Москва
Это я ни к кому.
Закрываю глаза и плыву
в Карфаген моих зим,
где посыпаны солью дворы,
где татары живут
с незапамятно-мутной поры
и где в пять пополудни
давно уж не видно ни зги.
Желтый булочной свет
на сугроба холодной муке,
и в кромешности труб
блеск летит по незримой реке.
Там вглухую играли
у сытных парных кабаков.
А теперь ты стоишь
у трамвайных бессмертных кругов.
Ты стоишь у прудов,
на закраинах дуг голубых,
на старинном снегу.
Говоришь ты, но голос твой тих.
Я тебя не встречал
ни с друзьями, ни в школьных дворах.
Лишь порой на семейных
обрамленных фото,
что стоят на комодах
в теперь опустевших домах.
Там, где шарят впотьмах
звезды, фары машин
в тишине и при ясной погоде.
Я тебя узнаю. Закрываю глаза и плыву,
абонент всех сетей,
по бездомной теперь Божедомке.
Ты меня не ищи,
ни по спискам, ни в ликах витрин.
Я живу далеко,
у какой-то невидимой кромки.
* * *
Близкое небо Вермонта.
Тучи, идущие низко
за линию горизонта,
за ледяные карнизы,
за тонущие вершины
в остановившейся дали.
Фермы, часовни, лощины,
плотины в синеющей стали.
День, погасая, стынет.
Тянется тень сегодня.
Снег на ладони сына –
тающий дар Господний.
* * *
Рядом с собой сижу
И ничего не знаю.
Что-то я слышал,
Осенние листья жгут.
Где-то стареет моя родная.
Тянется крепкий жгут.
И я с собой говорю,
Я говорю: не поздно,
Вот, например, к ноябрю
Выйти на край той бездны,
Тающей в дым к утру.
Но, обернувшись вслед,
Глянешь, себя не знаешь,
Тусклый фонарный свет
Сильно черты искажает,
Тянутся тени две.
Ищешь впотьмах себя,
Ищешь навзрыд, наощупь,
Память, черты огрубя,
Напомнит тебе наотмашь
Все, что лежит на дне
В тихом глухом растворе.
Снится под утро мне
Под Херсонесом море.
* * *
Догонял на пути улетевший дым,
горизонт, по ходу дела, искал.
А потом осознал, что совсем один.
Никто не помог, догадался сам.
И тогда пошел не в разнос, в себя.
Сам себе очки протирал-втирал.
Это кто? А кто ж еще – это я!
Это наша с тобой на прорыв игра.
В перископ души увидал луну.
Но д.р., рост, цвет глаз, ПМЖ –
не забудешь, когда ты бредешь по дну
в ту страну, где живут еще и уже.
* * *
Хотя и отплывает далеко
значение последних слов, последних,
рассветное густое молоко
застывшим эхом наугад ответит.
Так в полусне, стараясь слышать звук,
приподнимаешь голову и видишь:
ты не один, и на подушке знак,
оставленный тобой, когда ты выйдешь.
И я проснусь, найду ключи, кисет,
билеты, паспорт и блокнот заветный.
Перед дорогой надо бы присесть
и выйти в дверь навстречу в неизвестность.
* * *
Разве жизнь эту можно вынести,
просыпаясь и засыпая?
Словно тайная горечь выкреста
все же дышит, едва живая.
Ничего не понять, не ведая,
где те струны, что за пределом
цвета, звука. Но с тьмой беседуя
вдруг поймаешь звук между делом.
И поймешь – до конца не вынести
одиночества тень прозрачную.
Две души за пределом истины
словно дали обет безбрачия.
Так тоска пьет опивки прошлого,
дышит давним прикосновением.
За окраинами заросшими
ветра темного дуновение.
* * *
Если в бездну смотреть достаточно долго,
бездна глядит обратно в глаза.
Пора собираться в дорогу, замолкнув,
выйти из дома, не глядя назад.
Путь этот долог и необозначен.
Дверь закрываешь последним ключом.
В овраг уплывают заборы и дачи.
Женщина вслед окликнет: зачем?!
Там за немым, замерзающим полем –
в необозначенный дальний уезд:
там жители сыты просыпанной солью,
там фосфором светится смешанный лес.
Все глуше я помню родные пенаты.
Все ближе граница ничейной земли.
Но если дошел, если был там когда-то:
там каска твоя, котелок и лопата
и сорванный знак, чтоб потом не нашли.
Андрей Грицман
Поэт, эссеист, главный редактор международного журнала поэзии “Интерпоэзия”. Родился в 1947 г. в Москве. Окончил 1-й Медицинский институт. Автор нескольких книг стихов и прозы, в том числе “Вариации на тему” (М., 2009) и “Голоса ветра” (М., 2010). Пишет по-русски и по-английски. С 1981 г. живет в США, в Нью-Йорке, работает врачом.
