Не беритесь переделывать старую сказку в реальную жизнь! Испортите сказку, загрязните. Не прижиться ей в этой суете. И не пытайтесь вернуться в старые сказки. Истопчете при входе самое главное, да и будете нелепо выглядеть. Этим сказкам мы давно уже посторонние, и вход нам туда запрещён.
Не смотрите фильмы, над которыми когда-то плакали. Останетесь равнодушными. Не смотрите комедии, на которых умирали от смеха. Будете зевать. Не ищите встреч с женщинами, из-за которых не спали ночами. Будете смеяться над собой. Не ищите всего того, над чем охали. Теперь оханья не будет. Не возвращайтесь к старому. Все уже другое. Старого уже просто нет. Жизнь перевернула прошлые страницы и оставила нам лишь те, которые предстоит прожить. Те, что предначертал для нас Бог.
Не пытайтесь реанимировать мечты.
Мы с вами знаем, что не бывает счастливой жизни – есть только счастливые дни. Просите Бога о таких днях. Вчерашний день ушёл, завтра может не прийти, у нас с вами есть только сегодня. Просите о щепотке счастья на сегодня. За всё благодарите – так советует Библия.
Если вы сможете благодарить не только за улыбки, но и за слёзы – я горжусь вами.
Я был убежден в силу предыдущих рассуждений моих, что в Париж, где был счастлив много лет назад, мне нельзя возвращаться. Но вернулся туда, по Александру Дюма, «20 лет спустя». И, оказалось, что в прошлое иногда можно вернуться, если ты этого невероятно хочешь и просишь Бога помочь тебе. Иногда, вопреки самой железной логике, получается.
Кажется, и у меня, что-то получилось.
О Париже уже давно не рассказывают. О Париже уже только повторяют. Цитируют писателей, художников, режиссёров и даже певцов, если они умные. Называют сотни имен тех, кто писал о Париже. Генералов французской литературной гвардии – Бальзака, Золя, Гюго, Сартра, Камю. Иностранцев – Хемингуэя, Эренбурга, Вульфа, Фитцджеральда, Дали, Бунина. Целая планета повторений, бесконечный список величайших людей.
Писали о Париже хорошо все. Кажется, кроме немцев, которые о Париже непредвзято писать были не в состоянии. Даже Ремарк, в «Триумфальной арке», не смог передать очарование Парижа, но, может быть, потому, что он описывал оккупированный гитлеровцами Париж.
Французы о немцах писали также немало, и чаще, только плохо. Но одному немцу французы благодарны постоянно – генералу гитлеровской армии фон Хольтицу, коменданту Парижа во времена оккупации. Город был заминирован, заряды установлены в самых знаменитых исторических местах. Когда американская армия подходила к Парижу, Гитлер отдал приказ: «Париж взорвать!» Но генерал фон Хольтиц приказа не выполнил, и Париж был спасён. Так рассказывают французы, а они первоисточник правды и легенд, и не стоит спорить, когда рассказывают красиво. В любом случае, снова подтвердилось, что Париж – город вечный, несмотря на жесточайшую конкуренцию со стороны Рима.
Я летел в это самое заметное, восторгаемое и проклинаемое место в мире, место политической и человеческой проституции, место чванливого снобизма и агрессивного гомосексуализма, место Лувра и Эйфелевой башни, место, где мэр Парижа на параде геев надевает шарик на срамное место и голышом прогуливается по городу. Ну, где вы найдёте подобное! Представьте себе в таком виде Блумберга или Лужкова, и вам всё станет ясно. Наконец, до меня дошло, почему о Париже все и всё знают? Потому что Париж ничего о себе не скрывает. Ничего! Ему уже давно всё равно, что говорят о нём, он занят только собой, впрочем, как и большинство французов. Но почему же там особый воздух и особое состояние? Там запах греха и запах чести. Там страна безбожников и там Бог. Они и закрытые, и надменные, и националисты, и они обворожительны, очаровательны и беспечно прекрасны. Их картавый язык гипнотизирует. В их сарацинских глазах томление и жажда жизни.
Я летел в Париж и вздыхал, не веря, что сказка вернётся. Но произошло чудо, и полёт в старое, ушедшее счастье – повторился. И я сказал в молитве: «Воистину, Ты Бог любви, раз возвращаешь нас в счастье!»
Это был уже другой Париж, но ни одна из написанных строчек о нём не стала лишней. Он не стареет, он только меняется – при Жанне д’Арк, Наполеоне, Де Голле, при ком угодно. Поэтому его называют вечным городом.
Я смотрел на весёлые и грустные лица парижан. На них читались не скрываемые мысли. Слова произносились открыто и откровенно, и я стал забывать, что сказал еще в России: «Не верьте откровенным людям – они самые опасные, ибо стараются внушить вам доверие».
А когда зазвучала в душе бессмертная песня Ива Монтана «Ночью один, улицей тёмной, я по Парижу брожу и брожу…», я вовсе отказался от осторожной своей сентенции, и сдался в сладкий парижский плен. И снова вспомнил Фредерика Шопена, сказавшего сто пятьдесят лет назад: «Париж – это всё, что ты захочешь!»
Конечно, как и во всей Европе, на физиономии Парижа появились новые черты, здесь они алжирские и сенегальские. Но почти все чёрнокожие новые парижане говорят по-французски без акцента. И свои исламские призывы они выкрикивают на отличном французском. Прибавилось и число знатоков английского. Его стали изучать в школах. Двадцать пять лет назад на парижских улицах от вас отворачивались после вашего «Хэллоу!». В лучшем случае, в ответ бормотали такое, что не разобрал бы институт Берлица. То было другое время.
Помню, в ту пору, во время писательской конференции журнала «Континент», мы зашли с поэтом Львом Халифом в магазин одежды. Халиф перед этим, на правительственном банкете, опрокинул на себя тарелку с соусом и поэтому решил купить новый пиджак. Хозяин магазина не знал английского, как не знал его и Халиф. Поэт долго и тихо говорил с ним по-русски, который хозяин разумел точно так же, как и английский. Не знаю, что хозяин понял из монолога поэта, но через полчаса, покрывшийся испариной, он отдал Халифу собственный пиджак. Но то было время романтики, когда каждого русского считали узником Гулага. Сейчас за такие вещи вызывают полицию.
По-прежнему, в Париже везде слышно «мерси боку!», открыты миллионы ресторанчиков. Есть и русские. Напротив православного собора Александра Невского приткнулся ресторанчик «Петроградъ», на фасаде которого чернявый казачок пьёт известную чарочку. Пришёл почтальон, долго стучал в дверь. Я показываю: «Да нет там никого…» Он руками машет, нет, знаю, что есть. И, представьте себе, в конце концов открывается дверь, и появляется мужик с недовольной физиономией. Впечатление, будто действие происходит сто лет назад. В руках мужика гармошка, прилипшая к губе цигарка, глаза бычьи. А напротив прекрасный собор. И пахнуло таким родным, незабываемым, что даже страшно стало. Так всегда. С одной стороны небеса в куполах собора, с другой – «Петроградъ» с бычьими глазами. Как уживается в человеке, так уживается в стране.
А, вообще, как известно, Россия присутствует в Париже весьма заметно. Из пяти с небольшим тысяч парижских улиц, с русскими названиями – около пятидесяти. Чайковского, Толстого, Сталинградской битвы, Шагала, Москвы, Петра Первого, кстати, первого из русских царей, побывавшего во Франции. А самой русской улицей считается не самая большая, а самая известная – Франко-русская авеню.
Бывшие лачужные кварталы, Пасси, где когда-то ютились русские, убежавшие от большевистского переворота, превратились в один из самых богатых районов. Новое русское поколение, вернее поколение новых русских, почти не знает ни старого, послереволюционного времени в России, ни совсем недавних событий. Не знают о журнале «Континент», Владимире Максимове, Александре Галиче, Викторе Некрасове.
Народ живёт в Париже так, будто смерти не существует. «Удовольствие от жизни» – это давно стало идолом Парижа. В открытых кафе спокойные люди греют на солнышке лица, жмурятся по-кошачьи. Лесбиянки на углах целуются взасос. Вечные парижские голуби, разумеется, снуют под ногами.
Выяснилась новая подробность, связанная с собором Нотр-Дам, собором Парижской Богоматери. Никакой Квазимодо, воспетый некогда Виктором Гюго в его знаменитом романе, звонарём в соборе никогда не служил и, кажется, вообще, никогда не существовал. И не было никакой жгучей цыганки Эсмеральды. Ну и что с того. «…Над вымыслом слезами обольюсь…». Народ туристский и французский, хочет, чтобы то, что Гюго выдумал, подтвердилось. И верят, и печалятся, и плачут об этой необычайной любви. Посетители в Соборе выстраиваются в огромную очередь. На выходе продают втридорога стеклянные крестики и разные подделки.
У каждого колокола в Нотр-Дам своё, почему-то женское имя. Самый тяжёлый из них, колокол Эммануэль весит 13 тонн и звучит только по большим праздникам своим низким фа-ди-ез.
На Триумфальной арке написано, что битву при Бородино выиграли французы, после чего захватили Москву. Русские в ответ злорадно рассказывают, что слово «шаромыжник» дали французам русские бабы, когда те в злосчастном для них 1812 году, замёрзшие и голодные, заходили в хаты и, прося поесть, говорили: «Шер ами…», что значит «Дорогой друг…» А, мол, русские бабы, что коней на ходу останавливали, замахивались ухватами и кричали: «Пошёл отсюда, шаромыжник!»
Другую легенду, что, мол, слово «бистро» пошло от того, что русские казаки кричали французским официантам: «Быстро! Быстро!», подтверждают, кроме самих русских, только хозяева ресторанчиков на Монмартре и Монпарнасе. Здесь на многих забегаловках так и написано, что именно у них впервые прозвучали казацкие слова: «Быстро! Быстро!» Хоть и это, конечно же, вымысел, но в ответ на ваш скепсис, посоветуют зайти в ресторанчик матушки Катрин, где именно всё началось. Там вам покажут бумаги, подтверждающие эту легенду, с печатями. Я вспоминал Прагу, где вас посчитают сумасшедшим, если вы усомнитесь в существовании бравого солдата Швейка. А в ответ на заявление, что он, мол, вымышленный литературный герой, вам покажут место, где он сидел и пил пиво. И расскажут, какое пиво он предпочитал. Нации гордятся своими легендами и хотят, чтобы все верили этим легендам как чистой правде.
В парках зеленели берёзы, пахла акация. Многие были в кашне и беретах, многие целовались. Многие ели жареные каштаны.
Я сидел на скамье у Сены, напротив музея Д`Орсэ. Совершенно незнакомый француз, увидев в моих руках Библию, подсел ко мне, и, смешивая английские и французские слова, рассказал, что от него ушла жена. Он показал на Библию и попросил помолиться, я вглядывался в его запавшие карие глаза, молился о нём, о людях, страдающих от неумения любить ближнего, о многих скорбящих от неразделённой любви.
Хемингуэй назвал книгу о Париже «Праздник, который всегда с тобой». А потом пришло другое время, и он застрелился. Праздники не длятся долго, если в них не участвует Бог. Да, Париж – это праздник, но на этом празднике опасно засиживаться. Здесь, как говорит Библия, много званых, но мало избранных.
Друзья пригласили нас в «Свиную ножку», ресторан, описанный Эмилем Золя в «Чреве Парижа». Ресторан на том же месте. Только фирменных тушёных ножек там уже в помине нет. Молодые официанты даже не знают, какой великий француз описал их ресторан. Может, это нормально, может, наступило иное время, когда уже не до прошлого. И всё же – кто стреляет в своё прошлое, убивает своё будущее. Такое часто сбывается, и будущее умирает.
Кто-то из советских писателей когда-то съехидничал, мол, в Сене вода уже давно стала мутной из-за их капитализма. А я подтверждаю, в октябре, во время прогулки на теплоходе, вода в Сене была изумительного тёмно-зелёного цвета, а иногда, освещаясь, становилась почти изумрудной. Сена, извивающаяся меж берегов, была нежной и одурманивающей как русалка. Она плескалась обворожительно ласково. С моста имени русского царя Александра Третьего люди махали нам руками. Мы проплывали мимо этого волшебного города, мимо Лувра, Бастилии, Площади Согласия, моста Мирабо, сада Тюильри, и, конечно, мимо статуи солдата-зуава, по которой измеряют уровень паводка. Ноги в воде – ничего, поднялась вода до пояса – плохо, но терпимо, а вот, когда доходит до бороды – бей тревогу. Мы плыли на теплоходике «Изабелла», под бессмертную мелодию «Прогулок по Парижу» американца Гершвина.
Ну, что, Париж? Его не перескажешь, как нельзя пересказать гениальную музыку. Музыку надо услышать – в Париже надо побывать. Хоть раз.
Возможно, Бог дал нам эту короткую жизнь и вырвал из собственного рабства и для того, чтобы мы побывали в Париже. Есть расхожая фраза, с задыхающимся смыслом: «Увидеть Париж, а уж потом умереть…»
Париж – это витые лестницы и витые носы. Это одухотворенные лица женщин и жаждущие лица мужчин. Китайцы называют Париж – Большой цветок.
Несколько великих мест, с которыми мы соприкоснулись в Париже. Эйфелева башня. Её воздвигли к Всемирной выставке 1889 года. И потом должны были снести. Парижане называли её «Большая уродливая баба». Над плохим вкусом архитектора Эйфеля издевались в газетах и на балах. Говорят, что умнейший Мопассан едко ругал Башню, но каждый день взбирался на самый её верх. На вопросы, как такое объяснить, он отвечал: «Это единственное место в Париже, откуда её не видно!». Но, скорее всего, лукавил писатель. Умные ошибаются не реже дураков. Думаю, влекла его к себе эта ажурная баба, какой-то тайной новизной жизни. Спасло башню то, что её стали использовать для нужд радио, а потом и телевидения. Эйфелева башня перестала быть монстром и стала неотъемлемым символом города. Пожалуй, она придает Парижу, я бы сказал, уникальное состояние странности, устремлённой к небу.
Что такое Париж?! Это и клошар с седой гривой волос, сказавший мне: «Уверен, что наших безбожников похвалят на небе за то, что они старались в архитектуре и искусстве отразить Бога…»
Что такое Париж? Это деловой, озабоченный француз, при виде женщины преображающийся, глаза начинают гореть, ноздри, как кузнечные меха, раздуваются. Он ощетинивается иглами любовной игры, он старается уколоть сердце дамы красивой фразой, приглушенным голосом, якобы нечаянным взглядом. Женщина также, в силу французской традиции, мгновенно преображается, демонстрирует максимум очарования, с громкого тараторивания переходит на тихое воркование, и вот они вдвоём воркуют, воркуют, воркуют…
Что такое Париж?! Вечером вы распахиваете окно, и напротив вас улыбается в заходящем солнце красная черепичная крыша. В одном из окон дома бледно-зеленые занавеси, за ними кто-то играет на рояле. И в такой сиреневый вечер с зелёными занавесями и звуками Шопена, наверное, не так уж трудно прощаться с жизнью.
Прогулки по Булонскому лесу. Огромные дубы и склонившиеся над озером березы рассказывают о тайнах трёх мушкетёров, конных выездах королей и герцогинь, о звонком завлекающем смехе маркизы Помпадур. По траве бегают маленькие чёрные кролики с мохнатыми мордочками. А один, огромный, белый, с большущими стоящими ушами, разлёгся, издали напоминает белого козлёнка. На тропинках рассыпаны большие жёлуди, изредка вам встречаются земляные бугорки, здесь прячутся изысканные трюфели. Над водой стоит беседка, где любил сидеть Наполеон Третий. О чём он думал? Никто не знает. О чём думаем сейчас мы, никто не знает. Один Бог присутствует в тишине. На душе спокойно и грустно.
Их было много, наших открытий. Это были именно наши открытия. Хотя все о них знают, слышали и даже видели.
Лувр – дворец королей Франции, всемирно известный музей. Ему 700 лет. Это культурное зеркало планеты. Лувр пытается отобразить человечество и цивилизацию. И христианство.
Художники здесь присутствуют как великие мастера и наивные дети, а часто, с вполне языческим воображением. Мастерство велико, а понимание христианства и Христа, узкое, почти языческое. Конечно же, Христос показан совсем не таким, каким он был, как и люди, окружающие Его. Женщины Израиля изображены упитанными фламандками или католическими монахинями. Представляя библейские события, художники могли написать лица и фигуры своих покровителей, меценатов. К примеру, изображён Христос на кресте, а рядом с Ним два католических монаха, жившие спустя полторы тысячи лет. На многих полотнах слишком много золота, оно закрыло, пропитанное кровью, простое дерево креста. Нет первоначального Христа, нет бедных людей, окружавших Его. Пропала сама суть христианства. Мир изменили не короли и золото, а Бог, воплощенный в простоте, бедности. И крест – это не место умиления и простодушных слёз, а место кровавого очищения Богом человеческих грехов. Картины, картины, картины…
Но возле некоторых задерживаешься, они вас просто сами задерживают. Вот израненный святой Франциск Ассизский. Кровавые раны на его теле в тех же местах, что и у Христа. Они покрыли тело святого, настолько сильно было его проникновение в состояние Христа, настолько глубоким оказалось погружение в Его страдания и боль. Это явление называется стигматизацией.
Стою напротив картины Лоренцо Коста «Святая Вероника», которую он написал в 1508 году. Вероникой звали женщину, подавшую свой плат Иисусу, когда он шел на Голгофу. Спаситель смог вытереть пот и кровь с лица. И позже на ткани платка проявилось нерукотворное, «истинное», изображение лица Иисуса. Я вспомнил, что многие считают искусство явлением, отражающим жизнь; если конкретней, то отражением человеческой трагедии или одиночества. И часто, во всех этих проявлениях, искусство, так или иначе, пыталось отобразить Христа, ибо любая человеческая трагедия была ему присуща и знакома, ибо всё – жизнь, одиночество, страдание – это был и Он.
Здесь, в Лувре, есть зал американских художников. И находится там одна необычная картина. На ней воображением художника собраны вместе многие известные американцы. В углу, с женой и дочерью, Фенимор Купер. Знаете, кто художник? Изобретатель знаменитой азбуки телеграфа – Самуэль Морзе. Оказывается, еще до своего выдающегося изобретения он закончил художественную школу Йельского университета и стал высокопрофессиональным живописцем.
И, наконец, знаменитая «Мона Лиза» Леонардо да Винчи, она же «Джоконда». Как и все, мы подолгу вглядывались в неё. Настоящая картина кажется более блеклой, чем её цветные снимки. Многие знают, что, завораживает не только загадочная улыбка Джоконды, но и её взгляд, направленный исключительно на вас, под каким бы углом к картине вы ни находились. Есть много предположений, кто изображён на ней. Но большинство сходятся на том, что это Лиза Жерардини, по мужу – дель Джокондо. По мнению экспертов, глаза Моны Лизы написаны гениальным Леонардо так, словно она и спрашивает у зрителя о его мыслях, и одновременно знает эти потаенные мысли. В этой самой знаменитой улыбке люди видят иронию, насмешку, радость, очарование, даже одиночество и грусть. Никто толком не знает, почему картина обладает таким воздействием. Ясно, что она навсегда завоевала любовь всего мира.
Сотни полотен. Вдруг чувствуешь, что и здесь незримо происходит некоторая переоценка. Вот Гойя. Вдруг стали выглядеть наивными «Расстрел революционера», «Маха одетая» и «Маха обнажённая». Но понимаешь, его картины остались такими же прекрасными, просто я живу сегодня, а гений жил давно.
Париж отражает жизнь и смерть, но он постоянно, своей вечностью и смехом, хочет доказать всем, что жизнь побеждает смерть, даже когда умирают люди. К чему это я? А к тому, что обрыдлое слово «революция» в любом человеке вызывает определенную ассоциацию – гильотины, виселицы, расстрелы, пытки. И Французская революция, гордо назвавшая себя великой, в полной мере подтвердила это. Спустя десятки лет российская революция, взявшая себе это же убогое название «Великая», убьет гораздо больше людей и зальет великой кровью всё, что называлось Россией.
Но сейчас о французах. Они ещё раз подтвердили, что любой, самый мирный народ, может стать безжалостным убийцей, если им управляют фанатики. Французы доказали своей революционной судьбой, что смерть других – тебе свободу не приносит. Вначале убиваешь ты во имя революции, потом убивают тебя во имя той же революции. Как водится, революция пожирала своих детей. Здесь, в стране песен и любви, создали гильотину (профессор анатомии Жозеф Гильотен таким образом обессмертил свое имя), которая обезглавила многих прекрасных людей – поэтов, мыслителей. Уже в 1870 году, Иван Сергеевич Тургенев, ставший свидетелем гильотинирования, с ужасом описал это страшное зрелище. Гильотину во Франции отменили только в 1981 году, с отменой смертной казни вообще.
Нельзя не вспомнить об отеле «Ритц», на знаменитой Вандомской площади, где жили Шопен, Чехов, Герцен, Лев Толстой. Отель назван в честь его создателя, Сезара Ритца. При строительстве всё здесь было продумано до тонкостей. Даже освещение было таким, чтобы придать лицам свежий румянец. Здесь останавливались многие известные люди, вплоть до принцессы Дианы. Но во мне «Ритц» вызывает другие ассоциации. В нём жили великие американские писатели Скотт Фитцджеральд и Эрнест Хемингуэй, которые когда-то, своими книгами перевернули сознание советской молодёжи, открыли ей мир свободы и прекрасной литературы и научили верить, что в любой ситуации остаётся неумирающая надежда. А с надеждой можно жить и верить.
Латинский квартал. Так это место назвали в средние века, когда студенческая латынь была слышна здесь чаще других языков. И навсегда этот район стал прибежищем молодёжи и художественной богемы. Здесь я узнал, что знаменитый Сорбонский университет закончил не только Гёте, но Чжоу Эньлай. А во дворе Сорбонской церкви похоронен кардинал Ришелье, мрачный герой романа Дюма, в жизни не только великий интриган, но великий человек, основавший Национальную библиотеку и Академию наук. Когда он умер, то плакали и враги. А сам Дюма вспомнил слова кардинала: «Я сделал из умирающей Франции торжествующую Францию». По узким улицам Латинского квартала ходили многие великие этого мира.
Мы сидели в кафе, где бывали Бодлер, Вагнер, Сытин, Нуреев. А похожий на сову, старый патриот Франции, заверял меня, что на этом месте бывал сам капитан мушкетёров Шарль де Батц Кастельмор д‘Артаньян, ставший потом прообразом всемирно известного литературного героя.
Мы проезжали знаменитую Бастилию, родоначальницу великой смуты в Европе, место пения «Марсельезы», место потоков крови и обезглавленных тел. Не менее мрачная тюрьма Шатле, где сидел великий поэт Франсуа Вийон. Здесь он написал знаменитую и страшную песню «Баллада о повешенных». Я вспомнил его гениальное стихотворение: «От жажды умираю над ручьём…». Здесь, в Париже, смерть, стоны, смех и радость идут вместе, рука об руку. Все об этом знают, но никто об этом не говорит.
Вот Мулен Руж (Красная мельница), здание с вращающимися мельничными крыльями, здесь великий калека Тулуз-Лотрек создавал вечные картины, здесь в 1893 году родился канкан, в этом месте, освященном великой смелостью искусства, выступали многие: Эдит Пиаф, Морис Шевалье, Фрэнк Синатра, Шарль Азнавур, Ив Монтан, Питер Устинов…
В Париже есть Стена любовных признаний. По всей стене на 31 языке мира написано «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» Написано даже шрифтом Бройля, для слепых. Представляете, сколько здесь было признаний!
Тут бывали и Шопен с Жорж Санд, Марлен Дитрих с режиссером Штернбергом, сотни, тысячи людей. Верите или нет, но в этом месте великий художник Амедео Модильяни и великая поэтесса Анна Ахматова, сидя на скамейке, читали друг другу стихи.
Монпарнас. Хотя его называли парижской школой художников, это всемирная колыбель живописи. Здесь бывали все те, кого потом узнал мир. Их невозможно перечислить. В этих местах и сегодня витает великий духа искусства, бродят тени людей, получивших дар божественного прикосновения.
И заканчиваю словами о печальном и прекрасном памятнике Парижа – русском кладбище Сент-Женевьев де Буа. По преданию, в V веке на этом месте забил источник святой воды. Одна из великих заслуг «России в изгнании»» в том, что она не дала кануть в вечность своим людям. Что сохранён этот источник памяти, мысли, литературы, искусства, духовности, светлых порывов. Это не просто кладбище – это явление. В нём благодать Божья, явленная для всех здесь лежащих. А лежат тут рядом князья и торговцы, генералы и солдаты, белогвардейцы и эсеры, громкие и кроткие, священники и атеисты, богатые и бедные. Всех примирила смерть, всех сделала застывшими в вечности. Кладбище стало цветущим городом ушедших. Здесь вспомнились слова: «Мы не в заслании, мы в послании…».
Здесь ощущаешь всю громадность талантливости. Вот, некоторые имена, просто по памяти. Писатели – Иван Бунин, Борис Зайцев, Алексей Ремизов, Иван Шмелёв, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Надежда Тэффи, Борис Поплавский, Виктор Некрасов, Владимир Максимов, художники – Добужинский, Коровин, танцовщики – Сергей Лифарь, Рудольф Нуреев, Кшесинская, философы – Сергей Булгаков, Василий Зеньковский, Николай Лосский, режиссёры – Николай Евреинов, Андрей Тарковский. Здесь же могила человека удивительной судьбы – Зиновия Пешкова. Брат Якова Свердлова, ставший приёмным сыном Горького, взявший настоящую фамилию Горького – Пешков. Во Франции воевал с нацистами, лишился руки, стал бригадным генералом, потом послом. Эти имена – лишь крошечная часть всех, более 10 тысяч, лежащих в русском Пантеоне Франции.
Подхожу к могиле Ивана Алексеевича Бунина. Наверное, лучший стилист из всех отечественных писателей. Первый из русских писателей, получивший в 1933 году Нобелевскую премию. Вспоминаю, как Андрей Седых, владелец и редактор «Нового русского слова», рассказывал мне, как он по-французски писал для Бунина Нобелевскую речь, которая, как потом выяснилось, получилась, мягко говоря, слишком обычной. В отличие от великих произведений Бунина.
И вот, подхожу к могиле моего друга, незабываемого и прекрасно чистого – Виктора Платоновича Некрасова. Лауреат Сталинской премии, один из первых советских писателей, высланных за границу при Брежневе. Ему я посвятил книгу «Сны моей жизни», там, в посвящении, такие слова «… Виктору Платоновичу Некрасову, Вике, Папе, кого на земле уже нет, но с кем я продолжаю дружить». Вообще, я всегда призываю не смешивать произведения писателя с его жизнью. Это абсолютно разные вещи. В книгах писатели живут совсем другой жизнью. Но в случае с Виктором Платоновичем, эти две несовместимые вещи соединились и в жизни, и в книгах, он был чист, честен, абсолютно порядочен, верен друзьям. Он останавливался у нас в Нью-Йорке, однажды, мы целое лето провели с ним в Вермонте. Боже мой, сколько было тогда сказано! Теперь он здесь. Я ему говорю, «Вика, я тебя описал в другой книге, «Тоска по раю», в книге ты говоришь мне, что там, где ты находишься – не плачут. А я и здесь не плачу. Но вокруг меня, Вика, многие плачут, и я не могу их утешить. И, хотя это не о тебе, но всё равно, немного о тебе, поэтому вспомнились строчки Роберта Рождественского:
«Малая церковка, свечи оплывшие. Камень дождями изрыт добела. Здесь похоронены бывшие. Бывшие. Кладбище Сент-Женевьев де Буа. Здесь похоронены сны и молитвы. Слёзы и доблесть. «Прощай» и «Ура!». Штабс-капитаны и гардемарины. Солдаты, полковники и юнкера. Белая гвардия, белая стая. Белое воинство. Белая кость… Влажные плиты травой порастают. Русские буквы. Французский погост…»
После печали, после жужжащих шмелей и благостной тишины кладбища, мы возвращаемся в бурлящий поток жизни, в этот гигантский страстный театр жизни, под названием Париж. Сцена этого огромного театра – парижские улицы, где действие спектакля-жизни никогда не прекращается.
То, что я вспомнил, только крошечные этюды. Но рассказать о каждой тайне этого города, которую ты подсмотрел – невозможно. Во всём надо уметь останавливаться, пожалуй, кроме любви.
Всё совмещает этот город. Он и проявляет величие в людях, и делает их свободными.
Париж можно сравнить с огромным сердцем. Оно бьётся в ускоренном ритме, оно боится не успеть, опоздать, оно как будто чувствует, что всё в этой жизни заканчивается, умирают и вечные города. Но пока, по воле Божьей, это сердце бьётся, старается познать короткое земное счастье.
А на площади Рене Кассен, опираясь щекой на раскрытую ладонь, лежит огромная голова человека, высеченная из блока, весом в 72 тонны. Скульптура называется «Слух». Человек, будто прислушивается к биению сердца этого неповторимого города.
Я прощаюсь с тобой – Великая вечная песня. Сейчас, на время, потом навсегда. Но пока земные шаги ещё продолжаются, буду слушать твои слова и мелодии, оставшиеся и звучащие в моем, пусть несравнимо меньшем, сердце. Я уезжаю в другую страну, с самым пронзительным синим небом на земле, в Испанию. И там я тебя вспомню, Париж...
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(44) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=44
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer7/Morgulis1.php
