Василь Махно – украинский поэт, эссеист. Родился в 1964 году в Черткове (Тернопольская область). Автор нескольких книг стихов и эссеистики. Публикации в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Интерпоэзия» и др. С 2000 года живет в Нью-Йорке.
С американским поэтом Робертом Пински мы оказались вместе в никарагуанском городе Гранада, в феврале, когда там проходил Международный фестиваль поэзии. В течение фестивальных дней я познакомился с Робертом, за завтраком мы говорили о Нью-Йорке и Бостоне, читали стихи во время карнавального шествия, когда поэты мира провожали в небытие Невежество и Ненависть, такая символическая акция, когда поэзия выполняла свое социальное назначение, в которое в Латинской Америке еще верят. Вообще, поэзия в Никарагуа как-то незаметно покидала наши книги и выходила на улицы, мы выходили за ней, отпуская ее в первоначальную стихию жизни и музыки. Наши стихи слушали не только жители Гранады, но ее стены, брусчатка, коричневые апельсины, брички с лошадьми, – все, что становилось содержанием этих нескольких зеленых дней.
Роберт Пински – значительная фигура в американской поэзии, поэт-лауреат США, автор многих поэтических сборников, книг эссе, переводов, и даже либретто к опере. Он часто устраивает чтения с джазовыми музыкантами по всей Америке. В автобиографическом романе «Времетрясение» Курт Воннегут написал: «Этим летом я слушал лекцию поэта Роберта Пински, в которой он извинялся за то, что его жизнь была намного лучше, чем у большинства. Он говорил таким тоном, словно хотел всем показать пример». Мне подумалось, что, наверное, поэзия несет в себе элемент прощения перед миром, – возможно, эти неудобства, которые испытывают поэты, содержат в себе какой-то смысл.
– Роберт, Ваша литературная карьера начиналась во времена поколения битников и Нью-Йоркской школы. Каким образом эта поэзия повлияла на Вас или вдохновила?
– “Howl”, “Kaddish” и “On the Road” появились, когда я был подростком. Эти произведения тронули меня, как и многих моих сверстников, и произвели сильное впечатление. С другой стороны, уже тогда я отрицал такие категории и термины, как «бит-поколение», «поэзия-исповедь» и прочие. Я открывал для себя Гинзберга тогда же, когда открывал Эмили Дикинсон и Гарсиа Лорку. И я в одно и то же время читал Нормана Майлера и Сола Беллоу, а также – Керуака, будучи слишком наивным и жадным до чтения, чтобы почувствовать различие. «Портрет художника в юности» Джойса попал в ту же компанию: пожалуй, можно сказать, что я был слишком «всеядным» и ненасытным, чтобы в этом разобраться. Да я и поныне с предубеждением отношусь ко всяким категориям, течениям и школам.
– Я знаю, Вы переводили стихи Чеслава Милоша. Был ли причиной тому особый интерес к славянской поэзии? Милош – Ваш любимый славянский поэт? Нравятся ли Вам какие-то еще?
– Истинная причина довольно банальна: удобство и доступность. “Bells in Winter” произвели на меня глубокое впечатление, но стимулом для начала работы над переводом явился мой переезд из Массачуссетса в Беркли, где Чеслав оказался моим соседом и коллегой. Я не думаю, что «перевод» – это правильное определение: Чеслав и Рената Горзински писали англоязычные «подстрочники» его стихов по-английски (его английский превосходен), и на их основе мы с Бобом Хассом сочиняли англоязычные версии его стихов, которые он затем рассматривал и делал свои замечания. То есть это было нечто вроде коллективного творчества. Милош говорил, что эти переводы – работа профессора Grisleigh Peake (вымышленный персонаж – дом Милоша в Беркли располагался на бульваре Grisleigh Peake).
Так что, строго говоря, нас с Бобом не следует называть «переводчиками». Мы совсем не знаем польского языка. Однако мы проделали вполне реальную работу. Более подходящим названием для нас было бы «консультанты в области англоязычных идиом и ритма».
Благодаря антологии “Another Republic”, изданной много лет назад под редакцией Марка Стрэнда и Чарлза Симика, мы, американские поэты, поняли, что следут читать Збигнева Герберта, Васко Попа и других.
– В 2005 году Вы опубликовали свой перевод “The Inferno”, первой части эпической «Божественной комедии» Данте Алигьери, написанной в 14-м столетии. Почему именно Данте? Продолжаете ли Вы работать над переводом «Божественной комедии»?
– Мне хотелось придать “Inferno” быстроту итальянского языка Данте. Многие известные мне англоязычные переводы отличаются неуклюжей медлительностью по сравнению с оригиналом. Правильно или нет, но я использую гораздо меньше слов, чем в других вариантах перевода: например, знаменитая первая терцина в моем переводе занимает менее двух строк.
Я старался создать краткие, идиоматические, подлинные терцины. Иными словами, моя “Inferno” – не научный труд, а, скорее, метрическая конструкция.
– Вы родились в Америке и выросли в окрестностях Нью-Йорка. Как этот город повлиял на Вас и Вашу поэзию? Писали ли Вы о Нью-Йорке в своих стихах?
– Разрешите мне внести поправку в поставленный вопрос: я вырос не в окрестностях Нью-Йорка. Лонг-Бранч – это курортный городок на нью-джерсийском побережье. Население – около 30 000 во времена моего детства – летом обычно возрастало вдвое. Так что мое детство прошло в маленьком городке, в простой рабочей семье: мои мать и отец окончили местную школу, так же как мои сестра, брат и я сам, да и все мои родственники. Мой дед Дэйв Пински был местной знаменитостью – владелец бара и крутой делец, «бутлеггер» во времена «сухого закона». Правда, Нью-Йорк находился всего в часе езды и был предметом мечты и воплощением роскоши. Но рос я не там. К счастью или нет (отчасти – и то, и другое, я думаю), я рос в провинции. Это была, впрочем, не обычная провинция – у Лонг-Бранч славная история. В XIX веке, в годы его расцвета, президенты и знаменитости вроде Джима Брэди проводили там лето. Уинслоу Хомер писал там свои картины. В моей поэзии изображения этнических групп, деловых районов «пропитаны» соками Лонг-Бранч.
– Я знаю, что музыка, и особенно джаз, всегда играла важную роль в Вашей жизни и творчестве. Влияет ли джаз на Вас по-прежнему? Какой род джаза Вы предпочитаете?
– Я надеюсь, мои вкусы разносторонни, я с удовольствием слушаю молодых музыкантов – Виджея Айера, Бена Эллисона, Мэтта Уилсона, Билла МакГенри... Но моя заветная любовь – это классический джаз 50-х и 60-х – Майлс Дэвис, Эм Джей Кью, Сонни Роллинс, Билл Эванс и т.д. В последнее время я читаю свои стихи в сопровождении замечательных джазовых исполнителей, таких как Бобби Брэдфорд, Стэн Стриклэнд, Виджей Айер, Бен Эллисон. Издательство Circumstantial Productions только что выпустило мой совместный диск с чудесным пианистом Лоуренсом Хобгудом – “Poemjazz”. Мне он ужасно нравится!
– Чего Вы и Tod Machover надеялись достичь в вашей совместной работе над оперой “Death and the Powers”? Создать современный Gesamtkunstwerk (шедевр)? Какие новые возможности дает такая специфическая форма творчества и какие ограничения она создает для Вашей поэзии?
– Мне понравилась идея создания языка роботов и придания ему некоторой лиричности, музыкальности: в каком-то смысле это развитие образа робота по имени Хэл, поющего, «умирая», в фильме Кубрика. Не совсем его стиль речи, несколько лиричней. Вот что было моим первым указанием относительно роботов – они должны выглядеть как гигантские ангелоподобные стрекозы.
– Что означало для Вас – быть американским поэтом-лауреатом? Поделитесь, пожалуйста, впечатлениями о тех годах, когда Вы носили это звание.
– Я не особо уважаю титулы и премии. Что до категорий и школ – они представляются мне фальшивыми, а где-то и глуповатыми. Но теперь мне следует поменять свое отношение, потому что титул дал мне возможность успешно завершить нечто, к чему я отношусь весьма серьезно: проект «Любимый поэт». Видеофильмы на сайте www.favoritepoem.org, три антологии, выпущенные издательством Norton, – вот что означает для меня этот титул.
Мы провели поэтические чтения по проекту «Любимый поэт» в Белом доме: президент Клинтон прочел стихотворение Ральфа Уолдо Эмерсона, Хиллари Клинтон – Ховарда Немерова. Кроме того, ученики школы имени Дюка Эллингтона читали стихи Ленгстона Хьюза и Уолта Уитмена; инвалид, ветеран войны во Вьетнаме, прочел стихотворение Фроста “Stopping by Woods on a Snowy Evening”.
– Мне кажется, что в Америке общественная роль поэзии не так важна, как в традиции славянской или восточных культур, где поэты зачастую представляются народными лидерами или духовными гуру. Могли бы Вы прокомментировать роль поэзии в Америке, ее общественные функции (если они существуют)?
– Упомянутые мною видеофильмы на favoritepoem.org, возможно, заставят Вас несколько поменять свое мнение. Но ведь все культуры разные: в некоторых странах, включая восточно-европейские, заниматься искусством и поэзией – весьма почетно и даже престижно. В Америке мы все еще пытаемся создать место для поэзии в обществе. При отсутствии фольклора – этой классовой принадлежности общества – у нас созданы другие формы: например, программы “creative writing”. Другой пример – проект «Любимый поэт». Все культуры разные: я не говорю, хуже или лучше, – просто разные.
– В Никарагуа, где мы оба недавно участвовали в фестивале поэзии, мне повезло услышать Вашу удивительную «Песню самурая». Является ли она воплощением Вашей жизненной философии?
– В каком-то смысле – да, но с определенным уклоном. В стихотворении я выбираю тон жесткий, самодостаточный, стремясь к идеалу... в сущности, недостижимому идеалу.
– Что Вам известно об Украине или украинской культуре? Планируете ли Вы посетить Украину?
– Я уже давно слышу об Украине от моего друга Аскольда Мелнижика. Хотя я знаю недостаточно, наш никарагуанский фестиваль научил меня, что путешествия могут быть очень полезны. Если я приеду на Украину, будет ли у нас катафалк, гроб и похоронная процессия, чтобы мы могли с музыкой и танцами похоронить Невежество и Ненависть?
Перевод с английского Елены Ариан
