Апокриф
…Иисус, наклонившись низко,
писал перстом на земле…
Св. Благовествование от Иоанна, 8, 3-11.
Не ведают, что творят, так будет всегда.
Люди — сами себе упоение и беда.
Их тела совершенны, а разум убог.
Вовремя ли ниспослал меня Бог?
Такое жалкое одеянье на ней.
На всех грешных не хватит камней.
На её лице отсвет усталой души.
Я скажу ей: «Иди и впредь не греши».
Бегство
Для Марии и Феличе
Союз детей, — куда они уходят?
Негаданно, нежданно исчезают,
как будто убежали поиграть
на пустыре у сада — и пропали.
Восторженные маленькие боги, —
неужто перешли в больное стадо
бессмысленно разросшихся людей?
Нет, что-то здесь не так. Скорей всего,
они и впрямь на пустыре у сада —
там место сбора, там каким-то чудом
им удаётся выйти из игры.
Куда-то да уходят. Может быть,
становятся невидимою тенью,
сопровождают нас до нашей смерти
сиреневою дымкой у виска,
тоскою по утраченному детству...
На пустыре у сада место сбора,
там дети остаются навсегда.
А оболочка в облике подростка,
пропахшая вином и табаком,
приходит за полночь домой. «Где был?!» —
«На пустыре!» —
«Что делал?!» —
«Я не помню...».
Быть человеком
Булату Окуджаве
Быть человеком очень трудно —
на белом свете многолюдно,
а люди-то различной масти:
добряк — и дел заплечных мастер.
Быть человеком очень просто,
знак человека — благородство,
когда тепло души мы тратим,
чтобы теплее было братьям.
Быть человеком очень важно,
меж нас и черти есть, не важно,
ведь спор решают в этом мире
не их весы, а наши гири,
не их слова, а наша страсть.
Быть человеком очень сложно,
почти нельзя им быть, но можно —
быть,
человеком,
вдосталь,
всласть.
В итоге
Памяти Анатолия Якобсона
Как-то так получается,
что, умерев вещественно,
иной человек не кончается.
В общем, это естественно:
не покидает то место,
где был, — и вы уступаете.
Вот так становится тесно
от обитающих в памяти.
Жилось ему неуживчиво
с теми, кто жил расчётливо,
кто проживал расплывчато,
а умер весьма отчётливо.
Он — пошёл по столетьям,
после смерти — да в гору!
Не знал, что кончит бессмертьем.
Кто это знал в ту пору?
Время
Лене Кореневой
Серый пруд, дождём сморённый,
зыбь зеленоватая…
Время — это за иконой
похоронка мятая.
Горы лиственного хлама,
роща полусонная…
Время — это не программа
телевизионная.
Время — это Бог, доколе
в нас сознанье теплится.
Чей-то стон не молкнет в поле.
Память — страстотерпица.
Между не сказанным и несказанным
Леониду Перловскому
Между не сказанным и несказанным
мается что-то болью немой:
в мокром саду — седовласым туманом,
в старом колодце — влажною тьмой.
Этот поток мысленосный — из тлена?
Это беззвучье — из будущих дней?
Что домогается нощно и денно
необязательной речи моей?
Слово, безмолвного таинства милость,
молвиться хочет, рождения ждёт.
Это безмолвье — для мысли на вырост.
А и не молвится — не пропадёт.
Бостонские блюзы
Маргарите Рудяк
1
Зачем нам память дана? Когда это началось?
Есть ли память у птицы? Помнит ли рыба, лось?
Забыть бы свои обиды, забыть бы зависть и злость.
Что я знаю о мире, — думаю я иногда.
Что я знаю о людях, — думаю я иногда.
И себя-то не знаю толком, — что я знаю тогда?
О жизни только и знаю, что довелось очнуться.
О смерти только и знаю, что с нею не разминуться.
Вот бы однажды снова на эту орбиту вернуться.
В девять лет у меня появился первый ребёнок.
Война началась, — не стало молока и пелёнок.
Первый ребёнок — сестра, худенький воронёнок.
2
Всё его раздражает, всё ему не по нутру.
все его раздражают, а особенно не по нутру
тот, что глядит на него из зеркала поутру.
Старик в тельняшке, зевая, смотрит на самолёт.
Крестится, чешет в затылке, глядя на самолёт.
Думает, сколько дюрали на крышу сарая пойдёт.
Плачут, обнявшись, двое, — две ноги на двоих.
В праздник Победы плачут, — две ноги на двоих.
Вспоминают, обнявшись, павших друзей своих.
За что человека терзали, били, жилы тянули?
Ведь знали, что всё равно он не минует пули...
Узнав всю правду, стало уксусом киндзмараули.
Горько плачет старик: стоило ли родиться?
На столе у него чёрствый хлеб и водица.
Был, как будто и не был, вот и вся небылица.
Если дом загорится, что прежде всего унести?
Если случится такое, что прежде всего унести?
Старое фото мамы со мною лет девяти.
3
Любящие обнимаются, — юность своё берёт.
Любящие целуются, — юность своё берёт.
И не рождённые дети препираются: чей черёд.
Женщина-лилипутка лукаво глядит на меня:
как только такого верзилу может носить земля.
Как звать малышку? Возможно, Ми, но скорее — Ля.
Всегда на этом углу я слышу запах сирени.
Даже в морозный день — слышу запах сирени.
Та женщина пронеслась, будто ветер весенний.
Похоже, что я люблю невысоких блондинок.
Так вышло, что я люблю невысоких блондинок.
Бывает, что и высоких толстоватых латинок.
Я иногда приседаю, поза моя смешна.
Подгибаю колени, — поза моя смешна.
И мир, — каким его видит маленькая она.
Прошу тебя, привези мне в подарок что-то одно.
Какую-нибудь открытку или камушек, — всё равно.
Я твои пальцы пригублю, — и губы твои заодно.
Было бы что отдать, всегда найдётся кому.
Отдавать очень важно, было бы только — кому.
Всё Маше отдам, а себе её улыбку возьму.
Теорема
В жизни — как в теореме:
дано — некое время.
Докажи —
что можно и безо лжи.
Эту задачу решают все сами,
она — не из новых.
Это экзамен.
Без переэкзаменовок.
Улица
Улица — клуб чужаков,
можно с кем-нибудь заговорить,
не знакомясь и без обиняков.
Не важно, кто ты,
писатель или водитель.
Здесь важно, какие у тебя заботы
и что ты думаешь насчёт последних событий.
Улица — помесь лени и буйства,
она вроде пульса,
он другой раз бьётся неровно,
но бьётся.
Улица подошвами утрамбована,
ей от них достаётся.
Когда трудно,
выпрыгиваешь на тротуары,
там ладно и людно,
вокруг сутолока и тары-бары.
Тебе подмигивает улица:
ничего, всё образуется!
Ты сойдёшь в могилу,
а у неё дел ещё — на века.
Может, кто-то и вспомнит верзилу,
который горбился у ларька.
Видение озера Балтис Борису Фуксману в память об Алле
1
Я вверх тащился на второй, кардан о камни тёрся,
сосна мне скрипнула: «Пароль!» и — корни под колёса,
а я ответил ей: «Тоска!» и стал рулить на гребень,
изрядно ободрав бока, петляя меж деревьев.
До пола выжав тормоза, — аж взвизгнули колодки! —
ладонью я прикрыл глаза от синей поволоки.
Так Балтис в нашу жизнь вошёл, безветренный до лоска,
его зеленоватый шёлк с закатною полоской.
Ночь навалилась, как медведь на августовский улей,
и звёздная возникла твердь с луной на карауле.
Палатка расцвела, и мы забылись в ней устало,
и что-то вечное из тьмы нам влажно лепетало.
2
С утра мы начали обход озёрного зерцала.
В нём, верно, всё ещё живёт твоя улыбка, Алла.
И я уверен — сохранён озёрною мембраной
твой хриплый, Боря, баритон с какой-то скрытой драмой,
картавый Люсин хохоток и Стаса голос едкий,
занёсшего свой молоток на «Запорожец» ветхий.
И, может быть, среди берёз, где звон стоит шмелиный,
мерцает, розово-белёс, спокойный облик Инны.
И около неё — наш сын, малец тогдашний, Дима,
и над сияньем этим — синь, сплошь неисповедима.
3
Благословенна та пора погожая — и мы в ней,
грибы, малина, мошкара и шум коротких ливней.
Нас разбросало, Инны нет, и Стаса, но осталось
сиянье мест, мерцанье лет, где нам бывать досталось, —
осталось в тех, кто жив пока и кто уйдёт последним.
Быть может, — в те же облака над тем томленьем летним.
