В самом большом общежитии для еврейских эмигрантов в городе – столице земли, появилась парочка, обратившая на себя всеобщее внимание – дама с собачкой. Дама была совсем и не похожей на чеховскую героиню. Та была молода, а эта в летах, чеховская Анна Сергеевна жила в провинции, а Евгения Ефимовна была до эмиграции ленинградкой, то есть по-нынешнему, как и когда-то, петербурженкой. Да, в конце концов, у той с солнечной ялтинской набережной был шпиц, а у Евгении Ефимовны – мопс. Разница же преогромнейшая!
И все обитатели общежития дивились не даме, а собачке с «говорящими глазами», тому, как комендантша – строгая Кристина Гайзербах – разрешила оставить её на проживание, а не отправила в тирхайм (приют для животных). Видно, на что-то польстилась – решили все – то ли на сделанные, наверное, Евгенией Ефимовной подарки, а то ли на собачий ум, породистость, экстерьер...
Мопс Ричард Лир был действительно ну очень родовитым. Был он «англичанином», не сам, конечно, но предки его, и не такие уж и дальние, происходили из туманного Альбиона. И он родился тоже в северной стране, тоже неподалеку от моря, в городе на Неве. Ему не очень-то хотелось, чтобы его, на американский манер, Диком звали – Дик уменьшительное от Ричард, и хозяйка, Евгения Ефимовна, будто вняв его невысказанному желанию, называла его мелодичным, почти итальянским именем Риччи.
Вообще у Риччи были сложности, если так можно выразиться с национальной самоидентификацией. Был он «англичанином», звался как итальянец, родился в России, хозяйка была русской еврейкой... Но и, кроме этой, в существовании Риччи было множество трудностей. Это и собаки, особенно агрессивные, которые не только дружить не хотели, но норовили кусануть; и кошки с их неугасающим желанием выцарапать ничем не защищённые мопсьи глаза; это и замусоренные тротуары, и пустыри, полные битого стекла; это и пробирающая до самого нутра зимняя стужа, во мраке как вечера, так и утра; промозглая весенне-осенняя сырость, и короткая, но изнуряющая летняя жара; это и непонятная белёсость неба летней ночью, когда видно всё как днём, и когда с ума сойти можно от блеклого, будто мёртвого света...
– Белые ночи это, дурашка, успокойся! – посмеивалась Евгения Ефимовна, поглаживая ему спину.
Много ещё чего было загадочного, отчего ему подчас выть хотелось. В его российской жизни время от времени он испытывал неясное томление, когда, гоняясь за какой-нибудь из сильно влекущих к себе собачьих самок, он был готов даже от хозяйки убежать! Это он-то, охранник её, готовый выполнить любое её желание!
В «специфические дни», как говаривала Евгения Ефимовна, она поила Риччи каким-то дурманящим зельем, от которого он становился вяло-сонным и ко всем пробегавшим собакам женского полу равнодушным. «Холостяковать видно тебе, хороший мой! – задумчиво-невесело говорила хозяйка, – такой удел тебе достался, потому что я – старуха!»
И хозяйка бывало задумывалась так крепко, что Риччи из себя выходил, чтобы только как-то растормошить, развеять, развеселить самое дорогое для него существо.
Но Риччи умел довольствоваться и «малой радостью», например тому чудесному чувству облегчения, когда, натягивая поводок, добирался до «своего места» у крохотной, будто и не растущей ели, где, наконец, опорожнялся, или тому, как весело поднимал он заднюю лапу, помечая «свою» территорию. К тому ж было у него много знакомых как среди собак, так и среди людей. Не знал, конечно, Риччи, что был он представителем породы, которую Советская власть попыталась угробить в самом своём начале. Оттого-то многие, даже незнакомые люди, удивлялись ему: мопсы на улицах были редки, и потому были с ним ласковы.
О возрасте своей хозяйки он тоже обыкновенно не задумывался, к ней приходили и женщины, и мужчины, часто и пары, что были её сверстниками или немногим моложе.
Об «отъездомании» Риччи узнал от хозяйки в тот первый и, увы, не единственный раз, когда они повстречали поразившую их стаю бродячих собак – одичавших породистых псов. Риччи запомнил, как разволновалась хозяйка, когда увидала их. Она и плакала, и ругалась, бранила бросивших своих питомцев хозяев.
– Риченька, – обратилась она к своему мопсу, – можешь мне верить, как бы и что ни сложилось, я тебя никогда не брошу!
А Риччи даже и не думал волноваться, он и так знал, что он за Евгенией Ефимовной, как нитка за иголкой.
Немолодая хозяйка стала болеть, и Риччи не раз приходилось наблюдать её сердечные и астматические приступы, когда он ничем не мог ей помочь, и очень из-за этого страдал. Евгения Ефимовна засобиралась уезжать, когда не на что стало ей и лекарств покупать. Риччи ничуть не обеспокоился. В скорости, после подачи документов в консульство, пришла к Евгении Ефимовне её ближайшая подруга. Только когда начался разговор у них на «повышенных тонах», Риччи прислушался, пытаясь вникнуть, что к чему, и к своему изумлению понял, что разговор – о нём... Подруга говорила, что нечего брать мопса с собою в Германию, а следует «пристроить» его в «хорошие руки»! На что Евгения Ефимовна внезапно подхватив Риччи на руки истерически запричитала: «Никому я тебя не отдам, дружочек мой! Отдать – это значит предать тебя! В жизнь свою предательницей не была, а теперь уж и точно не стану!» И она зацеловала смущённого и потому даже не засопротивлявшегося её бурным ласкам, пса.
И вот уехали они и очутились здесь, в тесной, полутёмной комнатушке общежития, единственное окно выходило на глухую серую стену соседнего дома.
Евгения Ефимовна вернулась заплаканной после переговоров с немкой-комендантом общежития, и взглядом подозвала Риччи.
– Риччи! Я тебя не просто прошу, а умоляю! Речь идёт о том, чтобы тебе разрешили жить здесь вместе со мною. Ты не должен не то, чтобы гавкать, ты пикнуть права не имеешь, чтобы складывалось впечатление, что тебя здесь и нету! Ты понял меня?!
Риччи недоумённо смотрел на неё и потому она продолжила.
– Конечно, ты меня понял! Ведь ты взрослый, тебе четыре с половиной года и ты выдержишь, правда ведь?! Я уверена в тебе!
Днями, пока Евгения Ефимовна ходила в поисках съёмной квартиры и по врачам, Риччи был один. В непогоду он лежал, привалившись к горячей батарее, в дни получше он сидел на подоконнике, бессмысленно-бездумно уставившись на серую, без окон, стену дома либо кушал из своей миски что-нибудь вкусное... Иногда думу думал он, но при этом всегда держал в уме хозяйский наказ – и потому ни на что, о чём бы он ни подумал, отозваться не мог!
Странно, несмотря на данный обет немоты, Риччи не жалел, что попал он «сюда». Он не смог бы и для себя сформулировать – почему? Здесь было спокойней и безопасней, что ли? И, конечно, не из-за множества «собачьей» косметики и парфюмерии или огромного выбора продуктов для животных, от которых ломились полки в магазинах! Это уж точно! Может быть, из-за отсутствия битого стекла – там, где выгуливались собаки или чистых тротуаров? Собаки, даже бойцовских пород, были спокойно-воспитанными, как выяснил он позже – все они были кастрированными. Беспризорных кошек, которые бы только и мечтали дотянуться до его глаз, не было и в помине! Некоторые из детей выгуливали не только своих кошечек, но и многих других домашних животных – морских свинок, хомяков, ручных кроликов, нелепо прыгавших на поводке... Одним словом, в здешнем животном мире царил порядок, что было новью для Риччи, поразиттельным, непривычным понятием для мопса, обвыкшегося с хаосом былой жизни...
А одна детель и вовсе потрясла не только его, но и Евгению Ефимовну, прожившую на свете более семи десятков лет и не предполагавшую даже ничего подобного. Как-то, на прогулке наткнулись они на деревянную табличку на которой аршинными буквами, по-немецки, было написано: «Хунд-кло» – «Собачий клозет»!
Итак, в самом себе «заточённый» Риччи обживался, адаптируясь к новым условиям, и даже интегрировался! Он уже различал команды на немецком языке, которые давали другим собакам их хозяева. Да и у Евгении Ефимовны стали проскальзывать немецкие словечки, ей ведь нужно было всюду ходить самой, ведь на переводчика денег не напасёшься...
Выводя мопса утром и вечером, и глядя, как тяжело бежит её погрузневший любимец, Евгения Ефимовна часто давала себе слово не раскармливать его, ведь она знала, что у мопсов слабая печень, и что они склонны к перееданию и ожирению.Но тут же она и говорила себе:
– Ну что же делать? Лаять ему нельзя, общаться не с кем, я днями отсутствую, взять его с собою никуда не могу. Так у него есть хоть единственная радость – полноценно покушать! Так что его и этого лишить? Нет! – заключала она и обращалась к нему:
– Потерпи немного, вот как получим мы квартиру, да как заживём! Вот чудно-то будет!
Немецкая медицина Евгении Ефимовне сильно помогла: прекратились астматические приступы, и она перестала быть гормонально зависимой, избавилась от баллончика с аэрозолем, болтавшемся у неё на шее. Незадыхающаяся Евгения Ефимовна была готова благославлять страну, сделавшую её «свободной»!
– Как здорово Риччи! Скоро мы получим и квартиру и тогда закончится твоё молчание! Ты сможешь лаять, естественно, не во весь голос, как оглашенный! Это тебе не «там», «здесь» – по-ря-док! А порядок – превыше всего!
Благоухающий шампунем Риччи был с нею согласен.
Хлопотала Евгения Ефимовна о квартире по разным жилищным товариществам, да и в приватном секторе. Во многих местах входили в её положение, но как только о собаке речь заходила, тут же и отказывали – дескать животные это всегда грязь...
Вот и получалось вроде как все её хлопоты по-пустому были. Больше года прошло, как всё же и Евгения Ефимовна получила квартиру, однокомнатную, социальную. А им с Риччи показалось, что не год прошёл, а годы...
И вот наступил «их» день – въехали они в квартиру, в «своё жильё»!
– Наверное в последнее в моей жизни жильё, – вслух сказала сама себе Евгения Ефимовна. В Германии научилась она говорить сама с собою, да и здесь многие, если не все, «с собой» разговаривали.
– Ну, и что с того, что эта квартира мне не принадлежит, – продолжала она, – но это свой угол, из которого уже никто не выгонит! Отсюда только вперёд ногами могут вынести!
Вечером, на кухне она наблюдала как аккуратно, из миски, ел её воспитанник. Потом она всё-таки умыла не запачкавшегося его. И под неярким светом кухонного светильника (пришлось купить экономящие электроэнергию лампы, а они долго разогревались) она посмотрела на него, будто впервые видела.
– Господи, Риччи, да что же это такое? У тебя же вся морда седая! Старый ты мой друг. Что же это с тобою приключилось? Почему?
У Риччи удовлетворённость после еды сменилась не просто озабоченностью, а растерянностью! О чём это хозяйка, ведь он же и так во всём послушен ей в этой чужой стороне, где и рта раскрыть невозможно?
Риччи стоял у двери, поджидая Евгению Ефимовну, предвкушая прогулку по свежему воздуху. Хорошо всё же было гулять здесь всегда, никогда он не перемерзал и не перегревался. Вот что значит мягкий климат и охрана окружающей среды!
Хозяйка, сидя на табуретке в прихожей, надевала туфли. Взглянув на него, она внезапно скомандовала:
– Риччи, голубчик, голос!
Евгения Ефимовна со страхом смотрела на своего питомца, из пасти которого так и не вырвалось ни единого звука.
