В чу́ме — охровый свет, резкий запах, красивые голоса.
Чум — это сибирский вигвам. Выдвигаю гипотезу: по мере того как продвигаешься на запад, традиционные жилища растут, облагораживаются и темнеют, в то время как пространство на земле сокращается. Монгольская юрта — широкая и белая; киргизская юрта, или бозуй,— самая высокая, прямая и самая тёмная, но это всё ещё юрта; что касается сибирского чума, то он больше напоминает вигвам американских индейцев — удлинённый, заострённый, ещё более широкий у земли и защищённый дублёными шкурами животных.
Я пил из чашки рыбный суп, в котором плавали травы, и чувствовал вокруг себя сильный запах дублёных шкур. Дама, которая мне напоминала мадмуазель д’Акюнто — соседку моей бабушки, когда я был ребёнком, итальянку с юга, которая, однако, по своему происхождению была очень далека от центра Сибири,— пела долганские песни, и её голос брал за душу. У меня было почти такое же ощущение, как от прослушивания возвышенных корейских песен псанхори. Долганский — тюркский язык, на котором говорят примерно семь тысяч человек, бóльшая часть из которых проживает в Красноярском крае. Речь идёт о нео-этносе, появившемся в семнадцатом веке: смесь русских, якутов, эвенков, многие из которых вновь стали кочевниками после падения СССР. Некоторые не считают их настоящим народом. Не мне судить, но их язык красив, и их песни, такие, как они были спеты двойником южной итальянки шестидесятых годов, потрясающи. Потом я послушал якутскую считалку в исполнении другой дамы, затем эвенкийскую колыбельную, и последней — энецкую песню о любви. Но ни одна из них не исполнялась с такой силой, с таким пылом и с такой печалью, как песни долганской певицы в тот день при охровом свете чума с запахом коз и похлёбки из речных рыб.
Сибирь в основном населена русскими, но также такими коренными народностями, как эвенки, эвены, энцы, долганы, якуты, чукчи, эскимосы, коряки, юкагиры, буряты, коми, ханты, ненцы, алеуты, инуиты, тувинцы, юпики, чуваши, гольды, кереки, ороки, тазы, и на этом я остановлюсь, потому что их наберётся добрая сотня.
Во всём этом, нетрудно догадаться, разобраться очень сложно. Признаюсь сразу, что мне это не удалось.
Чтобы ещё больше всё усложнить, некоторые народности пользуются двумя названиями: своим коренным именем и русским наименованием. Так, эвенки являются тунгусами, эвены — ламутами, якуты — саха, чукчи — луораветланами, коми — зырянами, а что касается юкагиров, их можно на выбор называть одул или вадул, в зависимости от того, живут они на юге или на севере от Колымы.
Если примерно между шестьдесят пятой и семидесятой параллелями мы движемся от Енисея к Берингову проливу, пересекая реки Лену и Колыму, то встретим, главным образом,— пусть и не только — энцев, долган, эвенков, эвенов, якутов, юкагиров и чукчей.
Якуты — самые многочисленные: четыреста сорок тысяч. Для сравнения: энцев, например, около двух сотен, алюторов (на Камчатке) — всего двенадцать, а кереков (на берегах Берингова моря) — восемь; впрочем, они больше не составляют автономную группу, и их отнесли к чукчам. Исходя из этого, перепись населения проблематична: люди объявляются якутами, эвенками или другими при рождении их родителями. Некоторые национальные меньшинства пользуются определёнными преимуществами. Например, эвенки освобождены от военной обязанности, а якуты — нет. Таким образом, у семей может быть некоторый — или вполне определённый — интерес относить себя к той или иной национальности. Это может, впрочем, привести к неожиданным результатам: например, в 1970 году долган в Якутии было десять, а в 2002-м — тысяча двести.
При этом якуты говорят, что «чистых» якутов больше не существует.
На родном языке говорят многие из них, чего нельзя сказать о тазах, например, составляющих меньше двухсот семидесяти пяти человек, ни один из которых не говорит на родном языке. Кроме того, якуты имеют особый статус и живут в большинстве своём в автономной республике (Республика Якутия, или Саха, столица — Якутск), которая имеет свою телевизионную сеть на местном языке.
Другая значимая северная народность — эвенки. Их тридцать пять тысяч. Как и у якутов, и у других народностей бассейнов Енисея и Лены, у них распространён культ небесных сил (Ajyy) и духов-защитников (Itchtchi), и они разделяют те же верования о трёх мирах: Нижний мир (мёртвые), Средний мир (живые) и Высший мир (небо, звёзды). Для них мёртвые живут так же, как и живые, не считая того, что они холодны, не дышат и питаются только кузнечиками.
Эвенки и якуты разделяют одни и те же верования, но принадлежат к разным языковым семьям: если якутский язык, как и долганский, является тюркским, то эвенкийский, как и эвенский,— тунгусо-манчжурским. Таким образом, эвены и эвенки достаточно близки, и не только с ономастической и лингвистической точки зрения. Эвены, не столь многочисленные (девятнадцать тысяч), имеют то же географическое происхождение, что и эвенки (и якуты в том числе): вытесненные бурятами с берегов озера Байкал несколько тысяч лет назад, они поднялись по реке Амур к Китаю и Монголии и по Лене — к Якутии. Жизнь обоих народов связана с оленями. Но если эвенки используют их в основном для пропитания и занимаются разведением, то эвены, которые являются охотниками, пользуются ими больше для перемещения. (Дерсу Узала, герой книги Владимира Арсеньева, по которой снял фильм Акира Куросава, ездил верхом на олене. Однако он не эвен, а гольд из племени Уссурийского края.)
Существует одна маленькая лингвистически независимая народность, изолят, не относящаяся ни к какому другому местному языку России: речь идёт о юкагирах, о которых выше я сказал, что они называются одул или вадул, в зависимости от того, на юге или на севере от Колымы живут. Это совсем маленькая группа, примерно тысяча пятьсот человек, из которых тысяча сто проживают в Якутии и четыреста — ближе к Магадану. Юкагиры являются очень древним народом, одним из самых древних известных нам народов. В отличие от большинства народностей, у которых не было письменности до СССР, они имели свою, пиктографическую. Это воины. Они практически исчезли из-за эпидемий семнадцатого века, и в том числе из-за бесконечных междоусобных войн, так как они были очень воинственными и раздробленными. Они оказали ожесточённое сопротивление якутам, когда последние пришли, что дало повод многим боевым рассказам, из которых мы узнаём, что они никогда не видели лошадей, которых принимали за очень странных оленей. Шаманы играют важную роль для юкагиров. Их мощи священны. Согласно традиции, когда шаман умирает, его тело расчленяется и голова сохраняется.
Что касается чукчей, они живут на Чукотке, на восточном конце континента, напротив Берингова пролива. Они сами себя называют луораветланами, что на чукотском языке означает «настоящие люди». Это всеобщее правило, что повсюду на планете первые группы людей, чтобы отличаться от животных или, возможно, от других человеческих групп, более диких и примитивных, чем они, называли себя «люди» или «настоящие люди», тем самым обозначая своё отличие от остальных, которые имели существенный недостаток — не быть ими.
Язык чукчей является не тюркским и не тунгусским, а палеоарктическим. Их примерно пятнадцать тысяч, и живут они преимущественно на Чукотке и южнее, на необъятной, суровой и вулканической Камчатке. Сначала они жили западнее, но сбежали к востоку в семнадцатом веке от набегов, как и от эпидемий, которые уничтожили добрую часть юкагиров. Одна из характерных особенностей их культа в том, что малейший объект обладает благоприятным духом, что немного напоминает японских ками.
Я всегда задавался вопросом, кто же жил на востоке России — или на юге южноамериканского континента — до народов, о которых нам известно, но которые, как выясняется, все были изгнаны — к востоку в одном случае, к югу в другом — другими, более экспансивными, более воинственными и сильными народами, которые, в свою очередь, были изгнаны из своего первоначального места расселения другими, ещё более сильными племенами. У меня нет ответа на этот вопрос. Так, эвенки, после того как были вытеснены из Байкальского края бурятами, бежали на северо-восток и изгнали чукчей ещё дальше на восток. Так, манекенки из Южной Америки, вынужденные отступить на юг под гнётом как белых колонистов, так и других племён (а именно — техуэлче и она), закончили тем, что добрались до восточного края железной земли, где оказались полностью изолированными и вырождались из-за кровосмешения и алкоголизма, пока совсем не исчезли.
Коренные народы, доведённые до алкоголизма «большим русским братом» и не оправившиеся от разрыва с их традиционным образом жизни кочевых оленеводов,— такова основная тема «Унны», романа чукотского автора Юрия Рытхэу, действие которого происходит в брежневскую эпоху.
Есть ещё энцы. Речь идёт о полукочевом самоедском народе, который проживает в основном на востоке от Енисея. Бóльшая часть его оседлых представителей проживает в деревне Потапово, к которой однажды причалил «Александр Матросов». Согласно последней переписи 2002 года, их численность не превышает, как я указал выше, двухсот тридцати семи. Таким образом, я могу заявить, что имел честь однажды, в июле 2012-го, приблизиться к примерно пятнадцати процентам от всего энецкого населения.
Когда я говорю, что «Александр Матросов» причалил к деревне Потапово, я делаю ошибку: так как в этом месте Енисея — песчаная мель, теплоход остаётся в «открытом рейде» в нескольких кабельтовых от берега — это мне позволило мимоходом познакомиться с этим морским термином, который был мне неизвестен, хотя я и происхожу из семьи моряков по материнской линии.
Если бы я сошёл на берег в деревне, я бы, может быть, встретил местного ответственного за здравоохранение в деревне, русского, который пятнадцать лет тому назад высказывал своё мнение английскому писателю-путешественнику Колину Тюброну: «Здесь надежды больше нет. Какое-то время это был центр торговли мехами, затем, при Хрущёве, был организован оленеводческий колхоз. Но посмотрите на нас сегодня! Оленьи пастбища были уничтожены кислотными дождями. Это идёт от заводов по переработке никеля в Норильске. Есть ещё газопровод на полуострове Таймыр: олени боялись его пересекать. Что же остаётся этим людям? Они занимаются лишь рыбной ловлей и продают улов проходящим пароходам. Пассажиры покупают, потому что здесь дешевле, чем в городе. Деревенские жители едва не умирают с голоду...»
И сам Тюбром, который затем провёл там несколько дней, не даёт слишком обнадёживающего портрета: «Деревня походила на пустыню. Прогуливаясь по улицам, я слышал только позвякивание цепей и крики чаек, которые пролетали над нами и возвращались, описывая круги. Все древние постройки были разрушены. Рельсы, которые служили для того, чтобы с помощью лебёдки поднимать грузы с реки, заброшены, и электростанция уничтожена два месяца назад. Сеть накренившихся — по причине вечной мерзлоты — столбов всё ещё с перебоями передавала ток от генератора. Больше половины населения была безработной, а другие, как энцы, так и русские, казались сломанными суровостью промысла, угрюмыми, голодными и помеченными стихией».
Пятнадцать процентов населения, о которых я говорю, примерно тридцать человек, мужчины, женщины и дети,— я видел их, не пересекаясь с ними на улице и не заходя в их дома,— те, которые, скучившись в маленьких лодочках с подвесным мотором, покидали берег и устремлялись к теплоходу, оставляя за собой на гладкой, местами металлически-голубой поверхности воды красивые прямые полосы.
Обитатели Потапово, на севере полярного круга (в области шестьдесят восьмой северной параллели), как и жители большинства других деревень на берегах Енисея, проводят бóльшую часть года в полной изоляции. Теплоход, который они видели перед собой, возможно, уже сам по себе был достаточным объектом для любопытства, но, кроме того, этот теплоход перевозил труппу музыкантов и певцов, которые на каждом остановочном пункте дарили прибрежным жителям небольшой концерт из фольклорных песен, очень ритмичных и выразительных.
Мы их увидели и услышали, этих музыкантов, первый раз в Енисейске, гораздо южнее, прямо перед тем, как погрузиться на «Матросова». Сцена была установлена в сердце маленького городка, на муниципальном лугу с редким газоном, который при случае, должно быть, использовался как игровая площадка. Несколько коров два-три раза пытались туда проникнуть, но зрители терпеливо отводили их. Вездесущая дымка уничтожала перспективу и придавала сцене призрачный вид и бледность, смутно вызывая всё большее волнение, так как каждый хорошо знал, что это была не просто вечерняя дымка, вызванная присутствием всего в нескольких сотнях метров могучего Енисея, но также и, в основном, дымом от пожаров, которые свирепствовали в крае и запах которых не позволял ошибиться. Несколькими мгновениями раньше я в одиночестве шагал вокруг Спасского монастыря с голубыми крышами, встретив только корову и двух кошек, и заснял несколько шатких изб, сильно смещённых со своей оси и погружённых в землю, с нечистой совестью прохожего, который находит живописной нищету других. Затем, после колокольни Успенского собора, я рассматривал маленький городок, один из самых древних в Сибири, разбитый на квадраты план которого изображал, как крылья бабочки с одной и другой стороны, ручеёк, внизу впадающий в могучий Енисей. С этого мыса я наслаждался полным и менее бестактным созерцанием частных садов и мог сколько угодно наблюдать за типом в майке с глубоким вырезом, который мыл свой мотоцикл с коляской, за девушкой в белом платье, которая, склонившись над своим листочком, терпеливо рисовала чету деревьев перед ней, время от времени поднимая голову, а затем снова склоняясь над своим рисунком, который закрывали белые пряди, или за супружеской парой: женщина процеживала ягодное варенье через натянутую ткань, в то время как её муж с сигаретой в зубах варил фрукты в обитой сталью бочке. Маленькая повседневная жизнь обитателей края света, думал я, мысленно разворачивая планисферу и показывая пальцем то место, где я был, а затем то, откуда я приехал. Что меня больше всего здесь поражало, как и в Красноярске,— это то, что я находился в одной из зон на планете, наиболее удалённых от моря, которого, возможно, ни здешние люди, ни их родители, никто вокруг них никогда в жизни не видели. Потом я смирился с этим, говоря себе, что среди людей, живущих в приморских районах, многие никогда не видели столь же широкой реки, как Енисей. Счёт был равным, в каком-то смысле.
Публичный концерт начался, пока я туда добирался. Редкая толпа, добродушная и весёлая, занимала луг. Цветы на лугу с горем пополам выдерживали топот возле сцены, у которой стоял ржавый велосипед. Совсем рядом на креплении зелёными буквами было написано: «ЦСКА — чемпион!» — что позволяет мне предположить, что ЦСКА в Енисейске был достаточно известным футбольным клубом, у которого, во всяком случае, были фанаты, пусть он и не был высшего разряда, что я, однако, не проверял. Было два оркестра (брасс-квинтет под управлением Петра Казимира и ансамбль «Вольница» под управлением Андрея Булатникова), которые по очереди исполняли традиционные песни.
Один из них состоял из балалаечника с огромной балалайкой (впрочем, возможно, это была не балалайка, а другой инструмент, который относится к балалайке, как виолончель к скрипке, кроме того что вышеуказанный инструмент держится как балалайка, в отличие от виолончели по отношению к скрипке), гитариста, аккордеониста и двух музыкантов, играющих на некотором подобии маленьких мандолин, названия которых я не знаю. Другой — из рожечника, тромбониста, музыканта, играющего на тубе, двух трубачей и ударника. С первым пели по очереди тенор, одетый в чёрное (Виталий Осипов), и, так скажем, «фольклорное» сопрано в традиционном костюме (Клара Полухина); впрочем, оба — превосходные. Со вторым — более лиричная сопрано, которая отличалась энергией, весёлостью и любовью к ближнему, но также и качеством исполнения (Светлана Кальянова, заслуженная артистка России). Белокурая, экспрессивная и очень обольстительная, одетая в довольно облегающее красное платье в цветочек, она казалась настолько проникшейся своим пением, что я тут же назвал её Кастафиоре, что, соглашусь, не слишком оригинально. Позже я довольно часто встречал её на борту «Александра Матросова» с суровым, закрытым и даже несколько надменным лицом, очень далёким от того, которое было у неё на концертах,— лицом, освещаемым соблазнительной улыбкой, в зависимости от того, кто к ней обращался.
На маленьком поле в Енисейске публика всех возрастов слушала, иногда пела, при случае танцевала — только женщины, и даже пожилые женщины, из которых одна была просто неудержима, улыбаясь, не прекращая дёргаться во все стороны, держа в руках ветку, чтобы отгонять мошек, которые тысячами садились на одежду, на сумки и шляпы. Могу сказать, что большинство этих более или менее молодых женщин, которые принимались танцевать, тут же показывали такую грациозность, которую в них едва ли можно было предположить, пока они стояли. Атмосфера была весёлой, наивной, народной, деревенской, почти галицийской из-за этих коров, которые пытались пробраться на площадку. Она была настолько близка некоторым фильмам Михалкова, как будто её специально взяли прямо с комсомольских вечеринок и былых народных гуляний, тех, которые у нас почти исчезли даже в самых удалённых деревнях из-за электронной музыки, усиленной акустическими приборами. Мне было хорошо. Все казались счастливыми, включая меня. Я бы оставался там часами, слушая певцов, погружённый в то, что стало для меня прыжком в прошлое, к деревенскому детству, достаточно далёкому, если не превратившемуся в миф.
Это были те музыканты, те певцы, которые плыли на «Александре Матросове» и которые с мостика приносили радость жителям деревень, где мы останавливались с мини-концертами: каждый музыкант пел одну или две песни, после чего теплоход вновь отчаливал.
Во время того концерта по всей деревне Потапово, где, как я считаю, сосредоточена бóльшая часть из двухсот тридцати семи индивидов, составляющих энецкое население, и где была совершена остановка в открытом рейде, десятки моторных лодок с целыми семьями на борту (родители, дедушки и бабушки, дети и малыши) спешили к нему, к нам, затем моторы затихали, и каждый слушал Кастафиоре и её товарищей. Неожиданное и сильное чувство овладело нами перед этими серьёзными, внимательными, улыбающимися, рассеянными, взволнованными, вопросительными (у самых юных слушателей — перед теми, кто смотрел на них с мостика теплохода) лицами, каждое из которых, тем не менее, было явно счастливым от развлечения, которое им предложили на этом отрезанном от всего мира краю света. Затем певцы завершили свой мини-концерт, и после нескольких жестов рукой на прощание моторные лодки, заполненные энцами всех возрастов, стали возвращаться к берегу, оставляя позади себя длинные полоски пены, которые быстро исчезали со спокойной поверхности реки, где необъятность и тишина поспешно восстанавливали свои права.
