Альпийский сон
Сын твой болен опасной болезнью;
Посмотри на белую его шею:
Видишь ты кровавую ранку?
Это зуб вурдалака, поверь мне.
А. Пушкин. Песни западных славян
Ему казалось, что, если бы он держал покрепче сверток,
он верно, остался бы у него в руке и после пробуждения.
Н. Гоголь. Портрет
Солнце внезапно исчезло. Длинная тень, бежавшая рядом с поездом, пропала, и небо опустилось так низко, что казалось, и оно исполнилось тайны, и заморосил грустный дождь. И приснился мне сон. Я - в большой гостиной своей квартиры, и у меня как будто бы есть сын. Кудрявый, кареглазый мальчик играет с родителями моего погибшего мужа. Они покинули родовое гнездо, что на берегу Миссисипи, прилетели в Европу в надежде найти тело сына и похоронить его.
Я говорю: «Ну, мне пора». Все трое радостно улыбаются и прощально машут мне рукой. Сажусь в «Ориент-Экспресс», рейсом Кале-Истамбул, сознавая, что перешагиваю опасную грань, отделяющую реальность от литературной фантазии. Некая идея зовёт меня к истокам «местного колорита», как выразился ироничный Мериме, к местам, которые, «как подкова магнита притягивают к себе суеверия».
Я отправляюсь в Румынию в надежде отыскать убийцу мужа - лорда Ротвена, литературного предшественника Дракулы. Ротвен - творение устного рассказа Байрона, записанного его врачом Полидори и им же опубликованного. Но случилось невероятное: оба создателя «Вампира» отказались от авторства. Таким образом, произошло роковое недоразумение, нарушившее планомерность хода мировых событий, и сиротство персонажа - аномалия и реального, и внереального ряда. Никому не нужный Вампир (и кто! - сам Байрон от него отказался) – непредсказуемо опасный скиталец, ибо у него нет творца. В Священных канонических текстах о подобных Персонах ничего не сказано, также в апокрифах и прочих текстах нет о них упоминаний. Стало быть, ничто непредсказуемо, и всё возможно. Ротвен кинулся на моего мужа без всякого повода - требовалось утолить злобу. И он набросился на несчастного. И тот упал, как падает мертвец.
Итак, я - в вагоне романтического поезда, выплывшего из карнавальных двадцатых годов танго и фокстрота, «Улисса» и леди Чаттерлей. Звонок возвестил ужин - выхожу из купе, облицованного красным деревом, и направляюсь в широкооконный вагон-ресторан с вентилятором-пропеллером на потолке и сажусь к свободному столу в середине зала. За столиком справа у стены с радостью узнаю Джойса. Бутылка сухого хереса (вместо любимого сухого швейцарского) уже на столе. Джойс в строгом костюме и галстуке в клеточку через толстые стёкла очков изучает меню, держа его на уровне глаз. Стало быть, поблизости должен быть Хемингуэй, угостивший в Париже Джойса таким хересом.
А вот и он, старый мой знакомец! Возник за столом позади меня, молодой, красивый, с небольшими аккуратными чёрными усиками, в однобортном сером пиджаке из мягкой ткани. Ест любимое дешевое блюдо своей парижской молодости - картофельный салат, запивая пивом и поглядывая то и дело на Джойса. Ему не терпится подсесть к мэтру – это очевидно - и затеять дискуссию о новых литературных веяниях, а заодно и о послевоенном потерянном поколении - согласно меткому выражению госпожи Стайн. Писательница также должна находиться где-то поблизости. Так и есть: Гертруда Стайн, символ эпохи, собственной персоной, грузная, неподвижная, как статуя, объявилась вдруг за столом напротив меня, так что глазам больно стало. Но ей не до меня – она демонстративно отвернулась от Джойса, да так, чтобы ему было заметно, что она отвернулась, потому что не любит она его.
А к моему столу подсел элегантный господин маленького роста с пышными, закрученными кверху усами и яйцеобразным лысым черепом - мсье Пуаро.
- О, какая встреча, мадам!
- Вы меня знаете, мсье Пуаро?!
- О, мне ли вас не знать, мадам!
- Здесь намечается убийство? – Озираюсь по сторонам.
- Не обязательно там, где я – убийство.
- А там, где я?
- Убийцы здесь нет, мадам!
- А где же убийца?
- Не могу сказать!
- Но вы знаете убийцу, мсье Пуаро? Знаете!
Пуаро смущён моим напором, однако на вопрос не отвечает. Вместо ответа он произносит речь:
- Мэри! Вы - героическая женщина и благородны в своих порывах так же, как и стокеровская Мина Харкер! Мужской ум, но характер женский. Ради спасения души любимого человека вы готовы пожертвовать собою! В наше смутное время кокаиновых блаженств – это ли не чудо?
- Гениальный мсье Пуаро, откройтесь мне! Останусь ли я жива после посещения...
- О, мадам, – с поспешностью прервал он меня, - вы коснулись запретной темы! Ваш случай - за гранью подвластного рассудку мира, а я всего лишь профессиональный детектив.
- Но...
- Увы, мадам, я не делаю предсказаний.
И Пуаро исчез. И остальные персонажи вдруг пропали. Ни души! Мелькают огни станций, и неподвижные фигуры людей на них, и телеграфные столбы; убегают призрачные домишки, леса, горы.
А вот - еще что-то затевается. Слегка прихрамывая, ко мне приближался молодой человек старинной красоты с картины кисти Гейнсборо: крутолобый, с серыми, близко посаженными грустными глазами.
В чёрной мантии и романтической чайльдгарольдовской шляпе, из-под которой выбивались мятежные кудри, принц-поэт стоял уже подле моего стола! Церемонно поклонился, сняв шляпу, всматриваясь своими безмерно-печальными глазами в моё лицо. Он смотрел на меня так сочувственно и внимательно, что глаза его потемнели и сделались синими, как осенний туман. Он проговорил:
- Добрый день, миссис! Наслышан, что вы писательница и поэтому, - что неизбежно! - стали жертвой литературных фантазий.
- Простите, сэр...
- О, вы не исключение!
- Но, простите...
- Сожалею, что стал причиной семейной вашей трагедии, но я этого не хотел, право же не хотел! Я желаю вам и вашим близким спасения в этом мире и в мире ином! – и Байрон исчез. Разумеется, исчез.
Смена декорации. Путешествую в такси по стране мрачной красоты.
Прибыли в Быстрицу - забытый городок с типичными для Австро-Венгрии и Трансильвании тайнами. Я уверена: горы содействуют страшным мифам. Немецкое слово «кошмар» содержит - по странному совпадению - даже и в своем корне название гор. Alp(Аlb) – это ещё эльф. Тraum – сон. Alp(b)тraum (кошмар) вполне может означать: альпийский сон, и полагаю, эльфы устраивают таинственные собрания именно на альпийских лугах.
Быстрица - городок с замурованной, как в янтаре, жизнью. Плывут навстречу сонные, пыльные улицы. Густое, липкое, ползущее в пространстве бессобытийное время.
Называю таксисту гостиницу: «Золотая корона», а он не ошеломлён «книжным» названием и невозмутимо доставляет меня к старинному особняку. Стало быть, существует гостиница, в которой остановился Джонатан Харкер перед встречей с Дракулой! Вношу рюкзак в комнату, устланную тканым зелёно-красного орнамента ковром, с большой железной кроватью и отправляюсь в ресторанчик с террасой, освещённой заходящим солнцем. Подали мамалыгу, особый вид «бабки» из кукурузной муки. Она - горячая, дымящаяся, и хозяйка разрезает её белой ниткой. К мамалыге подана брынза – солёный овечий сыр – и растопленное масло.
Я – в комнате. Заходящее солнце коснулось ковра на полу, сияние его постепенно меркнет. За окном - старинная узкая улочка с одноэтажными особняками с черепичными крышами и дымовыми трубами, с низкими каменными оградами, из-за которых еще видны вишнёвые и черешневые деревья. Через дорогу справа за чугунной оградой высится белоколонный особняк.
Из-за калитки появился господин в шляпе, похоже, владелец особняка, и присоединился к трём ожидающим его прохожим. Они приближаются. Неестественно бледные лица. Глаза всех четверых со свинцовым пронизывающим взглядом устремлены на моё окно. Я отпрянула от окна. Вампиры, это вампиры. Разгуливают днем по улице. Ах, нет! Солнце уже зашло, оно их теперь не испепелит. Быстрица - город вампиров? Или же я умудрилась в течение одного только вечера заразиться локальными трансцендентными страхами и также уверовала в то, что большой «кусок» земли вокруг Румынии заражён вампиризмом? Подкрадываюсь к окну. Тишина, только крошечные летучие мыши летают над крышами и верхушками деревьев. Ложусь в нелепую на пружинах скрипучую кровать, укутавшись в одеяло. За окном – время сакральное, там - вечность, а у меня в комнате антикварно тикают стенные часы, и стрелки неумолимо продвигаются к полночи. В полночь приходят духи, и меня пробирает дрожь. Скорей бы взошло солнце, которого страшатся вампиры.
Утром сижу на террасе ресторанчика и придирчиво всматриваюсь в лица и глаза хозяев. Лица вполне живые. Вспоминаю, что на завтрак на этой террасе Джонотана Харкера перед отъездом в замок Дракулы потчевали кусочками посыпанного красным перцем мяса на шампурах, и спешу заказать яичницу.
Перед дорогой оглядываюсь. Вместо кадок с олеандрами и апельсинами, с любовью описанных Стокером, вижу фруктовые деревья. Картина воистину впечатляет живописностью и торжественностью: между двух густо обсыпанных красными вишнями деревьев на фоне дома, увитого серебристо-зеленым виноградником, стоят хозяева с трагическими лицами и непрерывно крестятся православным крестом. Они знают, куда я направляюсь и также, как в свое время Харкера, отговаривали от безумной поездки.
На такси отправляюсь к ущелью Борго в сторону Буковины. Вдали – зелёные Карпаты. Справа - тёмно- зелёные цепи гор до линии вечных снегов, затем надвигается сплошная цепь гор, белых, как мел. И ещё горы, и уже непонятно, горы это или мираж. Картины непрерывно сменяются: зубчатые скалы, блеск водопадов, белоснежные шапки вершин, цыгане с кибитками, гуцулки с корзинами на головах в белых, вышитых блузах и в красно-зелёно-синих полосатых юбках-ковриках. Краски всех цветов радуги даны с профессиональной резкостью.
И вот уже с обеих сторон наезжают горы, покрытые плотно стоящими соснами, ухватившими друг друга мохнатыми ветками - лапами, охраняя тайны этих мест.
- Здесь – все наше, а не ваше! – кричат они мне. – Наше, а не ваше!
И горы – они тоже сомкнулись, нависли даже - въезжаем в потемки ущелья Борго. Слава Богу, оно оказалось коротким. Но, увы, некогда и вздохнуть: вслед за этим кошмаром мне предстаёт картина немногим лучше: унылая песчаная дорога, обставленная угольно-чёрными утёсами. Слышно завывание волков, как и предупреждал Стокер. Чёрные скалы, завывание волков – это они предвестники приближения зловещего замка.
Вот он - замок! На горном обрыве всё ещё дряхлеют, столетия дряхлеют (сколько можно дряхлеть-угрожать!) крепостные стены замка Дракулы. А под обрывом внизу, под разрушенным мостом река сияет на солнце, извивается змейкой, как будто бы игриво и невинно. Я знаю эту реку, она - одно из воспоминаний моей души. Это Прут – холодная, коварная, горная река, поглотившая много жертв. Торопливо поднимаюсь по крутой тропе к замку, вхожу через деревянную арку ворот в огромный пустынный двор, лечу к массивной железной двери. Она на удивление послушно, хотя и медленно, со скрежетом, отворяется - влетаю в мрачный зал, освещённый висящей на стене керосиновой лампой с трепетными тенями. Вниз, вниз по винтовой лестнице, я - в пещере.
О, я сразу увидела моего любимого мужа. И я угадала: Ротвен нашел пристанище у Дракулы, захватив свою жертву, моего мужа.
А он, мой муж - мгновенно отвернул от меня бледное измождённое своё лицо и, держась за влажные мрачные подвальные стены замка, прошёл мимо. Я крикнула: «Любимый!» Он вздрогнул, спина напряглась, но не оглянулся.
- Я не уйду без тебя.
Он, не обернувшись, тихо сказал:
- Родная, ты не можешь мне помочь, и ты знаешь, что я болен опасной болезнью. Вернись к сыну, не оставляй его сиротой.
- Я за тобой пришла!
- Родная, тебе надо как можно скорее выбраться отсюда, пока тебя не обнаружили. Иди за мной. Я помогу. Я помогу нам.
И он, по-прежнему старясь не глядеть в мою сторону (как это мучительно, о, если бы вы знали, как это мучительно, когда он не хочет смотреть в мою сторону), направился к двери, а я едва поспевала за ним.
Дверь, лестница, двор.
Июльское солнце в зените. Он - простёр руки к палящим лучам, чтобы уничтожиться. Уже превратился в огненный столб, испепелён. И нет его, остался пепел, рассыпался пепел. Я собрала аккуратно пепел, всё до единой пепелинки, положила в мешочек. «Ты не уничтожился окончательно. Похороню благородно, высеку твоё имя на граните, и буду молиться! Ибо если Всевышний может воскресить человека из останков, то, стало быть, может - а он всё может! - воскресить тебя из пепла».
Я - в Ориент-Экспрессе, сижу в купе, прижимая к себе мешочек.
Проснулась: я - в современном дневном салоне вагона; обыкновенные люди читают журналы, газеты, обычный неспальный вагон.
Поезд стоял у Базеля, альпийские луга неподалеку, отсюда и сон – альпийский, стало быть. Но что это? В руках у меня мешочек. Огляделась – ничего подозрительного, кроме реальности происходящего. Выглянула в окно – обыкновенная публика, никого, кто мог бы привлечь внимание необычностью. Или - нет... Показалось вдруг, что некто в просторном одеянии благородной внешности с особой печатью на лице и величием во всём облике смотрел на меня, сидящей у окна. В какой-то момент лик даже и определился... Он взглянул на меня со странным подобием улыбки, затем, отвернувшись, удалился, прихрамывая по обыкновению своему.
Пентесилея и её сын
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! –
Но меня не забыли вы.
А. Ахматова.
Они познакомились на литературном вечере в литфондовской гостинице, расположенной в лесу. Женщина была подвижная, с красивым решительным лицом и маленькими руками, как у Пентесилеи.
Он угадал в ней слабость и нечто девичье, полудетское. Глаза у неё были, как чёрные звёзды или забытые на чёрном бархате алмазы. На ней ещё было что-то тёмное. Он не наблюдал за нею, но всё это вспомнилось позже. О чём говорили вечером – никто из них не помнит.
Он встретил её на следующее утро, и они отправились в лес. Он уже знал, что любит её. Они спустились к реке, и он, отвернувшись от неё, как будто в смущении, сказал, стараясь смягчить высокопарность: «Ты похожа на мою маму и пахнешь ею». Она сказала: «Такого не бывает. Запах неповторим, как неповторимы отпечатки пальцев. Либо твои речи кощунство, либо ты пошутил». Но он, стараясь быть невысокопарным, сказал: «Ты не можешь не верить мне, потому что я говорю о маме, и с этим шутить невозможно, поскольку это и в самом деле кощунство». И он добавил таинственным шепотом: «Этот запах детства - неуловим, его чувствую только я». Она вдруг отчетливо увидела его, поседевшего мальчика-сироту, и страстно влюбилась здесь же, у реки, в него, в сироту с большими круглыми глазами, и в особенности в его слова о матери. Он тотчас разгадал, что сейчас может сбыться невероятное и стал целовать её глаза. Она отстранилась мягко и сказала: «Потом». И они пошли сквозь лес, держась за руки.
Любовь получилась «удвоенной»– он влюбился в женщину и как будто бы в свою мать.
Стало быть, любовь была запретной, кровосмесительной. Любовь была и трагедией ошибок, и драмой Судьбы. Пожалуй, в эпилоге оба должны были бы погибнуть, поскольку в драме Судьбы всё плывет в туманах вековой предопределенности. Скоро мне нужна будет лира, но Софокла уже, не Шекспира. На пороге стоит - Судьба.
Итак, они шли по лесу, держась за руки. И ещё не поздно было остановиться. Или же можно было на будущее их ложе положить меч Брюнхильды. Но они уже стояли перед дверями безликой гостиницы и - уже торопливо поднимались по лестнице. Она вошла в комнату первая, и первая стала раздеваться. Сознание, что она единственная, поскольку похожа на мать, усиливало её страсть. Казалось, весь мир пронизан был страстью и трепетом её неповторимости. Она была озабочена правами собственной личности. Как Пентесилея, царица амазонок.
А меч, который и в самом деле грозно сверкал посреди кровати, они спрятали под большое овальное зеркало. Говорят, что Тристан и Изольда, усыпив бдительность одного из своих многочисленных авторов, вероятно, эльзасца Готфрида Страсбургского, любившего дремать над рукописью, спрятали меч за зеркалом.
Расплата вскоре настигла их, ибо инцестная любовь поклоняется злой силе.
Уже через месяц каждый из них погрузился в свой несветлый мир и, разговаривая, они перестали слышать друг друга. И речь их стала прерывистой - в ней появилась трещина. Они ещё продолжали любить друг друга, когда вдруг она заметила, что он в общении грубоват, как Ахилл в одной немецкой драме о Пентесилее; сквозь речи его и поступки стала проглядывать некая привычная схема мужчин, каких она уже и прежде встречала.
Она угадала его и стала бояться своей любви к нему. А он стремительно терял над собой первоначальный контроль, всё больше оступаясь, проговариваясь, заявляя о ней лихо, как о других женщинах, забыв, что она единственная, как мать. Между тем, звали её Пентесилея, и, стало быть, она была озабочена правами собственной личности. Однажды случилось страшное – ей помогли два зеркала, расположенные друг против друга, между которыми он стоял, - в них с обеих сторон она увидела бесконечное множество его отражений. «Боже мой, как его много, - подумала она, - как много одинаковых мужчин средних лет, ничем не отличающихся друг от друга, и совсем не похожих на сына».
И во всех зеркалах отразился человек, что не появился.
Она мучительно размышляла: «Всё к лучшему, всё разрешилось само собой, поскольку я очнулась вовремя, почти вовремя, и поняла, что он обманул меня; и я вспомнила - тоже почти вовремя - что у Пентесилеи не могло так долго быть сына - сыновей у амазонок, как всем известно, сразу же убивают». Произошла, таким образом, неразбериха. Парадокс.
Ибо не было истории запретной любви мальчика с большими круглыми глазами к матери - женщине. Не было любви. А что же было? Некто, похожий на мальчика, обладающий особым природным чутьём, «инстинктом зверя», увидел её, и в азарте привычной доброй охоты безошибочно «взял след» - ринулся за нею и догнал в лесу у самой реки. Неким инстинктом, «кончиком морды», он учуял, как взять её и что лучше всего ей сказать.
Вскоре распался их союз, разошлись пути. Насколько мне известно, трагедии не было, хотя иной раз меня одолевают сомнения, поскольку амазонки влюбляются редко, но страстно и серьёзно, и не следовало бы с ними шутить, играя в любовь, поскольку они могут стать опасными, как это и случилось с бедным Ахиллом, не пожелавшим уважать правила игры амазонки. В моей истории нет обещанного эпилога трагедии в драме судьбы, где всё плывет в туманах вековой предопределенности. И лира Софокла здесь не понадобится. И не споет он нам песни ни о царе Эдипе, ни об Электре.
А вместо эпилога я сообщу вот что: мою приятельницу Пентесилею всё же преследовала впоследствии любовь, или, скажем так: тень любви. А однажды приснился ей даже некий конкретный мальчик в синей матроске, прижавшийся к маме, зарывшийся в её платье от ветра. Это мама была очень красивая женщина с глазами, как чёрные звезды, или, если прибегнуть к помощи трагически погибшего поэта из серебряного века, с поющими глазами, сияющими, подобно алмазам, забытым на чёрном бархате.
И было странно, что во сне Пентесилея знала, что образ женщины с поющими глазами остался в щемящей памяти мальчика.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(44) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=44
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer7/MPoljanskaja1.php
