Мотя почти сорок лет спустя
Вместо предисловия
Недавно в московском издательстве «ЭНАС» вышла повесть «Мотя из семьи Дырочкиных», написанная петербургским прозаиком, драматургом и сценаристом Семеном Борисовичем Ласкиным (1930-2005). По поводу этой книги у меня есть не соображения, а воспоминания. Ведь я не только сын автора, но и прототип одного из главных героев.
Так вот на правах сына и прототипа я могу кое-что засвидетельствовать.
Во-первых, повесть написана человеком, который во время работы совсем не думал о том, что можно, а что нельзя. Как оказалось, нельзя. Когда отец показал свое сочинение в детском издательстве, то стало ясно, что нельзя категорически.
Надо сразу сказать, что «Мотя из семьи Дырочкиных» создавалась в семидесятые годы. Как известно, время было строгое. Книжки разрешалось читать не любые. Да и говорить позволялось не обо всем. Если это правило касалось людей, то оно распространялось и на «братьев наших меньших». В том числе, на скайтерьера Мотю, от чьего имени написана повесть. Уж к лукавству и самоограничению эта собака не склонна. Если ей что-то нравилось или не нравилось, то она этого не скрывала.
Разумеется, Мотя не первой среди животных делится своими мыслями. Так сказать, подает голос. Вспомните хотя бы Каштанку. Впрочем, знаменитая дворняжка всегда помнила о своем скромном положении в мире живых существ.
Трудно представить Каштанку, занятую литературным творчеством. В этом ее главное отличие от Моти, которая буквально на первых страницах заявляет: «История! Записки о семье Дырочкиных!.. Никто, клянусь, никто кроме меня, такое выдюжить не способен».
В издательстве отцу предложили повесть переписать. Взять непосильные для животного размышления – и вложить их в голову более подготовленного к ним мальчика-первоклассника. Мол, зачем это детям? А уж тетям-редакторам просто ни к чему! Если в жизни мало игры, то пусть и в книжках ее будет в отмеренном количестве.
Еще редакторам не понравилось, что глава семейства Дырочкиных, драматург Борис Борисыч, – вроде как отрицательный персонаж. Кстати, Моте тоже так кажется. Если кто-то в этом семействе представляется ей самым неблагоразумным, то именно он.
Думается, она права. Существует ли что-то столь же диковинное, чем писатель, пишущий о разведчиках и оберштурмбанфюрерах, ничего в этом не понимая?
Что сделал отец? Расстроился? Наверное, расстроился. Впрочем, автору советского периода к редакторским замечаниям не привыкать. К тому же, он решил не столько переделать повесть, сколько написать ее заново.
Место Моти занял первоклассник Саня Дырочкин, а писатель Борис Борисыч, посвятивший себя делу едва ли не бессмысленному, обрел в высшей степени полезную профессию летчика.
Более того, вместо одной повести, отец написал две. Сначала «Саню Дырочкина – человека семейного», а потом вторую часть – «Саня Дырочкин – человек общественный». Первая книга вышла в 1978-м, вторая - в 1988-м году.
Книги эти очень хорошие. Некоторые учебники для младших классов включили их в список литературы для внеклассного чтения. «Саня Дырочкин – человек семейный» даже имел европейскую судьбу: в 1983 году повесть вышла отдельным изданием в Братиславе.
Все же чего-то очень важного, что было в первом варианте, в этих книгах нет. Может, вот этого упорного мотиного стремления что-то понять, а затем объяснить себе и другим.
К тому же из этих книг почти исчезла биографическая мотивировка. Безусловное для людей близких автору ощущение связи с той жизнью, которой когда-то жила наша семья.
Речь не о портретном сходстве. Если моя мать чем-то напоминает Ольгу Алексеевну, а я – Саню, то автор повести, как уже понятно, на Бориса Борисыча совсем непохож.
Так что же запечатлела повесть? Если не самих обитателей нашего дома, то что?
Прежде всего, она отразила наши с отцом увлечения. В конце семидесятых мы с ним выпускали журнал «Новый миф». Да, да, настоящий журнал. Со своей редколлегией, состоящей из знакомых животных, и даже собственным цензором. Кстати, орган Союза Собачьих писателей.
Конечно, у нас было алиби. Ведь редактором «Нового мифа» числилась Мотя, а мы ей только помогали по мере сил. Перепечатывали, делали иллюстрации, сшивали странички нитками.
Словом, вся техническая часть лежала на нас, а позиция журнала, как и полагается, определялась редактором. Хотя он, редактор, обожал хозяев, но имел и собственную точку зрения.
Легко представить, что за точка зрения была у Моти. Это при ее-то росте чуть больше двадцати сантиметров и длинном-длинном туловище. То, на что человек не обратит внимание, собака заметит непременно.
Словом, жили весело. Подтрунивали над другими и, конечно, над собой. Ощущали себя свободными издателями, которые тем и отличаются от издателей несвободных, что могут пошутить и побалагурить.
Из наших увлечений и родилась повесть «Мотя из семьи Дырочкиных». Хотя ни о каком журнале она не рассказывает, но передает атмосферу беспечального творчества, которая сопутствовала появлению на свет «Нового мифа».
Так что тети из детского издательства все поняли верно. Они почувствовали, что сочинял это человек раскрепостившийся. Решивший, что между творчеством для себя, писанием текстов для самодельного журнала, и сочинением для других, нет особой разницы.
Нужны примеры? Пожалуйста! Открываю один из номеров журнала за 1969 год и читаю:
«Наш постоянный автор Саня Лацкин, - сообщается в разделе «Наши рекорды», - никогда не занимался спортом. Он подумал: «А хорошо ли это? Не пора ли установить рекорд?» «Пора», - сказал он себе, но было уже поздно. Он заболел ревматизмом. Теперь, выписавшись из больницы, автор «Нового мифа» решил установить рекорд в кровати. Он сделал самое большое число дыхательных упражнений. Его вдох и выдох - самый длинный в мире и равняется прыжку в высоту, установленному Брумелем до того, как он сломал ногу... Из любимых упражнений Сани одно мы приводим. Нужно лечь на спину, закрыть глаза и не открывать их часов двенадцать. Саня легко это делает ночью. Вечером, около десяти часов, он закрывает глаза, а открывает их в то же время уже утром. Вот до чего можно развить мышцы бровей и век, если по-настоящему любить спорт».
А вот из раздела «Хроника»: «10 мая состоялись соревнования по плаванью между Гупиями и Меченосцами из аквариума семьи Зельдович. (Д.Р. Зельдович, замечательный врач, товарищ отца – А.Л.) Первыми к финишу пришел Меченосец по кличке Хромой… Хромой был первый возведен на сковородку и полыхал от счастья синим огнем. В минуты поджаривания мы обратились к меченосцу с вопросами:
- Как вы оцениваете свою жизнь?
- Я славно пожил, я видел воду...
- В каком виде вы предпочли бы оказаться на столе?
- В фаршированном! Ха-ха-ха! Умираю от смеха, когда думаю, как они меня будут фаршировать.
- Не хотите ли вы что-либо передать нашим читателям?»
Дальше располагался пустой квадрат, со всех сторон очерченный по линейке, а затем следовал такой текст: «Слова Меченосца Хромого написаны водяными чернилами и нам остается только догадываться о смысле его героического обращения… Интервью вел Эльтон Крученых, эрдель-терьер».
Это, так сказать, небольшой формат. А был еще крупный. Роман в письмах «Двадцать писем к другу, или Раковый корпус», пьеса «Бумеранг», печатание которой прекратилось «по техническим причинам», так как «авторы-друзья из-за неподеленного гонорара съели друг друга».
Кстати, упомянутый «роман в письмах» был еще одним вариантом мотиной истории. Как вы уже знаете, кое-что из ее писем отец включил в свою повесть.
Тут следует признаться, что в детстве я часто хворал и несколько раз лежал в больнице. Ясно, что собаку в палату не пустят, а потому отец каждый раз приносил мне послания от Моти. Так началась наша переписка: собака рассказывала, что случилось в мое отсутствие, а я описывал непростую больничную жизнь.
Думаю, вы обратите внимание, что герои повести постоянно разговаривают с Мотей. Спрашивают совета, ищут согласия, надеются на ее одобрение… Пусть собака преувеличивает, - это все же ее повесть! – но не так уж и сильно. В дружной семье буквально все – участники. Ведь если вы тепло относитесь к кому-то, то тоже получите в ответ.
Слово «ответ» может иметь расширительный смысл. Имеют к нему отношение и треугольники мотиных писем, напечатанных на пишущей машинке. Да и мотино молчание дорогого стоит. По крайней мере, для персонажей книги оно вполне красноречиво.
…После завершения «Моти из семьи Дырочкиных» прошло около сорока лет. Нынешние школьники уже не знают, что такое очереди за дефицитными товарами. И по поводу Дома творчества им надо объяснить: мол, это такое место, куда писатели приезжали не столько отдыхать, сколько работать… Что говорить! За эти годы изменилось само название страны.
Наш дом тоже не избежал потрясений. Уже давно нет на свете всегда остроумного и находчивого его хозяина. Впрочем, есть память очень многих людей. А еще написанные им книги. В том числе и та, о которой рассказано в этих коротких заметках.
Когда помнишь, то что-то обязательно произойдет… К примеру, эта повесть много лет пролежала в архиве, и мне уже казалось, что это навсегда. Так вот не навсегда! Нашлись люди, которые не только с удовольствием прочли мотину историю, но захотели, чтобы ее прочли другие.
Пройдет совсем немного, и читателям будет сложно представить: как он жил без этой книги? Без не очень собранного Сани, самоотверженной Ольги Алексеевны и несколько занудного Бориса Борисыча? А, главное, без Моти? Вот кто действительно молодец. Личность! Пусть эта личность предстает в собачьей шкуре, но это ничуть не умаляет ее обаяния и истинно человеческого достоинства.
Александр Ласкин
***
Семен Ласкин
Мотя из семьи Дырочкиных
Главы из книги
Короткое вступление
Хочу предупредить, что это будет грустная история. Веселые я не люблю.
Да и сами-то посудите, чего хорошего в веселой истории? Послушал, посмеялся, забыл. А вот грустная...
Бывает, слушаешь настоящую грустную историю и тело твое становится как бы невесомым, расслабленным. Голова покоится на лапах, глаза полузакрыты, а уши... Впрочем, в такие минуты разве уследишь - стоят ли уши?
Итак, попробую начать.
Правда, попробуйте-ка начать, когда столько еще нужно рассказать перед началом.
Кто есть кто?
Я, к примеру, собака, скайтерьер. Клянусь, что многие еще не знают нашей породы. Скайтерьеры редки. Их куда меньше, чем бульдогов, овчарок или болонок.
И все же, если вы на прогулке случайно встретите невысокую (до двадцати пяти сантиметров) собаку с большой квадратной, очень умной головой, собаку, вытянутую от кончика хвоста до кончика носа более чем на метр, с длинной, до полу, почти голубой шерстью, то вы сразу узнаете скайтерьера.
Без лишней скромности должна заявить, что произвожу огромное впечатление с первого взгляда. Люди останавливаются, как вкопанные, почти столбенеют, начинают бормотать слова восхищения. Таких большинство. К сожалению, человечество не однородно. Есть и такие, кто способен ранить меня словом. Каких только оскорблений я не слышала за свою короткую жизнь. И пылесос! И полотер! И сороконожка! И смесь швабры с крокодилом! Один нашел, что я похожа на морского окуня, и это только потому, что у меня большая голова. Кстати, у него тоже голова не маленькая, однако я совсем не считаю, что он похож на лошадь.
Теперь о некоторых неточных данных в собачьих справочниках.
Кое-где обо мне написано, что я злобная, охотничья собака, промышляющая ловлей лис и выдр. Чушь! За свою жизнь я еще никого не поймала и даже не знаю, кого нужно было ловить. Вот мячик я ловить люблю, и шайбу у мальчишек ловить люблю, и самих мальчишек ловить люблю, если они меня об этом просят.
Не было еще во дворе такого мальчишки, у которого я бы не отбирала шайбы. Это, конечно, если не считать среди них моего Санечки, у которого я шайбы отобрать никак не могла, и только потому, что мой Санечка этой самой шайбы еще в руках не держал и даже не нюхал.
Дело в том, что мой Санечка предпочитает умственные занятия, книжки или газеты самые разные, потому что он у нас и есть умственный человек.
Кстати, книжки Саня читает любые, с картинками и совсем без картинок, что только в руки ему попадется, а вот газеты он берет с выбором. К примеру «Медицинскую газету», которую выписывает Ольга Алексеевна, Саня читает не всю, а только выбирает в ней самое интересное, скажем, о долголетии.
Вначале меня эта Саничкина книжность очень уж раздражала, и я при случае обязательно то одну его книжечку, то другую бывало пожую, но теперь на это дело хвостом махнула. Пускай его! Лишь бы гулять со мной не забывал выходить. (Но об этом позже.)
Скажу сразу, что особых событий в моем рассказе не будет, потому что я решила писать голую правду. Жизнь, как известно, не приключение. Жизнь есть жизнь.
Вот уже около года я живу в семье Дырочкиных и себя от них не отделяю. Их радости - мои радости, их беды - увы! - мои беды.
Живем мы в трехкомнатной квартире и коридоре.
Санечка имеет личный письменный стол и кровать. У Ольги Алексеевы (о ней позже) тоже есть стол, но он на кухне. Борис Борисыч (о нем тоже позже) как умственный человек, располагает целым кабинетом, там он спит и там же работает.
Коридор мой. Около двери стоит моя кровать, место прохладное, вполне приличное. Конечно, идеальным его не назовешь, но есть одно преимущество: из коридора мне видно всех Дырочкиных, поэтому и напрягаться не нужно, чтобы быть в курсе событий.
У всех нас имеются определенные обязанности.
Санечка, к примеру, обязан сразу же после школы погулять со мной.
Я обязана дождаться Санечку, сколько бы он ни задерживался.
У Ольги Алексеевны так много обязанностей, что я прошу для них отдельную главу.
Борис Борисыч загружен по дому меньше всех (если не считать мусора, который он сам взялся выносить), но у него обязанности перед сотнями тысяч телезрителей (об этом еще будет сказано).
Одним словом, когда все помнят о своих обязанностях, то покой в семье полный.
Да! Кроме обязанностей, у каждого из нас есть хобби.
Объясняю. Хобби - это страсть, увлечение, собирательство.
Ольга Алексеевна, к примеру, время от времени покупает медицинские книги и даже читает их. Так она отдыхает.
Борис Борисыч любит выстричь рецензию из газетки про своих знакомых писателей. Прочтет, повздыхает в отдельных случаях, скажет: «Хорошо отстегали беднягу, жаль парня», а потом аккуратно вырежет квадратик и спрячет.
Санечкино хобби мне тоже известно. Он стихи пишет. Правда, последние мне не попадались, стал скрывать. А вот раньше я их находила - бросал по всей комнате.
Для себя хобби я долго придумать не могла. Как-то решила собирать кости, но Ольга Алексеевна сразу же выволокла их из-под кровати и вышвырнула в ведро.
Тогда я размыслила иначе. Раз в нашем доме большинство пишет, то отчего же и мне не примкнуть к большинству. Конечно, я бы могла стишок написать, такое со мной уже случалось, но это дело не оригинальное, скажут: слизала с Санечки.
И тут мне в голову ударила гениальная мысль: летопись! Я даже залаяла от восторга и стала свой хвост ловить. Именно, летопись! История! Записки о семье Дырочкиных!
Никто, клянусь, никто кроме меня, такое выдюжить не способен.
Глава первая. Имя
Итак, пора представиться. Мое имя - Жмотика.
Странно?
Пожалуй.
Какое-то время я и сама так считала, но теперь мне это необычное слово нравится.
Имя мое имеет свою короткую историю, попробую рассказать.
Дело в том, что каждое новое поколение щенков моих родителей называли на какую-то новую букву. Самых старших на «А». Это были здравствующие теперь Агрегат, Атос, Атеросклероз и другие красавцы. Потом пошли на «Б»: Буцефал, Бабетта… На «В»: Верона, Валокордина, Ватрушка… Были и на «Г», и на «Д», и на «Е».
Я родилась на трудную и редкую букву – «Ж».
Говорят, когда меня принесли домой, то несколько дней все ходили чрезвычайно озабоченными. И не только родные, но и все друзья Бориса Борисыча и Ольги Алексеевны.
- Жоржета! - говорила они друг другу и смотрели в глаза, ожидая участия и поддержки.
- Нет, - возражали другие. - Это слишком торжественно и тяжело.
- Женевьева, Женева, Жерминаль, - подряд выкрикивали другие. Но Ольга Алексеевна сомневалась.
Потом приходили Санечкины друзья. Оказывается, и они решили кое-что предложить.
- Ее можно назвать Ждунька, - говорили они. - А коротко - Дунька.
- Нет, - отчего-то не соглашалась Ольга Алексеевна.
- Тогда, Жручка? А коротко - Ручка.
- Нет, - упорствовала Ольга Алексеевна.
- Может, Жулька? А коротко - Жулик?
- Что вы, - вздыхала Ольга Алексеевна.
- Нужно, чтобы решила сама собака, - однажды заявили гости.
- Как же?
- А так.
И они написали все имена на бумажках, бумажки скатали в трубочки, трубочки кинули в шапку, там перемешали и высыпали на пол.
Потом Санечка достал меня из-под батареи и шепнул:
- Ищи, псинка!
И я стала искать. Говорят, я долго обнюхивала бумаги, но они не пахли. Это меня разозлило. И схватила зубами сразу три штуки.
- Жмота! - первый закричал Саня. - Жмота!
- Я возражаю, - сказал Борис Борисыч. - Разве это достойное имя для такой собаки.
- Собака может стать Жмотикой, - вмешался Валерий Карамзин, друг Бориса Борисыча, – а коротко ее зовите Тика.
И он тут же зацокал и затикал языком.
- Нет, - сказал Саня. - Тика нам не подходит. Это птичье имя. Я предлагаю звать ее Мотей.
- Только не Мотей! - закричал еще один друг Бориса Борисыча Эммануил Митрофанович Зетов и весь залился краской. - Заклинаю вас!
- Но почему же?
- Мотя, - сказал он, глядя себе под ноги. - Мотя - это мое имя, а Эммануил - псевдоним.
- Мы подумаем, - сдержанно сказал Борис Борисыч, но я поняла, что все решено.
...Итак, в середине марта того еще года имя Жмотика было занесено в мой паспорт.
Мои родители Алташ и Винцетта, - многократные медалисты, чемпионы страны по красоте среди собак нашей породы. Мой дедушка будто бы чемпион мира, но я этого не проверяла. Поговаривают, что весной и меня представят к награде. Впрочем, время покажет.
Первые месяцы я считала, что Мотя имя редкое, исключительное, но теперь я поняла, как ошибалась. Стоит погромче крикнуть «Мотя!», и почти все оборачиваются.
Я уже знаю:
- Марка Ивановича (он же Мотя).
- Матрену Васильевну (она же Мотя).
- Матвея Григорьевич (он же Мотя).
- Эммануила Митрофановича (см. выше).
- Андрея Вениаминовича (он же Мотя, но в домашней обстановке).
Так что когда Ольга Алексеевна начинала звать «Мотя! Мотя!» все сразу поднимали головы. Теперь я этому не удивляюсь. Привыкла.
Глава вторая. Борис Борисыч
Борис Борисыч - писатель. Большой писатель. Он на целую голову больше Санечки и на полголовы - Ольги Алексеевны. Он такой большой писатель, что я даже не пытаюсь грызть его туфли. Во-первых, туфли Бориса Борисыча большие и тяжелые, и я уже знаю, что легче сгрызть два туфля Санечки. Во-вторых, Борис Борисыч - нервный. Почему он такой нервный сказать трудно, но сам Борис Борисыч убежден, что нервные - все писатели, такая нервная у них работа.
- Вот у врача, - говорит Борис Борисыч про Ольгу Алексеевну - работа спокойная. Сам здоров, а другие болеют. И у шофера такси, - говорит он про соседа, - работа спокойная. Кати куда скажут, волноваться пассажир должен. И у продавца (это про другую соседку, в квартире напротив), - продавай себе и продавай. А вот у нас…
Попробуйте-ка полайте, когда Борис Борисыч садится за стол. Нет, не работать садится, а так просто. Сидит себе человек и сидит, а он оказывается сосредотачивается, собирает все свои мысли. Тут за стеной кот Мурзик, как назло, начинает точить о пол когти. Он всегда, бандит, скребется в тот момент, когда Борис Борисыч мысленно пьесу писать начинает. Я, конечно, терплю минуту-другую. Но ведь я как-никак собака, я этого безобразия оставить не могу. И так этот Мурзик распустился, что сил моих нет.
- Ррр… - говорю ему мирно, - Прекратите, Мерзик, ваши провокации.
А он как назло еще хуже царапается.
- Ав, - говорю приглушенно. И пугаюсь. Кресло Бориса Борисыча, как заводное, со скрежетом отлетает назад. Борис Борисыч вскакивает и начинает метаться.
- О, жуткое животное! - кричит он и так хлопает то одной, то другой дверью, что в квартире все трясется, - Кому нужна такая собака? Есть ли от нее польза человечеству? Нет, - отвечает он. - На что она способна? Ни на что! - отвечает он. - Кого она защитила от врагов? Никого! - отвечает он.
Я замираю, хотя это очень трудно, потому что Мурзик мерзостно хохочет за стенкой. Меня буквально переворачивает от его хохота.
- Боря, - спокойно говорит Ольга Алексеевна. - Что случилось?
- Она лает, - со слезами в голосе жалуется Борис Борисыч. - У меня нет места в своей квартире. Мне нечем дышать! (Будто воздух я его съела!) Я могу работать только в Доме творчества.
- Ну так поезжай, если здесь худо.
- И поеду.
- И поезжай.
Потом Борис Борисыч последний раз ударяет дверцей и исчезает в кабинете. В маленькую щелку валит табачный дым, но я молчу, как рыба. А вы знаете, что это такое? Приносят живого карпа или щуку из магазина и начинают чистить. Их чистят, а они только хвостом пошевеливают. И ни стона. Я тоже самое. Меня ругают, а я молчу. Думаю. Этого мне запретить никто не может.
О чем же я думаю в те минуты? О разном. Об Ольге Алексеевне. Ее дело не очень сложное: пришла с работы, сварила обед, подала на стол, постирала кое-чего, подмела полы, иногда – вымыла, и спи. Или Санечка. Тому только уроки сделай да со мной погуляй.
А вот Борис Борисыч… Полдня на дверях его кабинета висит знак - череп и указательный палец, - а внизу подпись: «Тихо! Идет работа!» Знаки у нас вывешиваются разного цвета. Синий - это еще ничего, можно иногда по коридору пройти, крадучись, правда. А вот если красный! Тут уж пожалуйста соблюдайте все правила, и чтобы никуда.
Должна сказать, что работает Борис Борисыч много. Сна у него нет. Бывает ходит ночи напролет по кабинету, не ложится, думает. Но чтобы я где-то его фамилию встречала, сказать не могу. По радио, правда, как-то о нем говорили, но так, что он потом неделю вздыхал и даже мокрым полотенцем обмотал голову. Вот денежные переводы у нас бывали. Договор, называется.
- Заключили, - говорит, - Мотька со мной договор на новую пьесу. Я, - говорит, - Мотька, в этот раз их потрясу – такая мысль во мне сидит… Психологический, Мотька, детектив. Мы, Мотька, еще докажем человечеству, кто есть Борис Борисыч Дырочкин.
Я ему верю. Я не сомневаюсь, что мой большой писатель Дырочкин напишет такую великую пьесу. Я подаю голос, и в этот раз Борис Борисыч меня понимает. Он говорит:
- Спасибо тебе, Мотька, за доверие.
Бывают в нашей семье минуты, когда Борис Борисыч решает прочитать написанное. Соберет всех. Я, конечно, Санечка, Ольга Алексеевна. И начнет. Тут уж не зевни, хотя удержаться непросто. И глаза не закрой - иначе, если не укусит, то рассвирепеет.
Сядет Борис Борисыч к письменному столу, разложит листочки, откашляется в кулак, вздохнет обреченно, мол, послушайте, дорогие мои, что тут я написал, хотя ничего вы в этом, конечно, не понимаете, и запоет, затянет каждое слово.
Приведу отрывок:
Оберштурмбанфюрер (с неискренней улыбкой): Ах, штурмбанфюрер, вы мудрый, прекрасный человек. Но подумайте сами, если мы не поймаем партизан, то тогда они, чего доброго, поймают нас.
Штурмбанфюрер (приглядываясь): А не кажется ли вам, мой дорогой, что в гестапо кто-то работает на них?
Оберштурмбанфюрер: С чего вы решили?
Штурмбанфюрер (убежденно): Мой принцип - никому не доверять. Даже себе (хохочет). Даже вам... (смотрит внимательно).
Оберштурмбанфюрер: Очень мудро. Мы усилим наблюдение друг за другом.
- Ну? - спрашивает у всех Борис Борисыч. - Как? Санечка молчит, он боится высказываться первым, но Ольга Алексеевна как правило удержаться не может. Начинает придираться.
- Так, - говорит, - Боря, люди не поступают. Так не выражаются. Я, - говорит, - Боря, твоим героям не верю.
Должна вам заметить, что такие минуты всегда тревожные. Я замираю. Жду.
- Напиши лучше! - вскипает Борис Борисыч. - Если ты знаешь, как они говорят, что же ты не писательница? Что же ты людей лечишь?
Тут я вскакиваю, начинаю носиться от Бориса Борисыча к Ольге Алексеевне, мешаю ссоре. Только они в эти минуты меня замечать не хотят.
- Я писать не умею, - спокойно так объясняет Ольга Алексеевна. - Но я читатель.
- А если ты читатель, - кричит Борис Борисыч и сразу же начинает обматывать голову мокрым полотенцем. – То твое дело читать, а не высказываться. Не было еще такого, чтобы читатель критиковал своего писателя!
- А ты не читай.
- А для кого я пишу?
- Так что же ты хочешь? Чтобы я молчала?
И Борис Борисыч начинает злиться - и я его понимаю, я с и ним согласна. Подумайте, у человека такая нервная работа, он, может, месяц ночами писал, а они послушают минутку и тут же: плохо! Да если даже и плохо, то неужели нужно так сразу в лицо и ляпать. Ну скажи ему - хорошо, а подумай - плохо. И все будут очень довольны. Говорят, настоящие критики так и делают. Видно, этим и отличается Ольга Алексеевна от настоящих.
Глава третья. Ольга Алексеевна
Ольга Алексеевна, как было уже сказано, - врач, притом врач она участковый.
Я это так понимаю: у каждого человека есть свой участок, место, где он чувствует себя хозяином, где без него другим никак не обойтись.
Конечно, исключения и в этом бывают. У меня, к примеру, тоже есть свой участок - газон нашего садика, но если я туда не приду, то никто не заплачет, а вот если Ольга Алексеевна не придет, то заплачут многие, и, главное, дети.
Правда, не прийти Ольга Алексеевна не может, потому что она на своем участке и живет, сама такую работу себе подыскала.
Наш дом номер шесть стоит в центре участка, а остальные дома, в которых без Ольги Алексеевны не могут, - рядом.
И вот как раз потому, что Борис Борисыч такой большой и знаменитый писатель, а Ольга Алексеевна - участковый врач, без которого столько человек не могут, ко мне хорошее, а, иногда, и заискивающее отношение.
Выходишь на минутку и чувствуешь: все тебя любят.
- Мотя вышла! - кричат.
- Здравствуйте Мотя Борисовна! Что новенького в нашей литературе?
- Плиз, Мот!
Это Мишка Фигин так шутит, он в английской школе едва с тройки на тройку переваливается (я о нем рассказывать не хочу).
- Гутен морген, Мотьхен.
А это Юра, наш сосед и Саничкин приятель, серьезный, книжный такой человек, потому что всегда с немецкими книжками ходит и даже немецкие газеты каждый день получает. Я на него не обижаюсь.
- Шалом алейхем, Мотл! - кричит знакомый с другой лестницы, инвалид войны.
- Пламенный привет нашей Ольге Алексеевне!
Костыли он складывает в свою маленькую машинку и уезжает на работу, предварительно помахав мне рукой.
Теперь давайте спросим себя: за что же так уважают моих хозяев? Ну, Бориса Борисыча, понятно, он – писатель. А Ольга Алексеевна - так ли она необходима?
Да, бессомненно! (Или без сомнения?)
Посидите вечерком у нас дома. И не просто так посидите, а, скажем, у телевизора. Откиньтесь на спинку кресла, вытяните ноги, расслабьтесь, но, главное, забудьте на секунду, что вы, именно вы, - участковый врач.
А на экране в этот момент происходит что-то такое, в чем только люди способны разобраться. Кино про шпионов или хоккей с шайкой. В эти мгновения даже Борис Борисыч работать перестает, не то что Ольга Алексеевна. Нет тебе ни обеда на завтра, ни завтрака на послезавтра, ни ужина на сегодня. Даже Санечкиных уроков уже нет, все он сделал, чтобы вечером посидеть, поволноваться.
И вот сидит вся моя семья у телевизора, а по экрану шпионы мелькают и в этот момент не только у Санечки, но и у Бориса Борисыча и Ольги Алексеевны выражения лиц самые воинственные: я тебе дам!
С середины фильма Борис Борисыч особенно нервничает, даже другим мешать начинает. Дело в том, что и у него в пьесе отчего-то такой же герой есть и точно такие же слова говорит, точно так же действует. Это большое несчастье, потому что Борис Борисыч почти работу кончал, а тут, оказывается, ему начинать нужно, все заново придумывать. И он начинает бегать по комнате, и страдать, и даже затыкает уши, и даже очень злится на Ольгу Алексеевну, потому что она в этот раз кино не ругает, ей отчего-то кино нравится.
И вдруг:
- Дззэинь!
Звонок. Даю голос и бегу в коридор. Ольга Алексеевна вздыхает и тоже идет в коридор. Санечка ничего не слышит, он следит, как один шпион перешпионивает другого. А Борис Борисыч, наоборот, садится в кресло и теперь мрачно и неподвижно смотрит на экран.
- Здравствуйте, Ольга Алексеевна, - со стеснением говорит дедушка того Мишки Фигина, который учится в английской школе. - Простите, что так поздно, но наш Миша пришел из школы совершенно больной, с температурой тридцать девять. Не могли бы вы поглядеть нашего Мишу хотя бы одним глазком...
- Конечно, - говорит Ольга Алексеевна. - Я погляжу Мишу и не одним глазом, а двумя, потому что я ничего вполовину не умею делать.
Она идет в комнату, берет трубку, какие-то бумаги и выходит в коридор.
- Идемте… - говорит она.
- Нет, - говорит Мишин дедушка. - Вы наденьте пальто, иначе заболеете. Нам через дорогу.
- Ничего, я простуды не боюсь, - говорит Ольга Алексеевна. - Мальчики, - кричит она Санечке и Борису Борисычу. - Я скоро.
- Ты куда? - вскакивает Борис Борисыч.
- К больному, - спокойно говорит Ольга Алексеевна. - О, вы меня извините, - говорит дедушка Фигин, - я разрушил ваш покой. И ты, Мотя, меня извини, я не принес тебе конфеток. Ты же, Мотя, любишь конфетки?
- Нет, она не любит, - строго говорит Ольга Алексеевна и этим очень меня удивляет. По-моему уже весь дом знает, что я их люблю.
Дверь закрывается и я остаюсь со своими мужчинами. Хорошее дело, думаю я, когда в тебе все нуждаются, но иногда все-таки неплохо бы и досмотреть кино.
Часов в десять, когда Санечка укладывается спать, Ольга Алексеевна снова берется за хозяйство. Дел дома много. Если не нужно стирать, то нужно что-то пришить, если пришить ненужно, то обед недоварен. А вот если все готово, то есть еще Санечкины уроки.
И Ольга Алексеевна берет Санечкин портфель, вынимает все Саничкины тетрадки и начинает решать сама все Санечкинн примеры, а потом сравнивает их с теми, что решал до нее caм Санечка.
И тут оказывается, что часть арифметики у него не сделана, часть задач пропущена, некоторые примеры подогнаны под ответ.
- Саня, Саня, - вздыхает Ольга Алексеевна, - Я серьезно обеспокоена, что из тебя вырастет?
Я удивлена. Гляжу на моего Санечку, но из него ничего не растет. Такой, как всегда, худенький, бледненький, большеглазенький.
- Если ты думаешь, - продолжает Ольга Алексеевна - что тебе в жизни потребуется только литература, то ты ошибаешься. Еще неизвестно, что тебе больше потребуется в жизни.
И она начинает ему рассказывать самые жуткие истории, как росла без родителей, как в двенадцать лет пережила блокаду, как во время бомбежек тушила зажигательные бомбы.
Истории Ольги Алексеевны очень нравятся Сане. Он задает вначале один вопрос, потом другой, затем третий. Вопросам нет конца и вдруг Ольга Алексеевна начинает хмурится, замолкает, и тогда Санечка сам предлагает ей отойти в сторону: он, видите ли, решил сделать самостоятельно все домашние задания.
Глава четвертая. Друзья
Есть ли у нас друзья? А как же! И много. Только у всех разные. У Санечки я уже назвала Мишку Фигина и Юрочку-книжника, думаю, для этого рассказа они нам не очень потребуются. У меня - собаки: Джамал, Умка, Эльтон, они тоже к нашей повести отношения иметь не будут. А вот о некоторых приятелях Ольги Алексеевны и Бориса Борисыча я рассказать должна.
Это, конечно, Валерий Карамзин, писатель, автор известных у нас дома детских книг, и Виталия Тредиаковская, критик. Люди это совершенно разные по характеру. Валерий, например, человек тихий, неуверенный в себе. Напишет книжку, принесет Борису Борисычу посоветоваться, и если тот ее поругает, то начинает вздыхать тяжело и даже плакать. А вот когда его хвалят, сразу преображается. Сядет прямее, плечи расправит, ногу на ногу закинет и еще задымит сигареткой.
- Ты, - скажет Борису Борисычу, - говори подробнее, не стесняйся. Значит, я вырос?
- Ты очень вырос, - подтвердит Борис Борисыч.
- Спасибо, - скажет Карамзин, - за поддержку. Побегу домой, нужно мне подумать хорошенько над сказанным.
И он вскакивает совершенно осчастливленный и начинает трясти Борису Борисычу руку, точно боится, что Борис Борисыч может взять слова обратно, а потом пойдет к Ольге Алексеевне в другую комнату и ей тоже руку потрясет. Еще непременно забежит к Санечке, ему скажет хорошее слово. У дверей Карамзин и про меня вспомнит, у него в кармане всегда конфеты есть.
Совсем другой человек - Виталия Тредиаковская. Она всегда веселая, всегда в настроении, и я ее, пожалуй, больше всех люблю, хотя она ни разу ни одной конфеты мне не дала, да у нее их и не бывает.
Растет Виталия или нет, сказать трудно, но толстеет наверняка. Теперь, каким бы боком она не выбегала, - все кругло.
Распахнет дверь, вскрикнет, расцелует Санечку. «Ах, как ты похорошел!», - воскликнет она. Затем бросится к Ольге Алексеевне, шепнет: «Милая моя, Оля, какая радость тебя увидеть!» Пожмет руку Борису Борисычу, поглядит молча ему в глаза: «Ни о чем не спрашиваю, - мрачно скажет, - понимаю, хуже некуда», - и упадет в кресло.
И тут же тры-ты-ты-ты, выпалит все новости, за пять минут. А когда выпалит - прикажет:
- Ставьте, ребятки, все что есть на стол, неужели не видите, как я умираю от голода, как худею на ваших глазах.
И всем сразу станет весело, потому что у нас очень любят, когда хорошо едят.
Так и сегодня. Ольга Алексеевна бросилась к холодильнику, достала пирог из блинной муки (она всегда его делает для скорости), потом вынула одно, другое, третье, раскидала салфеточки.
Борис Борисыч тоже взбодрился, надел фартук, рюмки расставляет, пробку из винной бутылки вытягивает, сам чай заварил. Смотреть любо-дорого, такая семья.
- Ну, Ольга, ты и молодец! - похваливает Виталия. - И как только успеваешь всегда? Нет, Борис, - говорит. - Ты свою Ольку недооцениваешь. Она тетка мировая. У меня, к примеру, еще постель не застелена, хотя седьмой час вечера, а у вас такой порядок, да еще собака живет.
- Да, - поддерживает Борис Борисыч, - что моя Ольга любит - это порядок. И что не любит - так беспорядок. Она и ночью лучше спать не станет, пока квартиру не подметет.
А Ольга Алексеевна только улыбается, да чай пьет. И будто бы это не о ней разговор идет, а о ком-то другом, обо мне, скажем.
И вот среди такого веселого и благополучного вечера обязательно раздается звонок в дверь. И не один раз, а сразу много, короткие и длинные.
Мое дело, конечно, первой на сигнал реагировать: бежать и лаять. И я выскакиваю из-под стола, несусь в коридор, и там жду, когда Ольга Алексеевна повернет задвижку. Как правило, приходят к нам расстроенные бабушки или дедушки, и я их не пугаю, не рычу, а виляю хвостом, вроде бы их успокаиваю, потому что понимаю: им и без меня тошно. Но тут дверь распахнулась с уверенностью и на пороге появилась тетка ростом с Бориса Борисыча. Горя на ее лице не было, а, наоборот, была улыбочка до ушей, будто она безумно была рада, что встретила Ольгу Алексеевну и будто она уже семь стран обошла и, наконец, ее нашла. И что еще непонятнее, в руках у тетки был коричневый горшок с землей, только из него не цветок рос, а небритый такой огурец.
- Собаку привяжите! - распорядилась тетка. - Смотрите, какая она мохнатая.
- Наша собака не кусается, - вежливо так объяснила Ольга Алексеевна.
- Это вы так думаете, - говорит басом тетка, - а что собака считает, никто сказать не может, нет таких данных науки.
Тут Санечка встал, поднял меня на руки и стал гладить, чтобы я не обижалась. Я же, честно сказать, ухом даже не повела, иногда приятно, если принимают тебя за зверя.
- Вот это другое дело, - говорит тетка и отодвигает плечом Ольгу Алексеевну, а сама направляется в комнату, где пьют чай Борис Борисыч и Виталия Тредиаковская.
И тут я ее вспомнила. Это же тетка из нашего домового начальства, она лифты включает и выключает, когда хочет. Может, к примеру, днем выключить, и тогда весь дом пешком ходит до девятого этажа, может вечером отключить, а может и вообще не дать ток, такая у нее большая власть над лифтами.
- Не хотите ли с нами чаю выпить, - любезно говорит Борис Борисыч.
- Чая?!? - удивляется тетка и долго на стол глядит, с тарелки на тарелку глаза переводит. - Да, нет, - говорит она, - Я еще не обедала.
- А мы уже пообедали, - улыбается Борис Борисыч.
- Жаль, - говорит тетка. - Но ничего не поделаешь, можете, говорит, мне налить рюмочку, одну, к сожалению, потому что я сейчас на рабочей нахожусь вахте, лифты пускаю.
- Пожалуйста, - говорит Борис Борисыч. - Чем мы можем служить?
- А у меня, - говорит тетка, - две просьбы к вашей жене, большая просьба и маленькая.
- И какие же у вас две просьбы?
- Маленькая просьба - не посмотрите ли вы мою тетю? Она сегодня из деревни приехала и на голову жалуется. У нее в деревне их фершал одиножды намерил давление крови на мозг, так мы захотели показать нашу любимую тетю врачу, а про вас в нашем дворе говорят, что врач вы хороший.
- Но я же детский врач, - извиняется Ольга Алексеевна, - Вы лучше завтра к взрослому врачу сведите свою тетю и посоветуйтесь.
- Может, вы идти не хотите, потому что у вас гости, - не слушая Ольгу Алексеевну, говорит лифтерша. - Так гости все же не больные, здоровый человек может и без врача обойтись, а тетя моя непременно вам бы хотела показаться. Да и чего до завтра нам ждать, когда у нее сегодня голова раскалывается. Вдруг к завтряму она у нее болеть перестанет, и никто не сможет узнать всей правды про мою тетю.
- Ну что ж, - говорит Ольга Алексеевна. - Я схожу, раз вы так настаиваете. Только у вас есть и большая просьба.
- Да, - говорит лифтерша, - Вот я хочу подарить вам кактус, этот цветок. Теперь все собирают кактусы, так как модно, и я хочу именно вам его подарить.
- Но я не собираю.
- Вот поэтому и прошу. Возьмите его и собирайте. Это очень красивый цветок, хотя и безобразный. А потом, говорят, ваш муж - писатель, а как же писатель без живого уголка, без природы?
- А нельзя ли не брать? - обращается Ольга Алексеевна.
- Нельзя, - убежденно говорит тетка. Во-первых, мне он совсем надоел дома, вытирать начнешь - руки исколешь, а, во-вторых, если вы не возьмете, то я его выкину на помойку, где он и погибнет во цвете лет.
- Слушайте, - перебивает всех Таля. - Давайте его мне, а то у меня дома пустынно, так хоть одно живое существо поселится.
- Очень одобряю, - говорит лифтерша и ставит кактус к Виталии по правую руку. - Тем более что это как раз и есть пустынный цветок, он вашего вида домашнего не испортит. Запаха от него нет, поливать можно редко, да еще любой жидкостью, хоть чернилами, лишь бы мокро.
Потом лифтерша снова поворачивается к Ольге Алексеевне и говорит.
- Ну что ж, не будем терять времени. Пойдемте к моей тете, тем более что меня лифты ждут, я их временно выключила, пока занята другим делом. Нельзя, сами понимаете, оставлять их без присмотра.
- Дорогая Таля, - говорит Ольга Алексеевна. - Вы, надеюсь, на меня не рассердитесь, я через полчаса приду.
- Идите, идите, - разрешает Виталия. - И выполняйте свой долг. Я даже завидую, что вы постоянно нужны людям.
- Совершенно верно, - соглашается лифтерша.
Она отступает в сторону, пропускает вперед Ольгу Алексеевну, потом пристально смотрит на меня и на Санечку и грозно так спрашивает:
- Скажи, мальчик, не ты в лифте лампочку выкрутил?
- Нет, - удивляется Санечка.
- Смотри, - говорит лифтерша и грозит пальцем. - Поймаю - откручу голову.
Глава пятая. Перчатки
О Санечкиных уроках я уже немного рассказывала и все же чуть-чуть дополню.
Дело в том, что иногда эти занятия у него так затягиваются, что уже сил моих нет терпеть, приходится напомнить, что я тоже существую и что по отношению ко мне у него есть долг и обязанности.
И вот, в момент такого моего возмущения, я выбираюсь из-под дивана и начинаю стучать лапами в дверь или даже скулю.
- Благодари собаку, - скажет Ольга Алексеевна, - Не она бы, не видеть тебе улицы.
И уйдет.
В такие моменты Санечка одевается как пожарник, сама его не узнаю. Быстро, ловко, видно ему хочется скорее из дома уйти.
Не успею оглянуться, а мы уже в лифте.
- Ну, Мотька, - скажет со вздохом, - спасибо, выручила.
А гулять с ним - одно удовольствие. Он, как правило, на одном месте стоит, мерзнет, а я ношусь.
Вот и теперь! Выскочила из лифта - и в снег! Бегу, лаю – вызываю приятелей.
А погода во дворе - блеск! В глазах рябит - так чисто. На пустыре ребята в хоккей гоняют. Я к ним.
Не сразу, конечно, но в игру приняли. Ну и погоняла же я их.
Клюшки у меня нет, но ноги слушаются. Хватила шайбу зубами - и дёру.
Они кричат:
- Окружай! Блокируй Мотьку! С флангов забегай!
А я напролом, молча.
У одного между ног прошмыгнула, другого обвела, рванула во весь опор через сугробы.
Всю игру один папаша испортил. Выскочил из парадной и как закричит:
- Пса, пса держите! С цепи сорвался! Он же детей перекусает!
У меня даже настроение испортилось. Есть же еще психи. Собаку увидят - и в панику. С чего это собака будет детей кусать, если ребенок ей друг.
Плюнула я на него шайбой, и к Санечке.
Впрочем, на Санечку в таких случаях надежд никаких. Он даже не слышал, как меня оскорбляли, как издевались над моими лучшими чувствами. Встал, инвалид, на крыльце, привалился спиной к косяку, втянул шею в воротник, чтобы, не дай бог, не закоченеть совсем, и сам книжечку читает. Побледнел от ужаса - что-то там страшное написано, губами шевелит. Это, понимаете ли, культурный отдых.
Посидела я около него, поскулила на всякий случай, - он даже головы не поднял, - и побежала дальше.
Пока у меня занятия не было - я с прохожими здоровалась. Во дворе почти все знакомые. Вышел из какой-нибудь парадной человек, догонишь его, хвостом повертишь, поздороваешься. А он тебе улыбнется благодарно, каждому приятно такое внимание.
И вот поносилась я несколько минут по двору и вдруг заметила ту лифтершу, которая вчера к нам приходила за Ольгой Алексеевной.
Вернее, вначале я ее ноги увидела. Я всегда вначале ноги замечаю, по ним характер человека отгадываю. И вот, смотрю, идут на меня сапоги, стучат по тротуару - раз-два, будто солдат какой.
Подняла голову и обрадовалась, бросилась к ней.
А тетка как-то странно и непонятно себя повела.
- Брысь, - кричит, - Мотя!
Будто котом меня считает, или это специальное оскорбление.
- Где, - кричит, - тут хозяева? Кто - орет - тут правила нарушил, собаку без намордника выпустил?
А сама одну ногу поднимает и, главное, в пасть мне перчатки сует.
Сначала я подумала: зачем мне перчатки? На лапы их не наденешь, хвост у меня не мерзнет. Поэтому я отскакивала, не брала. Отбегу, а она опять будто бы меня зовет, перчаткой машет. Ладно, думаю, перчатка не бог весть какая еда, не сосиска, но попробовать, раз дают – можно. Взяла осторожно ее зубами - и в сторону. (Это у меня такая привычка, не есть при всех).
Что тут началось! Крик, визг! Тетка прямо зашлась от восторга.
- Мотька, - кричит, а сама даже трясется, - мою перчатку ест! Глядите, товарищи, будьте при этом свидетелями!
Санечка, что и требовалось ожидать, ничегошеньки не понял. Бросился за мной, отнимать, но я его слегка зубами прихватила, чтобы он не в свое дело не лез, отбежала еще и жую спокойно.
Чего тут с теткой происходить только не начало! Не кричит, а хрипит и лает уже.
А перчатка намокла немного, потоньше, да поменьше сделалась - можно и проглотить. С первой попытки, конечно, у меня бы не вышло. Но я запихала ее в пасть поглубже, понеслась по двору. На секунду встала она у меня в горле - весь свет погас - и вдруг прошла. Я даже на задние лапы осела, так сразу легче сделалось.
А тетка Санечке другую перчатку сует, чтобы он теперь съел. Но Санечка не стал, где ему. И правильно, кстати, сделал: мне уже и от первой перчатки худо. Жжет. Режет в животе. Огнем палит.
Принялась я хватать снег - такая жажда! - а не помогает.
И тут подошел Саня, присел, потрепал меня по шерсти и отчего-то грустно так и убедительно сказал:
- Пропали мы, Мотька. Ну и влетит нам теперь за эту перчатку.
Вечером мы с Санечкой остались дома вдвоем. У Ольги Алексеевны оказался поздний прием больных, а у Бориса Борисыча тоже неотложное дело. Саня, когда Ольга Алексеевна уходила, молчал, хотя, я видела, он очень чем-то встревожен. Но вот, когда Борис Борисыч надел шапку и начал вертеться около зеркала, и то ее, шапку, на затылок сдвигать, то, наоборот, ко лбу двигать, тут Саня взмолился.
- Не уходи, - говорит, - папа, я, - говорит, - боюсь один оставаться дома. У меня какое-то есть предчувствие…
- Нет, мой мальчик, - отвечает ему Борис Борисыч, - ты явно чего-то не того, какие же могут быть у тебя предчувствия? У меня, - говорит, - мальчик, деловая встреча, - и опять двигает шапкой, но теперь набекрень.
После этого он направляется к двери и громко ее захлопывает.
Помню, я еще внезапно подумала: что это Санечка такой стал пугливый?
А Саня сел на корточки, притянул мою голову к себе и объяснил.
- Понимаешь, Мотька, боюсь, что лифтерша без них придет и станет драться. Если она из-за лампочки грозилась оторвать мне голову, то из-за перчатки…
И он пошел в свою комнату, писать последние письма маме и папе, а мне, как он вспомнил о перчатке, сделалось еще невыносимее внутри.
Я залезла под кровать и решила писать стихи, это у меня чисто нервное. Со мной это бывает, как известно из предыдущих глав.
Лифтерше
Стих
Зачем шерстяную перчатку мне дали?
Зачем?
Уж лучше б глаза мои вас не видали,
совсем.
Теперь я страдаю, ах, как я страдаю!
Увы!
Я вся изнутри, как огонь полыхаю,
А вы?
Конец такой (еще не отшлифовано):
Я вся шерстяная внутри и снаружи,
Трам-трам.
Могло бы быть и хуже, да некуда хуже.
Бам-бам!
Конечно, это только набросок, и я бы его доделала, но тут в дверь позвонили.
Санечка сразу же вскочил, бледный, испуганный, бросился ко мне.
- Молчи, Мотька! Это она, лифтерша! Мы не должны себя выдать!
А звонки стали чаще. И то длинных несколько, то масса коротких, всю душу искололи.
- Молчи, Мотька, молчи! - умоляет Санечка. - Нет нас дома.
И он начинает носить из всех комнат стулья, класть их друг на друга, делать баррикаду.
И он уже все двенадцать стульев взгромоздил у дверей, а сверху покидал диванные подушки, а потом подтащил тумбочку и ею все это сооружение придавил.
Пока он работал, лифтерша приутихла, ушла вроде бы. Но только мы с Саней пот со лба стерли, как раздались новые страшные удары по двери, и что-то затрещало, и я поняла - это она топором замок перерубает.
Поглядел на меня Саня грустными глазами, попрощался со мной мысленно и понесся в спальню, баррикадировать еще одну дверь. Не знаю, откуда у него силы взялись. Смотрю, кровать волочит.
И тут, наконец, в замке треснуло, дверь распахнулась, и такой начался грохот и стоны, что я вынуждена была спрятаться в кухне.
- Ааа! – слышу, - Бам-ба-ра-бам! Трах-та-ра-рах! Кррр!
Это, оказывается, вся баррикада обвалилась на лестницу, и кого-то видно пришибло.
И вдруг вижу на кухне самого Бориса Борисыча. Без пиджака, рукава рубашки закатаны, ноги расставлены, в руках – топор, а в глазах – слезы.
- О, где мой сын? - спрашивает он сам себя. - Где мальчик мой любимый?
И ждет.
- Молчание! - бормочет он. - Ни всхлипа, ни дыханья… Мне этого не пережить!
- Стоять на месте! - звучит из спальни голос Санечки. - Я вам не доверяю! Матвей, мой пес, бандита взять!
(Я, наконец, поняла, это из пьесы Бориса Борисыча. Он нам ее недавно читал. И Саня выкрикнул, что пострашнее).
- О, сын! Ты жив?! Какое это счастье для сердца старого отца!
Протягивает руки, бросается к дверям.
(И это из пьесы. Конец второго акта. Борис Борисыч очень хорошо произнес).
- Жив, - сдавленно подтверждает Санечка и выглядывает из дверей. - Папа? - говорит он. - Значит, это ты ломал двери?
- О да, мой сын! Ты истерзал мне сердце, я вынужден к тебе был прорубаться топором! Но отчего, скажи мне, отчего, ты совершил такой поступок?
- Но я думал - это лифтерша...
И тогда Борис Борисыч печально поглядел на соседей, которые уже заполнили весь коридор, а некоторые расселись на стульях вдоль стены, и убедительно всех попросил:
- О, граждане! Прошу вас, удалитесь!
Позвольте разобраться самому.
Ребенок мой, мой мальчик-несмышленыш,
Надумал себе жуткую картину,
Каких-то начитавшись диких книг!
О, Министерство просвещенья!
Ты душу детскую скорее защити,
Не допускай к сердцам халтуры!!
