26 апреля 2013 года на 79-м году жизни скончалась красноярская писательница — поэт, прозаик, публицист и общественный деятель — Нина Александровна Шалыгина.
Нина Александровна родилась на Украине, в селе Верпа Житомирской области, в семье техника-строителя. Окончила Московский историко-архивный институт. Стихи и прозу начала писать в раннем детстве. Первая публикация, по рекомендации Константина Симонова, появилась в журнале «Костёр». В 1981 году издан сборник «Они были первыми». Всего вышло в свет 12 поэтических и 7 прозаических книг. Долгие годы руководила зеленогорским городским литературно-музыкальным объединением «Родники». Основатель и руководитель красноярского поэтического творческого объединения «Керосиновая лампа».
Нина Александровна — лауреат всесоюзного телевизионного конкурса «Моя семья» (1979), дипломант нескольких краевых конкурсов поэзии и музыки. Публиковалась более чем в пятидесяти литературных сборниках. Автор множества публицистических статей, опубликованных в России и за рубежом. Светлая память о Нине Александровне Шалыгиной навсегда останется в наших сердцах.
Редакция «ДиН»
Война завершалась страшным опустошением. Мало того, что есть было нечего,— начисто отсутствовала какая бы то ни было техника в колхозах. Оставался неизменным план госпоставок. Всё на живой силе — на бабах. Хлеб для фронта — снова бабы. Обустройство места для семьи — бабы. Последние силы вытягивали из себя — опять же они.
По три-четыре бабы впрягались в тощих, спасённых от вражеских зубов коровёнок — вот тебе живая сила. И пахота, и боронование, и доставка груза куда надо. Потом ручная обработка выращенного хлеба; а молотьба самодельными «цепами» — и вообще древний способ.
Помогала ребятня. Кто чем может. Есть тебе семь-восемь лет? Значит — годен. Как фрица выгнали, «мужиков» от шестнадцати лет в армию забрали. На руководящие должности иногда пятнадцатилетних ставили.
Лёня вернулся из партизанского леса четырнадцатилетним. Пытался, чтобы тоже в армию взяли (там лучше кормят). Но где там? Ноги колесом — полный рахит. Ему только на шелудивой корове задом наперёд фашистов пугать, дурачка изображая.
Лёня после партизанской работы взялся за дело. Он почти мужик по сравнению с другими подростками. Вот только хилый больно, всё детство недоед его формировал.
Он с детства — изобретатель. Село не забыло, как десятилетка Лёня «изобрёл» велосипед. Нашёл где-то на помойке ржавую раму велосипеда. Есть! К ней — заднее колесо от телеги, переднее — от самопрялки. И айда в путь.
Со всех сторон крики:
— Скаженный? Усих курей разогнал. Гусят передавил. Вот поймаем — уши надерём, задницей в крапиву.
Бездельником его окрестили, рукой на него махнули и мачехе сочувствовали.
Но он не обижался. Да народ смешил шибче, чем Чарли Чаплин. Причём без всяких атрибутов. В творчестве своём чаще высмеивал милиционера Троца. Тот поборы брал, над арестованными издевался.
А мужики над Лёней подтрунивали.
Спросят:
— Кожухи, польты, зипуны могёшь?
— Сей же час.
— Сапоги добре стачаешь?
— А як же!
— А самолёта? У тебя ж чертежей нет?
— Зачем мне те закарляки? Вот всё у меня тут,— и по голове себя постукает.— Вот только власти не позволят.
А заказы всё же селяне отдавали в еврейское местечко.
— Да Лёня же баламут добрый. Могёт и подвести. Наберёт столько заказов, чем заплатят — всё сразу съест и снова голодный. А делать всё умел. Сиротой всему научишься.
— Братцы! Так то когда было?
И в первые же дни, как фашиста выгнали, снова на Лёню крик:
— Лентяй! Бабам помоги!
А он и помогал, только тайком. Собирал повсюду куски от взорванных машин, мотоциклов. Ну всё, что попадалось под руки. И малыши помогали — несли, кто и что найдёт.
Беда, сварки на сотни вёрст не отыскать. Так изобретатель без чертежей и сварочной горелки смастерил-таки настоящую машину. Кромки с железяк найденного металла методом «туды-сюды» поровнял. Куски машины посвязывал скрутками из толстенной проволоки. Использовал в качестве «техники» при скрутке черенки от дубовых лопат. Кузов соорудил и какую-то шпалину сзади воткнул. Машина ехала, удивляя людей.
Вот только цельного, не дырявого радиатора нигде не нашёл — поставил от мотоцикла. И к нему «запчасть» — кусок от резинового баллона — воду в радиатор заливать.
И машина поехала. А имя ей насмешник Лёня дал «Мерва». Вот тебе в колхозе «Радянька пидмога» техника своя. С ней он днями-ночами возился. Гордый и довольный. Сам водила, сам механик. Как же иначе? Кажный день в работе.
Да ещё частенько на ней возил Лёня из Овруча всё для магазина и для колхоза. Тридцать кэмэ туда, тридцать назад. А этих гаишников ещё с годик на дорогах не водилось. Благодать, да и только. Даже мачеха стала уважать — он ей дровишки да сено подкинет. И что ещё странным было — всё делалось бесплатно. Взятки ещё только где-то в Москве рождались. А Лёне за работу — пару яиц или хлеба краюху. Когда ще с овсюком и картоплей пополам. А другого где взять? Не взятку давали, а за-ради Бога.
Тут заявилась из своей Судовой Вишни в гости офицерская дочка. Давно не виделись. Задумал Лёник перед ней «Мервой» похвастаться. Да разве такую чем удивишь?
— И ты на этом примусе ездишь? И он колёсами шевелит? И вправду? Или это твоя очередная шутка? Мама моя не поверит. Вот если б папка мне доверил немецкую «лейку» или «зеркалку». Ты бы меня — чик на бумагу! Папка бы мой в темноте поколдовал над энтим. Хохоту бы на весь Кантемировский было!..
— Ты ещё не всё знаешь! Там, где боёв настоящих не проводилось, а земля ровно лежит, знаешь сколько белого гриба?! Ужасть! Хочешь поглядеть?
— Хочу, и мамке привезу,— захлопала в ладоши сестрёнка.
— Ну вот и побачишь, як воне моя «Мервочка» ездить. Почти как самолёт. Полезай в кабину. Поедэмо швыдче. А то кто другий наш урожай собере,— уговорил упрямицу братик.
А та уже в кабине.
— Да гляди, чтоб нога внизу не торчала. Оторвэ, як пить дать!
Лёня что-то такое над машиной поколдовал. Встал ногой на подножку, другой от земли отпихнулся. «Мерва» раз пятнадцать чиханула. И, представьте себе... поехала.
Бездорожьем, по пням и кочкам. Вся дорога видна сквозь соединённые проводом куски кабины. Пыль вползала в нос.
Новое фрицевское платье, какое перед поездкой напялил на неё ординарец, стало совсем-совсем серым. Лёня то рассказывал смешные партизанские байки, то умело свистел на все птичьи голоса. Пел во всё горло.
Вдруг из радиатора пар пошёл.
— Слезай, сестричка. Самовар закипел. Сейчас чайку попьём и дальше попрыгаем.
— Не! Что, мы ещё не доехали? Где же твои белые? — и тут оглядела себя.— Лёнь! Что ты со мной сделал? Погляди на меня! Я чучело чучелом.
— Так все тебя уговаривали надеть наше деревенское: рубаху, спидницу, а на ноги — лапти. Там же комарья два воза. Тебя вообще сожрут. А ты чего бормотала? «В человеке всё должно быть...» А тоби сейчас гарно?
Не боясь гадюк, сестрёнка села на валун и в голос заревела.
— Чего расхлюпалась? Сама же просила показать, сколько белых грибов наросло. Ехать-то пустяк: шестьдесят пять кэмэ всего. А ты — сдрейфила. А так — умойся вон в тим бочажке. Да нос вытри.
Лёня залил воду в радиатор, посерьёзнел.
— Ну ладно. Не хочешь побачить, сколько белых грибов наросло,— не надо. Привыкла на своём «Опеле» рассекать. Ну и ладно.
Свяжешься, мол, с девчонками — глупость одна получится.
— Да нет у нас давным-давно того «Опеля» — смершевец конфисковал, чтоб назад за границу не удрали... Если бы только отобрал, а то все отобранные машины изувечил каменюками и железными прутьями.
Она на время забыла о собственной беде. Отобрал, красоту такую изувечил, а ему даже какую-то медаль боевую за бдительность дали.
Весь обратный путь он молчал и сопел носом.
«Ах, если бы вернуть то время, Лёня, Лёнечка! Я бы с тобой до Аляски ехала. Но нет тебя давно в живых. Твоя партизанская работа, вечные простуды, голодание, кое-какое рубище на плечах готовили тебе раннюю могилу. Вот и приключилось сложное воспаление лёгких. Тебе уколы прописали, а ты их боялся. Немцы сколько раз собирались нахального пастушка — из автоматов. Ты песни дурацкие затянешь, спляшешь, скорчив дурацкую рожу. Немцы нахохочутся над «дурнем» до колик, сапогом тебя — и в овраг. А тут... уколы. Взять за ручку и повести в больничку, как маленького, некому. Жена в областной больнице лечится. Узнал брат, выпросил коня, да до приёмного покоя живым не довезли. Слух ходил, что тебе «помогли» немецкие наймиты. Может, Троц? Но кто знает, кто дознавался?» — спустя почти тридцать лет обращалась бывшая десятилетка к своему двоюродному брату Лёне, Алексею.
Давно в печи переплавились бренные остатки «Мервы». А у Лёни другая забава появилась. Собрал он из нескольких трофейных раскуроченных партизанским оружием мотоциклов. И снова некомплект: нет тормозов. А Лёня уже давно женатый. И дети ещё не поумирали. А у Лёни свой транспорт. Но опять очень некомплектный — нет тормозов. Ездили на нём в одну сторону — к родителям жены. У них там песчаный такой косогор.
Езда выглядела так: Лёня становился на подножку мотоцикла. Заводил его. Тот взревёт.
— Бегом,— громогласный мужнин приказ.
Впрыгивает в коляску жена Ольга.
— Держись шибче.
Мотоцикл почти что рвётся в небо. Эта полулетящая пара через какое-то время приземляется на песчаный родительский откос.
— Прыгай!
Ольга спрыгивает со своего «мустанга». Своего боевого рысака Лёня кидает на песчаный откос и в стороночке ожидает, пока тот всё горючее съест и остановится сам. Вот такая езда. Что делать, если ещё не пришла перестройка и у Лёни в «кишени» ни гроша.
В середине 1969 года Лёнина сестричка в село заезжала. Гостила у всех, а к Лёне не приглашали. Там его жена, которую он взял в мужицкой деревне, людей сторонилась, а Лёниных родичей и подавно. Никто и никогда в гостях у него не бывал. Жил вроде женатым, а на деле — бобылём.
Но уж с любимой сестрёнкой он обязательно повидается. Взял «пляжку» самогону, через забор сорвал огурец и пошёл в свой «банкетный зал» (на автобусную остановку) с проваленной крышей. Горячая встреча. Воспоминания. А потом Лёня из замусоленных штанов извлёк потёртые, замасленные газетные листки. Это была газета со стихами Лёни.
В селе знали, что он пишет стихи. Когда поумирали его дети, он совсем не по-мужски плакал, потом написал стихи и читал всем, кто слушал.
А там, в селе, ещё в древности свила своё гнездо поговорка: «Что ни поэт, то дурак. Что ни дурак, то поэт». Так что эту кличку ему тоже прилепили. Не могли только назвать его пьяницей, поскольку он не пил. По меркам села.
Лёня читал свои стихи торопливо. Скоро будет автобус. Правда, Лёнин «мотопед» стоял рядом.
Стихи были в ритме песен Бояна. Это была огромная поэма. И невольно подумалось: каким благородством и терпением должен был обладать фронтовой корреспондент, что взялся разобрать такие каракули, сделать перевод с местного диалекта на общечеловеческий язык. Главное, он понял, с каким талантом встретился.
Я планировала приехать ближе к зиме, Лёнино переписать, попробовать книжечку сделать. Запомнила всего четыре строчки о старшине, что отпущен был домой на залечивание ран, а там влюбился и женился:
Ах, жена моя ты, Соня,
Хватит спать тебе, засоня.
Подчиняйся распорядку —
Выходи на физзарядку.
Больше не было встречи. После смерти просила стихи мужа у Ольги. Чтобы книжицу сделать. Она не отдала. Может, на растопку пошли.
Лёне дожилось до пятидесяти лет. Умер деревенский «Левша», и все о нём забыли. Даже жена, так и не явившая миру Лёнины стихи.
В день похорон плакал затяжной дождь. Гроб везли на колхозном транспорте. А впереди, ковыляя на искалеченных ногах, шагал Волощук — бывший комиссар партизан, где служил Лёня. И бережно прижимал к промокшей груди маленькую подушечку, а на ней — Лёнин орден Партизанской славы.
