Алекс Тарн – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1955 году. Жил в Ленинграде до репатриации в Израиль в 1989 году. Автор книги стихов «Антиблок» и нескольких романов. Публикации в журналах «Октябрь», «Интерпоэзия», «Иерусалимском журнале».
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Натан Альтерман (1910–1970) принадлежит ко второй волне современной ивритской поэзии – волне, которая пришла на смену Х.Н. Бялику, Ш. Черняховскому и безвременно погибшей Рахели. Его значение для ивритской литературы сравнимо со значением Бориса Пастернака для русской.
Пастернак упомянут тут неслучайно: Альтерман очень близок к нему и по мировосприятию, и по импрессионистическому образному ряду. Даже в этой небольшой подборке можно ощутить чисто пастернаковское единение с природой, которая рассматривается не с точки зрения стороннего наблюдателя, но с позиции соучастника или, скорее, апостола, несущего весть о глобальной связности мира и гармонии космических струн.
«Сонный сад», сыплющий жуками, «как бронзовой золой жаровень», произрастает в той же поэтической, глубоко еврейской по духу (ибо Единой) вселенной, что и «лунный город, стоящий, как в пруду, в рыдании цикад».
Но Альтерман был не только лирическим поэтом с точной философской интонацией и ярким эпическим талантом, который нашел свое выражение в монументальной «Песне казней египетских». В течение многих лет он вел стихотворную газетную колонку, не брезгуя сатирой и политической злобой дня, откликаясь, как сказали бы сейчас, on-line на важнейшие мировые события.
Два стихотворения в подборке посвящены именно этой – публицистической стороне творчества Натана Альтермана. Об одном из них хочется сказать особо. Летом 1942 года в Эрец-Исраэль были получены достаточно надежные сведения о Ванзейской конференции и о начавшемся в Европе систематическом истреблении евреев. Сохнут (тогдашнее еврейское самоуправление этой частью подмандатной английской территории) еще некоторое время воздерживался от публикации официального коммюнике. Оно последовало лишь 22 ноября, когда вся страна уже полнилась слухами.
Пять дней спустя, 27 ноября 1942 года, Натан Альтерман напечатал в своей еженедельной колонке в газете «Гаарец» стихотворение под названием «Из всех народов». По сути, перед нами одна из самых первых поэтических реакций на Катастрофу. В 1942 году Альтерман еще не мог знать о том, что будут истреблены шесть миллионов, что его родной идиш превратится в мертвый язык. На первый взгляд, это должно было продиктовать стихотворению относительно умеренный тон (умеренный – относительно нас, знающих).
С другой стороны – на второй взгляд – мы, взращенные на фоне соответствующего исторического опыта, куда лучше, чем Альтерман и его современники, «подготовлены» к тому, чтобы воспринять Катастрофу отнюдь не как что-то из ряда вон выходящее, но как всего лишь один из ужасных фактов в длинном списке ему подобных. И если принять во внимание эту мысль, то реакция Альтермана, напротив, должна была быть именно такой – очень резкой, почти богохульной. Ведь слова «И ты избрал нас из всех народов» представляют собой буквальное повторение строки одной из самых важных в иудаизме молитв.
ПРОЩАНИЕ ШАРМАНКИ
В город голуби летят –
город крыльями увенчан –
на торговцев и солдат,
на ресницы томных женщин.
Дальний ветер из пустыни,
не зови нас, не мани –
вон, закат несет в корзине
вишен жаркие огни.
Вечер, вечер, град теней,
град воздушный, град бездонный.
Загляну в глаза коней
взглядом женщины влюбленной.
Град бездонный, безъязыкий,
ведь в конце, как ни крути,
как глаза перед владыкой,
закрываются пути.
Трубку старую набьем,
сядем там, где тени тают,
и состаримся вдвоем,
как ребенок засыпает.
Ветер бури и покоя,
ветер леса и жнивья…
Где же ты, присядь со мною,
муза вечная моя.
Где вы, прежние деньки,
лета яркие оттенки,
рынки, ярмарки, свистки,
платья, юбки и коленки.
В этой пыли карусельной
в песне грубого житья,
в этой замеси веселья,
смеха, грусти, забытья –
о, Вселенная! В те дни
как стремился я к познанью!
Маяков твоих огни
ждал, как мальчик на свиданье.
Что осталось? Звон свирели,
росы утренней звезды…
Ведь и мне они краснели –
те запретные плоды.
Ведь и я в своей судьбе,
на волнах крутых и частых,
слеп, катился по тебе
в городах твоих глазастых.
На тебе, как после взрыва –
я, растерзанный солдат, –
на колючке трат и срывов,
встреч и дружбы невпопад.
В город голуби летят –
дней моих полет и прочерк,
свет и камень, женский взгляд,
белый машущий платочек.
Водопаду ночи внемлю.
Бог богов, велик и свят,
на твою ложимся землю…
В город голуби летят.
1938
ВЕЧЕР КРОВАВОГО ДНЯ ИСТЕК
Вечер кровавого дня истек
в криках расправы скорой...
Пал побежденный царь на клинок,
горем оделись горы.
И всю ночь по стране из конца в конец,
скакуна обжигая плетью,
задыхаясь от скорби, спешил гонец –
вестник смерти и лихолетья.
Вечер кровавого дня истек,
царь наш пал на клинок.
И уже под утро, к земле кренясь,
он увидел мать и родимый дом,
и упал пред нею – весь кровь и грязь,
изнывая смертным стыдом.
И когда, склонившись над ним, она
прошептала тихо: «Вставай, сынок»,
он, заплакав, сказал: «Решена война –
царь наш пал на клинок.
Мы проиграли, наш срок истек,
царь наш пал на клинок».
И она отвечала: «Пусть кровь и пот
до коленей дойдут нам в огне, в золе,
но воспрянет, стократно силен, народ,
что разбит на своей земле.
А царю, чьё тело враги нашли,
уготован наследник его венка –
ведь вложил он в руку своей земли
рукоятку того клинка».
Голос матери дрогнул, рыданьем разбит,
но ее услыхал Давид.
1945
НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ
Птичий свист, и зеленый луг,
и поля в золотой вуали,
и молчат на сто верст вокруг
все дороги мои и дали.
Дерева в росе на пути –
искры стали в стеклянной тверди…
Мне бы только смотреть, мне бы только идти –
даже после – и вместо – смерти.
НАПЕВ
Вечер в ночь кочует, к подножью гор,
час разлуки, ты свят и кроток!
На порог взойти – словно в сонный створ,
женской песне – упасть в воротах.
На краю небес – одинокий ствол,
тает звук, не прожив и метра,
и довольно миру трех слов всего –
лишь простора, полей и ветра.
ИЗ ВСЕХ НАРОДОВ
Слезы наших идущих на смерть детей
мировых не обрушили сводов.
Потому что любовью и волей своей
Ты избрал нас из всех народов.
Ты избрал нас из прочих – на брит и обет –
из огромного пестрого стада.
Оттого даже дети, по малости лет,
знали точно и твердо: спасения нет,
и просили у мамы, идущей вслед:
не смотри, не смотри, не надо…
Плаха сыто стонала, журчал кровосток,
и отец христианнейший в Риме
не спешил на подмогу с заступным крестом,
чтоб хоть день постоять рядом с ними.
Чтоб хоть день постоять под ножом мясника –
как стоят наши дети века и века.
В подземельях спасали от бомб и воров
побрякушки, скульптуры, полотна…
Но тускнеющий взгляд наших мертвых голов
не тревожил музейные окна.
Не смотри на нас, мама, – на ямы и рвы,
на весь мир этот, ставший погостом…
Мы – солдаты одной непрерывной войны.
Мы малы, но не возрастом – ростом.
Ну, а Ты… – Ты, чья воля, и мощь, и стать –
Бог отцов наших, страшный и милый,
Ты избрал нас из прочих народов – стать
мертвецами на адских вилах.
Только Ты сможешь всю нашу кровь собрать
ведь другим это – не под силу.
Можешь нюхать ее, как свои духи,
можешь пить ее, добрый Боже…
Но сначала в ней убийц утопи.
А потом равнодушных – тоже.
1942
МЕСЯЦ
Старинный вид – и тот в часы рожденья молод.
Стена небес пустых –
как крепостной раскат.
Ночь под серпом, окно и лунный город,
стоящий, как в пруду, в рыдании цикад.
И ты смотри туда, где кипарисной пикой
проколот месяц.
Над путями – свет.
Неужто это явь? – скажи, Господь великий, –
Дозволено ли мне свой прошептать привет?
Вода глядит на нас из-под озерной кожи.
Деревья в серьгах,
красных и чудных.
Вовеки не избыть душе моей, о Боже,
печаль Твоих игрушек заводных.
1938
Перевод с иврита Алекса Тарна
