижений у меня не имелось, а в планы входило всего лишь освоиться в новом месте, поэтому я с вялым интересом слушала остальных.
Небритый мужик с большими руками работяги сказал:
– Вчера я позвонил своей бывшей жене.
Ведущая одобрительно кивнула:
– И что?
– Она повесила трубку.
– Это нормально, Джим, – сказала ведущая, – а план на сегодня?
– Побриться, – ответил Джим.
Очень толстая светловолосая девушка с невыразительным бледным лицом произнесла без выражения:
– Вчера я решила принять душ.
– Это очень хороший знак, Джейн, – сказала ведущая. – Если ты наконец примешь душ, мы сможем серьезно обсудить план на следующие три месяца.
– Я не буду принимать душ, – сказала Джейн. – Я вчера решила принять душ, и это было серьезное решение. Но сегодня с утра я передумала. Я еще не готова.
– Джейн, – серьезно сказала ведущая, – ты знаешь, что возвращение к нормальной жизни означает две вещи – мыться и есть.
– Я ем, – сказала Джейн.
– А мыться? – спросила ведущая.
– Я ем, – сказала Джейн.
Ведущая вздохнула:
– Сюзан?
Молодая женщина рядом со мной на мгновение перестала рыдать и ответила:
– Да пошли вы все…
Сидящая рядом старушка толкнула меня в бок и шепнула:
– От нее муж ушел.
Потом помолчала и добавила:
– А у меня муж умер.
Потом еще помолчала и снова зашептала:
– Я сначала очень переживала. А теперь успокоилась. Уже не переживаю. Готовлюсь жить одна. Строю планы на будущее. А пока тут… Время тяну. Дети мне квартиру должны снять, так что временно жить негде. Приходится пока тут… Тут ничего, привыкаешь. Общения, правда, мало. Трудно быть здоровой среди больных. Не со всеми можно разговаривать. Вот я в палате с Джейн. С ней не поговоришь. Она только ест. Ест и ест. С завтрака хлеб уносит и потом до обеда ест. И с обеда хлеб уносит. И сыр прячет под подушкой. Я ей говорила про сыр, а она молчит. А сыр пахнет. Когда у меня будет своя квартира, я вообще не буду покупать сыра. Никогда. А соседку твою по палате я боюсь. Я бы на твоем месте ночью не спала. Спи днем, пока она на виду. А лучше попроси, чтобы тебя от нее перевели. К Сюзан, например. Она не всегда плачет. Иногда про мужа рассказывает: как он ее бил и изменял ей десять лет. Она очень его любила, очень переживает. Ты вот молодая, вы с ней общий язык найдете. Вы, молодые, друг друга понимаете. У вас все впереди: болезни, смерти, настоящие несчастья. Вы же пока не понимаете, что такое несчастье. Вот ты тут сидишь передо мной, молодая и красивая, и не понимаешь, что мне смешно на тебя смотреть, когда у меня жизнь кончена, мужа нет и другого уже не будет, и новых детей уже не будет, а этим я не нужна, они меня отдельно селят… Вас всех вышвырнуть отсюда надо, идите работайте, идите к своим семьям, детей рожайте. Наслаждайтесь тем, что есть. Мне смешно слушать ваши рыдания. Мне смешно на вас всех смотреть…
Она с шепота уже давно перешла на крик. Когда смех перешел в истерику, ее унесли.
А потом Сюзан выписали. Джейн начала мыться, и ее тоже выписали, а на ее место подселили точно такую же толстую безжизненную девицу, только темноволосую. Cтарушка осталась. Дети ей все искали квартиру и никак не могли найти подешевле, такую, чтобы ее пенсии хватило. Поэтому ей приходилось притворяться и изображать депрессию. Так она говорила. А я устала притворяться, и меня выписали. Что стало со старушкой – я не знаю. Надеюсь, что она жива. Мы с ней на прощанье договорились жить вечно.
СОН
В зале собиралось все больше и больше людей. Странных. Не таких, как мы. То есть не таких, как я. Преобладали расплывшиеся существа неопределенного возраста и пола. Я склонила голову к столу, чтобы они не заметили, что я другая. Люди почти не разговаривали друг с другом, изредка только перебрасываясь словами на своем птичьем языке. Похоже, все в этой комнате были впервые и друг друга не знали. На секунду мне показалось, что я смогу влиться в толпу, но когда заговорила женщина – явно главная здесь, – все глаза устремились на нее, а я опять почувствовала себя чужой. Все, кроме меня, понимали, что она говорит. Она тоже была не совсем такая, как остальные. Было видно, что это женщина – по одежде, по голосу, по манере жестикулировать. Я почувствовала себя лучше, но женщина говорила долго, и по мере того, как существа вокруг ей кивали и бормотали что-то, я поняла, что снова выпадаю из толпы и меня вот-вот идентифицируют как чуждый элемент. Впрочем, я толком не знала, зачем я здесь. Меня утром привезли. Привезли и выбросили. Я очень хотела обратно домой, но я не знала, где мой дом и как туда попасть. Мне никто утром не объяснил, как и когда я попаду домой. Я даже не была уверена, что у меня вообще есть дом в этом чужом пространстве. Возможно, утром его перенесли в другое место. Здесь никто ничего мне не должен был объяснять, а если мне что-то объясняли, я все равно ничего не понимала. И они меня здесь не понимали. Я сказала им, что хочу домой, а они меня утром привезли в этот странный зал с толпой странных существ. Тут женщина закончила говорить, и собравшиеся стали расходиться. Я осталась в зале одна. Я подошла к женщине и знаками показала ей, что одна и не знаю, куда идти. Женщина вдруг улыбнулась и вывела меня из зала наружу, где передала другой женщине, которая записала мое имя (свое имя на их языке я могла произнести) и жестами показала, что мне надо идти на улицу, вслед за всеми, куда-то ехать. В руку мне она сунула листок с адресом. Я вышла. По улице ездили большие пустые автобусы. Я зашла в автобус и дала адрес водителю. Водитель кивнул. Водитель тоже не говорил на их языке. Он только разбирал адреса. Больше я ничего не помню. Потом я проснулась. Через два года. Два года моей первой работы в Америке.
КЛЮЧ
Ключа не было. Веревка, на которой он висел, под одеждой нашлась, а ключа не было. Я прислонилась лбом к прохладной стенке и задумалась о том, куда мог деться ключ. Ключ у меня был здоровый – сантиметров 15 в длину – и тяжелый. Когда висел на шее, время от времени впивался в грудь. Когда же я перестала его чувствовать?
Может быть, когда по дороге домой врезалась во вращающуюся дверь овощного магазина? Из магазина выходил дядька. Внимательно на меня посмотрел. Я была в школьной форме и с портфелем. Меня качало. Дядька ничего не сказал и пошел дальше. Ключа, кажется, уже не было. Может быть, раньше, еще когда у Костика дома ко мне все время приставал друг Костика и говорил:
– Ну, что тебе, жалко, что ли?
Друг был маленький и щуплый. Я его отталкивала, и он откатывался в угол комнаты. Я все хотела спросить, чего он, собственно, хочет, но он так быстро каждый раз откатывался в угол, что я не успевала. Кажется, ключа тогда не было.
Или когда Костик показывал нам свою коллекцию знамен? Он, оказывается, уносил из пионерской комнаты списанные знамена. Знамена списывали часто. Ими у Костика был завален весь пол. На одно знамя я легла. Другим меня накрыли сверху. Кто-то сказал:
– Поднимите ей веки.
Ключа вроде не было.
Или еще раньше? Когда играли в бутылочку, допив брагу… Целоваться было противно. Всех тошнило. Я вышла на лестницу. Ключа не чувствовала.
Или это было до того, в школе, на комсомольском собрании... Катя Федорова, секретарь комитета комсомола, выпучивала глаза и вопила:
– Мы, комсомольцы восьмидесятых, должны быть достойны наших отцов и дедов!
У меня полилась кровь из носа, и я ушла с собрания.
Или утром, на НВП? Военруку не понравилось, как я вышла к доске. Он неожиданно рявкнул:
– Вернуться и пройти опять, высоко поднимая ноги!.
Я вернулась и стояла у парты. Все ждали, как я буду поднимать ноги. Мне повезло: военрук уже забыл, почему я стою. Сказал:
– Сесть и учить иерархию воинских званий!
Был ли ключ? Черт возьми, но ведь из дома-то я ушла с ключом!
Я устала стоять, с трудом оторвала лоб от стены и села на верхнюю ступеньку. Провалившийся в блузку ключ воткнулся мне в живот примерно в районе желудка. И тут меня наконец вырвало.
* * *
Марине Гарбер
В косметическом кабинете она мне говорит:
«В Колорадо женщины старятся очень быстро.
Интенсивное солнечное излучение
и сухой климат убивают нежные клетки женской кожи.
Женщинам в нашем возрасте следует жить во влажном климате
или пользоваться увлажнителем не реже двух-трех раз в неделю».
Я думаю: «Женщины вообще старятся быстро.
Сначала у тебя в метро спрашивают номер телефона,
потом спрашивают, сколько лет твоим детям,
потом вообще ничего не спрашивают,
кроме «На следующей выходите?»
А ты все еще чего-то ждешь, как будто впереди сто лет
и косметические процедуры могут вернуть прожитое в Колорадо время.
Она мне говорит: «Вы регулярно увлажняете кожу?»
«Конечно, – говорю, – регулярно: два-три раза в неделю увлажняю слезами
по своей уходящей молодости.
В нашем сухом колорадском климате иначе нельзя,
иначе начинаешь мечтать о влажном морском климате.
А во влажном морском климате – поверьте на слово – меня давно никто не ждет».
