Во-первых, во-вторых и в-третьих,
те далеко, а эти - в нетях.
Одних не вспомню, тех забыла,
а третьих, как водою смыло.
Во-первых, во-вторых и в-третьих,
живём, самих себя не встретив.
Перебираем на рассвете:
во-первых, во-вторых и в-третьих.
Во-первых, во-вторых и в-третьих,
жизнь проскочили, не заметив,
да и она, с улыбкой милой,
не видя нас, промчалась мимо.
Нет у неё для нас улыбки:
мы не видны, мы слишком зыбки.
Наверное, мы тоже в нетях,
во-первых, во-вторых и в-третьих.
***
Последняя пьянка еще не ушедшего лета.
Распахнуты двери, туда, где лоза опустела.
Распахнуты окна, и в полосах желтого света
мы видим туман, из пустыни ползущий несмело.
Пустые бутылки, пустые бокалы и лица.
Поем под сурдинку – знать, песенка наша не спета!
Туман наползает, бесшумно ползет и клубится:
он знает, что кончились песни у томного лета.
День сжался в клубочек – того и гляди, что исчезнет,
уступит себя черной ночи, туману и ветру.
И время потянется, словно уставший наездник,
клянущий дорогу, себя и коня. Километры
истоптаны клячей – что ж, пункт назначенья не близко.
Туман наползает, мешает найти переправу.
Над нами небес перевернута темная миска,
мы пили за лето, за солнце – мы пили по праву!
Но выпито лето, бутылка его опустела.
Мы спрячем ее в кладовую и дверку прикроем.
Ничем не укрыто пустыни озябшее тело...
Так может, добавим? Ведь нас, как положено, - трое!
***
Каникулы закончились, и лето
съезжает с дачи далеко куда-то,
где баобабы, джунгли, кенгуру.
Неубранной оставлена квартира –
без мебели, без штор – и только листья
лежат, как пестрый мусор на полу.
Мы остаемся – лето уезжает.
Уже сундук уложен и обвязан,
и птицы улетают, – клин за клином –
как стрелочки на карте, чтобы путник
с пути не сбился и попал туда,
где ждут его так жадно и давно.
А к нам придет уборщица-зима
и уберет за летом бесшабашным
и распустехой осенью весь мусор.
Ковер постелет и повесит шторы,
крахмальные развесит занавески,
велит угомониться всей природе
и нас угомонит, конечно, тоже.
Магнитофон уехал в сундуке
крутить танцульки вдалеке от нас.
Что ж, включим телевизор, сядем в кресло
и, грея руки о стаканы с чаем,
мы станем лета возвращенье ждать.
Мы будем терпеливы, и вернётся
к нам лето... Наказаньем иль наградой?
***
Какой пейзаж! Лишь елки, палки,
метелки, филины, моталки,
осинки тонкие да кочки,
да квохчущие нервно квочки,
болотца, мхи, вороны, волки,
еж, растопыривший иголки.
Над зубчатою стенкой леса
луна свой свет прольет отвесно...
Узкоколейна жизнь, а впрочем,
не зря ли головы морочим?
Вокруг – карьеры и овраги,
клочки отваги и бумаги
с пометками "к ответу!", "срочно!".
Желанье петь не правомочно.
Куриной лапою избушка
метелку подает старушке,
а ступа лязгает и бьется,
и лунный свет на все прольется.
Не будет солнца... Кто там свищет?
Кто в темноте дорогу ищет?
По рельсам отблеск тусклый вьется.
Жизнь, елки-палки, сны, болотца.
***
Бездумье дымных дней,
когда горит листва,
когда идут дожди,
и пахнет осень прелью,
но дышится легко,
рождаются слова
и падают на лист
весеннею капелью.
Кружится сущий мир,
вертится круг времен,
кружится голова,
и в этой круговерти
томятся и кружат,
рождаются слова.
Рожденье и исход –
спасение от смерти.
Седой кошмар зимы
еще не наступил,
но ждет нас впереди,
но распахнул объятья.
А в них застынет мир,
замрет, застынет жизнь
от ведьминого страшного
проклятья.
Снега, мороз и лед...
Скукожится душа
и, скрючившись, заснет
до марта иль апреля...
Спасет рожденье слов –
когда снега шуршат –
неотвратимое,
как вешние капели.
***
В киноклубе окраинном, в зале, так плотно набитом,
что и слову нет места упасть в предэкранном пространстве,
на коленях держа пальтецо и платочек колючий,
черно-белые – с бабушкой – смотрим индийские страсти.
Рядом – девушки, ждущие "с армии" графов и принцев...
"Шестимесячной" пена, подбритые бровки и штапель.
Всю неделю трудились – не женские, грубые руки.
Но: суббота, до трех, киноклуб. Отдыхаем и плачем.
Завтра драить полы, занавески крахмалить, салфетки,
а сегодня гуляем и смотрим индийские страсти
(за отсутствием оных в реальности вяло текущей)
на экране простом в тесноте, духоте, но – с азартом.
У матрон, не остывших от кухни, пылают ланита.
На коленях у каждой второй спит младенец сомлевший.
Рядом тихий супруг – отдыхает и дышит смиренно
"изабеллой" и грушевой чачей в эфир предэкранный.
Всю неделю он вкалывал, с курами спать отправлялся...
А сегодня – суббота, до трех, можно даже в киношку
на индийские страсти, с матроной, прийти подивиться.
Тут и песни, и пляски, и слезы, и кровь, и разлуки,
обретения, встречи, утраты, но все утрясется:
будет щасте в конце, будут петь у фонтана герои.
Ну, а завтра, с утра, взяв за тонкие лапки детишек,
он с матроной отправится в гости. Опять "изабелла".
Одинокие женщины в возрасте "ягодка сохнет"...
"Шестимесячной" пена, подбритые брови, помада,
ароматы дешевых духов и рассыпчатой пудры
из коробки картонной с букетиком ландышей белых.
Каблуки – "баклажаны ", носочки с зеленой каемкой,
волны штапеля, газовый шарфик и сумка конвертом.
В ней платок с кружевами, ключи, кошелек и расческа.
До получки осталось всего три рубля и неделя.
На " галерке " влюбленные парочки, за руки взявшись,
смотрят, вроде, в экран, но при этом друг друга лишь видят.
Все красоты кино, все чужие горячие страсти
обещают друг другу и странно, что верят при этом.
Батальон холостяцкий не хочет показывать виду,
что заморские страсти и их захватили и держат.
Отпускают соленые реплики, свистнут, взгогочут,
но в душе каждый хочет себе и любви, и удачи.
Так смиренно сидим, глядя преданно в жерло экрана,
отвернувшись от жизни, что каждого ждет за стенами
захолустного клуба в клетушках " жилплощади " нищей.
Не хотим возвращаться, желаем лишь плясок и песен,
лишь любви – пусть с изменой, зато настоящей и грозной.
Спели все у фонтана, открылись высокие двери,
а за ними уж ночь, фонари еле-еле мерцают.
Мы стоим, уходить не хотим. Дайте плясок и песен!
Дайте сладкого сна и любви у фонтана под пальмой.
***
Кирпич краснеет воспаленно,
плющ исступленно рвется к крыше,
и музыка – так отделенна,
что мы, практически, не слышим
мелодии:
лишь тень созвучий
день обвела чертою тонкой,
что придает ему прозрачность...
О, беззащитность ноты звонкой!
Река распластана под кручей –
несет себя в подарок морю.
У тучи, рыхлой и ползучей,
полна дождем утроба. Споря
с ярчайшим днем, она вцепилась
в кусты на темени утеса
и застыдилась перед солнцем,
что растрепал ей ветер косы.
Душе мятущейся противны
тепло, покой и леность плена,
где все оценки субъективны,
где смяты дни, где правда тленна.
Душе томящейся так сладки
мечтанья о скитаньях дальних,
о славе, взлетах – о! мы падки
на грезы в полумраке спальни.
А пестрый мир кружит, хохочет,
живет и дышит, пьет и пляшет.
Под кручей речка нам бормочет,
платком с утеса туча машет...
Не улететь нам с тучей этой,
не уплывем с рекою к морю...
В печальном сумраке рассвета
поймем, что песня наша спета,
душа ободрана, раздета,
что мир большой далёко где-то,
а нам осталось только это:
смиренно предаваться горю.
***
МУЗЫКА. КОНЦЕРТ
Сперва смычки, качаясь вразнобой,
как бы проткнуть пытаются кулисы,
и скрипки – хаотической гурьбой –
все невпопад. На ярмарке актрисы.
Как будто чаек стая слезы льет
над мелким морем ямы оркестровой,
как будто свадьба пьяная зовет
паромщика, что спит под лодкой новой.
Но вот спокойный строгий силуэт,
на музыкальный инструмент похожий,
прошел меж музыкантами, и свет
мгновенно стал спокойнее и строже.
Все лица собрались и, глядя в такт
позывам рук, подавшим знаки с кручи,
колонной четкой, чуя каждый шаг,
пошел на приступ звуков строй могучий.
Затем на сцене вихри завились,
на зал подуло теплым нотным ветром,
смычки, все разом, дружно поднялись
в одном порыве радостно-бессмертном.
Под шквалом звуков закачался зал,
огнем подвесок полыхнули люстры.
В пустом фойе зеркальный ряд сиял,
чего-то ждали неподвижно бюсты...
Гудел и вился звуков дружный рой,
неслись сердца пронзенные навстречу:
литавры, распаленные игрой,
зал расстреляли медною картечью.
Рыдали люстры и роняли в зал
мельчайших радуг яркие соцветья...
На небе сидя, старый бог рыдал,
поскольку дарит музыка бессмертье.
***
АНТЕННЫ
...антенн сервиз суповой
все пытается – тщетно! – поймать
музыку ночного пиршества звезд,
но ловит лишь телепрограмм
скудный ужин,
который следует
отдать врагу.
***
Зимние мечты
Вот бы съездить в дом отдыха зимний в Подмосковье недальнем, допустим,
по Савеловской ветке...
Пусть поселят меня в светлой комнате: тюль на окнах, репродуктор, графин,
две соседки.
Ольгиванну послал профсоюз – не сама захотела, не очень
ей все это нужно.
А Ларисе обрыдло одной, вот и ездит в надежде найти и поймать
хоть какого-то мужа.
Получу одеяло шерстяное зеленое с полоскою белой,
обтрепанной бейкой.
Постараюсь ответить спокойно, на ларисин вопрос, не являюсь ли,
часом, еврейкой.
Не забыть бы вязанье с собою и польский журнальчик со схемой салфетки,
что мусолю полгода:
нужно время хоть как-то занять, если вдруг подкачает и спутает
отдых погода.
Лыжи взять напрокат, сдавши паспорт в залог. Обойти голый парк, весь в снегу,
по пустынным аллеям,
и под крышу вернуться не раньше, чем зимний закат подберется неслышно,
смущенно алея.
Съесть на ужин кефир, запеканку, выпить чай под кликухой глумливою
"белые ночи"
и на танцы пойти: можно лечь и в двенадцать – ведь отпуск! Завтра
день не рабочий.
Мне расскажут соседки про жизнь, про болезни, любовь и печаль –
все до самой изнанки.
Будем с ними заваривать чай: кипятильник с собой. Есть заварка,
конфеты, баранки.
К телевизору выйдем: макияж и прически. Наденем все лучшее –
туфли и платья.
Будет Ларка глазами стрелять, есть ли кто-то вокруг, кто быть может
допущен к объятьям.
Вот бы съездить... Да где оно все? Далеко колесо укатилось.
Ольгиванна, вы где? Эй, Лариска, ты как?!
Сделай милость,
тот, кто памятью ведает: пусть бы я все позабыла,
но не то, что придумано мной – лишь оно мне и нужно, и мило.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(44) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=44
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer7/ZSvet1.php
