Ветер с Востока0

Роман-наваждение

Окончание. Начало в №2 2013.

16.

Вадим появился только на следующий день: сначала, где-то в районе обеда, пробудилась от спячки рация, благодаря которой мы узнали, что войско находится уже в семи-восьми километрах от нас, часа через три на луговину начали втягиваться его авангардные части, а следом и основные силы. Войска заполняли долину до самого утра, рассредоточиваясь по обе стороны ручья и занимая приготовленные для них шатры, юрты и палатки. Конники с удовольствием разминали затёкшие от долгой верховой езды ноги и спины, лакомились свежим хлебом и лепёшками, ели горячую мясную похлёбку, пили чай и расходились отдыхать по своим жилищам.

Мы рассказали Вадиму о нелепой и отчасти мистической гибели Лёхи Иркутского, а взамен услышали о смерти двух молодых монгольских воинов, чьих лошадей во время переправы через Обь прибило течением друг к другу так, что они начали мешать друг другу, спутались ногами и пошли на дно, потянув вслед за собой и не умевших плавать лучников. Ещё мы узнали, что на пути войска оказалась целая вереница топких болот, из-за чего пришлось делать огромный крюк в поисках надёжной почвы. Местность здесь очень заболоченная, и продвигаться по ней на запад было бы очень трудно, поэтому, решил Вадим, мы будем, сколько возможно, идти по найденной дороге в южном направлении.

— Надеюсь, мы не в китайскую границу упрёмся? Ты не помнишь, что там находится к югу от нас по карте? — обратился он ко мне, высказав свои соображения.

— Если не ошибаюсь, прямо по направлению этой дороги лежит Новосибирская область, а дальше за ней — Алтай и Казахстан. Новосибирская область — это всё та же тайга, а Алтай и Казахстан — степь и лесостепь. Я уже говорил, что идти по степи такой армии, как наша, будет намного легче, чем по болотистой тайге, хотя нам и труднее будет там таиться.

— А мы и не будем таиться,— задумчиво произнёс Вадим.— Главное — пересечь густонаселённые районы Сибири, где дислоцируются воинские части. А на Алтае и в Казахстане на многие километры пусто, нет ни людей, ни селений, так что там мы будем в полной безопасности. Да и вообще, как вы сами могли убедиться за время нашего похода, на сегодняшний день в России власти нет. Есть множество отдельных чиновников на отдельных должностях, а государства как такового в целом нет. Каждый думает только о том, как бы ему не потерять денежное место, и ни о чём больше. Ни один глава местной администрации и ни один начальник полиции не позвонил после нашего нашествия в область и не рассказал о случившемся. У них просто язык не повернулся бы сообщить, что на посёлок напало многотысячное монголо-татарское войско. А если бы кто-то решился, ему бы сказали в ответ, что надо меньше пить, и не стали бы слушать. А потом бы сняли с работы. Вот если бы мы посылали в деревни по сто человек, за нами бы уже давно устроили охоту, потому что поверили бы, что такое действительно может происходить в реальности. А принять за правду весть о том, что по стране шествует несметное монголо-татарское воинство, так же трудно, как поверить в нашествие марсиан. Поэтому нас воспринимают как какой-то мираж или дурной сон, и никто никуда не звонит, никому ничего о случившемся не рассказывает. Ни менты, ни начальство, ни простые люди. Кому хочется, чтобы его посчитали сумасшедшим? Никому. И, я думаю, точно так же всё будет и на Алтае, и в Казахстане, природа людей одинакова везде. И даже более того: я думаю, что на Алтае и в Казахстане мы значительно пополним свои ряды местными добровольцами. Они ведь там все генетические кочевники, потомки воинов Темучина. И они воспримут наш приход как давно ожидаемый знак судьбы, как призыв выполнить свою историческую миссию...

Вадим на какое-то время замолчал, и мне показалось, что я услышал, как в воздухе повисло величие момента. И вдруг почувствовал, что предстоящие события перестают восприниматься мною как абсурд и наваждение, а сам я начинаю думать о лежащем впереди походе уже не просто как о деле, в котором мне случайно привелось участвовать, но как о главном деле моей жизни. Ну не шиза ли это?

— А стало быть, два-три дня отсыпаемся тут, даём отдых лошадям, напекаем хлебов и двигаем на юг,— подвёл итог своим размышлениям Вадим.

Вот так легко и просто был выработан стратегический план на ближайшие месяцы, после чего основная масса воинов в течение трёх дней отсыпалась, мылась у ручья в нагретой на кострах воде, латала одежду и приводила себя в порядок. Охотники ходили в окрестные леса за добычей, хлебопёки выпекали хлеб, обозники чинили и смазывали тележные колёса,— словом, армия набирались сил и готовились к дальнейшему продолжению похода. К броску на юг, как написали бы армейские журналисты.

 

Несмотря на почувствованное мною во время недавней беседы с Вадимом чувство общности со всеми и осознание того, что вокруг меня действительно происходит нечто чрезвычайное и судьбоносное, я всё равно долго ещё не мог перестать ощущать себя неким — пускай и почётным, и даже приближенным к Великому Хану, но всё-таки — пленником, насильственно вовлечённым во всю эту невообразимую авантюру. А авантюра, безусловно, стоила того, чтобы поведать о ней если не всему человечеству, то хотя бы собственным потомкам, записав всё происходящее ныне в виде походного дневника или, может быть, даже романа. Хотя... Ну кто, в самом деле, поверит, что в начале двадцать первого века в России вдруг стихийно создалось что-то вроде несметного ордынского войска, которое во главе с новым Чингисханом беспрепятственно прошло через всю страну с востока на запад и захватило столицу государства, посадив на президентское кресло своего хана?.. Бред собачий! Этого просто не может быть, несмотря на то, что это происходит на моих собственных глазах и я в этом даже принимаю непосредственное участие...

— Скучаешь? — подойдя незаметно сзади, подсел ко мне Вадим на поваленное возле ручья бревно, на котором я сидел после вечернего чая, размышляя о сути происходящих вокруг меня и со мной событий.— Я понимаю, что я тебя выдернул из мирной жизни, можно сказать, прямо из брачной постели и вверг в эту свою дикую затею, но ты мне действительно нужен. Правда, нужен. Гений всегда ведь нуждается в зрителях, читателях или слушателях, которые могут оценить величие его грандиозного замысла, иначе — для кого его старания? Вот так же и мне.

— Тебе мало ста тысяч зрителей? — кивнул я на готовящийся ко сну лагерь.

— Это не зрители,— вздохнул он.— Это участники. Или со-участники. Короче, исполнители моего замысла. Актёры и массовка. А мне хочется, чтобы рядом был кто-то, кто оценил бы это, как художественное произведение. Пускай я не могу писать стихи на бумаге — я создам свою поэму в реальности, и поверь, это будет не хуже, чем «Железный поток» Серафимовича или «Разгром» Фадеева! А может, даже и лучше. Потому что там всё происходит в трагической тональности, на фоне поражения, а окраска моей поэмы будет — победная! У них получились панегирики, а у меня будет — ода. Слушай, может быть, нам похитить по пути поэта Берязева? Он ведь, кажется, в Новосибирске живёт?

Я кивнул:

— В Новосибирске.

— Ну вот и пусть он будет нашим летописцем! Я командирую в город полдюжины отчаянных ребят, они его запросто выкрадут и доставят. Усыпят или просто скрутят... Да я думаю, что с таким стремлением к простору и воле, как у него, он и сам с радостью примет на себя эту миссию! Или есть ещё и другие поэты такого же размаха?

— Другие?.. Есть, наверное... Я ведь не литературовед, специально современную поэзию не изучал. Так, люблю иногда почитать. Что ещё в тайге было делать вечерами? Наберу журналов да книг — и читаю. Вот, помню, в Самаре есть такой — Николай Луканов. Или был, я не знаю, жив ли он сейчас. У него тоже встречаются похожие мотивы.

— В Самаре? Не исключено, что нам придётся в будущем заглянуть и в Самару. Нам ведь нужен будет мост через Волгу? Или опять будем вплавь форсировать?

— Лучше уж по мосту, конечно. Только не в Самаре, самарцы сами ездят через Жигулёвскую ГЭС. Мост есть в Ульяновске и в Саратове. В Саратове, по-моему, даже два. И в Нижнем Новгороде, если не ошибаюсь, пара. А ещё в Казани и наверняка в Волгограде и Астрахани... А в Самаре, я читал, только планируют построить.

— Ну, всё равно, прочти что-нибудь из этого твоего самарца.

— Я мало что помню, а книги с собой нет... Хотя нет, одно, кажется вспомнил, послушай:

У этой страны не отыщешь начала.
Весь наш беспокойный, размашистый быт
калёной стрелой из степного колчана
тоской азиатской навылет пробит.

В великих просторах и пеший, и конный
со смертью не раз затевали игру.
Вселенская скорбь византийской иконы
в избе поселилась, в переднем углу.

Века пропадали в разбое и сече,
был зорок у смерти натасканный глаз.
Прощенья просили невинные свечи
в церквях и в часовнях за грешных, за нас.

И снова распутье... В раздумьях дороги.
Чтоб нас не травила заморская желчь,
я тысячи слов подниму по тревоге
сердца на распутье глаголами жечь.

Чтоб грады и веси вовек не забыли
и помнили свято медвежьи углы,
какие тревожные, смутные были
в великих просторах за нас полегли...

— Ну, про иконы я не очень люблю, а в целом, по духу — согласен, какое-то эхо берязевской мощи в нём чувствуется. Надо будет в ближайшем селе заглянуть в местную библиотеку да набрать там книжек, чтоб было что читать на стоянках. Хотя, наверное, у нас на это скоро совсем не останется времени. Впереди — самые сложные участки, переход через автотрассу, железную дорогу... Я как раз себе голову ломаю над тем, как нам это осуществить, там же постоянные потоки машин, грузовые и пассажирские поезда, а у нас столько народу, да ещё подвод триста с лишним штук...

— Поезда идут с интервалами. Если переходить дорогу ночью, нас никто из окон и не увидит. А автотрассу надо как-нибудь заблокировать. Устроить, к примеру, на ней пару аварий. Столкнуть и поджечь на одном из мостов несколько машин. И километрах в десяти организовать нечто похожее... Пока всё это будут устранять и растаскивать, трасса будет закрыта, а мы между этими двумя пунктами и прошмыгнём.

— Думаешь, мосты никто не охраняет?

— Я имею в виду не стратегические мосты, а местные, через здешние речушки. У них всей ширины-то метров десять от берега до берега. Сейчас и километровые мосты не имеют охраны, а уж эти... Кто про них вообще помнит? Ты сам говорил, что у нас сейчас нет государства.

— Ну что ж, спасибо за идею. Я рад, что ты начинаешь думать о нашем общем деле, перестаёшь быть чужаком. Наверное, так мы потом и сделаем. Пока будем идти на юг, я всё это детально обдумаю...

И мы пошли дальше. Теряя одну дорогу и находя взамен другую, а иногда бредя и вовсе без всяких дорог, мы маханули за месяц с небольшим шестисоткилометровый, если не больше, рейд по таёжным дебрям Новосибирской области и в конце концов, скользя, как по канату, по линии восьмидесятого меридиана, всё время на юг, спустились к автотрассе М-51 Омск — Новосибирск. Слава Богу, в одной из «реквизируемых» нами по пути деревень мы и в самом деле заглянули в местную библиотеку и нагребли там кучу географических карт, среди которых попались и несколько карт интересующих нас районов. Так что дальнейшую часть пути мы двигались уже не наобум, а точно планируя направление своего движения и выходя к нужным нам точкам.

Чтобы наше огромное войско могло благополучно и, главное, незаметно пересечь постоянно действующую автотрассу, нам пришлось осуществить на ней самую настоящую диверсионную операцию, а точнее, даже две одновременно. Для этого в район остановочного пункта Форпост и городка Чулым были направлены две группы отчаянных парней, которые на несколько часов закупорили с двух сторон дорогу, устроив на ней массовые пробки. И там, и там ими были использованы мосты, хотя для каждого случая пришлось избрать свой индивидуальный способ. Возле Чулыма, например, они угнали из города сразу около десятка легковых и грузовых автомобилей и, сгрудив их на мосту через речку Чулым, подожгли, устроив гигантскую пылающую пробку, на тушение и растаскивание которой у дорожно-пожарных служб ушла вся ночь.

Угнать машины возле Форпоста не получилось, так как их там не было, но в одном из каких-то никем не охраняемых складов удалось раздобыть несколько бочек машинного масла, которые были выкачены на дорогу и вылиты на асфальт перед въездом на мост через небольшую речушку, да так «удачно» вылиты, что уже через полчаса на этом катке перевернулся большущий лесовоз, положивший свой прицеп с брёвнами точнёхонько поперёк шоссе.

Слава Богу, водитель не пострадал, а всего лишь вывалился из кабины и упал в воду, но пока он выбирался из неё, в его лесовоз врезались ещё три машины. А потом ещё одна, и ещё... Да и как они могли не врезаться, если метров на пятьдесят перед лежащим лесовозом поверхность асфальта была покрыта толстым слоем скользкого масла, по которому машины — что на тормозах, что без — летели, как конькобежцы по льду, въезжая друг другу в зад и создавая надёжную преграду для дальнейшего движения по трассе?.. Перед мостом образовалась уже огромная куча громоздящихся друг на друге разбитых автомобилей, а в них всё продолжали и продолжали врезаться очередные слепо мчащиеся вперёд грузовики и легковушки, загромождая собой и без того уже наглухо запечатанную дорогу.

Благодаря столь откровенному дорожному хулиганству к полуночи трасса была полностью заблокирована, и стотысячная орда хлынула через неё, не боясь быть неожиданно застигнутой ни пассажирами рейсовых автобусов, ни шофёрами-дальнобойщиками, ни какими-нибудь случайными автопутешественниками или велосипедистами.

Перейти через участок железной дороги между станциями Каргат и Чулымская было уже немного проще, хотя нам и пришлось повозиться при этом с телегами, помогая им взбираться на невысокую гравийную насыпь и потом переваливать через два ряда рельс. К счастью, в ночном небе издалека было видно бьющий с головы локомотива прожектор, так что все успевали либо благополучно перескочить через невысокую насыпь на ту сторону, либо отойти на несколько шагов от неё назад и пропустить мимо себя несущийся по рельсам состав.

Так, то ли с помощью всех сочувствующих нам богов, то ли благодаря сопутствующей удаче, до наступления рассвета мы пересекли и шоссе, и железнодорожное полотно, умудрившись при этом не потерять ни одного из своих людей и не разбить ни одной повозки.

С первыми лучами утреннего солнца нам открылись лежащие впереди почти до горизонта ровные луга с небольшими светлыми берёзовыми лесами да поблёскивающими среди зелени буйнотравья зеркалами разнокалиберных озёр и небольшими редкими болотцами. Тянувшееся в течение нескольких месяцев нескончаемой длинной вереницей войско перестроилось в широкие фронтальные фаланги и покатило через степи, как любимая сёрфингистами волна катит через прибрежные морские мели. Лица всадников как-то сразу повеселели, взгляды сделались светлее и мечтательнее, а на губах появились редкие для воинов улыбки.

— Солнце! — воскликнул Вадим, вскидывая к озаряющемуся лучами небосводу распростёртые руки.— Наконец-то мы снова видим над собой солнце! Воины мои! Теперь нас ничто не остановит! Великий бог мира освещает нам путь и ведёт к победе! Совершим же великий подвиг освобождения России! Вперёд, друзья мои! Дорога к славе открыта!..

— Великий Хан получил благословение солнца! — понеслась по рядам скачущих радостная весть, и лица их наполнились ещё большим светом, а глаза — верой и преданностью.

17.

Насколько огромным было собранное Вадимом под свои знамёна воинство, я понял только тогда, когда мы пересекли Транссибирскую магистраль, миновали остаток Новосибирской области и вышли на чистое и ровное место. Здесь начинался Алтайский край. Алтарь планеты. Ворота в будущее. Пока войско тянулось по лесной дороге, его масштаб лишь угадывался мною по отдалённому шуму за спиной да по множеству костров, шатров и палаток во время стоянок, а тут я впервые увидел их всех сразу. Все сто тысяч всадников, двести навьюченных верблюдов да плюс замыкающие шествие триста возов и повозок с имуществом, детьми, стариками и женщинами, растянувшиеся по равнине в огромные фаланги на километр в ширину и километр в глубину. Это была уже не просто орда или армия, это была самая настоящая кочевая республика. Я бы даже сказал — народ. Со своими мудрецами, военачальниками, стратегами, вооружёнными силами, негласными законами и Великим Ханом. А вокруг, словно бескрайний жёлтый пергамент, исписанный многовековыми загадочными сказаниями и легендами, лежали удивительные алтайские степи, излучающие в мир до сих пор неразгаданную, таинственную и могучую силу.

С выходом на равнинные места скорость продвижения армии заметно выросла, лошади зашагали бодрее, люди стали веселее, и в душе сами собой начали отзываться прочитанные когда-то стихи, так или иначе соответствующие тому, что открывалось мне вокруг сейчас, в этом шествии к югу Сибири. Сам того не заметив, я начал декламировать вслух одно из припомнившихся мне стихотворений самарского поэта Луканова, будто диктуемое самим расстилающимся во все стороны простором:

Степь досужие думы ковылит.
Гонит ветер восторг неспроста
в мою сторону. В сердце! Навылет!..
Летний полдень. Родные места.

Ни роскошных дубрав, ни отрогов
гор угрюмых не сыщешь вблизи.
Половецкая степь. И дорога,
как всегда, в непролазной грязи.

Снова странника выдаст сорока,
затрещав у немого двора.
К синеве непроспавшихся окон
с любопытством прильнёт детвора.

Сотни лет пропадай забулдыгой,
сердцем павшим касайся высот —
несговорчивой памяти иго
в край забытый тебя занесёт,

где начало запутанной нити,
вдовство изб, синева и омёт.
И измученный ангел-хранитель
у порога спокойно вздохнёт.

— Тоскуешь по дому? — спросил незаметно подъехавший ко мне и слушавший стихи Вадим.— Хотел бы сейчас быть в Криниченске, рядом с Танюшкой?

— Наверное. Я ведь никогда не имел своего дома, семьи. А человеку необходимы домашнее тепло и детский смех. Особенно когда года подходят к сорокалетнему рубежу.

— Ничего. У тебя всё ещё будет. И, может, даже не в Криниченске, а в Москве. Зачем тебе эта деревня? Это же ещё больший тупик судьбы, чем работа в геологической партии. Кем ты собирался там устроиться?

— Библиотекарем.

— Абзац! И это верх твоих мечтаний? Да я назначу тебя министром поэзии! Или нет, не министром — великим визирем культуры Алханайской Суверенной Буддисламской Империи! А?.. Каково?..

— Мощно. Особенно слово «буддисламская». Ты решил скрестить буддизм с исламом?

— Ну что ты! Я просто очертил этим словом духовные параметры империи — всё, что лежит между буддизмом и исламом...

Мы замолчали, и в душу потекли шуршащая под копытами лошадей тишина да дурманящие запахи неохватной, как само воображение, степной шири. В небе появился распластанный на мощных крыльях орёл и начал широкими кругами облетать свои необозримые угодья, время от времени стремительно падая на вспугнутых движущимся войском зайцев или куропаток. Несколько раз я видел, как, опасливо оглядываясь, убегала от нас, мелькая рыжим пламенем своей шкуры, осторожная красавица-лиса, а один раз в траве мелькнула серыми, как вечерние сумерки, тенями уходящая от опасности пара степных волков.

Над Кулундинской равниной стоял уютный тёплый август, трава была ещё вполне зелёная и сочная, так что лошади наши были всё время сытыми и без устали несли нас всё дальше и дальше на юг. Мы по-прежнему нападали на небольшие селения, реквизируя продукты и скот, и, к моему удивлению, за нами до сих пор не было послано погони, хотя на Алтае, где деревни лежали довольно близко одна от другой, да ещё и на открытом, разгороженном только редкими берёзовыми колками пространстве, не разглядеть нашу орду было практически невозможно. Понимая это, мы даже и не пробовали как-либо таиться, а наоборот — вваливались в лежащие на нашем пути сёла и посёлки всей многотысячной лавиной, умышленно парализуя этим сознание местных жителей и вгоняя в ступор представителей власти, оказывающихся не в силах поверить, что это не пьяный сон, и по этой причине не решающихся сообщить в вышестоящие органы о свалившейся на их головы напасти. Тем более что мы никого не убивали, не разрушали никаких объектов и практически тут же катились дальше, к следующим объектам реквизиции. Как передавали потом вливающиеся в наши ряды добровольцы, власть говорила людям, что это репатриированные из Сибири на родину китайцы пополняют таким образом по пути домой свои запасы, но больше они сюда не вернутся.

Между людьми тем временем упорно распространялся другой слух — о том, что это народно-освободительная армия, которая очищает землю от чиновников и олигархов, и потому вскоре, заслышав каким-то образом о приближении нашего войска, люди сами начали выводить к околице коров, телят и свиней, выносить мешки с мукой и короба с салом, вывозить телеги с картошкой и яблоками. Тут же нас ждали на своих или же уведённых из местного агрохозяйства лошадях добровольцы, жаждущие вступить в ополчение и гнать с русской земли разоряющих её капиталистов. И с каждым днём желающих пополнить наше воинство становилось всё больше и больше.

В двухсоткилометровом зазоре между Ребрихой и Благовещенкой мы ещё раз перевалили через железнодорожное полотно и, двигаясь вдоль остающейся по левую руку ветки Барнаул — Рубцовск, прошли километров сто пятьдесят по дышащей разнотравьем и излучающей энергию силы алтайской земле, перетекли через ещё одну железную дорогу и спустились к границе с Казахстаном. Собственно, о том, что мы вышли к границе, говорили только попавшиеся нам на пути красно-зелёные полосатые столбы высотой около двух метров, одиноко торчащие среди высыхающей под лучами уходящего лета степи. Дальше лежала земля Казахстана.

Вырвавшись из общих рядов, в сторону открывающихся просторов с ошалелыми криками и гиканьем понеслись несколько десятков всадников, радостно вскинувших к небу руки и бросивших поводья.

— Казахи,— пояснил Аюндай.— Родину увидели.

Эти казахи нас дальше и повели, выступив в роли проводников и, где надо, переводчиков и дипломатов.

Переправившись через неширокий и мелкий в этих местах Иртыш и перевалив потом через очередную железнодорожную ветку, мы оставили в стороне областной город Семей и углубились в невысокие, полого-покатые и богатые травами горы. Когда мы прошли по ним не меньше шестидесяти километров к югу, я спросил у Вадима, не решил ли он штурмовать Астану вместо Москвы.

— Не волнуйся,— засмеялся он,— Москва от нас никуда не убежит! Но сейчас до неё ещё три с половиной тысячи километров, а на носу уже сентябрь, скоро пойдут дожди, начнутся холода. От силы ещё месяц-полтора — и надо будет становиться на зимовку. Если бы мы повернули на запад и продолжили двигаться в сторону Москвы, то через эти самые месяц-полтора были бы где-то между Омской и Тюменской областями. И как бы мы, по-твоему, провели там зиму? Мы еле выдержали в тайге предыдущую, и то лишь благодаря тому, что успели до снегопадов утеплить обнаруженные лагерные бараки да перекрыть в них крыши, набросав сверху веток и листьев. Повезёт ли нам так же в Западной Сибири, я не уверен.

— А тут у нас какие перспективы?

— Тут нас ждут друзья. Я ещё раньше, как только мы с тобой решили, что надо двигаться в алтайские и казахские степи, отправил сюда своих посланников, чтобы они подготовили здешний народ к нашему прибытию. Горы Шынгыстау — это родные места классика казахской поэзии Абая Кунанбаева, которого, как мне рассказывали, казахи чтут как национального лидера. Здесь же в тридцатые годы большевики убили и его духовного преемника Шакарима Кудайбердиева, тоже поэта. Да ты, наверное, знаешь всё это лучше меня, ты провёл в библиотеках в сто раз больше времени, чем я!.. В общем, здесь помнят нанесённые Москвой обиды, чтут борцов за свободу и национальную самобытность, уважают смелость и непокорность, поэтому должны встретить нас с почётом и помочь достойно переждать зимние холода. И я думаю, что здесь мы значительно увеличим своё войско. А это очень укрепит наши силы.

— Жаль, что мы не дошли до горы Белухи. Вот она бы точно укрепила наши силы. Эта гора даже посильнее Алханоя.

— Алтай богат источниками силы, не зря здесь ищут ворота в Шамбалу. Я слышал и про другие священные места. Хотя побывать на Белухе было бы, конечно, очень важно. Не знаю, может, ещё и получится туда съездить, это ведь не очень далеко...

— К сожалению, там бы мы зиму не перезимовали. Белуха вообще не каждого подпускает к себе.

— Ничего, благодать не имеет прописки. Если высшим силам угодны наши дела и цели, они нас услышат в любой точке мира.

— А чем мы будем здесь питаться и что делать в течение нескольких месяцев?

— С питанием нам помогут местные жители, я для того сюда людей заранее и послал, а предстоящую зиму мы должны использовать для детальной разработки дальнейшего маршрута и для боевой подготовки воинов. Среди них полно новобранцев, которые даже в армии не служили, надо учить их дисциплине, владению оружием, военной тактике. Кстати, почему бы тебе тоже не принять командование отрядом? Хочешь — возьми сотню сабель, а хочешь — и все триста.

— Я человек гражданский, что я с ними буду делать?

— Главное, чтобы они научились выполнять любое твоё приказание. А жизнь сама покажет, что с ними делать.

— Ну... давай для начала десять человек. Если что-то будет получаться, тогда можно будет численность увеличить.

— Хорошо, я велю, чтобы за тобой закрепили десять человек. Кого тебе дать — русских, бурят, казахов?

— Мне всё равно. Дай тех, что умеют стрелять из лука. Может, они и меня научат.

— Договорились.

И, окунаясь в стелющиеся перед нами голубые миражи, мы продолжили свой путь по Чингисским горам, отдав свои судьбы на волю теряющейся в травах глинистой дороге, которая бесконечной лентой тянулась от перевала к перевалу, незаметно поднимаясь всё ближе и ближе к небу...

18.

В конце сентября лагерь был практически полностью оборудован и готов к долгой и суровой зиме. Мы расположились в длинной многокилометровой долине, по дну которой бежал неширокий ручей, а с боков подступали невысокие и округлые, как плечи упитанного духанщика, сопки, покрытые густыми, вкусно пахнущими травами, серыми мхами и редким кустарником. Заведомо предупреждённые о нашем прибытии казахи успели соорудить в низинах несколько примитивных конюшен из жердей и досок, крытых фанерой, толем и кусками шифера, которые за оставшееся до начала снегопадов время надо было ещё обмазать кизяком и глиной, и тогда в них можно будет спокойно укрывать зимой от буранов и холода наших лошадок. Кроме того, они пригнали в район нашей зимовки огромное количество овец, коз и кобылиц, построив для них загоны из жердей и накосив вдоль ручья высокие копны сена. Плюс ко всему, поблизости находилось несколько глубоких, не замерзающих зимой колодцев, так что люди и лошади не должны были остаться на всё время нашей стоянки без воды и смогут готовить себе чай и горячую пищу.

Между этими конюшнями, кошарами, колодцами и местами выпаса лошадей мы расставили свои шатры, палатки и юрты, а также настроили множество хлебных печей и оборудовали места для костров, приготовления и приёма пищи. Ближе к подножию сопок и подальше от жилых палаток и юрт были вырыты глубокие одиночные ямы, накрытые настилами из прочных жердей, над которыми были установлены узкие брезентовые шалаши и конусы вигвамов. Это были общественные туалеты, свидетельствующие о небывалом цивилизационном скачке кочевых народов.

Местные жители встретили Вадима с необыкновенным почтением, как истинного продолжателя дела великого Чингисхана. Собственно, горы Шынгыстау, или Чингисские горы, как раз и названы в честь безмерно почитаемого тюркскими народами могучего Сотрясателя Вселенной — хана Чингиса. Или Шынгыса, как звучит его имя по-тюркски. В последние годы в Казахстане изменили правописание названий, вернувшись к тюркским языковым нормам, и теперь город Чимкент стал называться Шымкентом, а горы Чингистау получили наименование Шынгыстау. Кстати, главная гора этого массива называется Шынгыс — в честь великого предводителя народов, бросившего под ноги своей конницы половину мира.

Сопровождавшие нас повсюду казахи были уверены в том, что Чингисхан был вовсе не монголом, а казахом, и с научной основательностью и восточной истовостью доказывали нам правоту своей версии. Они, например, утверждали, что ни одно из современных монгольских племён, составляющих монгольскую нацию,— ни халха-монголы, ни ойраты, ни чорасы, ни торгауты, ни хошимиуты, ни дюрбеты, ни другие народности — не принимало участие в походах великого Чингиса. Кроме того, глава монгольского государства никогда не носил титул хана. Даже в более поздней истории, когда западные монгольские племена ойратов, чорасов, торгаутов, хошимиутов и дюрбетов образовали Джунгарское государство, его глава носил титул контайшы, а вовсе не хан. Титул хана на протяжении всей истории носили исключительно правители тюркских государств.

Да и само имя Чингисхана по-тюркски пишется Шынгысхан, и до объявления его Великим Ханом он носил имя Темиршин (Темурчин). Имя Шынгысхан ему было подобрано родоначальниками четырёх казахских родов — Кият, Найман, Керейт и Меркит, торжественно поднявшими его на горе Шынгыс на белой кошме и объявившими Великим Ханом. Само же имя было выбрано так. «Шын» по-казахски означает — «самый высокий пик в горах», древнетюркское «гыс» значит — «луч», а всё имя целиком прочитывается как «высокий лучезарный хан» — Шын-гыс-хан.

И похоронен он тоже здесь, в географическом центре Евразии, знак которого установлен возле урочища Жидебай, где устраивал себе зимовку поэт Абай Кунанбаев. Именно в этом районе, говорили они, расположена гора Актас, в которой находится стодвадцатиметровая пещера Коныр-Аулие. Метрах в десяти от её входа лежит каменный идол, а в конце имеется глубокое целебное озеро. По уверениям казахских чингисоведов, под пятнадцатиметровой толщей воды, на самом дне этого самого озера, находится скрытый под камнями вход в другую пещеру, которая и является естественным склепом Чингисхана.

В этой же местности, как нам рассказали, есть небольшой аул под названием Орда (то есть — ставка), расположенный как бы в природной чаше и окружённый небольшими сопками, с которых все окрестности видны как на ладони. А вот саму Орду можно обнаружить лишь на расстоянии не ближе одного километра, что, во-первых, делает его местоположение стратегически выгодным, а во-вторых, окружает неким тайным, почти сакральным смыслом.

Откуда возникло столь красноречивое название, не помнит никто. Не исключено, что эта Орда когда-то и вправду была той самой — Золотой...

 

В октябре, когда обустройство лагеря было в основном закончено, местные казахи устроили нам что-то вроде многодневной экскурсии, провезя на двух джипах по окрестным горам и показав ряд почитаемых ими достопримечательностей, в том числе колодец, возле которого застрелили поэта Шакарима, селение Караул и ущелье Кушикбай, откуда проистекали история жизни Абая, его поэзия и мудрые назидания, музейный комплекс Жидебай, где захоронен был великий поэт, и другие значимые места Восточного Казахстана.

На ночлег мы останавливались то в богатых и хорошо убранных особняках с плазменными телевизорами, холодильниками и устланными толстыми красивыми коврами полами, то в низких саманных домиках с невысокими потолками и плоскими крышами, а то в круглых войлочных юртах, в которых обитают на своих зимних пастбищах скотоводы. Я не знаю, что говорили хозяевам по-казахски наши проводники, но везде при нашем появлении тотчас принимались немедленно резать и варить баранов, а нас тем временем пока усаживали за столы и в ожидании мяса начинали угощать сыром, чаем, орешками, лепёшками и другими закусками. Через пару часов было готово мясо, и начинался пир. Еда было невероятно обильной и жирной и сопровождалась большим количеством кумыса и водки. Причём хозяевам явно больше нравилась водка, которую они потребляли в огромных количествах и как-то особенно не пьянели — может быть, благодаря поедаемой в таких же огромных количествах жирнейшей баранине. В каждом доме Вадиму оказывалась самая высокая честь, и хозяин собственноручно угощал его с ладони варёными бараньими глазами, при одном только виде которых я еле находил в себе силы, чтобы меня не стошнило. Но выбраться из-за низкого длинного стола, за которым сидело невероятное количество народу, было практически невозможно, поэтому я судорожно пил кумыс и старался не смотреть на эту выворачивающую меня почётную церемонию. Вадим же с благодарностью принимал угощение, произносил и выслушивал длинные и неимоверно слащавые тосты и всячески завоёвывал сердца местных жителей.

Самое сильное впечатление на него в этом культурном рейде произвело посещение вышеупомянутой пещеры Коныр-Аулие в горе Актас, где, по казахским преданиям, упокоился великий предводитель восточных народов Темуджин, получивший здесь известное на весь мир имя Чингисхана.

— Я чувствую его присутствие, он действительно здесь,— необычайно волнуясь, шепнул мне Вадим, когда мы ещё только подошли к расщелине, за которой начиналась пещера.— Он рядом, я слышу его дыхание... Правда...

А через несколько дней, когда мы уже возвратились в лагерь и в один из вечеров пили вдвоём с ним чай в его шатре, он сказал, что, стоя тогда возле священного подземного озера, он закрыл глаза и призвал к себе дух Чингисхана. И тотчас же почувствовал, как воздух перед ним заколебался и кто-то дохнул ему в лоб. Мысленно воздав хвалу Великому Хану, он спросил, удачным ли будет его поход на Москву, и в ответ на это перед его мысленным взором возник затянутый какой-то мутной белой дымкой облик Московского Кремля и рядом с ним — огромные толпы ликующего народа. И тогда он спросил, чего ему следует бояться в будущем, и увидел, как перед его плотно сомкнутыми веками возникла и замерцала, впиваясь в сознание, дрожащая цифра «девять». «Чего девять? Объясни, я не понял»,— вскричал он мысленно, но в воздухе было уже пусто, дух Чингисхана отлетел и больше на его призывы не отзывался.

— И вот теперь я гадаю, то ли мне надо опасаться девятого числа каждого месяца, то ли девяти часов утра, то ли девятого маршрута какого-нибудь поезда или троллейбуса, а то ли ещё чего-то, чего я пока не могу себе даже представить,— вздохнул он.— Так что лучше бы я и не спрашивал. Знание будущего мешает радоваться настоящему. Надо просто доверить себя судьбе, а там уж будь что будет... Нет такого человека на земле, которому что-то в этой жизни не угрожает. Своего смертного часа всё равно никому пережить не дано. Так какая разница, наступит он в девять часов или в одиннадцать?

— Может, он хотел сказать, что тебе надо опасаться пули? Помнишь, в «Белом солнце пустыни» таможенник Верещагин пел: «Девять граммов в сердце постой, не зови. Не везёт мне в смерти — повезёт в любви!..» Пуля весит девять граммов.

— Да нет, это слишком замысловато для призрака. Да и откуда он в тринадцатом веке мог знать, сколько весит пуля? Тут что-то другое.

— Поговори со старцами, они тебе наверняка разъяснят. Они всё понимают.

— От старцев мне сейчас хочется другого. Мне надо, чтобы старейшины казахских родов проделали со мной тот же ритуал, что и с Темурчином. Подняли на горе Шынгыс на белой кошме и нарекли Чингисханом Вторым.

— Ну так попроси их.

— Я просил. Но они говорят, что ещё рано и я пока прошёл не все ступени.

— А что тебе ещё надо пройти?

— Не знаю. Скажут, наверное... Когда срок придёт.

И он посмотрел на подвешенный к одной из шатровых опор сверкающий золотой диск, изображающий солнце.

— Ничего. Небо ко мне благосклонно. А это главнее всего...

 

С прибытием в наше войско большого количества казахов его ежедневная жизнь сильно изменилась. Теперь наш растянувшийся по узкой длинной долине лагерь напоминал какое-то огромное средневековое стойбище: повсюду дымились костры, во множестве каменных печей выпекались хлеба и лепёшки, в подвешенных на треногах котлах варили еду и кипятили чай, который хозяева здешних земель пили бесконечно часто — и до, и после еды, и просто по любому поводу. На полянах между шатрами женщины катали войлок, обрабатывали овечьи и козьи шкуры, ремонтировали и шили одежду. На дальних склонах окрестных сопок выпасали стада коз и овец, чуть поодаль паслись табуны молочных кобыл и походных лошадей. В нашем рационе появилось много сушёного сыра — курта, а также разных сортов творога, варёных в масле пончиков — бурсаков и других национальных блюд.

Небо всё чаще и чаще наливалось недоброй свинцовой тяжестью, угрожая пролиться холодным дождём или просыпаться шершавым колким снегом, но жизнь продолжала своё размеренное и спокойное течение, точно так же как текла она когда-то при знаменитом поэте Абае, зимовавшем в этой самой долине и увековечившем её своим бессмертным пером:

Тучи серое небо сгущают во мрак.
Воздух осени мглою сырою набряк.
То ль от холода, то ли от сытных кормов
Табуны оживились и резв молодняк.

Кто-то занят дубленьем, он мрачен и худ,
Старый драный халат его ветром продут.
Бабки пряжу прядут, молодайки меж тем
На дырявые юрты заплаты кладут...

Мне наконец-то выделили небольшой собственный шатёр и троих воинов-камердинеров, в ведении которых находились его установка и уборка, обеспечение меня чаем и пищей, уход за моей лошадью, а также другие хозяйственно-бытовые дела. Так что в перерывах между трапезами, чаепитиями и совещаниями у Вадима я лежал в специально устроенном для меня в дальней половине шатра при помощи ковровых перегородок отдельном «кабинете» и либо читал реквизированные в одной из сельских библиотек книги, либо же изучал прихваченные там же географические карты и атласы, планируя по ним маршрут движения нашего войска на следующие весну и лето. Пока мы находились в движении, форсировали железнодорожные пути и сутками не слезали с сёдел, мне некогда было думать о том, в какие события я оказался вовлечённым и как мне быть дальше, я просто падал ночью на расстеленную в шатре Аюндая кошму и почти тут же отключался, хороня в кургане своего сна-забытья и беспокойство по поводу засосавшей меня против моей воли авантюры, и мысли о потраченных впустую сорока годах жизни, и растворяющийся в памяти, как в клубах банного пара, образ оставленной мною посреди необъятных таёжных просторов Татьяны, под сердцем которой уже пульсировал комочек моего продолжения в этом мире. Значит, я всё-таки бесследно из него не исчезну, слава Создателю...

Что же касается моего участия в нелепой, как бред сумасшедшего, и опасной, как сон на железнодорожных путях, затее Вадима, уже год ведущего необъявленную и никем пока, к счастью, не замечаемую войну с государством, то тут я и сам до сих пор не мог понять, что для меня будет хуже — сесть на коня и немедленно бежать из лагеря, обрекая тем самым на жестокую ханскую месть и Татьяну с моим ещё не родившимся ребёнком, и ни в чём не повинных криниченцев, дома которых Вадим наверняка прикажет поджечь, или же дойти с ним до конца и быть арестованным при штурме Москвы и попытке незаконного захвата власти, отправившись в результате этого в одну из тех забайкальских тюрем, которые полтора года назад освобождали воины Вадима. Можно было ещё, правда, явиться с повинной в органы ФСБ и рассказать им о грозящей Кремлю опасности, но боюсь, что меня бы там просто не поняли. Сначала, наверное, дико бы обхохотали, посчитав за идиота, потом устроили бы допрос с пристрастием, поотбивав мне почки в попытках узнать, кто послал меня к ним с этой бредовой дезинформацией, а потом (если бы я выжил после их допросов) или отправили бы до конца жизни в психушку, или просто бы закопали где-нибудь без всякого протокола, да и дело с концом. Потому что кто сможет серьёзно воспринять такую нелепость, как весть о том, что на Москву из Сибири движется огромное многонациональное войско под предводительством Чингисхана Второго, ну кто?! Кто поверит, что оно грабит по пути сёла и посёлки, выпускает из тюрем заключённых и забирает у солдат и полиции автоматы, чтобы атаковать с ними на следующий год российскую столицу и, возможно, убить при помощи одного из них нашего любимого президента или премьера? А те, кому не хватит автоматов, будут штурмовать Москву с копьями, луками и стрелами.

Ну кто, спрашивается, поверит в реальность этих событий, если о них до сих пор не было ни прямых официальных донесений, ни рапортов, ни информации в СМИ, ни даже привычных для России слухов, подтверждающих подлинность стоящей за ними опасности? Фигушки, всё вокруг было тихо и спокойно, ни о каком новом Чингисхане никто ничего не слышал, а значит, идти в какие бы то ни было органы и доносить на Вадима и его армию было настолько бессмысленно и бесперспективно, что это ничего, кроме больших личных неприятностей, мне не сулило.

Версию же того, что его затея увенчается успехом и он станет Великим Каганом Алханайской Суверенной Буддисламской Империи, а я — её великим визирем по культуре, мною не рассматривалась. Я в это просто не верил.

19.

Однажды меня вызвал на улицу Аюндай и, указывая на шеренгу выстроившихся напротив моего шатра всадников, весело сообщил:

— Принимай командование! Перед тобой — десять лучших лучников всего войска. Якут, монгол, бурят, хакас, орочон, казах, тунгус, китаец и двое русских... Полный, так сказать, интернационал. Теперь они — твой личный отряд. Поздравляю!

— Спасибо, дорогой! Я вижу, что ребята отличные, как на подбор! — поблагодарил я сотника и улыбнулся своей гвардии: — Ну что, друзья? Будем знакомиться?..

Начали мы с того, что изготовили для меня лёгкий боевой лук и сотни полторы стрел, чтобы я мог учиться стрелять. Оказывается, среди двухсот с лишним повозок, затруднявших движение нашего войска по лесным дорогам и при переезде через железнодорожные пути, было несколько телег с хлыстом и прутьями самой разной длины и толщины, которые использовались при установке новых шатров и палаток или для замены сломавшихся опор, а также в качестве материала для оглобель, жердей для подвески котлов, для изготовления копий, стрел, луков и другого боевого и бытового инвентаря. Там и был выбран для меня полутораметровый упругий прут орешника, на который была туго натянута «кишечная струна», как мои оружейники назвали сплетённую из высушенных бараньих кишок и сухожилий тетиву. После этого у меня началась активная, наполненная ежедневными стрельбами и тренировками, которые я мысленно называл боевыми учениями, жизнь, которая на время отодвинула и мои пессимистические мысли о том, что меня ожидает дальше, и тоску об оставшейся вдалеке и в одиночестве Татьяне.

Чтобы не ранить или, не дай Бог, не застрелить кого-нибудь случайно выпущенной из лука стрелой, мы уезжали на несколько километров от стойбища и упражнялись там в стрельбе по неподвижным, а если вдруг случалось вытравить где-то из зарослей травы или кустов зайца или рябчика, то и по движущимся мишеням. По неподвижным я более-менее стрелять научился, а бегущие цели уходили от меня, в основном, целыми и невредимыми. Когда я в очередной раз упустил выскочившего прямо из-под ног моего коня ушастого зайца, я пришёл к гениальному решению.

— Отныне,— сказал я неотлучно едущим за мною десяти воинам,— ваши стрелы должны лететь туда же, куда и моя. Куда бы и в кого бы я ни выстрелил, куда бы ни послал свою стрелу, вы тут же, ни секунды, ни даже доли секунды не раздумывая, немедленно пускаете свои стрелы вслед моей, понятно?..

Отданным в моё распоряжение нукерам не было необходимости объяснять что-то дважды, они усваивали мои приказы мгновенно и навсегда. Поэтому дальше наша совместная охота пошла немного успешнее, чем до этого, хотя я всё равно выхватывал и заряжал свой лук не настолько быстро, чтобы успеть поразить убегающую или улетающую дичь, и потому стрелы моих учителей всё чаще и чаще начали не догонять мою, а значительно опережать её и настигать цель гораздо раньше, чем я вложу свою стрелу в тетиву и выпущу её из лука. Видя это, я махнул рукой на свои попытки добиться такого же совершенства и отдал отряду другое распоряжение. Впредь, сказал я своим лучникам, они должны самым внимательным образом следить за моей правой рукой, и едва только я укажу ею на какую-то цель, немедленно, в то же мгновение, поражать её своими стрелами. И всё последующее время мы отрабатывали с ними именно эту тактику. Во время езды отряд старался держаться так, чтобы быть либо немного позади меня, либо чуть с боков и иметь возможность видеть движения моей правой руки, поэтому стоило только мне выбросить её вперёд и указать на что-то нацеленным указательным пальцем, как туда немедленно устремлялись десять не знающих обратного хода стрел, от которых в застывшем осеннем воздухе надолго повисала звенящая нота смерти.

Мы довели этот приём до автоматизма, я тыкал указательным пальцем то вправо, то влево, и не успевал я ещё опустить руку, как стрелы уже жадно неслись в заданном направлении и впивались в указанную мною лучникам цель. Потом я надолго как бы забывал о нашей игре, мы просто ездили по окрестностям, беседуя о разных породах лошадей, видах птиц, зверей и способах охоты на них, а потом я, словно бы случайно, протягивал руку вперёд и, указывая пальцем на какой-нибудь бугорок или кустик вдали, спрашивал своих спутников, что это там такое: не фазан ли? Но не успевал я произнести до конца свой вопрос, как десять сорвавшихся с тетивы звонко поющих пчёл уже вонзали свои жала-наконечники в избранную моею вытянутой рукой мишень.

Осень истощала последние из отпущенных ей запасов тепла, в горах всё отчётливее пахло приближающимся снегом, небо глядело угрюмо и жалостливо, но изменить круговорот времён года было не властно и оно. Мы пользовались последней возможностью порыскать по округе и поохотиться на какую-нибудь дичь, чтобы хоть немного облегчить тем самым заботу кашеварам о пропитании войска.

Вдоволь наездившись по жёлтым от высохшей травы сопкам, мы подстрелили в кустарниках на небольшом плато двух фазанов и одного повстречавшегося нам в распадке джейрана, после чего решили не таскаться с подстреленной дичью по холмам, а вернуться в лагерь и приготовить из неё вкусный ужин. В разрывах тяжёлых свинцовых туч показало своё круглое медное лицо предзимнее солнце, и, чувствуя на себе милость самого Тенгри, мы расслабленно ехали по круглобоким тучным сопкам, ведя неспешный разговор на всякие охотничьи и жизненные темы. Находясь на полкорпуса впереди отряда, я, не переставая участвовать в беседе, внимательно оглядывал расстилающиеся перед нами просторы, боясь прозевать какую-нибудь очередную добычу. И я действительно чуть было её не прозевал, потому что потревоженный нами заяц — а на этот раз это был именно заяц,— пока бежал, был незаметен мне в высокой сухой траве, и я увидел его лишь тогда, когда он остановился и, встав на задние лапы, замер, настороженно разглядывая столь бесцеремонно потревоживших его отдых существ.

— Смотрите, это там заяц или тушканчик? — остановил я коня, обращаясь к своим спутникам.

— Где? Где? — не поняли они.

— Ну вот, метрах в тридцати впереди и немного вправо... рядом с камнем... видите, столбиком стоит? Как игрушечный... Заяц, кажется.

— Это там, где сухой куст?

— Да нет, совсем в другой стороне! Правее! Где серый валун.

— Вон там, на сопке?

— Да нет же, вон где! — не выдержал я и, вытянув вперёд руку, показал указательным пальцем на застывшего, как часовой у мавзолея, зайчишку.

И в то же мгновение мои спутники решительно вскинули всегда готовые к стрельбе луки, и в указанном мною направлении ринулась пружинистая стая поющих стрел.

Тронув коней, мы поскакали следом и через два десятка шагов остановились возле подстреленного зайца. Спрыгнув на землю, я поднял тушку убитого нами зверька и машинально пересчитал торчащие из него стрелы. Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять... Одной не хватало. Я оглядел близлежащее пространство, думая, что один из стрелявших случайно промахнулся и стрела торчит где-нибудь поблизости из земли. Но в окрестностях пяти шагов ничего не увидел.

— Кто-то один не стрелял? — спросил я, глядя на пронзённого стрелами зайчишку.

— Это я,— раздался голос за нашими спинами, и, оглянувшись, мы увидели застывшего метрах в десяти от нас с виновато понуренной головой Харатая.— Я не стрелял.

— Почему? — непонимающе вскинул я брови.— Что тебе помешало это сделать?

— Ничего. Просто мне стало жалко зайчишку. Он стоял перед нами такой весь беззащитный, глупый...

— Это ты глупый, если вместо выполнения приказа распускаешь тут ненужные сопли. А если бы, пока ты вытирал слёзы, заяц выхватил из-за спины АКМ да перестрелял нас всех? А?..

Сгрудившиеся вокруг меня воины дружно захохотали, а я, повернувшись к ним, добавил:

— Вспомните, о чём мы договорились! Мои приказы — должны выполняться немедленно и беспрекословно. Едва я указал пальцем на какую-то цель, как ваши стрелы уже должны в неё вонзиться. Смех смехом, а иной раз промедление может обернуться смертью. Запомните это все и не будьте как он,— и я ткнул пальцем вытянутой руки в понуро молчащего в отдалении Харатая.

Признаться, я и сам не сразу понял, что произошло. Я только успел услышать, как взвизгнули от восторга вытолкнутые тетивами стрелы, и увидел, как тело провинившегося лучника дёрнулось в седле и как он запоздало вскинул руку, пытаясь защитить себя от жужжащего осиного роя, а потом согнулся и, медленно заваливаясь на правый бок, рухнул с седла на терпко пахнущую засыхающими травами землю.

Подъехав к лежащему возле ног своего коня товарищу, мы в абсолютном молчании застыли над его телом, глядя, как вокруг торчащих из его тела стрел расплываются по одежде девять кроваво-алых кровяных маков. Восемь стрел попали в область груди и живота и довольно глубоко вошли в тело, а одна впилась ему в левое плечо, чуть повыше сердца, так что оказывать какую-либо помощь было абсолютно бессмысленно. Оставалось только выразить сожаление о случившемся да сделать из него соответствующие выводы, чтобы завтра это не произошло снова.

— Я не хочу, чтоб такое случилось с кем-нибудь из вас ещё! — сказал я, собравшись с духом.— Поэтому пусть эта трагедия послужит для каждого уроком. Никаких колебаний при выполнении своего долга! Никаких соплей! Я указал — вы стреляете. И старайтесь поступать так, чтобы не повторить судьбу Харатая...

Выкопав ножами неглубокую могилу на вершине сопки, мы опустили в неё нашего нелепо погибшего соратника, положили рядом с ним лук и колчан со стрелами и, засыпав землёй, водрузили сверху большой плоский камень. Вокруг стояла пахучая степная тишина, тихо шуршали на ветру высокие сухие травы, да кружил в вышине над нами крестообразный коршун. Постояв несколько минут в раздумье над свежей могилой, мы сели на своих лошадей и, ведя в поводу опустевшего жеребца Харатая, в молчании направились в сторону лагеря.

 

В становище уже полным ходом готовились к ужину — разжигали костры, вешали над ними казаны, бросали в кипящую воду лапшу и мясо. Те, кому удавалось днём удачно сходить на охоту, разделывали подстреленную ими дичь и жарили на вертелах собственноручно добытых зайцев и куропаток, другие варили себе еду из полученного в обозе провианта или же просто набирали в свои котелки и тарелки порции готовой пищи из общих котлов. И возле каждого шатра или палатки всегда висел над огнём котёл с крепко заваренным горячим чаем.

— Здравствуй, сосед! Я вижу, ты удачно съездил на охоту! — первым из всех встретился мне в становище сотник Пурген, вклинивший свою огромную армейскую палатку между моим шатром и шатром Вадима и оказавшийся вследствие этого в числе моих ближайший соседей.— Хорошую косульку завалили, поздравляю... А куда у тебя подевался ещё один воин? Их же у тебя утром десять было,— кивнул он на опустевшее седло лошади Харатая.

— Несчастный случай,— ответил я, не желая вдаваться в подробности.

— С лошади, что ли, упал? Или как?

— С лошади,— нехотя кивнул я.

— Это бывает,— недоверчиво щурясь, согласился Пурген.— На охоте надо быть очень внимательным, особенно верхом.

Ничего не ответив, я проехал к своему шатру, передал лошадь встретившим меня камердинерам, умыл над тазом лицо и руки и вошёл в жилище. Сотник Пурген был тем единственным во всём войске человеком, с которым у меня сразу же установилась необъяснимая, непреодолимая и, похоже, взаимная антипатия.

Первый раз я увидел его на стоянке, которую мы устроили после паромной переправы через Обь возле городка Колпашево, поджидая прибытие основного войска. Тогда ещё в заброшенной деревне убило током сотника Лёшку Иркутского. И когда через несколько дней Вадим догнал нас на стоянке с форсировавшим вплавь Обь войском, ко мне в тот же день подошёл высокий бритоголовый парень с острым носом (я ещё тогда подумал, что он очень похож на артиста Гошу Куценко, которого я несколько раз видел по телевизору) и довольно грубым тоном потребовал объяснить, что стало с его другом Лёхой.

— Мне сказали, что ты имеешь отношение к его смерти. Объясни, как он погиб,— потребовал он.

— Я не имею отношения к его смерти,— сказал я, сдерживая себя, чтобы не отвечать грубостью на грубость.— Я видел его всего два раза. Первый раз он показывал нам с Аюндаем обнаруженную в конце долины пустую деревню, а второй — утром следующего дня, уже мёртвым. Он взялся там за какой-то оборванный провод, и его убило током. Так что я тут ни при чём.

— Мне сказали, что ты там всюду рыскал, а потом рассказал эту сказку про ток. А на самом деле это был всего лишь кусок ни к чему не подсоединённого провода. Откуда там мог взяться ток? Ты что, меня за дурака держишь?

Я видел, что он наливается слепым гневом, и постарался перевести разговор в менее конфликтное русло. Мне не нравился тон, каким он со мной разговаривал, но и затевать с ним ссору мне тоже не хотелось. Всё-таки я был тут пока ещё чужаком, и, случись между нами драка, ордынцы были бы явно не на моей стороне.

— Мне тоже непонятно, как это могло случиться. Мы с Аюндаем узнали о его смерти только утром и сразу же прибыли на место его гибели. Там действительно нет электричества, я осмотрел все столбы — провода повсюду обрезаны. Болторхой говорит, что это духи мёртвых наказали его за то, что он нарушил их покой. Там, рядом с деревней, находится древний могильник...

— Ты что, думаешь, я поверю, что его задушили проводом духи? Ты за кого меня принимаешь?

— Послушай, я ни за кого тебя не принимаю, я просто говорю тебе то, что знаю о смерти твоего друга. Чего ты от меня хочешь? Я его знать не знаю, и если бы не этот случай, то и до сих пор бы не знал!..

— Что тут вас за спор? Чего расшумелись? — вышел из шатра на шум наших голосов Аюндай.— Марат, тебе чего?

— Ничего! — зло бросил Пурген.— Доброй ночи пришёл сказать! — и, раздражённо хлестнув лошадь, развернул своего коня и ускакал прочь.

— Чего он хотел? — повернулся ко мне Аюндай.— Из-за чего вы поссорились?

Я молча пожал плечами.

— Он почему-то считает, что я виновен в смерти Лёшки Иркутского. Того, что погиб на днях в заброшенной деревне. То ли его там током убило, то ли задушили куском провода. Похоже, кто-то ему сказал, что это сделал я.

— Чушь собачья!

— Ну да, ты ведь знаешь... А он кто, собственно, такой?

— Сотник. Марат Девятов. Но за глаза его все зовут Пургеном, за то, что он всё время пургу гонит. Вечно ему всё не так, всё плохо и все вокруг виноваты. Ты не обращай на него внимания, а если что — скажи мне, и я с ним поговорю.

— Да ладно,— пожал я плечами.— Фиг с ним...

После этого у нас было ещё две или три мимолётных стычки по каким-то абсолютно не значащим поводам, и один раз он настучал на меня Вадиму за то, что я или кто-то из моих людей якобы ходит по ночам справлять малую нужду под ханскую палатку. Я видел, что он откровенно ищет повода для ссоры, старается настроить против меня Вадима и других сотников, но старался никак не отвечать на его выпады и провокации. Не хватало ещё в этой и без того непростой ситуации осложнить себе жизнь враждой с каким-то дебилом.

И вот сегодня он напомнил о себе снова. Я чувствовал, что состоявшийся только что разговор ещё будет иметь какое-то продолжение в дальнейшем, но только не мог пока предположить, какое...

20.

После ужина Вадим прислал за мной адъютанта и пригласил зайти в свой шатёр. Когда я вошёл, он сидел за низеньким столиком для чайных церемоний и наливал себе в чашку чай. На долгой стационарной стоянке, где хрупкой и нежной посуде не угрожала езда по тряской лесной дороге, мы наконец-то могли позволить себе пить чай не из эмалированных кружек, а из тонких фарфоровых чашек, и перед Вадимом сейчас стоял замечательный чайный сервиз персон на двенадцать, подаренный ему недавно приезжавшей к нам китайской делегацией.

— Присаживайся,— кивнул он на место напротив себя и, взяв одну из чашек, собственноручно налил мне чаю.— Как твои успехи в овладении стрельбой из лука? Говорят, ты подстрелил сегодня сайгака?

— Джейрана. Только не я, а мои ребята. Я пока ещё научился попадать лишь в неподвижные мишени. Да и то не всегда.

— А как взаимоотношения с отрядом? Всё нормально?

— Да ничего. Люди меня слушаются, мы отлично ладим.

— Я слышал, что ты отпустил куда-то одного из своих лучников. Кое-кто опасается, что ты мог отправить его с донесением властям, чтобы рассказать им о цели нашего похода и сообщить место нынешнего нахождения. Что ты на это скажешь?

— Я знаю, кто этот опасающийся. Он невзлюбил меня с первой минуты, хотя я и не пойму почему. Ну да, у меня сегодня действительно стало на одного воина меньше, это, к сожалению, так. Я сам не могу понять, как это случилось, но во время нашей охоты на зайца молодой хакасский лучник Харатай оказался вдруг на линии огня и был убит одной из выпущенных по зайцу стрел. Он вроде хотел отрезать ему путь и, обойдя сопку, выскочил с другой её стороны прямо под выстрелы своих же товарищей... Абсолютно нелепая смерть, мы все были просто в шоке, но ничего уже поделать невозможно. Одна из стрел пробила ему большую аорту, так что сам понимаешь...

— А где тело?

— Мы его похоронили на вершине сопки, положили сверху большой камень, я могу показать, если хочешь. Мне нет смысла доносить на тебя. Зачем? И что я могу сообщать? Что ты собрал людей и разбил в Чингисских горах лагерь? Мало ли у нас людей занимается диким туризмом! Мы же с тобой уже говорили на эту тему, я всё помню и не хочу навлекать беду ни на Танюшку, ни на Криниченск. Притом мне уже и самому интересно увидеть, что из всего этого получится. На первый взгляд, всё это чистейшей воды бред и полная авантюра, этого вообще не может быть, потому что этого не может быть никогда. Но ты прошёл со своим войском уже половину страны, напал на сотни сёл и деревень, пересёк огромные территории, освободил две или три тюрьмы, спалил здание отдела полиции, форсировал Обь и Транссиб, прокатился волной по Алтаю, вторгся на территорию сопредельного государства, а никто ничего не видит. Как такое может быть?! Я до сих пор не могу поверить, что это явь, а не сон. Просто голова раскалывается...

— Я же тебе уже говорил, что в сегодняшней России нет государства, нет реальной власти. Страна как таковая есть, а государства как согласованной и чётко действующей системы — нет. Есть миллион отдельных государственных чиновников, но они только называются государственными, а по сути — звеньями единой, общей цепи не являются. Они должны сигнализировать о малейших сбоях в работе государственной системы, а они озабочены единственно тем, чтобы как можно дольше сохранить свои должности и вытекающие из них дивиденды. Поэтому они замалчивают информацию об эпидемиях в своих районах, скрывают факты межнациональных конфликтов, утаивают масштабы лесных пожаров, делают вид, что у них нет безработицы, наркомании, преступности, не растёт детская смертность, не падает прожиточный минимум и не вымирают деревни. Для них главное заключается не в том, чтобы исправить негативную ситуацию, а в том, чтобы о ней, не дай Бог, не узнали наверху! Маразм, но он прекрасно устраивает и тех, кто находится выше по иерархической лестнице. Если нет сообщений о пожарах, то не надо поднимать дорогостоящие вертолёты на их тушение. Если нет эпидемий, то не надо закупать импортные вакцины для лечения заболевших. Если нет наркомании, значит, не надо с ней бороться. И, стало быть, все эти не израсходованные на государственные дела деньги можно «распилить» и пустить на свои собственные прихоти. На дворцы в Испании и на Рублёвском шоссе. На отдых с девочками в Куршавеле. На покупку яхты километровой длины. На привезённую из-за границы в качестве наложницы чернокожую топ-модель, на раскрутку безголосой, но сисястой певички, на приобретение пентхауса в Майами и другие дорогостоящие забавы. Поэтому первой реакцией этих людей всегда будет стремление скрыть любое случившееся на подвластной им территории происшествие, сделать вид, что у них всё в полном порядке и всё под контролем. Только бы их не сковырнули и не отлучили от государственного пирога. Поэтому они никогда не пошлют наверх информацию, которая поставит под сомнение их умственную полноценность. А сообщение о вторжении армии Чингисхана — именно из этой категории.

— Так что же ты тогда усомнился в моей полноценности? Я что, дал для этого какие-то основания?

— Мне — нет, а вот Пургену, кажется, да. Он почему-то уверен, что ты хочешь погубить меня. Навести на нас ментов и солдат. Но это ведь не так?

— Зачем мне доносить на тебя? Ты ведь сам говоришь, что этому никто не поверит. Мне, видно, судьба пройти с тобой весь этот путь. А там — как Бог даст...

Поднеся чашку ко рту, я вдруг на мгновение замер и потом медленно повернул голову к Вадиму. Передо мной словно расступилась сизая дымка, и стало видно то, что таилось за нею раньше.

— Слу-у-у-ушай,— протянул я, осенённый внезапным прозрением.— А ты помнишь, какая у Пургена фамилия?

— Фамилия? — переспросил он.— Нет. А что?

— А то, что его фамилия — Девятов. Марат Девятов. А теперь вспомни, о чём тебя предупреждал в пещере дух Чингисхана! Ну? Чего тебе стоит опасаться?

— Числа «девять»... Девятки... Девятова? — он ошарашенно уставился на меня широко открытыми глазами.

— Вот... Теперь всё становится ясно. И то, зачем он всё время старается поставить свою палатку поближе к твоему шатру, и то, зачем стремится вбить между нами клин недоверия, посеяв эти дурацкие подозрения... Похоже, ему просто надо оттереть меня от тебя, оставить тебя в одиночестве, чтобы потом легче было выполнить свой замысел.

— Но зачем? С какой целью?

— Целей может быть много. Во-первых, занять твоё место и самому стать Великим Ханом. Думаешь, этого мало?.. О-го-го! Во-вторых, он может тебе за что-нибудь мстить. Допустим, ты увёл его с собой силой, а он не хотел этого...

— Со мной находятся только единомышленники и добровольцы. Единственный человек, кого я увёл против его воли, это ты. И то лишь потому, что мне очень захотелось, чтобы ты был рядом.

— А ты помнишь, как Пурген появился в твоём войске?

— Кажется, он присоединился к нам после освобождения одного из забайкальских лагерей... Точно, я вспомнил! Он остался с нами после нападения на лагерь строгого режима, активно проявлял себя при реквизициях, и я назначил его вскоре сотником.

— В подчинении сотника — сто человек?

— Первое время — да. Потом отряд может разрастись за счёт новых людей. Кто-то хочет служить в команде именно этого человека и вступает к нему в отряд. Под началом Аюндая, например, сейчас находится уже восемь тысяч человек. У Шойбона насчитывается около трёх с половиной тысяч сабель. У Лихоноса — полторы. Наверное, было бы правильнее называть их туменами, но сотник как-то привычнее. Просто у некоторых в подчинении не одна сотня воинов, а несколько. Пять сотен, десять, пятнадцать...

— А у Пургена?

— У него около трёхсот всадников. Сначала они мне даже понравились: всё время рвались вперёд, старались отличиться — в общем, вели себя молодцами. Это они один раз прорвались под огнём ментовских автоматов к их отделению, подпёрли бревном дверь и забросали здание факелами... Но потом мне сказали, что они жестоко ведут себя по отношению к местным жителям, устраивают ненужную пальбу, пытаются насиловать баб, поджигают скирды сена, и я перестал посылать их на реквизицию. У меня полно других людей, которые правильно понимают поставленную мною задачу и не создают ненужных проблем.

— Тогда, кажется, всё понятно. Это махновец. Ему совсем не нужна Москва. Ему нужны только грабежи, пальба и насилие. А ты этого не позволяешь. Значит, тебя надо убрать и самому занять твоё место. Вот он и подбирается. А я оказался лишней помехой на его пути, вот он и пытается меня устранить. Или хотя бы дискредитировать в твоих глазах...

— Похоже, что так.

— И что ты намерен делать?

— Я подумаю. Ты продолжай заниматься своими делами, а я разберусь с ним сам.

21.

Перед рассветом выпал восторженный первый снег, и, выйдя утром из шатра на улицу, я аж остолбенел от плеснувшего мне в глаза ослепляющего, как неожиданное счастье, света. Первый снег почему-то всегда выпадает под утро, как будто специально для того, чтобы открывающаяся взору белизна была тысячекратно усилена эффектом неожиданности и резкого контраста с чернотой только что завершившейся ночи, благодаря чему и переход от хмурой унылой осени к чистой и праздничной зиме не оставался бы незамеченным. Ни глаза, ни душа человека не в состоянии проигнорировать это полыхающее нестерпимой чистотой сияние, силящееся напомнить нам то ли о ждущем где-то за облаками рае, то ли о потерянной в жизненной толкотне и суматохе совести.

Замерев на пороге шатра, я счастливо прищурился от разлитой вокруг становища невыносимой белизны, бесшовно соединяющейся на вершинах сопок со стерильным, как стены операционной палаты, небом. Откуда-то из потаённых уголков памяти сами собой вынырнули и зазвучали во мне строчки читанного когда-то в одном из реквизированных журналов самобытного самарского поэта Евгения Семичева:

В поле чисто, как после набега.
И ничем не могу я помочь.
Сколько чистого юного снега
Полегло за одну только ночь.

Не дождавшись зелёного лета,
Неуютной холодной зимой
В поле целое полчище света
Пало в смертном побоище с тьмой!

С приходом зимы, когда снег закрасил на почве вокруг наших жилищ раны, нанесённые ей работами по устройству лагеря, и придал разбросанным по всей долине шатрам, палаткам и юртам признак какой-то неоспоримой исконности существования, стало казаться, что наше становище было основано здесь уже не одну тысячу лет назад. Для полноты ощущения не хватало только обширного ветхого кладбища по соседству с лагерем, свидетельствующего о древности проживающих здесь родов, но и ему уже было положено начало могилой Харатая.

Зима принесла с собой спокойствие и глубину размышлений, наполнила жизнь медлительностью быта, вселила в душу терпение и ожидание. Иногда я целыми днями валялся на кошме и читал стихи, выползая на свет Божий лишь для того, чтобы поесть сваренной моими помощниками пищи или выпить чаю, а иногда собирался и выезжал со своим отрядом в отдалённые места поохотиться на зайцев или просто потренироваться в стрельбе из лука. Мы отработали внедрённую мною «тактику нацеленного пальца» до совершенства, и теперь я мог не сомневаться в том, что если вдруг укажу вытянутой рукой на мать любого из членов моего отряда, то его стрела не отстанет от стрел остальных воинов ни на одну секунду.

Оставаясь наедине со своими мыслями, я всё чаще и чаще задавался вопросами о том, почему никто не пытается остановить войско Вадима и что толкает людей к тому, чтобы вливаться в его ряды и идти штурмовать Москву. Не их ли отцы и деды ещё совсем недавно распевали со счастливыми улыбками на лицах песенку Лебедева-Кумача: «Страна моя, Москва моя — ты самая любимая»? И делали они это, надо признать, с абсолютно искренней любовью к советской Родине и её столице. Так отчего же столь разительно изменилось отношение к Москве у их детей и внуков?

— Однако, Москва перестала быть нам матерью. Совсем мачеха стала. Думает только о себе, любит только себя, кормит только себя. Великий Хан Вадим — это новое сердце для Москвы. Новая Москва опять будет нам матерью,— после трёхминутного размышления ответил мне как-то на вопрос, почему он пошёл с Вадимом, самый пожилой из членов моего личного отряда — пятидесятипятилетний орочон Тукарчэ.

Думая над этими его словами, я, кажется, начал понимать, что же произошло в действительности и почему любимая вчера ещё всеми народами столица российской державы стала вдруг восприниматься ими как бесчувственная мачеха. Всё дело в отсутствии любви, а точнее — в её внезапном исчезновении. Если оглянуться на доперестроечные годы, то нельзя будет не увидеть, что, несмотря на все «перегибы», ошибки и откровенную судьболомность минувшей эпохи, советская власть во все годы своего существования усиленно культивировала в своих гражданах с помощью стихов, песен, романов и кинофильмов высокое чувство любви к Родине, в котором неразрывно соединялись любовь к её вождям, отцу и матери, возлюбленным, детям, внукам, семье и дому... И эта любовь перевешивала собой и страх репрессий, и самодурство партийных и государственных чиновников, и вечное недоедание, и бесконечный труд на пятилетках века, и карточную систему, и пожизненные квартирные очереди, и все прочие грехи и недостатки тогдашней политической системы. А вот в наступившей после развала СССР эпохе реставрации капитализма места для любви не оказалось. Она вдруг как-то сразу и напрочь выветрилась из системы нравственно-идеологических координат нашего обновлённого государства, оставив вместо себя лишь унылую пустую тоску и обессмысленность существования. Произошло примерно то же, что и с творчеством модного в последние годы писателя Захара Прилепина, первый роман которого, «Патологии», был переполнен стрельбой, дымом, кровью и другими малохудожественными сценами военных жестокостей, не несущими сами по себе никакой самоценной идеи, но за ними то и дело всплывали в воспоминаниях главного героя расплывчатые эпизоды оставшейся где-то далеко высокой и чистой любви, и именно эта-то любовь единственно только и уравновешивала собой всё воспроизводимое в романе насилие, придавая смысл тем иссушающим душу испытаниям, через которые автор решил провести своего героя. Однако в последующих романах Прилепина я такой любви больше не увидел, и, лишившись той светлой силы, что хотя бы как-то компенсировала собой цинизм окружающей жизни, его романы тут же превратились в безжизненно-плоские политические агитки. Собственно, не о том ли писал когда-то в своём Первом послании к коринфянам и апостол Павел? «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая и кимвал бряцающий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я — ничто».

Вот в такое раздражающее всех ничто превратилась за два последних десятилетия и горячо любимая ранее жителями советской страны белокаменная Москва, всеми силами удерживающая сегодня сосредоточенную в её руках всероссийскую власть, помогающую регулировать не только денежные потоки, но и не менее важные кадровые вопросы.

— Москва совсем чувство меры потеряла. Со всех трибун говорит о демократии и суверенитете, а на деле не даёт регионам самостоятельно решить ни одного вопроса, особенно что касается распределения прибылей,— услышал я как-то разговор возле одного из пылающих на снегу костров.— Всё, что мы зарабатываем у себя в глубинке, мы должны отдавать в Москву, а потом дожидаться, какие крохи из наших же денег она нам выделит. А она ох как не любит расставаться с деньгами, ей это хуже смерти!

— Ну ещё бы! Надо же всем чиновникам виллы в Испании построить, летом слетать на Канары, а зимой — в Альпы! Для этого и бюджета всей страны мало. А вам в регион деньги отправишь — так вы их там, по своей провинциальной глупости, на постройку каких-нибудь больниц потратите или детсадов налепите... На какие шиши им потом в Куршавеле с девчонками кувыркаться?..— с сарказмом в голосе заметил высокий бородатый казак в перетянутом ремнями овчинном тулупе и чёрной лохматой папахе.

— Москва сейчас стала городом олигархов. Там теперь одни миллионеры живут. Даже шоссе, где они понастроили себе дворцов, называется Рублёвским.

— Уж лучше бы сразу — Долларовым. Они ведь свои миллионы в долларах держат, им наши рубли западло даже в руки брать.

— Ничего, брат, берут. Кривятся, но берут. Москва всему научит.

— В Москве оно, конечно, получше, чем в Нерчинске или Акатуе! Вот они там и селятся все вокруг Кремля. Поближе к банкам и к власти.

— Ну не скажи! Вон Абрамович то на Чукотке живёт, то в Лондоне. Он себе в любом месте может собственное Рублёвское шоссе протянуть и собственный Кремль построить. И на фига ему эта Москва сдалась?

— Кому сегодня быть Абрамовичем, это тоже Москва решает. Так что он только вид делает, что такой умный и заработал все свои миллионы сам, а на деле — что кому Москва разрешит украсть, только то и украдёшь. Да и то потом половину назад отдашь, если не больше. Ходорковский вон этого не понял — и теперь сидит. И, похоже, долго ещё будет сидеть, чтобы другие видели и понимали. В Москве с этим строго, власть строптивых не любит.

— Вот мы этот порядок и поменяем,— подвёл черту под этой стихийно возникшей дискуссией высокий казак в папахе.— Не век же Москве пупом земли быть, пора и Могоче с Борзей поцарствовать! — и, разгребая ножнами жар на окраине костра, начал выкатывать из него чёрные испёкшиеся картофелины...

 

...А ещё всё это время я постоянно думал о Таньке. Пока мы продвигались по заброшенным таёжным дорогам, переваливали через железнодорожные и автомобильные магистрали, лавиной катились по Алтаю и необъятным просторам Казахстана, а потом обустраивали свой лагерь и занимались отработкой боевой тактики, освоением приёмов стрельбы из лука и охотой, у меня не оставалось на личные переживания ни сил, ни эмоций, ни времени; но с выпадением снега жизнь становища наполнилась покоем и статичностью, улёгшийся в долинах и на сопках снег сделал верховые поездки весьма затруднительными, а начавшиеся вскоре метели и вовсе загнали всех в шатры и палатки, так что времени для тоски и раздумий появилось с избытком. Зима — это вообще пора философии, время для размышлений о главном и осмысления прожитого, а если ты к её приходу ещё и оказываешься в разлуке с самым нужным тебе человеком, тогда от всплывающих в подсознании картин и воспоминаний и подавно никуда не деться... И стоило мне только остаться одному и закрыть на мгновение глаза, как я снова оказывался рядом с Татьяной — то на берегу резво скачущей по камням речки Бугаричи, то на пустынных вечерних улицах занесённой снегом Читы, а то и в прогретой забайкальским солнцем маршрутной палатке. Но чаще всего я видел её в Криниченске — сидящей на скамейке в предбаннике тёткиной бани, в небрежно наброшенной на плечи белой простынке, сквозь которую с возмутительной дерзостью просвечивают переспелые вишни сосков.

Жизнь одинокого мужчины может очень долгое время протекать в координатах эгоистической самодостаточности, удовлетворяясь профессиональной и творческой самореализацией, достижением каких-то бытовых или карьерных целей, а то и просто традиционными холостяцкими забавами вроде пресловутых футбольных страстей, походов по девчачьим общежитиям или торчания с друганами-собутыльниками в ближайшем пивбаре. Но когда в его жизнь приходит настоящая любовь, то всё вдруг стремительно и бесповоротно меняется, вчерашние радости начинают казаться примитивным мальчишеством, а им на смену приходит возносящее к самым небесам ощущение блаженства. Причём это ощущение проистекает не оттого, что ты получил в своё обладание нечто заветное и приносящее тебе физическое удовлетворение, а оттого, что ты теперь сам можешь дарить счастье кому-то другому. Прожив четыре десятка лет одинокой холостяцкой жизнью, я вдруг впервые узнал, какая это сладость — иметь возможность сделать счастливым живущего рядом с тобой человека! Там, рядом с Танькой, в тихом криниченском домике с шатким плетнём и невысокой банькой в конце огорода, я испытал необъяснимое наслаждение оттого, что могу забить гвоздь в стену, поправить покосившуюся калитку, наколоть дров для печки, вскопать огород или принести в дом воды от колодца. Оказалось, что давать — тысячекратно приятнее, чем брать, и я всё время что-то делал и делал по хозяйству, стараясь вызвать счастливое свечение в глазах своей любимой, а уж когда сибирская ночь занавешивала непроницаемо-чёрной шалью небосвод, так что на нём оставались видны только сочащиеся сквозь проточенные молью дырочки слепящие точечки потустороннего света, которые мы называем звёздами, тогда я отдавал Таньке всё, что не дал ей за все годы наших предыдущих невстреч и разлук. И, честно говоря, я не знаю, есть ли в мире более острое для мужчины чувство, чем видеть, как с каждым приходящим в дом утром всё сильнее наливается счастливым светом лицо твоей любимой женщины...

И вот теперь она снова была оставлена мною одна, неизвестно на какое время, да ещё и в таком положении, когда женщину и на день нельзя оставлять без мужской поддержки и помощи! А самое обидное, что пока она там донашивала в себе моего ребёнка, моего будущего сына (а я и минуты не сомневался, что у меня будет именно сын), я здесь валялся без дела на кошме, пил целыми днями чай и не мог ей помочь не только делом, но даже и словом, так как мобильники здесь из-за отсутствия сети не работали, а почта была далеко, да мы ею, честно говоря, и не пользовались, чтобы как-нибудь ненароком не вызвать к себе чей-то ненужный интерес.

А между тем, по моим подсчётам, в январе Татьяна уже должна была родить, и меня очень беспокоило то, что в этот важнейший для нас день меня не будет с ней рядом. А главное — что в моё отсутствие моему сынишке могут дать совсем не то имя, которое дал бы ему я. А я хотел дать ему имя Сергей, в честь великого святого Руси — Сергия Радонежского, благословившего войско Димитрия Донского на Куликовскую битву. Или же имя Дмитрий, в честь самого князя Димитрия, разгромившего Золотую Орду и обратившего в бегство Мамая. Я ещё не сделал окончательного выбора между двумя этими красивыми русскими именами, я думал, что стоит мне только будет один раз взглянуть на малыша, и он сам даст мне понять, какое из двух этих имён — его. Вот только как мне на него взглянуть, если между нами две тысячи вёрст и тёмная тайна беззакония, которая пудовыми веригами сковывает каждый мой шаг, принуждая хорониться среди заваленных снегом Чингисских гор и даже не помышлять о скорой встрече с любимой?!

Но я помышлял. Каждую ночь я чуть ли не до рассвета думал о Татьяне и нашем будущем малыше. Я почти совсем перестал спать, очень мало ел и целыми днями пил только чай. Я не появлялся на улице, забыл о своём верном отряде, не выезжал на охоту и не устраивал стрельб из лука, так что, в конце концов, даже пришедший позвать меня в свой шатёр на встречу Нового года Вадим долго и пристально вглядывался в мой похудевший облик, а потом не выдержал и спросил:

— Слушай, ты, часом, не заболел? На тебе просто лица нет. Может, Пурген опять придирается? Так я на него найду управу.

— Нет, Пурген ни при чём,— вяло ответил я.

— Тогда в чём дело? Мои советники не должны иметь вид мучеников. Скажи, что тебя тревожит, может, я смогу тебе чем-то помочь...

И я с минуту поколебался, а потом вдруг взял и всё ему рассказал.

— Я хочу увидеть своего сына,— сказал я в конце.— Кто знает, что нас ожидает впереди? Может, нас скоро перевешают на московских фонарях. А так я хоть буду знать, кто вместо меня останется в этом мире. Для меня это не менее важно, чем для тебя взятие Москвы.

— Для меня это тоже важно,— признался вдруг Вадим.— Старейшины говорят, что я должен жениться на китайской принцессе, тогда они проведут на горе Чингиса обряд наречения меня Великим Ханом. Поднимут на белой кошме и официально закрепят за мной имя Чингисхана Второго.

— А где ты возьмёшь китайскую принцессу?

— За ней уже отправилась делегация. Точнее сказать — посольство. Недели через три должны будут сюда привезти. А там наготовим кумыса и справим свадьбу. Будут наши старейшины и представители китайского императорского рода. Так что я хотел бы, чтоб ты до конца января не уезжал. В крайнем случае — до начала февраля. Выдержишь?

— Татьяна уже на днях должна родить... А если твою невесту к февралю сюда только доставят, то сам прикинь, сколько займёт подготовка к свадьбе, пир и все дальнейшие церемонии. В середине февраля нам уже надо начинать обдумывать детальный план похода и готовиться к нему, так что куда я в этой ситуации поеду? Выехав в феврале, я не успею возвратиться к выступлению. Ты ведь не хочешь, чтобы я отстал от войска?

Несколько минут Вадим молча прохаживался по шатру, мягко ступая красными остроносыми сапогами по расстеленным по полу коврам и о чём-то думая.

— Ладно,— остановившись недалеко от входа, сказал он.— Встретим сегодня Новый год, и можешь отправляться. Я скажу Токтонбаю, он выдаст тебе денег на дорогу и даст провожатого. В Карауле оставишь у наших людей лошадь и доедешь автобусом или на частнике до Семея. Оттуда, как мне сказали, ходит автобус по маршруту Семей — Новосибирск — Томск. Между ними полторы тысячи километров, это часов двадцать с лишним езды, но зато не нужны документы. Так же вернёшься и назад. А если захватишь дома свой паспорт, то обратно сможешь вылететь самолётом или поехать поездом. Только в первой декаде февраля прошу тебя быть в лагере. Ну и... ты ведь понимаешь, что если ты не вернёшься назад, то я просто обязан буду принять какие-то меры. Пурген ведь в лагере не один, найдутся и другие бдительные воины, которые заметят твоё исчезновение. Я не могу допустить, чтобы твоё бегство послужило примером для кого-то ещё. Ты меня понимаешь?

— Я понимаю,— произнёс я в ответ.— И я не убегу. Я пройду с тобой весь путь до конца, я тебе обещаю. Просто я хочу увидеть своего сына... Кстати, ты как будто знал, что я попрошусь у тебя съездить домой... Когда ты успел продумать мою дорогу?

— Великий Хан должен думать о каждом своём воине. Тем более — о друге! — засмеялся Вадим.— Или ты думаешь, что я истукан с камнем вместо сердца?

— Теперь уже не думаю,— улыбнулся я.— Спасибо тебе. Я постараюсь не задерживаться надолго.

— Езжай. А я, кстати, попробую найти специалиста по изготовлению документов, чтобы у нас тут впредь не было проблем с паспортами и всякими справками. Думаю, нам это ещё понадобится. За Уралом начнётся сплошная цивилизация, и нам так или иначе придётся контактировать с властями, так что без паспортов никуда не сунешься. Да и какие-нибудь другие бумаги наверняка понадобятся. Ну а пока что попробуй обойтись. Главное, не попадайся на глаза ментам. А то начнут докапываться, почему без документов...

— Не попадусь, будь спокоен. А если что, скажу — обокрали. Приехал, мол, чтоб закупить кураги для торговли на рынке, а у меня украли деньги и документы. Теперь вот ни с чем возвращаюсь домой. Даже если они пошлют запрос в Криниченск — им подтвердят, что такой действительно там зарегистрирован.

— Вот и замечательно. Я рад, что ты быстро всё схватываешь, значит, за тебя можно не бояться. А сегодня в десять вечера прошу ко мне. Будет кумыс, водочка. Мы ведь совсем не позволяем себе праздников, а человеку без праздника нельзя. Без праздника душа — как календарь без лета. Не отогреться. Ты выпиваешь?

— Как все,— пожал я плечами.— Почему бы не выпить? Я ведь не хирург перед операцией, у которого в руках чужая жизнь.

— Все мы иногда оказываемся в роли таких хирургов. Руки стакан удержать не могут, а мы лезем ими в чью-то судьбу или душу... Склифосовские!.. А потом удивляемся, почему вокруг так много душевных калек. А это, оказывается, мы сами и «поработали»! Кому-то не тот орган отхватили, у кого-то скальпель в животе забыли, кому-то мимоходом кислород отключили... Вот так и живём... Впрочем, ладно, вечером жду тебя у себя. Приходи, песни послушаем.

И, кивнув мне на прощанье, он откинул заменяющий входные двери ковровый полог и вышел на улицу.

— С наступающим, Великий Хан! Как я рад вас встретить у своего порога! Вижу, вы и в праздники заняты делами, хлопочете, проверяете своих подданных. Это правильно, это очень правильно! Нужно быть трижды бдительным, чтобы спокойно сидеть за пиршественным столом. А то сбежит какая-нибудь паршивая овца, и всё войско пострадать может,— услышал я снаружи чей-то знакомый голос и, узнав в нём Пургена, досадливо поморщился.— Представьте себе, что вы собрались жениться на принцессе, ожидаете приезда на свадебный пир знатных гостей, а вместо них вдруг с неба сыплется военный десант, и в вашу палатку заходят не сваты с невестой, а прокурор и особисты!..

— Что-то ты слишком расфантазировался! — расслышал я холодную реплику Вадима.— Небось, уже успел где-то бражки хватануть? Признавайся!

— От Великого Хана ничего не укроется,— фальшиво хохотнув, воскликнул на это Пурген.— Я и правда выпил стаканчик бражки и пару чашек кумыса. Но я пил исключительно за здоровье Великого Хана и за нашу победу! И мне очень не хочется, чтобы кто-нибудь ей помешал...

22.

Выехать из лагеря сразу же после новогоднего праздника, как мне того хотелось, не получилось, потому что этому всё время мешали какие-то непредвиденные мелочи. Первого числа весь лагерь отсыпался — в том числе, конечно, и мой проводник до Караула, и казначей Токтонбай, который должен был выдать мне деньги на поездку. Честно говоря, у меня ещё оставалась в загашнике некоторая сумма, не истраченная мною после летней переправы на пароме через Обь, но я чувствовал, что она мне ещё однажды пригодится, а потому решил пожертвовать одним днём своего «отпуска» и дождаться, пока мой бухгалтер выспится. Да я и сам после бессонной новогодней ночи проснулся только в два часа дня, хотя и не скажу, чтобы мы так уж сильно накануне напились или как-то очень уж буйно веселились. Мы просто сидели на коврах за низким столом в шатре Вадима, поднимали тосты за грядущее покорение Москвы, угощались различными блюдами и обсуждали предстоящие впереди дела. На столе были и коньяк, и водка, и шампанское, но мне больше всего понравился кумыс, которого вдоволь заготовили наши казахские друзья. Его-то я, в основном, и пил, наливая себе в большую пиалу при помощи специальной сдвоенной ложки, которой я зачерпывал его из огромной деревянной чаши. Из еды мне больше всего понравились горячие манты, или, как их называют в Забайкалье, позы — огромные пельмени с начинкой из мяса и лука, которые варятся на пару и получаются необычайно сочными, так что сначала их надо опрокидывать себе в рот и, как из небольшого кувшинчика, выпивать через дырочку на макушке каждого пельменя вкусный мясной бульон.

В полночь мы вышли из ханского шатра и, пройдя метров сорок вниз по склону, присоединились к большому тою — километровому импровизированному столу, устроенному прямо на снегу при помощи простеленных вдоль всей долины ковров, одеял, кусков кошмы и брезента, на которых стояли еда и питьё и сидели веселящиеся воины. Чтобы никто не замёрз и всем было светло, по обеим сторонам этого пиршественного стола пылали высокие костры, согревая спины трапезничающих и освещая застолье.

Идя рядом с Вадимом к пирующим, я думал, что мы сейчас увидим кучу перепившегося, измазавшегося жиром и кумысом, несущего всякую ахинею народа, и был приятно поражён тем, что не увидел ни одного перебравшего воина. При нашем появлении звучали осмысленные здравицы и тосты, в одном месте нам спели какую-то протяжную, как степная дорога, песню на казахском языке, в другом рассказали, что видели, как каждое утро над Вадимовым шатром появляется огромный чернокрылый орёл, символизирующий собой благословение неба, а в третьем молодой якутский воин прочитал нам стихотворение своей национальной поэтессы о родословной народа саха.

— Можно?..— с надеждой обратился он к Вадиму.— Я давно хотел прочитать его для Великого Хана. Очень хорошие стихи, однако.

— Конечно, читай,— благосклонно ответил тот.— Я люблю хорошие стихи. Вот он меня к ним приучил,— с улыбкой кивнул он в мою сторону.

И, ободрённый разрешением Великого Хана, парень снял с головы меховую шапку, расправил плечи и, стоя над притихшим на время гульбищем, звонко прочитал:

С древнейших времён в наших жилах текла
горячая тюркская кровь, что влекла
нас в степи бескрайние — кости ломать
всем тем, кто топтал нашу Родину-мать!

В народе якутском и малый, и стар
был духом сильнее проклятий татар.
Нам дал повеление сам Чингисхан —
вести сквозь столетья родов караван!

Мы резали жилы и рвали кадык
народам, что в нас не признали владык.
Никто нам не мог быть преградой: нас — тьмы!
И чёрная кровь нам пьянила умы.

Копытами в землю, как в бубен, стуча,
военные кличи до неба крича,
мы мчались по миру лавиной сплошной,
с культурой в подсумке, как с царской мошной.

Мы пили свободу, как пьют молоко,
слагая бессмертную песнь Олонхо.
Оставлен наш след среди камня и мха —
вот срез родословной народа саха!..

Оглушённые мощью извергнутого на нас могучего гимна, мы некоторое время стояли, не в силах вымолвить ни слова, пока, наконец, Вадим не очнулся от сковавшего всех наваждения и не спросил читавшего:

— А кто автор этого стихотворения? Ты не помнишь?

— Однако, Елена Куорсуннаах, Великий Хан,— с поклоном ответил юноша.— Якутская поэтесса. Краси-и-ивая-я-я...

— Ну что ж, я рад, что ваши женщины умеют сражаться за свою национальную самобытность поэтическим словом не хуже, чем ваши мужчины мечами и стрелами,— и, подняв высоко над головой пиалу с кумысом, громогласно провозгласил: — Я поднимаю эту заздравную чашу за великий якутский народ, который сумел сохранить свою родовую и духовную связь с императором вселенной и повелителем народов — Чингисханом! Я поднимаю эту чашу за все народы моего войска, в сердцах которых горит огонь свободы и справедливости! Мы призваны светлоликим Тенгри для совершения великой исторической миссии — освобождения древнего азиатского града Москвы от захвативших его торгашей и растлителей. Мы выбросим из Москвы всех казнокрадов, гомиков и педофилов, отберём у олигархов украденные ими у пастухов и шахтёров деньги и создадим на территории нынешней угнетённой России самое справедливое за всю историю человечества государство. Я провозглашаю тост за великую Суверенную Алханайскую Буддисламскую Империю от Амура до Немана! За вас, мои верные нукеры и единомышленники! С нами дух великого Чингисхана и все боги мира! Ура! — и, дождавшись, когда отзвенит и затихнет сотрясшее небеса громоподобное тысячеустое «Ур-ра-а-а!», поднёс пиалу ко рту и торжественно выпил.

Посмотрев на уходящую в ночную бесконечность анфиладу пылающих вдоль всей долины костров, Вадим обернулся к своим помощникам и отдал им какое-то короткое распоряжение.

— Я велел привести для нас лошадей,— пояснил он свои действия.— Хочу объехать всё своё войско и поздравить людей с праздником. Некоторые из них ведь даже ни разу меня не видели, а просто верят, что я действительно есть, и идут следом. Вот я и покажусь им в реальности.

Конюшие привели оседланных лошадей, мы впрыгнули в сёдла и поехали вдоль нескончаемого праздничного стола. Новогодняя ночь выдалась на удивление тихой и не морозной, над головой роились мириады перемигивающихся звёздных снежинок, склоны сопок поблёскивали в отсветах пламени покрывающим их снегом, а внизу долины, где проходило пиршество, не было ни малейшего ветерка, так что от пылающих через каждые несколько метров огнищ вокруг было тепло, как в огромной юрте.

— С Новым годом, братья мои! — проезжая вдоль череды пирующих, провозглашал Вадим, то и дело придерживая коня возле представителей разных родов, групп и народностей.— Встречаемый нами сегодня год скоро изменит собой весь этот грешный мир! Вы — руки Бога, которыми Он очищает Землю от грязи и мерзости! Я пью за нашу общую победу!..

Это шествие длилось уже не меньше часа, когда произошёл инцидент, серьёзно испугавший охрану Вадима и чуть было не лишивший нас весёлого праздничного настроения. Мы уже достаточно далеко отъехали от Вадимова шатра, поздравляя пирующих на снегу воинов, когда от одного из импровизированных столов неожиданно метнулась наперерез ханской свите чья-то фигура, и на нашем пути вдруг возник разгорячённый спиртным Пурген с бутылкой шампанского в руках.

— Слава Великому Хану! — загорланил он, тряся над головой поблёскивающей в свете горящих костров бутылкой.— Великому Хану — ур-ра-а-а! Выпьем за нашего вождя и повелителя!..

Стоя перед самой мордой Вадимовой лошади, он неожиданно резко встряхнул бутылкой шампанского и с криком: «За Великого Хана — до дна!» — сорвал с её горлышка проволочную оплётку и выбил из бутылки рвущуюся наружу пробку. Громыхнув, как громкий выстрел, та пулей вылетела из горлышка и ударила в нос ханскому жеребцу, окатив его в ту же секунду тугой струёй шипящей, пузырящейся пены. От неожиданного испуга конь панически заржал, взвился на дыбы и шарахнулся в сторону, чуть было не сбив едущего по правую руку от Вадима сотника Аюндая и не сбросив с себя своего собственного седока. При этом передние ноги коня стремительно взлетели вверх, зацепив одним из копыт вскинутую над головой Пургена бутылку, так что она брызнула во все стороны сверкающими осколками разлетающегося стекла и белыми брызгами шампанского.

Еле удержав своей сильной рукой коня, Вадим успокоил испуганное животное и изучающе посмотрел на всё ещё стоящего на нашем пути Пургена.

— Сотник, ты идиот или прикидываешься? — негромко спросил он.— Я не люблю, когда кто-то слишком часто становится у меня на пути. Ты понял?

— Я понял, мой хан! — во всю мощь своей глотки проорал в ответ Пурген, так что лошадь опять испуганно фыркнула и попятилась назад.— Ты самый великий и справедливый хан на свете! Дайте мне другую бутылку, я хочу выпить за нашего полководца и повелителя!

Он бросился к столу в поисках новой бутылки, а Вадим буркнул вполголоса какое-то ругательство и тронул коня с места. Впереди Млечным Путём светилась озарённая кострами долина, и надо было успеть пройти её до конца и всем пожелать удачи.

Практически до самого рассвета мы объезжали и поздравляли пирующее войско, глядя, как люди жарят на огромных вертелах бараньи и конские туши, поют песни, пьют кумыс и вино, веселятся и радуются наступлению Нового года. Было уже совсем светло, когда мы спешились возле ханского шатра и вошли вслед за Вадимом внутрь, где для нас были приготовлены свежие закуски и открытые бутылки со спиртным.

— Давайте выпьем и подкрепим силы,— пригласил к столу Вадим.— Я устал. Да ещё этот пьяный придурок... Жаль, что копыто зацепило бутылку, а не его дурную голову. Думаю, она разлетелась бы на осколки не хуже стекла...

На этот раз я решил выпить не кумыса, а водки. Кумыс наполняет душу лёгкостью и весельем, придаёт настроению оттенок озорства и шутливости, а я сейчас тоже вдруг почувствовал на сердце некую внезапно появившуюся тоску и тяжесть. Захотелось как можно скорее сесть в междугородний автобус и отправиться к моей Танюхе и готовящемуся появиться на свет малышу. Пока эта поездка была под вопросом, я стоически переносил вынужденную разлуку и не дёргался, а теперь, когда вопрос о моей отлучке получил благосклонное решение, каждый миг промедления казался томительным, как задержка приказа о долгожданном дембеле.

Я накатил себе полстакана «Путинки» и, дождавшись окончания какого-то прослушанного мною тоста, залпом опрокинул в себя холодный обжигающий напиток. Всё равно сегодня все будут дрыхнуть до самого обеда, а то и дольше, и никто моей поездкой заниматься не станет, так что лучше всего, наверное, и самому сейчас пойти да завалиться отсыпаться. Впереди меня ждёт долгая и, скорее всего, ночная езда в автобусе, многочасовое сидение на вокзалах в ожидании нужных рейсов, тряская езда по бездорожью, так что запастись на время пути силами будет очень нелишне.

Посидев ещё немного в компании Вадима и приближённых к нему сотников, я сослался на усталость и невыспанность и, отхлебнув напоследок из пиалы глоток кумыса, удалился к себе в шатёр, где завалился, не раздеваясь, на кошму, думая, что сначала просто так полежу полчасика и отдохну, но незаметно для себя самого вырубился и проспал несколько часов кряду как убитый. Открыв глаза, я ещё какое-то время повалялся на неразобранной постели, потом всё-таки встал и выглянул на улицу. Первый день наступившего года уже перевалил за середину и собирался повернуть к вечеру. В лагере было тихо и пустынно, только вдалеке возилось на дне долины несколько дежурных, скатывавших в рулоны простеленные вчера на снегу ковры и куски брезента. Народ отсыпался, нигде не было видно ни дыма костров, ни занимающихся хозяйственными делами работников. Лишь на ближней сопке виднелась маленькая фигурка дозорного, да в свинцовой выси январского неба распластал свои чёрные крылья парящий над жилищем Вадима орёл.

Остаток дня я провёл как разбитый. С трудом двигался по шатру, перебирал, готовясь в дорогу, какие-то свои вещи, проверял, не прохудилась ли обувь, не порвался ли перед поездкой тулуп, чиста ли рубаха. Не хотелось особо ни есть, ни пить, но когда на становище опустилась темнота, я всё же заставил себя сжевать небольшой кусок холодной конины и выпил две чашки чаю, а потом нехотя разделся и залез в постель. Спать не хотелось тоже, и я просто лежал, глядя в окружающую меня черноту, да против собственной воли следовал за хаотично возникающими в подсознании мыслями. О чём были эти мысли, сказать трудно — они роились и накладывались одна на другую, как наплывающие друг на друга в эфире голоса и песни любительских радиостанций, которые я ловил когда-то старым ламповым радиоприёмником «Рекорд». В дни моей юности было необычайно модно заниматься радиолюбительством и, соорудив с помощью лампы 6П3С, переменного конденсатора и самодельного контура примитивный передатчик, крутить в эфире песни Высоцкого, Галича или группы «Битлз». С радиохулиганами, как тогда называли самодеятельных конструкторов таких маломощных радиопередатчиков, систематически боролись, отслеживая с помощью передвижных локаторов источники пиратских радиосигналов и отлавливая нарушителей, но средние волны всё равно были забиты хрипящими, уплывающими и плохо различимыми радиостанциями, упрямо сеявшими в массы запрещённую советской цензурой культуру.

Такой же неконтролируемый эфир царил в первый день наступившего года и в моей голове, хотя накануне я, кажется, вполне был трезв и, не считая выпитого уже на рассвете полстакана водки, спиртным себя не перегрузил.

Я лежал на берегу накатывающего, точно морские приливы, сна и, как гортанные крики кружащихся неподалёку чаек, выхватывал из мрака сознания то сцены из моего затянувшегося геологического быта, то картинки едва различимого за давностью лет детства, то какие-то обрывки из недолгой студенческой жизни, то строчки никогда не дописываемых мною стихов и поэм. Образ Таньки в накинутой на голые плечи простыне вытеснялся вдруг физиономией соседа по читинскому общежитию Сани Листвянского, возбуждённо рассказывающего мне что-то о своих любовных похождениях, а потом он внезапно на полуслове растворялся, а на его месте возникали в ночной черноте запруженный конными воинами полустанок и застывшая под одиноко покачивающимся фонарём фигура всадника в длинном монгольском халате и островерхой шапке с меховой оторочкой.

«Вадим?!..» — будто ярко полыхнувшая молния, озарила моё засыпающее сознание внезапная догадка-узнавание, но полустанок с загадочным всадником под фонарём уже уплыл куда-то в глубины памяти, и на его место, словно ночная тьма к окну мчащегося поезда, приклеилась непроглядно-чёрная темнота накатывающего засыпания.

Я всё-таки вырубился и проспал, не просыпаясь, до самого утра, часов до девяти или даже чуть дольше. И спал бы, наверное, ещё, если бы меня не разбудила какая-то начавшаяся на улице суета, которую я почувствовал даже через войлочные стены моего шатра.

— Ахат, что там случилось? — позвал я одного из своих денщиков, заслышав его характерное покашливание за ковровой перегородкой.

— Пургена нашли,— откликнулся через тонкую стенку мой помощник.

— Что значит нашли? — не понял я.— И на фига его вообще искали?

— Собаки нашли,— пояснил Ахат,— случайно. В сухом колодце, который в начале долины.

— И что он там делал? — всё ещё не врубался я.

— Лежал на дне,— терпеливо разъяснил денщик.— Наверное, он в новогоднюю ночь выпил немного лишнего и пошёл бродить по становищу. Ему никогда не сиделось на месте, он всё время искал себе приключений. Вот, похоже, и свалился в старый колодец, поскользнувшись на камнях. Наверное, хотел зачем-то заглянуть в него, ему ведь всё было надо увидеть...

— И что? — спросил я.— Он жив?

— Какой там! Глубина колодца — двенадцать метров, пока он летел, он три раза сломал себе шею. Да ещё и упал животом на кинжал. Похоже, он его зачем-то в руке держал, когда в колодец заглядывал, вот при падении на него и напоролся. Э-э-хе-хе, не зря старики говорят, что великая тень Кажы витает среди этих гор. Он ведь тоже нашёл свою смерть в колодце, его тело пролежало в нём до шестидесятых годов.

— У Пургена в руках был кинжал? В честь чего бы?.. И о каком Кажы ты говоришь? Кто это?

— Так называли великого старца Шакарима Кудайбердиева, поэта и философа. В тридцатые годы большевики его застрелили и бросили в колодец неподалёку отсюда. Вот его дух и летает с тех пор над этими горами, не находя себе покоя...

Одевшись, я вышел на улицу. Лагерь был конкретно взбудоражен случившимся, все куда-то торопились, бежали от палатки к палатке, о чём-то друг другу громко говорили, размахивая руками, из-за чего долина казалась похожей на муравейник, который разворошили палкой. Было видно, что люди засиделись без дела и новостей, и нелепая гибель сотника Девятова пробудила во всех задремавшие было за время стоянки эмоции.

— И где его похоронят? — спросил я, не оборачиваясь.

— Да на горе, наверное, там, где похоронили Харатая. Вдвоём-то лежать веселее будет,— ответил из-за моей спины Ахат.

— Вот и кладбище начало расширяться...

— Что?

— Да нет, это я так. Подумал, что сегодня все будут заняты похоронами, а потом поминками, так что я опять не смогу выбраться в Караул, чтобы выехать оттуда в Семей. Придётся, видно, просидеть тут ещё один лишний день. Хотя мне этого и не хочется...

Но просидеть пришлось не день, а гораздо больше. Второе число действительно заняли похороны Пургена и его поминки, для которых, правда, уже не раскатывали общий стол на всю долину, но всё равно варили на всех мясо и разносили его по шатрам и палаткам. Потом внезапно заболел выделенный мне в сопровождающие Арслан, который должен был довести меня до селения Караул, устроить там, в случае необходимости, на ночлег, а потом ожидать моего возвращения из поездки, ухаживать за нашими лошадьми и по прибытии меня в Караул сопроводить обратно до лагеря. Похоже, что он чего-то съел или выпил, и его несколько дней поносило, да так, что парень стал белым, как снег на окружающих сопках, и начал дрожать, как в лихорадке. Хорошо, что об этом узнал кто-то из стариков и принёс ему настой какого-то целебного корня, после которого Арслан быстро пошёл на поправку и вскоре уже готов был ехать. Но в последний момент вдруг обнаружилось, что мой конь умудрился обо что-то сбить себе подкову, и его пришлось срочно перековывать. Кузница находилась на другом конце долины, и пока я туда съездил, пока кузнецы вытащили из копыта старые гвозди и набили новую подкову да пока я возвратился назад, короткий зимний день перевалил далеко за свою середину, и вокруг начали быстро сгущаться сумерки, а потом вдруг поднялась метель, и мой проводник решил, что лучше подождать до завтра. Но назавтра метель только по-настоящему вошла в силу, окрепла, почувствовала свою безнаказанность и издевалась надо мной ещё целую неделю, завывая и воя за стенками шатра, словно стая голодных американских койотов. Уместнее, наверное, было бы сказать — шакалов, но как воют наши отечественные шакалы, я, честно говоря, не знаю, а вот вой заокеанских койотов неоднократно слышал в американских фильмах. Мы сегодня вообще чужое знаем намного лучше, чем своё, изо дня в день омываясь чужой культурой, модой, искусством, музыкой, философией, нравами, речью, пользуясь чужими автомобилями, электроникой, одеждой, лекарствами, продуктами и напитками, да ещё и ежегодно выезжая на отдых во всякое очень и не очень дальнее зарубежье. Последним из того, что у нас ещё оставалось на текущий момент исконно своего, русского, был наш великий и могучий язык, на котором когда-то писали свои бессмертные шедевры Пушкин, Лермонтов, Тургенев и другие писатели-классики, но и он с каждым днём претерпевал всё бóльшие и бóльшие изменения, засоряясь и размываясь: с одной стороны — сверхагрессивно вторгающейся в нашу практику иностранной терминологией, а с другой — не получающей должного отпора матерщиной, так что даже он сегодня перестал быть охранителем русской ментальности и носителем русского духа и почти окончательно превратился не более чем в средство коммуникативной связи между проживающими на пространствах российской державы особями. Да и то, как показало моё пребывание среди многонационального воинства Вадима, русский язык сегодня является далеко не общим для всех населяющих нашу страну национальностей. Его уже с трудом понимают буряты, эвенки, тувинцы, хакасы, чукчи, не говоря уже о наших соседях монголах, казахах, китайцах и других азиатских народах. Нам даже пришлось позаботиться о том, чтобы каждая сотня имела в своём составе хотя бы одного-двух, а лучше нескольких толмачей, умеющих быстро и внятно донести распоряжение Великого Хана до рядовых воинов. Благодаря им войско Вадима, постоянно пополняющееся представителями самых разных наций и народностей, продолжало оставаться единым организмом — управляемым, манёвренным и понимающим поставленные перед ним задачи.

В процессе ежедневного общения с членами своего отряда, а также денщиками, поварами, конюшими, интендантами и другими воинами нашей всё разрастающейся Орды я тоже вольно или невольно напитывался знаниями чужих слов и выражений, что помогало мне находить понимание как с некоторыми сотниками, так и с рядовыми представителями других народов в нашем воинстве. Поэтому, встречая на пути воина монгольский или казахской наружности, я с помощью чудовищной смеси русского и английского языков, сдобренной россыпью бурятско-монгольских фраз и выражений, довольно сносно мог поговорить с ним о погоде, семье, охоте, направлении выбранного пути и каких-то других не очень сложных житейски-бытовых вещах. Такого языкового набора хватало мне и для бесед с моими личными воинами, и для общения с Арсланом, которому я каждый день жаловался на неутихающую метель, перекрывшую мне возможность как можно скорее пуститься в дорогу и повидать свою далёкую возлюбленную, а возможно, и уже родившегося малыша. Хотя по сравнению с другими своими земляками Арслан владел русским языком, можно сказать, почти идеально, и при разговоре с ним мне только немного приходилось «расшифровывать» в уме произносимые им фразы, чтобы стал понятен смысл сказанных им слов.

В принципе, высказанные им мысли были ничуть не хуже тех, которыми сегодня переполнены многочисленные эзотерические журналы, завалившие наши магазины и киоски. Надо взять — и перестать постоянно думать о том, чего ты сейчас сильнее всего хочешь, учил он меня, выслушав очередную порцию моих вздохов. Человек иногда сам мешает богам сделать для него что-то хорошее. Они направляют в его сторону позитивную энергию, а он своими причитаниями возводит на её пути такой мощный барьер, что эта энергия, как всадники через снеговые заносы, не может пробиться через его уныние и расчистить дорогу для счастливых перемен в судьбе. А потому, поскольку большинству людей не дано свыше дара помогать богам в осуществлении своей судьбы, то самое полезное, что они могут для себя сделать — это не мешать им, перестать ныть, стенать и наметать тем самым перед нашими небесными покровителями снеговые горы, а позволить им самостоятельно разгрести те завалы, которые мешают наполнить нашу судьбу солнцем и светом. Так что лучше всего сейчас придумать себе какое-то полезное занятие и перестать прислушиваться к вою пурги на улице и торопить события. И тогда, мол, боги сами управятся со всеми проблемами и помогут мне в мановение ока оказаться там, куда стремится моё сердце.

Поразмыслив над смыслом сказанного Арсланом, я подумал, что я и в самом деле стал как-то чересчур уж слишком дёргаться и нервничать, а потому заставил себя переключиться на мысли об ожидающем нас с началом весны переходе и решении связанных с ним стратегических задач и даже не заметил, как за шатром утихли вьюжные повизгивания и воцарились первозданная тишина и покой. Выйдя в одно из утр на улицу, я увидел перед собой залитый сиянием солнца и снега мир и понял, что всё у меня будет хорошо. Давая человеку столько чистоты и света, Господь не может всё это потом беспричинно отнять или подменить его грязью и мраком.

В то же утро ко мне в шатёр заглянул казначей Токтонбай, который без всякой росписи в ведомости отсчитал и выдал мне сто тысяч рублей пятитысячными купюрами.

— Зачем так много? — удивился я.— Хватило бы и половины.

— Великий Хан знает, что делает,— мягко остановил меня казначей.— Ему помогает сам Тенгри, открывая будущее каждого из его подданных, поэтому он видит, что кого ожидает впереди, и в связи с этим даёт каждому то, что ему нужно. Так что бери деньги и поезжай. Да не забывай славить небесного бога Тенгри и нашего Великого Хана!

И я спокойно дождался прихода Арслана, взял давно приготовленные для путешествия вещи, мы оседлали наших застоявшихся лошадей и, торя тропинку через наметённые пургою барханы снега, выехали из лагеря...

23.

...И вот, на исходе четвёртых суток, оставив за спиной полторы тысячи километров накатанного снежного пути, неуютный ночлег на вокзальных скамейках, вздрагивание при виде каждого случайного полицейского и жгучее нетерпение своей собственной души, я наконец-то звонко хлопнул дверцей подбросившего меня за тысячу рублей от Колпашево ЗИЛ-66 и оказался на показавшихся вдруг такими родными и близкими деревянных тротуарах Криниченска. У меня даже сердце защемило, когда я увидел знакомую панораму посёлка, поднимающиеся над печными трубами белые дымы, бегающих по заснеженным улицам собак... Мне вдруг в одночасье сделалось ясно, какое это невероятное и пока ещё неосмысленное человечеством счастье — возвращаться после дальней дороги домой, к родному очагу, туда, где тебя кто-то ждёт и любит.

Торопливо протопав в сгущающихся сумерках по гулким тротуарным доскам, я распахнул знакомую калитку и вошёл во двор Танькиной тётки. Чувствуя, как неистово колотится в груди ошалевшее от близости счастья сердце, я взошёл на высокое крыльцо и постучал в дверь. Не слыша никакого движения внутри дома, я минуты три постоял в нетерпении и постучал ещё раз.

— Иду, иду,— послышался где-то в глубине сеней голос Василисы Макаровны, и какое-то время спустя она подошла к двери.— Кто это там заявился на ночь глядя? Не ты ли, зятёк? — с пугающей меня прозорливостью спросила она и, не дожидаясь ответа, загремела засовами.— Ну, заходи, заходи, кочевник... Отдохни до утра.

— Только до утра разрешаете? — шутливо поинтересовался я.— На дольше не оставите?

— Дольше ты сам не останешься,— молвила тётка.— Ты же не ко мне ехал, а к Татьяне. Что тебе со мной, старой, сидеть?

— А разве Татьяны нет дома? — насторожился я.

Готовясь все эти дни в дорогу, трясясь в автобусах и сидя на вокзалах, я думал о чём угодно, кроме того, что могу не застать свою любимую дома, мне даже в голову не пришло, что её может не быть на месте.

— Где же она? — растерянно спросил я и почувствовал, как под сердцем распрямляет свои кольца холодная змея тревоги.— С ней всё в порядке?

— Ну, всё не всё, а, слава Богу, жива. Рожать в её возрасте — это уже и так геройство, а родить двойню — настоящий подвиг. Видно, и впрямь она тебя сильно любит, если решилась на это. Или ваши малыши для чего-то очень нужны Спасителю.

— Малыши? — начал с трудом врубаться я в смысл услышанного.— Так она родила двух мальчиков? Близнецов?

— Я же говорю — двойню. А близнецы они или нет, скоро сам увидишь.

— А где она сейчас? В больнице? Я утром навещу её.

— Утром не получится. Роды были трудные, врачи опасались, что придётся делать кесарево сечение, и увезли её в Томск. Так что она сейчас там, благополучно родила и проходит курс реабилитации.

— Блин! — не сдержал я досады.— Я же сегодня утром был в Томске. Если бы знал, так сразу бы к ней и поехал!..

— Ничего,— спокойно промолвила старуха.— Иван Григорьич... это сосед наш, который за Чубаровыми живёт, если помнишь... так вот, он сегодня заколол кабанчика и собирается завтра везти дочке с зятем в Томск свежатину. Я на всякий случай попросила, чтоб он заглянул к нам перед отъездом, вдруг какая-нибудь необходимость появится... Вот с ним и поедешь.

Я с любопытством посмотрел на женщину, не впервые удивлявшую меня своей способностью предчувствовать те события, которые ещё только собирались произойти в грядущем, и, не удержавшись, спросил:

— Василиса Макаровна, вы как-то умеете предвидеть будущее? Как вы угадываете то, что ещё не наступило?

— Не знаю, милок,— пожала она плечами.— Просто Господь сам даёт мне знать про то, что ожидает впереди. То картинку покажет, то словцо шепнёт. Он ведь многим посылает свои знаки, приоткрывая тайну завтрашнего дня, да только не многие эти знаки понимают. Люди стали глухими, не различают голос судьбы. У всех в ушах сегодня то Пугачёва гремит, то Киркоров, то собственное «я! я! я!». Вот Бога никто и не слышит...

Напоив меня с дороги чаем, она убрала посуду и ушла в свою комнату, а я ещё долго бродил по дому, останавливаясь перед знакомыми предметами да висящими на стенах фотографиями и вышивками и оживляя в своей памяти дни недавно пережитого здесь счастья. Потом накинул на плечи полушубок и, чувствуя необходимость как-то погасить клокочущее в груди перевозбуждение, вышел на крыльцо. Морозный воздух сразу же ринулся под распахнутые полы тулупа, царапнул рашпилем по щекам и носу, вонзился иглами в уши, колючей пробкой забил гортань, повисая перед лицом клубком дымящегося пара. Уходя в необозримую перспективу чёрного небосвода, над моей головой пылали и перемигивались между собой во мраке тысячи разнокалиберных звёзд, так что мне даже показалось, что это горят вдоль ночной долины многочисленные костры в становище Чингисхана.

Надышавшись морозным воздухом, я вернулся в дом, разделся, залез на нашу с Танькой кровать под толстое ватное одеяло и, моментально согревшись под ним, заснул, не мучая себя ни сладкими воспоминаниями, ни планами на пока ещё только пробирающийся к нам с востока по заваленной снегами Сибири завтрашний день.

 

Рано утром меня разбудила Василиса Макаровна.

— Вставай, милок, Иван Григорьевич уже приходил, сказал, что пошёл разогревать машину, минут через двадцать заедет за тобой. Так что садись поскорее к столу, я тебе тут малость блинков испекла,— добродушно позвала она меня через открытые двери спальни, и, выйдя через минуту на кухню, я увидел на столе высоченную башню сложенных друг на друга аппетитных румяных блинов, на верхнем из которых дотаивал, истекая тонкими медовыми ручейками, золотистый самородок коровьего масла.

— Зачем же вы столько наготовили?! — не удержал я самовольно вырвавшегося из груди сожалеющего возгласа.— Я же практически совсем не ем по утрам, разве что чашку чаю могу выпить...

— Вот с блинками сейчас и выпьешь, я его как раз заварила,— поставила она в центр стола пузатый заварной чайник красного цвета в крупных белых горошинах.

Деваться было некуда, я подсел к столу, налил себе в большую чашку крепкого чая с сушёным смородиновым листом, добавил к нему немного молока из кувшина, взял в руки первый блин и...

Если бы не постучавший в двери Иван Григорьевич, я бы, наверное, не оставил от испечённой Василисой Макаровной башни ни одного блина, настолько вкусными и нежными были эти тончайшие золотистые диски, сами собой сворачивавшиеся в тоненькие трубочки и исчезавшие в моей истосковавшейся по домашней пище утробе. Первую половину блинов я съел, окуная их в плошку с густой домашней сметаной, а вторую намазывал то малиновым, то крыжовниковым вареньем и запивал чаем. Мои пальцы, губы и борода блестели от бегущего с блинов растопленного масла, желудок был переполнен наслаждением, как душа истинного христианина благодатью, хотя отделить сейчас одно от другого было бы очень трудно, настолько единым было благостное состояние, вошедшее в меня с последним проглоченным блином и последним глотком чая.

Но надо было ехать, и, встав из-за стола, я поцеловал своими намасленными губами в щёку Василису Макаровну, отыскал в столе и сунул в карман паспорт и, одевшись, вышел к ожидавшему меня у двора за рулём белого «жигулёнка» Ивану Григорьевичу. Поздоровавшись, я уселся рядом с ним на сиденье и захлопнул дверцу. Двинув неприятно заскрежетавшую при этом ручку передач, сосед включил скорость, машина тронулась с места, и мы покатили по хрустящей белой улице к выезду из посёлка.

— Что это тебя не было видно всё это время? На заработки уезжал? — спросил он, уверенно ведя машину по спящему Криниченску.

— Ну да,— поддержал я предложенную мне версию.— Здесь же работы нет, я уж где только ни спрашивал.

— И куда ты подрядился? Что-нибудь строишь, наверное?

— Кошары для овец. В Казахстане.

— На договоре?

— Договор бригадир заключал. Один на всех, коллективный.

— Кинут! Как пить дать кинут! Можешь и не возвращаться назад, пусть там без тебя всё достраивают, всё равно вы ничего не получите! Сейчас кругом не жизнь, а одно сплошное кидалово. Даже внутри России нельзя добиться справедливости, а уж в чужой стране, да ещё без надёжной бумаги,— тут и говорить нечего! При любом споре там на первое место ставится приоритет титульной нации. Если бы, конечно, Россия защищала своих граждан за рубежом, тогда с нами там хоть как-то считались бы, а так... Роль государства у нас сведена сейчас единственно к вытряхиванию бабла с законопослушных граждан да удовлетворению ненасытных запросов чиновничества. А защита интересов простых людей — это для сегодняшней власти пережиток, который скоро должен отсохнуть за ненадобностью, как крылья у пингвинов...

Переехав по льду реки на другой берег Оби, мы миновали город Колпашево и выехали на уже знакомую мне автотрассу. Полгода назад я почти два дня шёл по ней с обозом после паромной переправы через Обь, пока мы не свернули на отысканную разведчиками старую лесную дорогу, по которой потом и двигались в сторону Алтая. Глядя сейчас на окрестности, я заново переживал все перипетии прошлогоднего рейда, с трудом осознавая, что всё это и вправду происходило со мной, а не приснилось и не увиделось в каком-то неправдоподобном, как романы Виктора Пелевина, фильме.

Дорога была накатанная и скользкая, поэтому Иван Григорьевич вёл свой «жигулёнок» не быстрее шестидесяти километров в час, и, правду сказать, я хоть и торопился увидеть Татьяну и своих новорождённых наследников, был ему за это даже благодарен. Несмотря на то, что я был чистокровным русским, быстрой езды я, вопреки утверждению Гоголя, не любил и чувствовал себя в быстро несущемся автомобиле весьма и весьма неуютно, особенно когда это происходило на скользкой дороге. Я вообще не люблю неуправляемых ситуаций, которые развиваются независимо от моих воли и желания. Нет более неприятного чувства, чем ощущать себя щепкой в мутном потоке, на течение которого ты не можешь оказать ни малейшего влияния. Из нормально едущего по дороге автомобиля, казалось мне, я в случае чего ещё успею выбросить своё тело в кювет или на обочину, а из несущегося на всей скорости по скользкому обледенелому шоссе если куда-то и можно выпрыгнуть, так только — в могилу.

Поэтому я спокойно сидел по соседству с размазывающим российскую власть Иваном Григорьевичем и смотрел на пролетающие за окном виды заснеженной тайги и редкие безлюдные посёлки. Часов через шесть езды мы переехали по шестисотпятидесятиметровому Шегарскому мосту опять на правый берег Оби и, оставив за собой мелькнувшие вдалеке сёла Победа, Оськино и Старая Шегарка, выскочили на последний шестидесятикилометровый отрезок дороги, ведущей к областному центру. Ещё один час — и по сторонам шоссе замелькали сначала частные бревенчатые дома, а затем и многоэтажки Томска. Я вынул из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок, на котором Василиса Макаровна записала мне название и адрес Танькиного роддома, и прочитал вслух для Ивана Григорьевича:

— Улица Крылова, дом восемь. Родильный дом имени Семашко. Знаете, где это?

— Спросим у кого-нибудь. Какие-то ориентиры есть?

— Там рядом остановки «Площадь Батенькова» и «Киномир».

— Найдём,— кивнул Иван Григорьевич и, подъехав к табачному ларьку, вышел из машины и подошёл к отходящему от него парню с сигаретной пачкой в руках.

Поговорив с ним минуты три, он возвратился к машине и сел за руль.

— Всё в порядке. Это рядом с Богородице-Алексиевским монастырём, я там проезжал пару раз. Так что минут через двадцать будем на месте.

Покружив ещё около получаса по городу, мы в конце концов выехали на нужную нам улицу Крылова и остановились перед невысоким зданием с красной крышей.

— Кажется, здесь,— сказал Иван Григорьевич, присматриваясь к нумерации домов.— Точно! Дом номер восемь, что и требовалось доказать. «Роддом № 3 имени Н. А. Семашко»,— прочитал он надпись на табличке.

— Спасибо! — я крепко пожал ему руку и выбрался из машины.

— Привет Татьяне! — крикнул вслед сосед и тронул «жигулёнка», торопясь поскорее доставить дочке с зятем томящуюся в багажнике свинину.

А я глубоко вздохнул и, осенив себя украдкой крестным знамением, шагнул по направлению к дверям родильного дома. И если я скажу, что ни капельки в этот момент не волновался, то можете считать меня беззастенчивым хвастуном, а то и просто лгуном или лицемером. Потому что сердце моё дрожало, как первоклассник, впервые в своей жизни выходящий к доске для ответа...

24.

...Ну надо же! Эти стервы в приёмном покое меня к ней даже не пропустили! Подняли такой ор, что хоть святых выноси. Говорят: да вы что, молодой человек, в своём уме? У нас лежат роженицы с резус-конфликтной патологией, а вы хотите занести сюда инфекцию? Никаких свиданий до выписки, даже и не думайте! Исключено!..

Единственное, что мне разрешили, так это — передать в палату записку, да и ту у меня взяли с такой подозрительностью, будто по ней бегали вши и тараканы.

— Надо же понимать, молодой человек, что здесь не вокзальная площадь, а медицинское учреждение! Мы прилагаем столько усилий для обеспечения чистоты и стерильности, а вы примчались Бог знает откуда и требуете, чтоб вас пропустили в палату! Сами же говорите, что четыре дня находились в дороге,— откуда вы знаете, каких бактерий и микробов вы на себя за эти дни насобирали?! Хотите, чтобы всё это попало на вашу жену или новорождённых малюток?..

Я этого не хотел, а потому, виновато улыбаясь, написал Таньке сообщение о том, что нахожусь сейчас внизу и жду от неё указаний, как быть дальше. Дежурная отдала моё послание одной из пробегавших мимо медсестёр, и минут через тридцать мне вынесли из глубин роддома ответ Татьяны.

«Устройся в какую-нибудь гостиницу поблизости,— писала она,— и жди. Я скоро заканчиваю проходить курс восстановления, и через день-другой меня должны будут выписать. Малыши сопят рядышком и жаждут встречи с тобой. Я тоже очень соскучилась и хочу тебя видеть».

Потоптавшись какое-то время в фойе в ожидании неизвестно чего, я опять обратился к зловредным дежурным, прося их подсказать мне, где находится ближайшая гостиница. Те, желая, видимо, хоть как-то смягчить доставленное мне перед этим огорчение, с готовностью рассказали, где мне лучше устроиться. Ближе всего, как объяснила одна из них, располагается мини-отель «Модерн», до которого я могу спокойно дойти пешком, потратив на это не больше десяти, от силы — пятнадцати минут. Для этого мне надо выйти из больницы, повернуть налево и пройти два квартала до улицы Никитина. В доме № 5, корпус «Б», и находится гостиница.

— Только там дорогие номера,— предупредила она.— По три и три с половиной тысячи за сутки. Но зато со всеми удобствами, я бы даже сказала — с комфортом.

— Спасибо,— поблагодарил я,— вы так хорошо всё объяснили. Администрация отеля должна вам платить за рекламу.

— У меня там невестка работает, поэтому я знаю. А так тут поблизости ещё несколько гостиниц есть — и на улице Лермонтова, и на проспекте Ленина, и на Беленца... Но на Никитина, мне кажется, ближе всего. И не так шумно, как в центре. Только иногда слышно, как в монастыре в колокола звонят, но это даже приятно.

— А где монастырь, далеко? — спросил я, вспомнив, что Иван Григорьевич тоже упоминал о нём, уточняя дорогу к роддому.

— Через два дома от нас, вы сейчас мимо него проходить будете, тут пять минут всего. Прямо по нашей стороне улицы и увидите.

И, распростившись с не такими уж, как оказалось, и злыми дежурными, я вышел из дверей роддома и направился в указанную мне сторону. Под ногами поскрипывал притоптанный каблуками прохожих снежок, на голых ветвях перекрикивались о чём-то хриплыми, как у Высоцкого, голосами нахохленные замёрзшие вороны, да позвякивали, пробегая где-то по параллельной улице, трамваи. Пройдя каких-нибудь сто или чуть больше метров, я и правда увидел сияющий белым цветом, как горная вершина льдами, собор, возносящий свою журавлиную шею над монастырскими постройками. «Надо будет устроиться в гостиницу и прийти сюда»,— подумал я, замедляя шаги и любуясь белоснежной обителью.

А вскоре, свернув на втором повороте на улицу Никитина, я нашёл то ли старинный, то ли просто оформленный под старину двухэтажный деревянный особняк с украшенными узорной резьбой наличниками и табличкой «Мини-отель „Модерн“». Свободным в отеле оказался только трёхкомнатный номер за четыре тысячи рублей в сутки, но зато с холодильником, телевизором, электроплитой, двумя диванами, кроватью и небольшой стиральной машиной. «Как раз то, что нужно,— подумал я.— Если Татьяну выпишут во второй половине дня, то мы уже никуда в этот день не уедем, и надо будет оставаться здесь на ночёвку. А тут и для детей место есть, и есть на чём нагреть молока, простирнуть испачканные ими пелёнки...»

Деньги у меня с собой были, так что искать что-то другое, подешевле и попроще, я не стал, а сразу же заплатил за два дня вперёд и вселился в номер.

Боже, какое же это чудо — тёплый туалет, горячий душ и наполненная ароматами ванная! Можно много говорить о приоритете духа над плотью, но как же сладко ощущать под собой белый унитаз, а не белый сугроб, какая радость чувствовать колко бьющие по телу упругие струи воды, осязать, как пышно пенится под твоими пальцами шампунь, и вдыхать горячий щекочущий пар с примесью клубничного или хвойного экстракта!.. Я только сейчас осознал, как редко в жизни мне доводилось пользоваться достижениями цивилизации из ванно-душевой области. Весь мир уже давно наслаждается купанием в джакузи, а я до сих пор смываю с себя пыль и пот водой из лесного ручья; все люди лечат свои кожу и нервы в душе Шарко, а я до сегодняшнего дня умываюсь по утрам из медного кувшина над тазиком. Самое лучшее, что я знаю в сфере водной гигиены,— это Танькину баню в конце огорода, откуда выходишь молодым и счастливым, смыв с себя не только грязь, но и накопленный на сердце негатив, физическую усталость и даже годы...

Проведя минут сорок под мощно хлещущим горячим душем, я с удовольствием растёрся одним из полудюжины махровых полотенец, после чего запахнулся в такой же халат и вернулся из ванной в номер. Стоящие на столе в гостиной часы показывали без четверти семнадцать, спешить мне было некуда, и я более детально обследовал свои апартаменты, обойдя каждую из комнат и посидев-полежав на каждом из находящихся в них диванов или кроватей. Диваны были широкие, ровные и не проваливающиеся, как раз такие, на какие кладут младенцев, не боясь, что они случайно перекатятся и улягутся головкой вниз. Холодильник урчал негромко, свет во всех комнатах был исправен, чайник работал, газ включался, всё было в порядке.

Высушив волосы феном, я снова оделся, вынул из щели электронного замка магнитную карточку-ключ, захлопнул за собой дверь номера, подёргал ручку, проверяя, действительно ли она закрылась, и отправился в монастырь. Мне подумалось, что раз уж поблизости оказался православный храм, то надо пойти и узнать, с какого времени можно крестить младенцев,— я не хотел уезжать обратно в Орду, оставляя своих мальчиков без надёжной защиты. А кому ещё можно было доверить их судьбу, как не Творцу и Спасителю мира? Лучше Него за них не заступится никто, даже я сам.

Главным храмом томского Богородице-Алексиевского мужского монастыря является собор в честь Казанской иконы Божией Матери, куда я и явился, видя, что туда идут и другие прихожане. Когда я вошёл в храм и тихонько приблизился к сгрудившимся вблизи алтаря людям, то увидел, что на амвоне стоит довольно молодой ещё, бледнолицый и русобородый, я бы даже сказал — рыжебородый, монах в чёрном клобуке, с украшенным рубинами крестом на груди, и произносит проповедь. Речь, как я понял, шла о знаменитом старце Фёдоре Кузьмиче, под именем которого, как утверждает народная молва, скрывался оставивший власть, престол и славу государь-победитель Александр I. Рассказывают, что после победы над Наполеоном он много ездил по святым местам, беседовал с монахами и старцами, а потом инсценировал свою смерть и похороны, а сам принял имя Фёдора Кузьмича и удалился от мира и мирских дел в старчество, чтобы всецело посвятить себя служению Господу. Оказывается, именно в этом монастыре и прошли его последние годы, и честные его мощи, от которых вплоть до нынешних дней происходят многочисленные чудеса исцеления, упокоены, как я понял из слов проповедника, тоже здесь.

Об этом самом Фёдоре Кузьмиче, или, точнее, о праведном старце Феодоре Томском, как раз и говорил в своей проповеди стоявший перед алтарём монах, которому благоговейно внимали прихожане. Царящую в храме тишину нарушали только потрескивание многочисленных свечей да раздававшийся время от времени плач младенцев, уставших от неподвижного сидения на руках матерей.

Суть духовного подвига Фёдора Кузьмича, говорил проповедник, заключается не просто в избрании для себя пути странничества и старчества, странников и старцев на Руси всегда было немало, а в отказе от уже обретённого земного царства в пользу только ещё стяжаемого Царства Небесного. Прославившись в мире как царь, который сумел одержать победу над самим императором Наполеоном, Александр Благословенный нашёл в себе силы отказаться и от мировой славы, и от царской власти, и от огромных царских сокровищ и выбрать для себя путь всецелого смирения и служения Господу. Это ли, спрашивал монах, не пример для нас нынешних, стремящихся в своём большинстве как раз к обратному и готовых без колебаний променять уготованное нам Спасителем Царство Небесное на достижение скоропреходящей мирской славы и обретение иллюзорной мирской власти и земных богатств?..

— Кто это? — стараясь не мешать окружающим, тихонько спросил я у стоящей рядом со мной женщины.

— Игумен Силуан,— осмотрев меня с головы до ног, с некоторым недоумением ответила она.— Наместник монастыря.

— Спасибо,— понимающе кивнул я головой и, никого больше не отвлекая, молча дослушал проповедь до конца, а когда игумен закончил говорить и удалился, подошёл к одному из священнослужителей и спросил его о сроках крещения новорождённых детей.

— В основном, в России сегодня крестят, начиная с сорокового дня после рождения, так как только через сорок дней после родов матерям разрешается заходить в церковь, а до этого они считаются грязными. Но если вы согласны крестить без присутствия матери в храме, то приходите хоть завтра,— пояснил батюшка.— К примеру, Александра Сергеевича Пушкина крестили уже на восьмой день после рождения. Некоторых крестят на девятый. Лично я считаю, что чем быстрее вы вручите судьбу своего ребёнка в руки Спасителя, тем это лучше для него. Ведь сами вы не можете защитить своё дитя ни от болезней, ни от катастроф, ни от каких-то общественных катаклизмов в виде войн или революций. А потому, чтобы не бояться за жизнь малыша и его здоровье, надо как можно скорее окрестить его, вверив тем самым попечению Господа, чтобы ребёнок рос под Его спасительным присмотром.

— Да я всё это понимаю, отче, я ведь за тем и пришёл, чтобы договориться о крещении. Только вот я не знаю, когда жену выпишут из роддома, а так как мы не местные, то нам надо будет сразу уезжать. Вот я и хочу спросить: можно ли нам будет крестить детей — а она родила двойню — без предварительной записи? В Криниченске, где мы живём, храма нет, а добираться в Колпашево и обратно не намного легче, чем сюда.

— Ну... вы хотя бы с утра зайдите предупредить, чтобы я знал и приготовился. Вы примерно знаете, когда ожидается выписка?

— Скорей всего, послезавтра. Где-то, я думаю, в районе обеда.

— Хорошо, я буду иметь в виду. Только вы всё же скажите утром матушке в свечной лавке, чтобы она вас записала. И жену свою оставьте в гостинице, потому что в храм ей пока ещё заходить нельзя...

Отстояв всенощную службу, я приложился к мощам Феодора Томского, затем погулял минут тридцать по пустынным морозным улицам вечернего Томска и возвратился в отель.

— Ужинать будете? — спросила меня дежурная, выдавая ключи от номера.

— Пожалуй, да,— согласился я, вспомнив, что ничего сегодня, кроме утренних блинов Василисы Макаровны, ещё не ел.— А где это можно сделать?

— Можно заказать еду себе в номер, а можно покушать в буфете.

Она показала мне, где находится буфет, и, сбросив у себя в номере тулуп и шапку, я направился в маленький уютный зальчик и заказал официантке стакан сметаны, отварную картошку с двумя большими котлетами и чёрный чай со сладким сдобным пирожком. Довольно быстро умяв всё это, я попросил принести мне ещё одну чашку чая и уже просто так сидел с ней, наслаждаясь теплом, светом, покоем и удобным прочным стулом под задницей. Похожие чувства я испытывал раньше после ежегодного возвращения с полевых работ, когда, протаскавшись месяца четыре с рюкзаком по тайге и наночевавшись в спальных мешках и палатках, я приезжал в Читу и оказывался в бревенчатом общежитии на углу улиц Ленинградской и Угданской. Первые дни после возвращения мне казалось невиданной роскошью спать на мягкой кровати, не слыша комариного звона над собой, ходить в цивилизованный туалет, умываться по утрам над белой раковиной и слышать за окнами общаги гул моторов да бибиканье автомобильных сигналов...

И вот сейчас я испытывал такие же ощущения снова. Всё опять повторялось. Не знаю зачем, но жизнь вновь и вновь выводила меня на одни и те же сюжеты, только каждый раз на каком-то качественно новом уровне. Казалось, судьба пишет какую-то неведомую мне поэму, в которой повторялись, рифмуясь между собой, разделённые годами, как строчками, события. Новая встреча и новое расставание с Танькой, очередное появление на моём жизненном пути Вадима, многомесячный рейд сквозь тайгу и степи, кочевая жизнь с ночёвками в шатре и едой у костра, и теперь вот очередное возвращение к цивилизации и ожидаемая впереди новая встреча с Татьяной — всё это уже имело свои «рифмы» в далёком и недалёком прошлом, уже происходило когда-то в моей судьбе, оставив в памяти весёлые или грустные воспоминания и определённый опыт.

Единственным, что несло с собой неведомые дотоле ощущения, была посапывающая сейчас где-то на подушке рядом с Татьяной двойня не виденных мною пока малышей, одна только мысль о встрече с которыми обжигала мне сердце новыми чувствами и тревожила душу ожиданием каких-то решающих перемен. Теперь у меня были сыновья, наследники, и это кардинально отличало меня сегодняшнего от того, со страницами жизни которого судьба рифмовала сейчас столь изощрённо выстраиваемую ныне реальность. И уже завтра или послезавтра я смогу их увидеть и прижать к своему истосковавшемуся по любви и домашнему очагу сердцу...

 

Позавтракав утром в кафе яичницей с колбасой и выпив под круассан большую чашку кофе с молоком, я вернулся в свой номер, оделся и направился к роддому. В палату меня, конечно же, не пропустили и Татьяну ко мне вызвать отказались, но записку написать разрешили и вскоре передали на неё ответ. Танька писала, что наблюдение подходит к концу, но когда её конкретно выпишут, пока неизвестно. Она рассчитывала, что это произойдёт уже завтра, но только что был обход, и врач ничего конкретного не сказал, но зато назначил ей ещё один анализ, так что, может быть, придётся провести в больнице на день дольше, чем она думала. Чтобы не зависеть от милости вечно занятых медсестёр, вынужденных таскать наши записки, Танька предлагала мне купить недорогой мобильный телефон, которые сейчас продаются на каждом углу, и спокойно по нему разговаривать. Она себе такой незадолго до больницы купила, хотела купить также и тётке, чтобы быть с ней на связи, но не успела, поэтому звонила по нему за всё это время всего один раз — своим криниченским соседям, через которых передала Василисе Макаровне сообщение о родившейся двойне.

В конце записки был крупными цифрами написан номер её мобильника и добавлена просьба прямо сейчас пойти в магазин и купить трубку. «Мне не терпится услышать твой голос,— писала она,— а главное, я хочу дать послушать его нашим мальчикам, потому что, говорят, голос, который они услышат в первые дни своей жизни, останется в их памяти навсегда, и даже если ты объявишься следующий раз лишь через двадцать лет, то стоит тебе будет заговорить, и память тут же подскажет им, что перед ними родной человек».

Дочитав записку, я аккуратно сложил листочек вчетверо, сунул его в брючный карман и вышел на улицу. «Ну уж дудки! — подумал я, повторяя про себя написанные Танькой строчки.— Двадцать лет — это слишком большой срок, я появлюсь рядом с моими малышами раньше. Мне надо очень многое сказать им до того, как их начнут оболванивать хохмачи из «Comedy club». Неужели же я допущу, чтобы кумирами для моих ребят стали Пенкин и Моисеев? Или чтобы главной мечтой их жизни было сбежать из России и найти себе тёпленькое место на Западе?.. Нет, для моих парней найдётся дело и здесь, на Родине. Кто-то же должен делать свою землю счастливее и богаче...»

Войдя на проспекте Ленина в первый же увиденный мною магазин сотовой связи, я купил себе за две с половиной тысячи рублей симпатичный тёмно-синий телефончик модели «Sony Ericsson», привлёкший меня прочной металлической окантовкой, что показалось мне максимально надёжным при моей кочевой жизни, когда вещи целыми днями трясутся от верховой езды или брякаются с седла наземь. Молоденький продавец вставил мне сим-карту и дал коробочку с инструкцией и зарядным устройством. Осталось только набрать восьмёрку и заветные десять цифр — и я услышу голос своей любимой женщины и писк дорогих мне малышей...

25.

Весь остаток этого дня и двое последующих суток практически целиком поглотили мои телефонные беседы с Татьяной и малышами. От Таньки я узнал, что её беременность протекала с какими-то испугавшими врачей отклонениями и, учитывая её возраст и выявленную на УЗИ двойню, рожать её увезли в Томск. До последней минуты речь шла о кесаревом сечении, но потом всё-таки решили принимать роды обычным путём, и всё, слава Богу, завершилось благополучно. Правда, у неё дольше обычного длились кровотечения, и только позавчера вошло в норму давление, поэтому пришлось провести под наблюдением врачей несколько больше времени, чем лежат обычные роженицы. Здешний родильный дом имени Семашко считается одним из лучших в областном центре, программой Всемирной организации здравоохранения ему даже вручён международный сертификат «Больница, благожелательная к ребёнку», так что тут сделали всё, чтобы моя любимая и рождённые ею сыновья были здоровыми. Что мне и подтвердили два жизнерадостных мощных крика, то и дело прерывающих собой голубиное воркование наших с Татьяной разговоров.

— Богатыри! — не смог удержать я ликования, в очередной раз услышав в мобильнике трубные голосищи своих наследников.— Новые Ильи Муромцы!

— Ты хочешь назвать их обоих Ильями? — рассмеялась Татьяна.

— Нет, мы назовём их Сергеем и Дмитрием,— вспомнил я терзавшую меня в предыдущие месяцы проблему выбора между двумя этими именами,— в честь Сергия Радонежского и Димитрия Донского. Чтобы было кому в будущем защищать наше Отечество от нашествий. Один — своим словом в молитве, другой — своим подвигом в битве.

— Ну вот,— заметила она, перестав смеяться,— ты опять заговорил стихами. Значит, твоя душа ещё не застыла, раз способна творить гармонию, а это главное. Ещё немного, и всё у нас будет хорошо. Я это чувствую, поверь мне. У нас это фамильное...

Не буду описывать те удивительные чувства, что охватили меня при виде двух свёрнутых из синих одеял конвертов, внутри которых, словно два живых письма в простирающуюся впереди вечность, сопели две крошечные жизни, точно божественные искры, высеченные нашей с Танькой запоздалой любовью. Было уже два часа дня, в Казанском соборе нас ожидал для совершения крещения батюшка, и мы прямо из роддома двинулись по направлению к монастырю. День выдался солнечный, не очень морозный, поэтому мы не стали брать такси, чтобы одолеть какие-то две-три сотни метров, отделяющие роддом от монастыря, и пошли пешком. Оставив Татьяну греться в иконной лавке, я с двумя малышами в руках вошёл в храм, куда ещё утром занёс всё необходимое для крещения. Литургия давно закончилась, и священник был готов приступить к совершению таинства. Правда, со всеми малышами были, помимо их родителей, ещё и крёстные отцы и матери, и только я был один, да ещё и сразу с двумя младенцами в руках.

— У вас нет ни одного знакомого в городе? — спросил батюшка.

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда погодите,— сказал он,— я сейчас.

Священник на несколько минут отошёл в глубь храма и что-то сказал одному из проходивших мимо монахов в бархатной скуфейке. Тот понимающе закивал, вынул из-под рясы мобильник и, быстро набрав номер, о чём-то с ним поговорил. Минут через пять после этого в храм пришёл ещё один монах в высоком чёрном клобуке, и они вместе подошли к священнику.

— Вот, они будут восприемниками для твоих сыновей,— сказал батюшка, указывая на подошедших.— Познакомься. Это иеромонах отец Даниил и игумен отец Варсонофий.

Я склонил в приветственном поклоне голову, и монахи взяли у меня из рук малышей: отец Даниил — Сергуню, а отец Варсонофий — Димку. Батюшка прочитал над детьми оглашения, после чего ревущих на все лады младенцев по очереди троекратно погрузили в купель со святой водой.

— Крещается раб Божий Сергий во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь. Крещается раб Божий Димитрий во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь,— произнёс священник, после чего отец Даниил и отец Варсонофий приняли моих мальчишечек на белые полотенца, облачили их в купленные мною здесь же накануне новенькие беленькие рубашечки («блистающие ризы») и надели на них нательные крестики.

После этого им помазали освящённым миром голенькие стопы ног, кисти рук и лобики, потом батюшка губкой омыл с их тел миро и крестообразно состриг частицы волос с головок. Затем он оставил нас стоять возле купели, а сам по очереди взял на руки каждого из окрещённых только что малышей и сначала поднёс их к Царским вратам, а потом вошёл с ними внутрь и пронёс по алтарю. После завершения обряда крещения он вынес из алтаря чашу со Священными Дарами и причастил новокрещённых из маленькой золотой ложечки.

Вместе с нашими двойняшками сегодня было всего четверо или пятеро крещаемых, поэтому совершение всего таинства заняло чуть больше часа. Отцы-восприемники помогли мне завернуть моих маленьких христиан обратно в одеяльца, и, прижимая к груди свои драгоценные сокровища, я вышел из храма и поспешил к заждавшейся меня в свечной лавке Татьяне. Та немедленно заглянула под синие клапана одеял и расцеловала личики успокоившихся после завершения крещения малышей, после чего отобрала у меня из рук Сергуньку, и мы заторопились в гостиницу.

Какое же это было счастье — идти, прижимая к груди маленький живой комочек, осознавая, что в нём струится твоя собственная кровь и дышит часть твоей плоти. Я вдруг с какой-то внезапной ясностью почувствовал, что этот момент перевешивает собой абсолютно всё, что было в моей жизни до этого, и всё то, что ещё только ожидает меня в последующем. Наверное, такие же точно чувства испытывал после создания Земли и сам Господь, увидевший, как горячо задышали ожившие по Его слову вулканы, заплескался у берега изумрудный морской прибой, потекли, радостно звеня на перекатах, кристальные чистые реки, осеняемые кронами пышнолистых и тонкоигольчатых деревьев, потянулись над степями стада белорунных облаков, засияло влюблённое во всё живое солнышко... Во время своей многолетней работы в тайге, просыпаясь иной раз среди ночи или под утро и слыша, как самозабвенно заливаются в гуще листвы за палаткой соловьи-красношейки, горихвостки, белобровики, клесты, завирушки, крапивники и другие лесные солисты и хористы, внимая тому, как упоительно выводят они свои рулады, трели и коленца, я пришёл однажды к тому выводу, что Господь для того, может быть, только и сотворил на Земле человека, чтобы было кому оценить то потрясающее пение, которое Он услышал среди созданных Им лесов и перелесков, потому что создавать такое чудо ни для кого (а сами птицы вряд ли в состоянии оценить красоту издаваемых ими звуков, так как для них это только язык функционального общения) было бы абсолютно бессмысленно.

 

...Гостиница Таньке понравилась, она быстро обжила пространство всех трёх комнат и санузлов, разложив и развешав повсюду ползунки, пелёнки, памперсы, простыни, пакеты с питанием, бутылочки с молоком, соски-пустышки, погремушки, чепчики и другие принадлежности неведомого мне ранее мира, так что свободной осталась только широченная кровать в самой дальней комнате, которую я использовал под спальню и на которой мы и отлёживались до конца этого дня, спеша наговориться после всех этих тревожных и долгих месяцев разлуки. На разложенном вширь диване в гостиной беззаботно посапывали наши пацаны, а мы лежали на кровати и, время от времени поглядывая через открытую дверь на спящих малышей, тихо шептались о том, что приключилось со мной этим летом.

— Слушай, ну неужели же ничего нельзя сделать? — вновь и вновь возвращалась Татьяна к поведанной мною истории о походе армии Вадима на Москву.— А если рассказать обо всём журналистам? А?.. Пусть они обнародуют материал в газетах или Интернете, на сигнал прессы власть ведь обязана будет как-то отреагировать. Разве нет?..

— Нынешняя власть не реагирует ни на что, кроме шелеста купюр. Да и как ты себе представляешь этот сигнал? В виде интервью, взятого у одного из воинов армии Чингисхана? Ты думаешь, кто-то этот бред будет читать? Если его вообще напечатают...

Я немного приподнялся, опершись на локте, и, вытянув шею, выглянул через открытую дверь в гостиную, прислушиваясь, не плачут ли там наши малыши, и опять опустился рядом с Татьяной.

— Ты думаешь, почему в СССР не было сообщений об НЛО и других аномальных явлениях? Это ведь не потому, что их у нас никто не видел, а потому, что каждый, на каком бы уровне власти он ни находился, получив известие о чём-то ему непонятном и необъяснимом, думал в первую очередь о том, как это будет воспринято выше. И если попавшая ему в руки информация была непонятна и вызывала сомнения, то она, естественно, никуда не пересылалась. Ты только сама подумай, как такой серьёзный человек, как, например, первый секретарь райкома партии, мог рапортовать в обком или, не дай Бог, куда-нибудь ещё выше о том, что на вверенной ему территории видели летающую тарелку с зелёными человечками на борту? Или вынырнувшую из местного пруда динозавриху? Или разгуливающего по окрестным горам снежного человека?.. Поверить этому на слово невозможно, серьёзных свидетельств не существует до сих пор, а значит, автора подобной информации просто приняли бы за сумасшедшего, в лучшем случае — за чудака, ну а чудак, как ты понимаешь, первым секретарём райкома быть не может... Не так ли происходит и теперь? Сообщения о продвижении орды Вадима, если они и были, оказались никем не восприняты всерьёз. Милицейских протоколов нет. Свидетельских показаний нет. Сожжённых городов и трупов нет. Где-то разграбили продуктовый ларёк и увели со двора корову? Боже мой, нашли о чём говорить! Это происходит в любом районе по пять раз в неделю. Так что — выкиньте из головы этот бред про Чингисхана, пока вас не упекли в психушку...

— Всё равно надо бить во все колокола, поднимать шум, кто-нибудь да услышит!

— Первым эти колокола услышит Вадим и пришлёт своих нукеров в Криниченск, чтобы они сожгли посёлок, а людей перерезали. Так что идти по этому пути опасно.

— Тогда что? Молча смотреть, как его войско движется на столицу?

— Ну почему же?.. Следующим летом мы выйдем на европейскую часть России, там город на городе, много воинских частей... Я, допустим, могу вывести войско на какой-нибудь охраняемый военный объект или спровоцировать конфликт при прохождении какого-то крупного населённого пункта. Ну, скажем, начну стрелять в полицию, чтобы вызвать столкновение. Тогда нас, наконец, заметят и...

— ...И тебя убьют в перестрелке. Или посадят. Так что придумай что-нибудь получше.

— Я думаю, моя радость, я каждый день только об этом и думаю... Если не думаю в это время о тебе,— поцеловал я её в худенькое тёплое плечо.

В ответ она прильнула к моей груди и тяжело вздохнула.

— Грибов этой осенью было видимо-невидимо, хоть косой коси. А я выйду с лукошком в лес и плачу там, как дура... Сижу, как сестрица Алёнушка, на пенёчке и слезами обливаюсь. Зачем они мне одной?.. Мне без тебя ни грибов, ни ягод, ничего не надо,— жарко зашептала она, обжигая меня своим горячим дыханием, и ещё плотнее прижалась ко мне своим худеньким телом.

— Ничего, родная, потерпи. Следующей осенью мы обязательно будем собирать их вместе. Я тебе обещаю,— поклялся я в ответ и каким-то пятым или шестым чувством вдруг почувствовал, что так всё действительно и будет, обязательно.— Ты, главное, смотри, чтоб наши витязи росли здоровыми и крепкими. И топи баню...

 

...На следующее утро я сбегал и попрощался с крёстными отцами наших мальчиков, записал на всякий случай номера их мобильных телефонов и, попросив их молитвенной помощи, благословился на дорогу и вернулся в отель. Татьяна уже собрала вещи, завернула в одеяла малышей и ждала моего сигнала. Оплатив проживание в гостинице, я вызвал через дежурную администраторшу машину, договорился с водителем о цене, и часов в одиннадцать утра мы выехали за окраины Томска и покатили в сторону далёкого Криниченска. Из машины Танька дозвонилась до соседей и попросила их сообщить Василисе Макаровне, что мы уже находимся в пути и рассчитываем к вечеру быть дома.

По сторонам дороги потянулись уже виденные мною во время поездки с Иваном Григорьевичем убелённые снегом окрестности, потом мы в обратном направлении пересекли по Шегарскому мосту скованную льдами Обь, выехали на укатанную машинами автотрассу и помчались в направлении Колпашево. И, глядя на пролетающие за окнами автомобиля знакомые мне по летнему рейду места, я никак не мог с уверенностью сказать себе, было ли это фантастическое шествие стотысячной монгольской орды через сибирские просторы реальным фактом, или же — это лишь какое-то чудовищное наваждение, привидевшееся моему растревоженному сменой жизненных обстоятельств сознанию... Вот здесь мы летом свернули с трассы на грунтовую дорогу и углубились в тайгу в поисках заброшенной военной дороги; вот по этой крайней улице мы в течение целых суток или даже более шли через Колпашево, сопровождая возы с провизией и разобранными шатрами; а на этом вытащенном нынче на берег железном пароме перевозили через Обь свои телеги... Странно, но все вокруг продолжают жить своей обычной жизнью, как будто ничего этого никогда и не было. Похоже, что люди сегодня действительно перестали видеть что бы то ни было в мире, если оно не имеет непосредственного отношения к ним самим, их делам, бизнесу или их близким. Какое, собственно говоря, живущим в этой таёжной глуши лесорубам и охотникам дело до того, куда движется стотысячная толпа вооружённых луками и стрелами узкоглазых всадников и что она собирается совершить в скором будущем на просторах России? Разве им объясняли такие вещи раньше, когда мимо их сёл и деревень проезжали, увеча поля и дороги, на какие-то свои засекреченные учения тяжёлые армейские тягачи с зачехлёнными ракетами и крытые брезентом грузовики с солдатами? Вот всем, в конце концов, и стало пофиг всё то, что происходит за заборами их личных дворов и усадеб. Особенно теперь, когда родина не просто перестала писаться с большой буквы, но превратилась в конгломерат предельно равнодушных друг к другу, чужих по крови и духу лиц и сообществ, не объединённых фактически ничем, кроме всеобщего презрения к закону и власти...

Ворча, что слишком задёшево согласился везти нас в такую даль по сплошному бездорожью, где он в клочья порвёт о торосы покрышки своей новенькой «Нивы», водитель осторожно пересёк по льду замёрзшую Обь и выехал на правый берег, где лежал последний, самый раздолбанный и дискомфортный участок пути, отделяющий нас от дома Василисы Макаровны и жарко натопленной (на что я особенно рассчитывал) в конце её огорода бани. Последние тридцать километров заняли у нас около двух часов времени, наполненных бесконечными сетованиями и причитаниями вёзшего нас шоферюги, испытывающего чуть ли не физические муки из-за того, что, как ему теперь казалось, он не учёл всех тягот предстоявшей дороги и сильно продешевил, договариваясь со мной об изначальной цене поездке. Это его нескончаемое нытьё убило во мне всякое желание доплатить ему за действительно неблизкую и нелёгкую дорогу, о чём я ему без обиняков и сказал, вручая в конце нашего путешествия оговоренную при отъезде от гостиницы сумму.

— Но я же не знал, что тут никто, кроме лесовозов, не ездит! — оправдывался водитель.— А ты сам видел, какая после Колпашево пошла колея — это же настоящие противотанковые окопы! Я еле прополз по ней, чтобы не усесться на днище. А как мне теперь назад ехать? Через полчаса темнеть начнёт, по темноте я точно там засяду...

— Так чего ж ты тогда поехал, если не знал толком, какая тут дорога?

— Жить-то на что-то надо. По городу ведь много не выездишь, так себе, копейки... Да и помочь я вам захотел, вижу — с двумя детишками, намучаетесь в автобусе,— явно начал привирать на ходу мужик, рассчитывая надавить нам на жалость.— Ради ребятишек чего только не сделаешь, лишь бы только им было хорошо и покойно. Так ведь, хозяйка? — заискивающе улыбнулся он Татьяне.

И та не выдержала.

— Дай ему ещё три тысячи. Я не хочу, чтобы вокруг наших малюток клубились чьё-то раздражение или обида, это плохо отразится на их самочувствии. Пусть они приносят всем только радость.

— Три тысячи мало, хозяюшка! Младенцев же двое! Вот за каждого по три тысячи и добавьте! — ухватился за услышанную мысль водитель, что окончательно вывело меня из себя.

— Слушай, ты, крохобор! — психанул я.— Вот тебе ещё пятёрка, и кати в свой Томск, пока тебя волки в тайге не задрали. Нельзя же быть таким жадным! Ты себе так не машину на днище посадишь, а совесть.

Я ткнул ему в руки ещё одну пятитысячную бумажку и, не слушая больше никаких стонов и причитаний, забрал из рук Татьяны одного из закутанных в одеяла малышей, подхватил вынутую из багажника сумку и шагнул в калитку двора Василисы Макаровны...

26.

Куда делись последующие две недели, я, честно говоря, и не заметил. Кажется, я всего-то пару раз наколол у сарая дров да принёс в дом воды, а по деревянным тротуарам Криниченска уже зазмеились жёсткие белые позёмки и наступил февраль. Большую часть моего времени, конечно, забрали на себя пацаны, от которых я просто не в силах был отойти, настолько ново и необычно было для меня это чувство — ощущать себя отцом. Тем более что Татьяна до этой поры никак не могла восстановиться после родов, так что нам оставалось только держать друг друга за руки, вести бесконечные разговоры да мечтать о тех днях, когда она полностью окрепнет и почувствует в себе прежнюю способность к близости. Она даже пришла однажды ко мне в предбанник натопленной бани, но так и не стала раздеваться, а просто немного посидела рядом со мной в накинутом на плечи полушубке и ушла, оставив меня наедине с раскалённой печкой, тазами и мочалками.

Надо было возвращаться в становище. Оттягивать расставание дальше не имело никакого смысла, так как это только делало его тяжелее и болезненнее. Выстиранные и выглаженные Танькой бельё и рубашки были аккуратно сложены в сумку, носки были заштопаны, пуговицы пришиты, так что оставалось только договориться с кем-нибудь из соседей о машине до Колпашево и отправляться в обратный путь; но тут снова, как и перед моим выездом из лагеря, задули сильные метели, и дорога превратилась в сплошной тридцатикилометровый сугроб, так что пришлось ещё неделю ждать, пока установится нормальная погода и бульдозеры расчистят дорогу. Но вот, наконец, пурга угомонилась, трактор разгрёб снежные заносы, и Иван Григорьевич согласился подбросить меня за пять тысяч рублей до райцентра.

Пересчитав деньги, которые остались у меня от выданных Токтонбаем ста тысяч после покупки мобильника, оплаты крестин, гостиницы, расчётов с жадным водителем и других необходимых трат, я отдал двадцать тысяч рублей Татьяне, а остальные оставил себе на обратную дорогу и возможные непредвиденные обстоятельства. Затем сходил к Ивану Григорьевичу и договорился с ним, что завтра утром он отвезёт меня на своём «жигулёнке» в Колпашево, а уже оттуда я на рейсовом автобусе, частнике или с каким-нибудь попутным лесовозом спокойно доберусь до Томска. Вернувшись от него, я обошёл напоследок двор Василисы Макаровны, расколол на поленья несколько толстых чурок, расчистил от свежего снега дорожку от крыльца до калитки, принёс от колодца пару вёдер воды и, не зная, чем занять себя дальше, вошёл в избу, разделся, вымыл руки и присел около распелёнатых в тепле малышей. Они были прекрасны. Это было самое совершенное из того, что я мог сотворить в этой жизни, и я мог любоваться ими часами. Танька иногда даже боялась, чтобы я их ненароком не сглазил. Но я не мог причинить вреда своим мальчикам, ведь я их любил — и тогда, когда мы с Татьяной их только зачинали, и тем более сейчас, когда они лежали, разбросав пелёнки, посреди разложенного дивана и тянули ко мне свои розовые пальчики. А любовь навредить не может, это самая светлая энергия во Вселенной, так что Танька напрасно боялась...

Ночью она впервые после родов пришла ко мне в постель не просто пошептаться о делах и потом уйти спать возле малышей, а так, как это было у нас раньше, ещё до моего вынужденного ухода с ордой Вадима. Правда, сначала мне было боязно к ней прикасаться, казалось, что у неё всё ещё болит и кровоточит, и потому я каждую минуту ожидал от неё невольного вскрика или стона, но всё, слава Богу, прошло благополучно, и мы только под утро уснули, прижавшись друг к другу и не расцепляя истосковавшихся жадных объятий.

Утром за мной заехал на своих «Жигулях» Иван Григорьевич, мы быстро одолели расчищенные бульдозером тридцать километров, и в одиннадцать часов тридцать пять минут я уже выехал из Колпашево рейсовым автобусом до Томска. Автобус — не легковушка, он и летом-то движется не с крейсерской скоростью, а по обледенелой зимней трассе вообще еле ползёт, поэтому до Томска мы добрались только к девяти часам вечера. У меня и за эту-то дорогу затекли и онемели все члены, а представив, как я буду ещё часов шестнадцать, а то и больше трястись в автобусе до Омска, я пришёл в ужас. «Нет уж,— сказал я себе,— лучше поездом»,— и, перейдя через лежащую перед автовокзалом площадь, вошёл в здание железнодорожного вокзала станции Томск-1. Посмотрев расписание, я увидел, что спешить мне пока что некуда, так как ближайший поезд Томск — Анапа, на котором я мог добраться до Омска, отправляется только в три часа ночи, а потому спокойно купил в кассе билет в плацкартный вагон и, выбрав среди вокзальных кресел место, где меньше дует, вынул из сумки приготовленный мне на дорогу узелок с едой и побаловал себя испечёнными Василисой Макаровной пирожками с яйцами и зелёным луком, который она выращивала на подоконниках в сколоченных из оструганных дощечек ящиках с землёй.

Поезд подали вовремя, и в половине четвёртого ночи, после того как проводница прошла по вагонам и проверила билеты, я забрался на свою верхнюю полку, благо постель там уже была приготовлена, и улёгся спать. Проснулся я часов в одиннадцать, уже после Новосибирска. Умылся, заказал чаю и, вспомнив про свои пирожки, принялся за завтрак, поглядывая время от времени на то, мимо чего мы ехали. А за грязноватым вагонным окном тянулись заснеженные болота, перемежаемые то лесопосадками, то естественными берёзовыми рощицами, мелькали заколоченные на зиму дачи, одинокие дома, старые деревянные здания вокзалов на каких-то полузабытых станциях. Изредка от станций куда-то уходили проложенные в глубоком снегу дороги, похожие на санные пути.

Вот поезд резко повернул вправо, слева мелькнуло белое замёрзшее озеро, и я услышал, как кто-то в соседнем отсеке произнёс его название — Иткуль, после чего поезд опять потянулся вдоль продутой зимними ветрами унылой лесополосы. Проехав ещё немного по открытой заснеженной местности, состав простучал по мосту над какой-то неширокой речкой, после чего слева по ходу движения показалось здание большого вокзала эпохи Сталина или Хрущёва с названием «Чулымская», за которым мелькнула водонапорная башня, строения небольшого городка, и вскоре за окном опять потянулись широкие белые луга и берёзовые перелески.

«Блин! — вспомнил вдруг я.— Это же именно здесь мы пересекали в конце лета автотрассу и железную дорогу!» — и начал жадно всматриваться в мелькающие за окном пейзажи, будто надеясь увидеть там какие-то оставленные нами следы. Но главный след от прожитых событий остаётся обычно не на земле, а в душе и памяти, поэтому, глядя сейчас за запотевшее между стёклами окно, я видел перед собой не выбеленные снегом луга и замёрзшие озёра, а чёрную предосеннюю ночь и некую шевелящуюся в её утробе фантастическую массу из тысяч людских и конских голов, торчащих над ними копий, многочисленных скрипучих телег и всхрапывающих во тьме лошадей.

За окном промелькнула станция Каргат, и, потеряв интерес к проезжаемой местности, я поднялся с места и направился к купе проводников. На стенке в начале вагона висела схема маршрута, наложенная на примитивную географическую карту, и, посмотрев на неё, я вдруг увидел, что от Новосибирска до Семея, в общем-то, примерно такое же расстояние, как и от Омска, так что можно было спокойно сойти с поезда три часа назад, и сейчас я бы уже ехал в автобусе по территории Казахстана. А так теперь придётся до вечера париться в поезде, а потом ещё, наверное, сидеть до утра на автовокзале, так как ночью междугородние автобусы, скорее всего, не ходят. Одно утешение, что я никуда не опаздываю и у меня нет необходимости во что бы то ни стало приехать завтра, а не послезавтра. Хоть Вадим наверняка уже и нервничает, но не думаю, что до такой степени, чтобы слать по моим следам головорезов. Завтра после обеда я буду в Семипалатинске, к ночи доберусь до Караула, а там и до становища рукой подать. Так что, думаю, ничего страшного пока не произошло. Так, небольшая задержка по техническим причинам, и не более. Так что можно пока взять ещё один стаканчик чаю и съесть очередной пирожок...

 

...Но, Боже Ты мой, как же я ошибся! Проведя ночь на скамейке в зале ожидания железнодорожного вокзала, я с первыми же признаками рассвета, едва только начал ходить городской транспорт, перебрался на омский автовокзал и был просто шокирован, увидев в расписании, что автобуса до Семипалатинска нет не только ночью, но и утром! Оказывается, он отправлялся из Омска только в шестнадцать часов тридцать минут, и всё остающееся до половины пятого время мне надо было где-то проболтаться! Торчать целый день на морозе было немыслимо, сидеть на вокзальных скамейках не было сил, так что надо было обязательно куда-нибудь пойти, но вот только — куда? В кино на три сеанса подряд? В какой-нибудь ресторан? Или пойти послоняться по омским магазинам? Куда, Господи?..

«Коммм-мне! Коммм-мне!» — отозвалось на мои вопросы само, как мне показалось, небо, и, заворожённо последовав на этот льющийся колокольный призыв, я вышел из автовокзала на улицу с именем неизвестного мне Степанца и, пройдя по ней около сотни или чуть больше метров, увидел высокий красно-белый храм, окружённый оградой из тонких металлических прутьев.

«Коммм-мне! Коммм-мне!» — зазывали меня внутрь колокола, и, подчиняясь их магическому голосу, я осенил себя крестным знамением и, миновав открытые ворота с висящей рядом табличкой «Расписание служб Христорождественского собора», вошёл в церковь.

Литургия ещё не начиналась, людей в соборе было немного, и, купив у свечного ящика десяток свечей, я свободно прошёл к центральному аналою и, приложившись к иконе, поставил свечу на пока ещё не заполненный подсвечник. Потом прошёлся по храму и возжёг свечи перед иконами Спасителя, Божьей Матери, святой Татианы, Сергия Радонежского, Димитрия Донского, Николая Чудотворца и других святых. Последнюю я поставил на канунник в поминовение об усопших.

— Вы на исповедь? — спросил меня, выходя из алтаря и устанавливая переносной аналой, пожилой священник в жёлтой рясе и, не дожидаясь моего ответа, приглашающее кивнул: — Подходите.

— Я не на исповедь, отче,— испытывая неловкость от неготовности к разговору, смущённо заговорил я.— Но я хотел бы с вами посоветоваться по одному вопросу...

— Слушаю вас.

— Даже не знаю, как начать... Понимаете, так получилось, что против своей собственной воли я оказался вовлечён в дело, которое может иметь для меня нехорошие последствия. Но отказ от этого дела может принести беду моим близким. И я не знаю, как мне поступить и какой путь выбрать.

— Мне трудно правильно судить о деле, суть которого я не знаю, но, насколько я понимаю, дело это не совсем богоугодное. Тот факт, что вы оказались вовлечены в него против вашей воли,— заблуждение. Это только кажется, что какие-то вещи в этой жизни происходят помимо нашего желания, на самом же деле мы сами, может быть, правда, того не осознавая и не ведая, подготавливаем свершаемые в нашей судьбе события своими предшествующими делами. И если вы хорошенько пошарите в своём далёком и недалёком прошлом, то обязательно увидите ту дверь, через которую в вашу сегодняшнюю жизнь пришло это опасное для вас и ваших близких дело.

— Но разве я могу сегодня закрыть ту дверь, которую открыл год или даже более тому назад?

— Что невозможно человеку, то возможно Богу. Молитесь, и Господь подскажет вам правильное решение и укрепит ваши силы. Но свои грехи мы всё равно должны искупать сами, и исправлять свои ошибки — тоже.

— Спасибо, отче, я понял вас. И, кажется, я начинаю видеть ту дверь, о которой вы говорите,— сказал я, смутно припоминая, как несколько лет тому назад в посёлке Агинское я утаил от капитана Птицына, что разыскиваемый по всей Читинской области беглый уголовник сидит сейчас в стоящем прямо у крыльца Агинского райотдела милиции вездеходе и с нетерпением ожидает, «заложу» я его ментам или нет.

Я — не «заложил». А сейчас и хотел бы «заложить», да история приобрела такие масштабы, что в неё не поверит ни один капитан Птицын...

Отстояв литургию, я приложился к кресту и вышел на улицу. До отправления автобуса оставалось ещё четыре с половиной часа, так что мне всё равно пришлось поболтаться по промёрзлым улицам и позаглядывать от нечего делать во встречающиеся на пути магазины. Хорошо, что среди них попался небольшой книжный, где я простоял часа полтора, листая сборники стихов и выхватывая из них зацепившие меня чем-то строки. К примеру, такие, как в одном из стихотворений уфимского поэта Владимира Денисова в книге «Не повторятся наши лица»:

Застоявшись в угрюмые годы,
Не умея взлетать в стремена,
Мы на дикие степи свободы
Смотрим жадным зрачком скакуна...

Уже из-за одних этих строчек я купил его сборник, в котором потом нашёл ещё и замечательную «Евразийскую историю», содержащую, в частности, такие не могшие не затронуть меня своей первозданно-стихийной мощью строки:

Урал. Такой седой, что припади
Щекой к земле — услышишь непременно
Сердец монгольских уханье в груди
От монотонных песен Керулена.
Там полонянка пела под луной
Про кипчаков отравленные стрелы.
Уж не она ли встретилась со мной,
Сорвавшись с ханской войлочной постели?
Она. Вот так же взгляд её сверкал
Под жарким буйством ханского дыханья.
Нас разделяют звёзды, и века,
И сонных трав степное колыханье...

Купив несколько поэтических книжек, я возвратился на автовокзал, и в это время неожиданно зазвонил мой мобильник. Я совсем забыл, что у меня теперь есть телефон, и не сразу даже понял, что сигнал исходит из моего собственного кармана. Надо же, я мог уже сто раз позвонить Татьяне и поговорить с ней, услышать голоса наших малышей, а я даже не сообщил ей о том, что благополучно добрался до Омска.

— У тебя всё в порядке? — услышал я в трубке самый родной для меня голос.

— Да, моё солнышко, всё хорошо. Я в Омске, ожидаю автобус до Семея. Сегодня, наверное, переночую в Карауле, а утром отправлюсь дальше. Думаю, что завтра уже буду на месте. А как ты? Как мальчики?

— Слава Богу,— вздохнула она,— с нами всё хорошо. Только тебя не хватает. Я так ждала от тебя звонка...

— Ты не поверишь, но я забыл, что у меня есть мобильник. Вспомнил, только когда ты мне на него позвонила. Я ведь им всего несколько раз пользовался, когда звонил тебе в больницу.

— Будет возможность заряжать его — звони. МТС сейчас принимает по всей стране, лишь бы рядом была какая-нибудь вышка. И, пожалуйста, помни о нас... Я почему-то верю, что ты что-нибудь придумаешь, чтобы скорее вернуться домой.

— Обязательно придумаю,— пообещал я.— Ведь я люблю тебя. И очень хочу быть рядом с вами...

— Мальчики второй день крутят головами, как будто ищут кого-то...

— Береги их. Я скоро вернусь.

И я вдруг почувствовал, как у меня незнакомо защемило в глазах, и захотелось сморгнуть с ресниц неведомо откуда взявшуюся слезинку...

Дождавшись своего автобуса, я занял место у окна в начале салона, и вскоре мы выехали в Семей. Проведя полубессонную ночь на скамейке железнодорожного вокзала, я почти сразу же после отправления автобуса наглухо вырубился и проснулся только уже на самом въезде в Семипалатинск, когда за окном потянулись частные дворы с голубыми воротами, четырёхэтажные серые дома да какие-то производственные цеха или склады, окружённые высокими каменными заборами. Набрав Танькин номер, я попробовал дозвониться до неё и сообщить о своём прибытии в Семей, но связи уже не было. Однако набранная эсэмэска вроде бы всё-таки ушла, и это меня успокоило.

Тем временем мы подрулили к вокзалу. Подождав там не больше часа, я пересел на рейсовую маршрутку до Караула и уже к обеду был в доме, где меня дожидался всё это время Арслан с нашими лошадями.

— Ну наконец-то! — обрадованно воскликнул он, увидев меня на пороге.— Я уже устал тебя ждать. Мы пропустили столько событий! Во-первых, свадьбу Великого Хана с китайской принцессой. А во-вторых, обряд наречения его именем Чингисхана Второго, для которого в Шынгыстау приезжали старейшины казахских и китайских родов. Но зато мы приведём ему в качестве свадебного подарка эскадрон потомственных сибирских казаков. Двести сорок сабель — это тебе не мешок урюка!

— Казаки? Двести сорок сабель? — удивился я.— Откуда они здесь?

— Из Новосибирска,— пояснил Арслан.— Третий день уже стоят тут постоем, дожидаясь, когда ты прибудешь, чтобы всем вместе отправиться в лагерь. Без проводника выступать не хотят, боятся, что их могут принять за врагов и начать стрелять. И правильно делают, я думаю, в таких делах без посольства нельзя обходиться.

— Но откуда они тут взялись? Кто их привёл?

— Сами пришли. Земля слухами полнится, вот они услышали про нас — и пришли. У кого-то из них живут родичи в Жидебае, вот они что-то прослышали про нас и сообщили им... Но ты об этом лучше сам спроси атамана, он как раз должен скоро прийти к нам обедать. Вот вам и будет о чём поговорить... А я пока пойду и задам лошадям корму, у них ведь тоже обед по расписанию...

И, накинув на плечи потёртый овчинный полушубок, Арслан нахлобучил на голову какой-то замызганный треух и вышел из избы, а я присел на диван в ожидании гостей и обеда. Я вдруг вспомнил, что последний раз я перекусывал пирожками Василисы Макаровны ещё ночью и сейчас абсолютно не прочь поесть чего-нибудь горячего, какого-нибудь супу и мяса. А может быть, и выпить...

27.

Атаман пришёл не один, а со своим эскадронным священником. Сам почти двухметрового роста, он и батюшку для своих казаков подобрал такого же — не ниже двух метров и с косой саженью в плечах. Вдобавок к этому — длинные, как у хиппи, рыжеватые волосы до плеч, спадающая волнами на грудь борода и горящие, как у футбольного фаната в день матча, глаза. Батюшка был без головного убора, на нём была вылинявшая чёрная ряса, большой наперсный крест на груди и надетый поверх неё пятнистый армейский бушлат. И вообще он был похож на Никиту Джигурду, только не такой рыжий.

У самого же атамана были широкая грудь, непокорный белоснежный чуб, небесного цвета глаза и какая-то абсолютно детская обезоруживающая улыбка.

— Будем знакомы,— радостно улыбаясь, протянул он широкую ладонь.— Виктор Морозов, потомственный казак, атаман новосибирского казачьего эскадрона. А это наш эскадронный священник, отец Сергий,— и сначала он, а потом и батюшка по очереди пожали мне руку, выказав таящуюся в каждом из них богатырскую силу.

Как выяснилось по ходу дальнейшего разговора, в этом не было ничего удивительного, так как Виктор с самого раннего детства готовился под руководством своего отца для возможной жизни в походах, обучаясь верховой езде, стрельбе, фехтованию, приёмам рукопашного боя и другим казачьим делам, воспитывающим в человеке мужество и развивающим силу и ловкость. Что же касается отца Сергия, то он вообще — бывший десантник, прошедший первую чеченскую войну, во время которой он получил ранение на печально знаменитой площади Минутка в городе Грозном, но отказался от госпитализации и не только довоевал до дембеля, но и остался потом на сверхсрочной службе, прослужив аж до самого вывода нашей армии после хасавюртовских соглашений 1996 года. В 1999 году он снова приехал в Чечню в качестве контрактника и участвовал в контртеррористической операции до 2001 года, а потом возвратился домой и, приняв священнический сан, в течение нескольких лет служил настоятелем в одном из небольших храмов Новосибирска. Года четыре назад недалеко от его храма, взяв в долгосрочную аренду неработающий Дом быта, открыла свой молитвенный дом новообразованная секта мормонов седьмого дня, которая начала активно переманивать к себе прихожан храма отца Сергия. Действовали они не просто навязчиво, но в высшей степени нагло и беспринципно, перевербовывая молодёжь с помощью всяких хитроумных психологических приёмов и заставляя их отрекаться от православной веры. Более того — пошли слухи, что под их влиянием некоторые молодые люди начали отказываться от своих родителей и уходить жить в секту, где они шесть дней в неделю собирали по городу пожертвования, а на седьмой предавались коллективной любви и молитве. Некоторые даже продали имевшиеся у них квартиры, отдавая вырученные за них деньги возглавляющему общину пастору Джону.

Отец Сергий один раз сходил к этому Джону, прося его прекратить свою деятельность на территории прихода, потом второй раз, третий, четвёртый, но пастор только лицемерно улыбался в ответ и продолжал свою агитацию. Услышав однажды весть о том, что он ввёл в своей общине таинство дефлорации и лично осуществляет превращение двенадцатилетних девочек в женщин, отец Сергий не выдержал, закатал рукава и, припомнив свою десантную молодость, пошёл в одно из воскресений прямо в бывший Дом быта, где праздновали свой седьмой день мормоны пастора Джона, и навешал и ему, и его наглым помощникам, и всем, кто попался под руку, таких откровенных пиндюлей, что все они через час уже сидели в приёмном отделении местного травматологического отделения — кто с переломом челюсти, кто с ушибом головы, кто с вывихом руки, а кто и со сломанными рёбрами, тогда как сам батюшка очутился в то же время в районном отделении милиции (это было как раз незадолго до её переименования в полицию), где против него было возбуждено уголовное дело о нанесении тяжких телесных повреждений. До суда это дело доводить не стали, побоявшись спровоцировать тем самым межрелигиозную распрю, но епархиальное руководство всё же было обязано как-то прореагировать на случившееся, так что отец Сергий на целых пять лет был запрещён в служении.

Оставшись без дела и без паствы, он начал посещать всевозможные общественные собрания и на одном из митингов познакомился со своим сверстником, успешным на тот момент молодым бизнесменом Виктором Морозовым, возглавляющим новосибирский филиал одной из зарегистрированных на Кипре энергетических компаний, а в свободное время серьёзно занимающимся изучением вопроса происхождения казачества. Будучи и сам казачьего рода-племени, отец Сергий благословил бизнесмена-казаковеда на организацию собственного казачьего войска, и вскоре из двухсот с лишним потомственных казаков был создан новосибирский казачий эскадрон, который и был сейчас расквартирован в Карауле, ожидая выхода в Чингисские горы для соединения с войском Чингисхана Второго.

— Но разве казаки — это не оплот государства? — не удержался я от вопроса, когда, закончив трапезу, мы уже просто так сидели за обеденным столом с початой бутылкой водки и вели незаконченную беседу.— Вы же всегда выступали на стороне законной власти. Как же ты решился присоединить своих воинов, по сути, к бунтовщикам?

Примерно одинаковый возраст и выпитая за обедом водка позволили нам быстро снять всякую неловкость и перейти на «ты», так что мы разговаривали как давным-давно знакомые между собой приятели.

— Ты плохо знаешь историю,— спокойно заметил на это атаман.— Кто такие, по-твоему, казаки? Откуда они произошли?

— Ну-у... есть несколько гипотез о происхождении казачества,— напряг я свою отчасти замутнённую алкоголем память.— Наиболее вероятно, что предками современных казаков были жители древнерусских селений, основанных в одиннадцатом-двенадцатом веках на границе между Русью и Степью — чаще всего у водных переправ и торговых путей. Их ещё называли «бродниками», так как они жили возле бродов через реки. В этих, так сказать, «буферных зонах» обитали бежавшие от своих князей смерды и отбившиеся от своего племени половцы, сюда приходили удравшие или отпущенные из половецкого полона русские воины, здесь жили поджидающие выгодного «контракта» русские и половецкие наёмники. Там работали кузнецы и оружейники, нанимались проводники для походов в Степь и переводчики для визитов на Русь, проводились регулярные торги и ярмарки. Все эти «искатели воли» и создали где-то к середине шестнадцатого века особую организацию, получившую название «казачество». Но некоторые учёные считают казаков особым этносом, возникшим ещё в античную эпоху от смешения разных древних племён.

— Я знаком со всеми этими гипотезами. Да и не только с этими,— пренебрежительно махнул рукой Морозов.— Ни одна из них не объясняет ни того, почему казачий совет называется «круг», ни откуда у казаков потрясающие военные навыки, ни даже откуда произошло слово «атаман». Хотя оно-то как раз и даёт ключ к тайне происхождения казаков.

— То есть? — заинтересовался я.— Объясни, что ты имеешь в виду.

— Сейчас объясню,— кивнул он.— Но для начала вспомни, как будет по-монгольски «десять тысяч»?

— «Десять тысяч»? — переспросил я.— Тумен, а что?

— А то, что военачальников в войске Чингисхана называли «старший над десятью тысячами», то есть буквально — «отец десяти тысяч», «ата тумен». Слово «ата» на всех тюркских языках означает «отец». Впоследствии «ата тумен» слилось в единое слово «атаман».

— Ты хочешь сказать, что казаки — это часть войска Чингисхана?

— Типа того. Не непосредственно самого войска, но оставляемых ханом на границах завоёванных им государств надёжных погранотрядов. Подчиняя себе ту или иную державу, он оставлял там своего наместника и брал с местного населения в качестве так называемой «дани кровью» определённое количество молодых воинов, которых он освобождал от всякой работы, кроме военной подготовки. Они днями совершенствовали свои воинские навыки, а потом несли службу по защите границ империи, получая за это хорошее жалованье. Эти воины сохраняли свою веру и свой язык, были формально тем же народом, что и их соотечественники, но на деле представляли собой абсолютно новую, обособленную от основной массы касту со своим уникальным бытом, традициями, духовной конституцией, воинской тактикой и образом жизни. Есть казаки сибирские, калмыцкие, украинские, астраханские, ногайские, донские и так далее, у всех сохраняются свой язык и своя вера, но жизненный уклад, ценности — примерно одни и те же. И огромное количество общих слов, берущих своё начало в походном быте войска Чингисхана. К примеру, такая форма совета, как «казачий круг», объясняется единственно тем, что раньше казаки собирались для обсуждения той или иной проблемы в большой атаманской юрте и, рассаживаясь под её стенами, невольно повторяли описываемую основанием юрты форму окружности. Я собрал целую кучу материала на книгу, доказывающую, что казачий этнос обязан своим происхождением орде Чингисхана, в которой он зародился и от которой впоследствии отпочковался, продолжив свою самостоятельную жизнь после исторического завершения Орды. Вот только не успел её написать, так как услышал про армию Вадима и поспешил к вам.

— Таким образом...

— Таким образом, присоединяясь сейчас к воинству Чингисхана Второго, мы ни в малейшей степени не изменяем сегодняшнему российскому государству, поскольку всего лишь возвращаемся в лоно своей родной, когда-то породившей нас империи.

— И что вы хотите в итоге от Великого Хана?

— Как минимум быть услышанными. Сегодняшняя власть нас в упор не замечает. Если она задумала, к примеру, строить какие-нибудь могильники для ядерных отходов или устраивать свалки под боком у местного населения, то ты хоть сто референдумов проведи, она всё равно будет делать своё. А мы хотим быть хозяевами на своей земле. И сами решать, что нам строить под нашими окнами, а что — нет.

— Но власть — это ещё не Родина, как и государство — ещё не Россия. Не грех ли, протестуя против неправедной, на ваш взгляд, власти, выступать против своего же Отечества?

— Одна из казачьих заповедей звучит так: «Веруй твёрдо в правоту своего дела, ибо вера — единственный камень, на котором ты построишь новую Отчизну». Так что главное для нас сегодня — сберечь нашу веру, которая и станет главным фундаментом для воссоздания нашего исконного, исторического Отечества.

— И это Отечество — Орда?

— Это Отечество — родная земля и жизнь, устроенная на ней по вере и обычаям наших предков. Почему, по-твоему, восточные цивилизации оказались более живучими по сравнению с западными, включая мощнейшую советскую цивилизацию? А потому, что они опираются на традицию, хранят свои тысячелетние уклад и веру, а Запад всё это давно размыл и утратил, в том числе и Россия. Россию вообще, начиная со времён Петра Первого, только и делают, что стараются оторвать от своих исторических корней. Бесконечные реформы, революции, перестройки. В семнадцатом году один раз выбили почву из-под ног, в девяносто первом другой раз... А Восток стоит на своей исторической памяти крепко, бережёт свой дух и традиции, в этом и есть его сила. А сильный — рано или поздно обязательно победит слабого, утратившего свой дух и потерявшего смысл жизни. Ведь культивируемое нынче в России накопление денег не может быть историческим смыслом существования народа. Этот культ ведёт не к укреплению страны, а наоборот — к её ослаблению. Сам подумай: если цель жизни — деньги, то какая разница, где их зарабатывать — в России или на Западе? Вот самые талантливые и уезжают из страны в поисках больших денег. Артисты, программисты, футболисты... В России ещё и сегодня рождаются былинные богатыри типа Микулы Селяниновича и Ильи Муромца, но они уже не понимают, почему эта земля называется Родиной, какой смысл несёт в себе это слово и что им и от кого надо защищать в России. Поэтому они выступают на стороне США, Германии и других стран, где им очень хорошо платят.

— Но разве казаки поступают не так же? По-моему, они всегда были наёмными войсками и выступали на стороне тех, кто пообещает им большую плату. Или я ошибаюсь?

— Они были на стороне тех, кто способен сохранить вековой уклад жизни и не допустить разрушения традиций. А требование большой платы — это всего лишь способ обеспечить свою семью средствами на время участия казака в походе. Благодаря этому как раз и удавалось в течение долгого времени сохранять привычный уклад жизни.

— Так вы хотите просить у Великого Хана плату за своё участие в походе?

— Ну что ты! Денежное довольствие эскадрону я выплатил из своих личных средств, я ведь президент крупной энергетической компании. А к его войску мы хотим присоединиться, чтобы наполнить свою жизнь высоким смыслом. Ведь это так ничтожно и мелко — жить ради того, чтобы съездить в Куршавель и оттянуться там с малолетками! Мы хотим жить для того, чтобы восстановить в России кровное родство человека с его родной землёй, историей и друг с другом. И чтобы власть в стране была не наёмным менеджером, думающим только о том, как обеспечить себе максимальные бонусы, сэкономив на заботе о живых людях, а снова стала народу любимым батькой-атаманом и родным отцом-командиром.

— И это может дать только Чингисхан?

— «На небе есть только один Бог, и на земле есть только один хозяин — Чингис Хан,— писал в тысяча двести пятьдесят четвёртом году хан Монк Святому Луи.— Когда волей Вечного неба весь мир, от самого востока, где восходит солнце, до самого запада, где оно заходит, будет объединён в радости и мире, тогда будет ясно, что нам предстоит сделать».

— Если бы «в радости и мире»! — вздохнул я.— А то, как сказал в своей бессмертной фразе Виктор Степанович Черномырдин, мы часто замышляем как лучше, а получается как всегда. Кстати, а как ты узнал о существовании Орды и о том, что она движется на Москву? Об этом же никто нигде не сообщал. Все молчат, как будто воды в рот набрали. Или в самом деле ничего не видят...

Атаман засмеялся и разлил по рюмкам остававшуюся в бутылке водку.

— Орда движется на Москву уже два десятилетия. Сегодня там живёт столько казахов, таджиков, узбеков, якутов, бурятов, татар и других восточных народов, сколько их не живёт, наверное, в их собственных республиках. Я уже не говорю про корейцев, китайцев и выходцев из республик Кавказа. На всех ключевых постах во всех структурах нынешней российской власти сидят сегодня представители Орды. Ты помнишь, как в тысяча девятьсот девяносто шестом году чеченцы отбили у федералов Грозный? Они заранее завозили в город оружие и боеприпасы, просачиваясь туда поодиночке и небольшими группами. Точно так же в течение всех послеперестроечных лет новые ордынцы, может быть, даже абсолютно неосознанно, не понимая пока стратегического значения своих действий, проникают в Москву и устраиваются там работать в ОМОН, ГИБДД, ЖКХ, полицию, на транспортные предприятия и другие важные для обеспечения жизнедеятельности города места, что даёт возможность в случае необходимости моментально взорвать российскую столицу изнутри. Но эту тихую оккупацию, этот постоянно дующий с востока миграционный ветер никто пока не хочет замечать. Нынешняя власть вообще ничего не хочет замечать, кроме посягательств на её личные интересы! Поэтому если не повторять ошибок Ходорковского, возомнившего себя весомее президента, то этакой тихой сапой можно добраться до самых кремлёвских ворот, и никто на тебя даже внимания не обратит. А там Бог подскажет, что делать дальше...

— Да, Бог подскажет,— задумчиво повторил и я.— Только бы не прослушать эту Его подсказку...

— Ну что ж, друзья! — очнулся от долгого безмолвия молча слушавший наш разговор отец Сергий, вставая и поднимая перед собой наполненную рюмку.— Давайте выпьем за то, чтобы Господь не оставил без своей милости ни нас, грешных, ни нашу великую и многострадальную Россию!

— И чтобы мы не умножили своими делами её страданий,— добавил, поднимаясь вслед за ним, и я.

— И чтобы радость и любовь возвратились на русскую землю и обосновались здесь на долгие века, как казачество,— подвёл итог атаман, и, коротко звякнув сдвинутыми над столом стопками, мы махом опрокинули в себя обжигающий, как мысли о России, и горький, как сама правда жизни, напиток.

28.

На следующее утро мы выехали из Караула. Завтракать мне не хотелось, я просто выпил стакан крутого чаю с парой кусочков рафинада и вышел на улицу.

— Слушай,— спросил я Арслана,— а куда девался снег? Когда я уезжал, все окрестные горы были белыми, а сегодня на многих вершинах уже видно землю.

— Так ветром сдуло. Тут две недели подряд такой дикий ветродуй был, вот он и слизал весь снег. Зато лошадям теперь будет легко идти, не будут увязать в сугробах.

— Вот об этом я как раз и подумал,— кивнул я.— Если такой маленький покров остался и на остальной территории, то он сойдёт намного раньше, чем мы предполагали, и значит, выступать можно будет не в апреле, как планировалось, а уже в середине марта...

Тем временем две с лишним сотни всадников с двумя дюжинами запасных лошадей, навьюченных свёрнутыми палатками и мешками с амуницией и провиантом, покидали дворы приютивших их на несколько дней хозяев и, двигаясь цепочками вдоль сонных ещё улиц, стягивались к дальней околице посёлка в ожидании полного сбора. Встретившись там с атаманом и отцом Сергием, мы с Арсланом обменялись с ними дружескими приветствиями, после чего эскадрон выстроился в колонну попарно, и мы выступили в путь. Увидев, что рядом со мной едет на своей пегой кобыле казачий батюшка (который сегодня опять был без головного убора), я не удержался и спросил его, насколько это по-божески — благословлять людей на вооружённый бунт против законной государственной власти и фактически против своих же соотечественников, а возможно, даже братьев по вере.

— А кто тебе, сын мой, сказал, что моя деятельность в отряде ограничивается исключительно раздачей благословения? Разве армейские священники, кроме благословения, ничем другим не занимаются? Или, скажем, те батюшки, что отправляют службы в тюремных храмах,— разве они заняты только тем, что благословляют заключённых на новые грабежи и изнасилования? Ты, видно, забыл, что люди нуждаются и в исповеди, и в покаянии, и в отпущении грехов... Как раз тем, кто живёт суровой походной жизнью, сильнее всех-то и требуется духовное утешение. Казак — это воин, а воин всегда неразлучен со смертью, ходит с нею в обнимку. В любую минуту могут убить его, а может убить и он сам. Поэтому воину всегда нужно быть чистым, свободным от греха. Он должен обязательно исповедоваться перед сражением, чтобы в случае внезапной смерти не предстать перед Творцом нераскаянным. А выйдя невредимым из боя, он должен поблагодарить Спасителя за дарованную ему милость остаться в живых и опять-таки — принести Ему покаяние за пролитую в сражении кровь. Ведь убитые им в поединке враги — это тоже люди, Божьи создания, а возможно, и его единоверцы... Поэтому в казачьих полках всегда имелись свои полковые батюшки. Поэтому и я — здесь, вместе со своими казаками. Кто-то же должен окормлять их в пути и молиться за их души. Да и многим другим людям в вашем войске наверняка понадобится моя молитвенная помощь...

 

Так, за разговорами, я и не заметил, как мы одолели отделявшие становище от Караула километры и въехали в лагерь. Увидев свой шатёр на склоне холма, я вдруг обрадовался, как будто вернулся домой после долгого путешествия. Воистину, странно устроен человек: стоит ему немного обжить какой-то сарай или лачугу, привыкнуть к виду горстки берёз за тюремным окошком, и он прирастает душой даже к месту своего заточения.

Подняв взгляд к небу, я увидел всё так же кружащего над шатром Вадима чернокрылого орла, а потом увидел идущего нам навстречу Аюндая.

— Кто это с тобой? — спросил меня, подходя, сотник.— Что за люди, откуда?

— Новосибирский казачий эскадрон под командованием атамана Виктора Морозова,— представил я.— Двести сорок человек со своими лошадьми и священником.

— И оружие есть?

Я вопросительно посмотрел на Морозова.

— Пусть не волнуется, казаки экипированы по полной программе.

Он кивнул находившимся рядом с ним воинам, и, откинув полы полушубков, те показали висевшие под ними десантные автоматы АКМС без прикладов.

— Зови Великого Хана, пусть принимает пополнение,— сказал я, спрыгивая с коня и отдавая поводья подбежавшему денщику.

— Хан пока занят, он встретится с вами позже,— сказал Аюндай.— А сейчас вам отведут участок для стоянки и покажут места для костров. Если у вас есть свои продукты, можете готовить сами, а можете питаться из общих котлов, только предупредите об этом коменданта, чтобы на вас готовили. Располагайтесь, отдыхайте с дороги, занимайтесь военной подготовкой и ждите дальнейших распоряжений...

— Великий Хан и правда очень занят? — спросил я, когда эскадрон Морозова проследовал мимо нас к другому краю долины для разбивки лагеря.

— Сейчас узнаем. Он ведь без тебя тут успел жениться, так что у него теперь медовый месяц. Раньше обеда тревожить запрещено,— усмехнулся сотник.

— Ну так сейчас как раз время обеда,— потянул я носом воздух, в котором явственно пахло свежеиспечёнными лепёшками и чем-то аппетитным ещё, так что у меня в желудке мучительно засосало — всё-таки одного стакана пустого чая на завтрак для походной жизни маловато.

— Пойдём узнаем,— позвал Аюндай.

Но узнавать ничего не пришлось, так как в эту самую минуту Вадим сам вышел из шатра и, увидев меня, приветливо заулыбался.

— Ну, с возвращением! — распахнул он руки для объятья.— Ты не представляешь, как мне тебя все эти дни не хватало! Это был необычайно плотный по событиям месяц, в него столько всего уместилось...

— Неужели прошёл уже месяц? — искренне удивился я.

— Даже больше. Ты уехал где-то между Рождеством и Крещеньем, а сейчас уже двадцатое февраля. Вот и посчитай... Чуть больше месяца. Но это я не в упрёк, а просто к тому, как быстро летит время.

— Говорят, тебя можно поздравить с молодой женой?

— Десять дней уже как семейный человек,— довольно улыбнулся Вадим.— Так что не только у тебя были бурные ночи... Впрочем, что это мы тут стоим? Заходи в шатёр, я тебе всё расскажу, на жену мою посмотришь. А заодно и пообедаем. Ты, наверное, проголодался с дороги? — и он отступил на шаг в сторону, освобождая мне проход в шатёр...

 

...Судя по услышанному мною за обедом, прошедшее время оказалось действительно одним из самых насыщенных периодов в и без того непредсказуемой и бурной жизни Вадима. Во-первых, буквально на второй же день после моего отъезда из лагеря он решил съездить к священной горе Белухе, которая, согласно представлениям и верованиям буддистов, является «сердцем» Вселенной. По их преданиям, здесь располагается вход в легендарную заоблачную страну богов Шамбалу, откуда великий Будда-Гаутама пришёл однажды в Индию. Здесь же находится и «пуп» Земли, энергетически связанный с Космосом и дарующий людям заряд бодрости и здоровья. Да и древние христиане тоже были уверены, что расположенное рядом с Белухой Беловодье — это благословенная страна, где люди чувствуют себя абсолютно счастливыми и умиротворёнными.

Вот Вадим и захотел посетить эти священные места и напитаться благодатной космической энергией, в равной мере необходимой ему как для совершения грядущего рейда на Москву, так и для предстоящей женитьбы. Сама эта идея возникла в разговоре с приехавшей к нему на снегоходах из Жидебая делегацией казахов, которые ненароком затронули эту тему, рассказав Вадиму о той силе, которую Белуха может дать побывавшему на ней человеку. Они хотя и не одобрили его неожиданного порыва к совершению паломничества, но сказали, что в случае его желания организуют ему вертолётную доставку непосредственно к подножию священной горы.

При этом Вадиму было сказано, что сами алтайцы стараются не приближаться к Белухе, потому что подойти к ней, не навлекая на себя гнева охраняющих её призраков лемурийцев, можно только полностью «очищенному» человеку. По уверениям местных жителей, и казахи в это тоже верили, в тамошних пещерах находятся в состоянии соматического сна-бодрствования десятки жителей древней страны Лемурии, которые с прадавних пор охраняют это священное место. Поэтому все многочисленные попытки создать здесь пансионаты, турбазы и поселения обрекались на провал, да и удачными восхождениями на её вершины могут похвастаться не очень многие счастливчики.

Взбираться на саму гору Вадим не собирался, так как не считал себя даже начинающим альпинистом и не любил лазить по скалам, но побывать в Беловодье и постоять у подножия Белухи, общаясь через незримый энергетический канал непосредственно с самим Космосом — от этого он отказаться не мог. Он очень хорошо помнил, как сильно изменили его судьбу произнесённые несколько лет назад в Храме Ворот на Алханае молитвенные обращения, поэтому, услышав о возможности побывать на Белухе, тут же загорелся этим желанием и уже на следующий день выехал вместе с казахами на одном из их снегоходов в Жидебай, а оттуда на другое утро вылетел на вертолёте Ми-2, принадлежащем местному управлению сельхозавиации, к подножию Белухи.

Но если люди отзывались на его просьбы и повеления практически без колебаний, то о стихиях этого сказать было нельзя. Более того, природа не просто не сопутствовала осуществлению его замысла, но всячески ему мешала, стремясь помешать его контакту со священной горой. А может быть, это сама Белуха посчитала его не «очистившимся» и потому отталкивала от себя, чтобы не осквернить контактом с ним свою святость. Как бы то ни было, а едва вертолёт приземлился в долине километрах в полутора от подножия горы, как тут же разбушевалась необыкновенно дикая метель, при этом ветер каким-то странным образом дул со стороны горы, сильно толкая в грудь и не давая идти вперёд. Авиаторы принялись срочно закреплять вертолёт, а он без всякого сопровождения ломанулся навстречу ветру по направлению к горе.

— ...Я уже думал плюнуть на всё и вернуться назад,— рассказывал Вадим, отпивая маленькими глоточками крепкий чай, который нам подавала его прекрасная жена-принцесса.— Думаю, фиг с ней, с этой горой, раз уж разыгралась такая непогода. Прямо как в стихотворении Пушкина, блин... «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя,— вспомнил я вдруг заученные ещё во время учёбы в школе строки и на каком-то автопилоте продолжил читать их дальше: — То по кровле обветшалой вдруг соломой зашуршит, то, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит...» И представляешь? Я вдруг заметил, что порывы ветра стали намного тише, и мне стало легче идти. Метель начала затихать, и снег уже не так бил в лицо. Ещё ничего не понимая, я, пока ещё просто так, чтобы проверить мелькнувшую в сознании смутную полудогадку, ещё раз повторил пушкинские строки и увидел, что метель действительно слабеет. К сожалению, я не помнил всё стихотворение до конца, из памяти удалось вытащить ещё только четыре строчки — ну, ты наверное, помнишь их: «Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей...» И я прочёл их ещё раз и ещё, а потом как заведённый начал вспоминать первые попавшиеся стихотворные строки и выкрикивать в лицо вьюге стихи Лермонтова, Есенина, Маяковского, Высоцкого... «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отдана?..» «Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охвачен, я не буду больше молодым...» «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!..» «Лучше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал...» Словом, всё, что только отыскалось в моей памяти из написанного кем-либо в столбик и с рифмой. И — хочешь верь, а хочешь нет, но пурга прямо на моих глазах потихоньку улеглась, и я более-менее спокойно дошагал до места, где, как мне показалось, долина начинает переходить в гору. И я вдруг с невероятной отчётливостью почувствовал, что — всё, я выдержал этот негласный экзамен и допущен до канала связи. Ну не чудо ли, а?..

Он знаками показал молодой супруге, чтобы та сменила остывший чайник на новый, и посмотрел на меня.

— Вся жизнь состоит из чудес,— утвердительно кивнул я в ответ,— так что ничего удивительного в том, что с тобой случилось, я не вижу. Удивительно как раз то, что мы очень мало этими чудесами пользуемся, хотя могли бы управлять не только людьми, но и стихиями, укрощая бури и землетрясения. Поэзия — это ведь не просто род искусства, призванный тешить чувства узкого круга ценителей словесных созвучий, поэзия — это инструмент гармонизации Вселенной, космический фортран, если хочешь, или код, с помощью которого можно изменять и программу бытия народа, и свою судьбу, делая их созвучными музыке небесных сфер. Пока в жизни человека присутствует поэзия, небо будет на его стороне. Запомни этот случай, он тебе ещё обязательно пригодится...

Гибкая, как бамбук, восточная красотка с кукольно-фарфоровым личиком принесла нам свежезаваренный чайник и с не сходящей с лица улыбкой поставила его на низенький столик в центре ковра. Вадим жестами указал ей на наши чашки, и она наполнила их душистым свежим чаем.

— По-русски совсем не понимает? — легонько кивнул я в её сторону.

— Ни слова,— подтвердил он.— Но для того, чтобы зачать наследника, это и не обязательно. Главное, чтобы перед моим уходом на Москву она осталась беременной. Тогда помощь Китая будет нам обеспечена. Таково условие брачного договора.

— Она из какого-то знатного рода?

— Не просто из знатного! — с важностью произнёс Вадим.— Её зовут принцесса Мин Яньлинь, она наследница великой императорской семьи, родоначальник которой был императором Китая. В четырнадцатом веке он основал в Китае династию Мин, а через пару с лишним столетий произошёл переворот и их всех казнили. Но одна или две боковые ветви уцелели, вот она — представительница одной из них.

— Интересно, эти имена сегодня для китайцев что-нибудь значат? Или они теперь интересны только историкам?

— Не знаю. Но тут столько китайской знати было... На свадьбу рядовой китаянки столько бы не приехало. Значит, они имеют на неё какие-то виды. Может, хотят восстановить с её помощью империю, расширив свои границы в сторону России. Иначе зачем бы им меня поддерживать? А так, мол, по-родственному всё потом и решим... От Маньчжурии и до Урала...

— И ты им по-родственному всё это отдашь?

Вадим как-то неуверенно хмыкнул, а потом отвёл взгляд в сторону и, словно уговаривая сам себя, произнёс:

— На какие-то компромиссы, безусловно, пойти придётся. Не воевать же нам с Китаем? Да и вряд ли мы сейчас в состоянии эту войну выиграть. Армия развалена, ракетные шахты взорваны, подводные лодки распилены на металлолом... Вместо модернизации Вооружённых сил и их перевооружения у нас двадцать последних лет занимались единственно моделированием элегантной военной формы... А поэтому хочешь не хочешь, а сотрудничать с Китаем, как наиболее сильным соседом, будет необходимо. Отдавать я им, конечно, ничего не собираюсь, но какие-то долгосрочные концессии на использование дальневосточных ресурсов заключить всё же придётся. Тем более что они и без этого уже давно хозяйничают и в Забайкалье, и в Хабаровском крае, и в Приморье. И лес вывозят, и металл, и пушнину... Так что лучше уж всё это делать по договору, на коммерческой основе.

— Это понятно. За всё, как говорится, надо платить. Особенно за признание легитимности своей власти... Ну а как свадьба-то хоть прошла? Народ хорошо повеселился?

— Да как тебе сказать? — поморщился он.— Лично я, скорее, намучился до ужаса. У них же всё должно проходить по строжайшему церемониалу, этикету, без которого нельзя ни свободного шага ступить, ни вольного слова произнести. Я отыграл труднейшую роль в своей жизни. Слава небесам, теперь она позади!

— Поздравляю.

Мы подняли свои чашки, как заздравные чаши, и отхлебнули по глотку чая.

— Я слышал, на Шынгыстау собирался курултай, на котором тебя нарекли Великим Ханом. Так что теперь ты — законный Чингисхан Второй?

— Да, и это было гораздо интереснее, чем свадьба. Жаль, что ты этого не видел! Чего стоил момент, когда старейшины подняли меня на белой кошме и верховный шаман провозгласил ключевую фразу: «Голубое небо назначает князя Вадима, и никого иного, Монгольским Ханом — Чингисханом Вторым...» Вот этого я, наверное, до самой своей смерти не забуду... До сих пор дух захватывает.

— Думаю, теперь к тебе начнут стягиваться толпы народа. Сегодня, кстати, уже прибыл один казачий эскадрон из Новосибирска. Парни — хоть в кино снимай, просто орлы!.. Только боюсь, что теперь нам будет труднее удерживать в тайне и информацию о своём продвижении. Казахстан — это ведь не Сибирь с её тайгой, тут сплошные степи, а в степях мы видны как на ладони. Может, целесообразнее будет разделиться на несколько групп и выступать с небольшими интервалами — ну, скажем, хотя бы через день или два друг за другом? А где-то перед Волгой опять соединимся.

— Я уже думал об этом. В ближайшие дни мы, наверное, вышлем вперёд три или четыре отряда по паре тысяч человек, чтобы они готовили площадки для биваков по ходу нашего следования, и как только в долинах сойдёт снег, мы выступим по уже подготовленному для нас маршруту. Но не все сразу, а, как ты и предлагаешь, отдельными группами: сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья... Что касается пополнения, то добровольцы уже начали подходить, неделю назад к нам влились два отряда китайцев, но в основном прибывают казахи. За последнюю неделю присоединилось тысяч пять или семь всадников. Вот их-то я, скорее всего, и пошлю вперёд, в направлении Темиртау, Джезказгана и далее по ходу нашего продвижения к границе с Россией. Они местные, знают казахский язык и обычаи, так что им будет легче, в случае чего, контактировать со здешними властями и организовывать для нас временные лагеря... Ну а ты пока не теряй времени, набирайся сил, продолжай тренироваться в стрельбе из лука — в общем, готовься к нашему решающему броску на Москву. Весна, как говорят аксакалы, будет в этом году ранняя, так что времени для отдыха почти не осталось. Земля подсохнет — и мы сразу же тронемся в путь, нам нельзя здесь засиживаться...

29.

Оставшиеся до выступления дни (а окончательно снег сошёл только к середине марта, да ещё дней десять нельзя было ехать, так как земля была влажной и конские копыта опасно скользили на склонах непросохших косогоров) я занимался тем, что время от времени снова выбирался со своими верными нукерами на прогреваемые солнцем и оттого быстрее сохнущие вершины окрестных сопок и продолжал там оттачивать разработанную мною ещё осенью систему синхронной стрельбы. Не знаю, зачем это мне было нужно; может быть, просто, так и не научившись как следует стрелять из лука сам, я хотел, чтобы мои дружинники стали как бы моими дополнительными руками и глазами, без промаха пуская стрелы туда, куда я не могу попасть самостоятельно. Как бы то ни было, а тактика пускания стрел в направлении вытянутой мною руки была нами доведена если и не до совершенства, то, по крайней мере, до вполне устраивавшего меня уровня, и стоило мне только ткнуть пальцем в любую неподвижную или даже мчавшуюся цель, как она тут же была пронзаема девятью жужжащими стрелами, без колебаний выпускаемыми из своих луков моими преданными воинами.

В остальное время я, в основном, или общался со своими камердинерами, пытаясь прояснить, какие упования они связывают с воцарением Вадима на московском престоле (что, главным образом, сводилось к восстановлению полностью, на их взгляд, утраченной ныне в государстве справедливости), или же перечитывал купленные мною в омском книжном магазине поэтические сборники, отыскивая в них созвучные моим сегодняшним мыслям и эмоциональным состояниям строки. В один из таких дней, когда я, возвратившись из очередной отработки своей стрелковой методики, лежал в шатре с однотомником избранных стихотворений Евгения Евтушенко, ко мне в гости заглянул прибывший вместе со мной неделю назад из Караула атаман Морозов. Увидев отложенный мною в сторону при его появлении сборник Евтушенко, он пренебрежительно поморщился и заметил:

— Как ты можешь читать этого лицемера? Он же практически перечеркнул своей жизнью всё, что провозглашал в стихах. Никто ведь его за язык не тянул, сам брякнул: «Если было несладко, я не шибко тужил. Пусть я прожил нескладно, для России я жил». Но только вот жил почему-то не в России, которую, по его словам, он любил «всею кровью, хребтом», а по большей части в США, где и посытнее, и полегче. Зато в стихах прямо-таки извёлся весь, бедный: «И надеждою маюсь (полный тайных тревог), что хоть малую малость я России помог». Распинался перед всем светом: «Если будет Россия, значит, буду и я»,— а на деле уже и России давно почти не осталось, а он всё читает свои лекции американским студентам, зарабатывая себе доллары на рассказах о том, как он «помог» бедной Родине своими стихами.

— Не очень ли ты жёстко его судишь? Ведь цитируемое тобой стихотворение «Идут белые снеги» — одно из самых ранних, оно ещё в пятидесятые годы написано. Разве поэт может заранее знать свою судьбу?

— Да суть ведь не в том, чтобы уметь предвидеть что-то заранее и не делать в жизни ошибок или не произносить поспешных слов. Суть в том, чтобы, совершив такие ошибки или наговорив кучу пустых обещаний, не пытаться потом строить из себя героя, быть честным перед собой и перед людьми, я уже не говорю про Бога, а Евтушенко как раз всё время старается преподнести свои ошибки как подвиги, изобразить из себя этакого извечного борца с советским режимом. Ты читал его поэму «Дора Франко»? Она была недавно опубликована в «Независимой газете».

— Нет. А о чём она?

— Ну, в общем, он там рассказывает, как во время поездки по Латинской Америке в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году у него там случился бурный роман с красавицей-фотомоделью Дорой Франко. Вся поэма посвящена живописанию их невероятной любовной страсти, по ходу которого то там, то здесь воткнуты, как будто некие обязательные пошлинные платежи в копилку сегодняшней демократии, совершенно, как мне кажется, ненужные для поэмы упоминания о травле Пастернака, подавлении Пражского восстания и другие неуклюжие реверансы в адрес уже позабытого всеми диссидентства. И в одном из эпизодов поэмы он рассказывает о том, как его возлюбленная вдруг попросила его не уезжать в Россию, а остаться с ней за рубежом, чтобы переждать, как можно догадаться, возможное «завинчивание гаек» в СССР, вызванное событиями в Чехословакии. О, как это предложение взорвало нашего поэта! Он тут же заподозрил Дору в том, что она работает на ЦРУ, которое специально и подложило её к нему в постель, чтобы уговорить сделаться невозвращенцем!.. Получив от своего любимого убийственную отповедь с обвинением в предательстве, Дора чуть было не бросилась от обиды в кишащую пираньями Амазонку, хотя уж с её-то стороны никакой вины перед поэтом не было, поскольку она своим бабьим нутром как раз и увидела подлинного «Еухенио» — того, который, перестав вдруг бояться происков пресловутого ЦРУ, выберет себе в тысяча девятьсот девяносто первом году для жительства и заработка именно злейшего врага России — Соединённые Штаты Америки, навсегда оборвав этим самым связь с тем народом, от имени которого он всю свою жизнь говорит.

— Но, может, всё гораздо проще? — пожал я плечами.— Ему предложили интересную и хорошо оплачиваемую работу, вот он и согласился. В России-то сегодня за стихи не платят, современным издателям нужна не поэзия, а эротика, триллеры, детективы. То, что можно быстро продать... Скажи, вот если бы тебе за хорошую зарплату предложили создать в Америке казачий кадетский корпус или молодёжный учебно-тренировочный и воспитательный лагерь, ты бы согласился там работать?

— Это смотря для кого. Если для детей — выходцев из России, то с удовольствием, ведь это будет наша колонна в Америке. А если для американской молодёжи, то, пожалуй, что и нет. На фига это я буду обучать боевым искусствам своих потенциальных противников, а?.. А ведь Евтушенко работает не с русскими студентами, а именно с американскими. Нет, брат, если ты действительно любишь Родину, то надо не бежать из неё туда, где лучше, а пытаться сделать так, чтобы здесь стало лучше, чем там. Разве у нас недостаточно для этого ресурсов или рабочих рук? Или умных голов?.. Вот ты разговаривал со здешним контингентом, спрашивал, почему они идут на Москву и какие у них главные претензии к власти?

— Спрашивал,— вздохнул я.— Круг обид на государство у всех примерно один и тот же. Говорят, что власть окончательно потеряла совесть, стала чужой и живёт не по правде. Причём дело даже не в том, что сегодняшние чиновники непомерно жиреют, строя себе дома на Рублёвке да виллы в Испании,— национальная элита всегда жила богаче простых людей, с этим все давно смирились. Но нынешняя власть просто в упор не видит своего народа, вот в чём беда. И элита для неё — это, в основном, одни только олигархи и попса, шоумены и банкиры, депутаты да медиамагнаты, для которых она создаёт благоприятные законы, финансовые льготы и комфортные условия существования, а все остальные — это только стадо, которое надо меньше кормить, но чаще стричь и доить.

— Вот! Именно поэтому в этом лагере сейчас находится уже чуть ли не сто с лишним тысяч воинов, готовых рисковать собой ради лучшей жизни. Причём лучшей — не только для самих себя, но наконец-то — для всех!

— И ты знаешь, что нужно сделать для устройства такой жизни? — с сомнением поинтересовался я.

— Примерно,— кивнул атаман.— Ну, скажем, в первую очередь я бы законодательно запретил вывод денег в зарубежные банки. Потом ввёл бы прогрессивный налог на доходы и существенный налог на роскошь, особенно на имущество за рубежом. За казнокрадство и взяточничество надо конфисковать имущество не только непосредственно у преступника, но и у всех членов его семьи. За выезд из России на постоянное место жительства в другие страны брать компенсационную плату, допустим, в сто тысяч долларов — ведь государство бесплатно учило человека в школе, лечило, воспитывало, пускай он при отъезде всё это возмещает. Я бы также освободил от налогов организации и учреждения, занимающиеся подлинной культурой, но увеличил налоги на шоу-бизнес. Кроме того, для всех организаций и предприятий, которые участвуют в социальных программах, реально помогая старикам, инвалидам, детям или поэтам, я бы установил существенные налоговые льготы. Способов улучшить жизнь рядовых людей существует множество, надо только захотеть их увидеть. А нынешняя власть, похоже, этого и хотеть не хочет...

Он полистал лежащую на табуретке книгу Евтушенко и вздохнул.

— Вадим как-то рассказывал мне, что в Краснокаменской колонии он сидел вместе с небезызвестным бизнесменом Михаилом Ходорковским, и тот тоже говорил о назревании в народе массового недовольства жизнью, способного породить революционные настроения,— вспомнил я.— По его мнению, девяносто процентов населения России считают приватизацию девяностых годов откровенно несправедливой, а тех, кто нажил на ней свои капиталы,— ворами, присвоившими всенародную собственность. Поэтому, говорил он, бизнес просто обязан делиться частью своих немыслимых доходов с народом. И лучше — если он будет делать это сам, не дожидаясь, когда народ придёт и всё у него отнимет. Причём делиться надо серьёзно, а не просто помахав перед носом яйцами Фаберже... Но, кажется, никто нашего опального олигарха не услышал, иначе этого рейда на Москву, возможно, и не возникло бы.

— Жадность. Ослепляющая и оглупляющая жадность. Вот тот диагноз, который приведёт российскую власть к летальному исходу...

 

...Тем временем снег по долинам почти окончательно растаял, и Вадим принял решение выслать вперёд по предстоящему нам маршруту передовые отряды для подготовки временных лагерей-биваков — с тем чтобы впоследствии основные силы не тратили бы время на сбор сушняка для костров и подготовку ночлегов, а приходили на уже готовые базы, где их ожидали бы еда, чай и сухие настилы для сна. В течение недели снялись и ушли из лагеря четыре казахских отряда по тысяче человек с несколькими десятками телег, гружёнными хозяйственным инвентарём и котлами. Но взамен ушедших продолжали притекать всё новые и новые отряды добровольцев, так что лагерь не только не уменьшился, но и постоянно продолжал разрастаться. Вдобавок ко всему, к нам начали прибывать не только верховые на лошадях и верблюдах, но также и добровольцы на автомобилях, из которых начала складываться отдельная моторизованная бригада. Основную массу составляли испытанные временем и дорогами старенькие «Нивы», зелёные армейские «уазики», подержанные американские джипы, японские внедорожники-пикапы и полугрузовички «тойота» с небольшими открытыми кузовами, а также некоторое количество разномастных импортных легковушек. Несмотря на хозяйственные сложности, которые создавало сосредоточение столь большой массы людей, техники и животных в одном месте, Вадим откровенно радовался прибывающему пополнению и, едва подсохли дороги, отправил часть автомобилей с вербовщиками в Башкортостан, Татарстан, Оренбуржье, Калмыкию и другие регионы.

Проплывающее над Шынгыстау, точно орёл над ханским шатром, круглоликое тюркское солнце пригревало с каждым новым днём всё конкретнее и конкретнее, и вскоре под его лучами не только затвердели подсохшие тропы и дороги, но и стремительно начала зеленеть вдоль них молодая сочная трава, снимая тем самым проблему обеспечения кормом наших многочисленных лошадей, верблюдов и другого скота, часть которого было решено гнать с собой для пропитания. Эти-то стада и отары Вадим и отправил раньше всех других отрядов на подготовленные впереди временные базы, чтобы к приходу туда каждой из последующих колонн забойщики успели освежевать и приготовить для них нужное количество свежей баранины, говядины и конины.

В последних числах марта выступили и мы. Я не думал, что мне будет так жалко расставаться с обжитым за прошедшие месяцы становищем, привычным видом Чингисских гор вокруг лагеря, заполненной лошадьми, людьми и шатрами долиной и всем тем, что составляло мою жизнь, начиная с прошлой осени и вплоть до минуты отъезда. Но человек настолько быстро прирастает ко всякому месту, которое успеет назвать своим домом, что, покидая даже временный свой приют, испытывает такие муки, как будто он привязан к нему пуповиной. Похоже, что и с нашей временной жизнью на этой земле происходит такая же история, коли уж мы, несмотря на обещанное нам Спасителем вечное существование наших душ в небесных чертогах, так цепляемся за каждый лишний день пребывания на этой не очень-то уж и балующей нас радостями планете...

Застоявшиеся за зиму лошади легко и охотно несли на себе отдохнувших всадников, тащили гружённые имуществом и провиантом подводы, поскрипывающие возы с разобранными шатрами и палатками да лёгкие кибитки с жёнами и детишками ушедших вслед за Вадимом целыми семьями агинских бурят. Машины ушли по другой дороге — на Жидебай, оттуда по трассе на Семей, а далее на Павлодар, Акмолу, Кустанай, Челябинск, Уфу и Самару, с тем чтобы в Жигулёвске переправиться по мосту через Волгу и по пензенской трассе двигаться в сторону Москвы, на подступах к которой мы потом все и соединимся. Мы же избрали себе другой маршрут — по широким казахским степям мимо Караганды, Аркалыка и Актобе на Уральск и далее с выходом на Саратов, чуть выше которого, у села Пристанное, находится автомобильный мост, которым мы решили воспользоваться для переправы нашей орды на правый берег Волги.

Обдумывая план продвижения войска к столице, Вадим — ещё до отправления четырёх передовых отрядов, которым предстояло создать временные лагеря отдыха на пути нашего дальнейшего следования,— собрал у себя в шатре небольшой совет, решив обсудить на нём с ближайшими соратниками ряд важных для исхода всей операции моментов. Во-первых, сказал он, орда разрослась настолько, что скрыть её продвижение от посторонних глаз, особенно сейчас, когда вокруг уже не тайга с отдельно встречающимися малолюдными посёлками, а давно и хорошо обжитые и освоенные территории, будет практически невозможно. Тем более что по ходу движения к нам должны будут присоединиться новые группы добровольцев, завербованные специально направленными в регионы агитаторами. А во-вторых, подчеркнул он, на нашем пути лежит такая серьёзная водная преграда, как Волга, и её тоже незаметно не переплывёшь, это не безлюдная и малосудоходная Обь. Так что нужно заранее выработать какую-то тактику взаимодействия с властями, с которыми нам неизбежно придётся контактировать в процессе реализации задуманного плана и давать какие-то вразумительные объяснения насчёт того, кто мы такие и какого хрена здесь делаем.

— Да нефиг нам с ними объясняться,— решительно заявил Аюндай,— пора уже, наверное, показать всем нашу силу! Что мы всё за кустами держимся, таимся от чужих глаз? Пусть они нас боятся, а не мы их! Вон у нас сколько отчаянных воинов! Прокатимся лавиной, и хрен нас кто остановит!..

— Ну-ну, дорогой, не горячись, ещё не пришло время для атак,— похлопал его по плечу Вадим.— В открытом сражении регулярная армия разгромит нас за два дня. Куда нам против боевой авиации, танков, пулемётов?.. Сейчас нам нужны не столкновения, а, скорее, сотрудничество, взаимодействие. Если мы не можем скрыть своего существования от властей, то надо думать о том, как его легализовать, какой правдоподобной легендой запудрить всем мозги, чтобы на нас не обращали внимания.

— Можно сказать, что мы проводим какие-нибудь военно-тактические сборы, учения по гражданской обороне или отрабатываем тактику массовой эвакуации,— предложил впервые приглашённый на ханский совет атаман Морозов.— Это объяснит скопление такого большого количества людей и транспортных средств.

— Учения? — переспросил Вадим, прокручивая в уме возможную реакцию городских и областных чиновников на такое объяснение.— Нет, боюсь, они начнут повсюду звонить и выяснять, надо ли им как-то отчитываться о результатах этих учений, согласованы ли они с командованием близлежащих воинских частей, а главное — сколько денег можно списать на это мероприятие. Им ведь в первую очередь важно правильно «распилить» бюджет. И выяснится, что никто ни про какие учения не знает, ни с кем они не согласованы, и вообще всё это вызывает большие сомнения... Во всяком случае, эту идею можно использовать только раз или от силы два, да и то лишь в каком-то небольшом, районном масштабе. А надо бы придумать какую-то долгоиграющую, многосерийную фишку...

И тут меня осенило.

— Кино! — воскликнул я, вскакивая с места.— Мы скажем, что снимаем многосерийный художественный фильм о массовом передвижении народов, этакую философскую притчу о великом кочевье, растянутом через века и континенты. Точно! Фильм будет называться «Вирус Чингисхана» и исследовать стремление людей к покорению новых территориальных, исторических и культурных просторов. Для жанра художественно-философской притчи как раз естественно смешение лошадей и верблюдов, копий и автоматов, телег и автомобилей. Надо составить рекомендательное письмо за подписью Никиты Михалкова с просьбой ко всем административным органам страны оказывать максимальную помощь съёмочной группе знаменитого японского режиссёра Масиро Сукагавы, работающего над созданием нового шедевра. Я на всякий случай набросаю даже синопсис сценария для особо любопытных чиновников. Напишу там, что фильм представляет собой сюрреалистическую картину того, как история человечества движется через времена и страны, наслаивая друг на друга образы орд Чингисхана, отрядов Пугачёва, войск Наполеона, полков барона Унгерна, банд Махно, дивизий Котовского и Чапаева, армий Гудериана и Жукова... Укажу, что сценарий фильма предусматривает показ массовой эвакуации людей, и в частности — сцену переправы большого количества беженцев по мосту через Волгу. Короче, сюда можно вогнать всё, что хочешь, ещё и попросить власти о содействии. Киносъёмкой мы сможем объяснить всем буквально всё. Телеги, кони, шатры, вооружение — это всё, мол, только съёмочный реквизит. Масса народа на лошадях с луками и стрелами — массовка. Надо только раздобыть где-то несколько видеокамер и мегафонов да изготовить кучу всяких киношных удостоверений — я думаю, наш специалист по корочкам это сумеет.

— Сделать удостоверения операторов и помощников режиссёра не проблема,— махнул рукой Вадим, выслушав моё предложение.— Японских физиономий у нас тоже в избытке — бери любого бурята или казаха, вот тебе и готовый Ясиро Сукабука или как там зовут твоего режиссёра. Думаю, это действительно продуктивная идея, так как никто никакому Михалкову звонить не станет и проверять достоверность его подписи не будет. Съёмки какого-то очередного кинофильма — это для властей явление несерьёзное, во всяком случае — не повод для волнений. Надо только тщательно обдумать все возможные нюансы и заготовить любые документы, которые могут понадобиться.

И, повернувшись непосредственно ко мне, добавил:

— Займись этим. Твоя идея — тебе её и реализовать. Так что ещё раз всё как следует продумай и держи на контроле...

Так в одночасье я стал администратором и продюсером многосерийного художественного фильма гениального японского режиссёра Масиро Сукагавы «Вирус Чингисхана», в подтверждение чего и получил вскоре первые корочки, которые изготовил разысканный по указанию Вадима и доставленный в Жидебай старый специалист по производству «ксив» любой сложности по кличке Паспортный Стол. Корочки были красивыми, имели безупречный вид и вызывали трепет и уважение, только слово «продюсер» было напечатано с двумя «с». Но это было несущественно.

Потом мы составили и отпечатали «михалковские» письма с просьбой об оказании содействия для руководителей тех отрядов, которые выезжали обеспечивать нам временные ночлеги по ходу следования, чтобы с их помощью заранее подготовить местные власти к информации о прибытии в их районы огромного количества вооружённых всадников.

К моменту нашего выступления из Чингисских гор в моём подчинении была уже полностью укомплектованная «съёмочная группа», состоящая из нескольких «операторов», «помощников операторов», «режиссёров», «ассистентов режиссёров», бригады «осветителей» и других профессиональных «киномастеров», что подтверждалось соответствующими справками и удостоверениями. У нас даже была в наличии одна видеокамера и громкий белый мегафон на батарейках. Оставалось только снять кино...

30.

Не помню точно, но, кажется, в прочитанной мною несколько лет тому назад книге расстрелянного в 1930-е годы писателя Артёма Весёлого «Россия, кровью умытая» есть глава, которая состоит всего из одного-единственного слова: «Шли». Так писатель показал, во-первых, длительность происходящего в ней действия (целую главу его персонажи шли до нужного им места!), а во-вторых, монотонность и однообразие этого действия (шли и шли, и ничего больше не происходило). Примерно так же мог поступить бы и я, описывая наше более чем двухмесячное шествие по Казахстану. Двигаясь то неширокими межгорными долинами, то бескрайними казахскими степями, мы проходили путь от одного бивака до другого, распрягали и кормили лошадей, пили чай, ужинали у костров, спали на расстеленных поверх сухой травы кошмах, укрывшись ковровыми покрывалами, а утром снова трогались дальше, до следующей ожидающей нас стоянки. Отгрохотали свои весенние рок-концерты первые ликующие от наступления тепла пичуги, затейливой красочной мозаикой украсили склоны сопок и поляны цветы, как зелёные цунами, взметнулись по лугам пошедшие в рост травы, деревья спрятали свои сухопарые тела под комбинезонами листьев, и в мире окончательно установилось лето. А мы тем временем всё шли и шли, хотя, слава Богу, не на своих двоих, а на четырёх лошадиных.

За Актобе к нам присоединились подошедшие с севера оренбургские казаки, за Уральском подошли с юга двумя группами тысяч двадцать калмыков, большой отряд астраханских казаков и полк ставропольцев, а уже перед самым Саратовом примкнули спустившиеся вдоль Волги татары и башкиры. Там же нас ожидала небольшая команда добровольцев из города Коврова, которые привезли с собой десятка два гранатомётов РПГ-18 с запасом снарядов к ним. Всех новоприбывших казаков отдали под начало атамана Морозова, создав, таким образом, полноценную казачью дивизию, а гранатомётчиков рассредоточили по другим сотням и отрядам, чтобы каждое подразделение имело свою собственную «ракетную артиллерию».

Приход тепла оживляет и будит не только природу, но и людей. Проведя добрую половину зимы за плотными стенами шатра и общаясь, в основном, лишь со своими нукерами да камердинерами, я рад был опять оказаться среди шелеста трав и листьев, дыхания степного ветерка, лошадиного ржания, множества открытых лиц и разговоров. В те вечера, когда Вадим не приглашал меня в ханский шатёр на совещания или ужины, я с удовольствием присоединялся к какому-либо из казачьих куреней и, уплетая с ними разливаемую из общего котла похлёбку, слушал мимолётно вспыхивающие то тут, то там беседы о жизни современного казачества, проблемах взаимоотношений казаков с активно заселяющими страну мигрантами и, конечно же, высказываемые ими надежды и чаяния, связанные с намечающимся превращением России в ханскую Орду.

— ...В империи Чингисхана все улусы от Китая до Руси были одинаково равноправными, у него не было никаких регионов-льготников,— делился своими мыслями с товарищами бородатый ставропольский казак, когда я подсел с наполненной кашей тарелкой к их куреню.— А у нас, к примеру, в Чечню сегодня миллионы льются потоками, а соседние области находятся на голодном пайке. Это, по-вашему, справедливо? Вот и я говорю, что нет... Поэтому я хочу, чтоб у нас всё опять стало честно, по-чингисхановски, и чтобы для нашей власти были одинаково близкими и Чечня, и Ставрополье, и все другие субъекты.

— Точно! — подняв на минуту голову от котелка с исходящей паром кашей, поддакнул ему молодой длинноусый казак.— Если будем жить по-чингисхановски, то работать будем — по-стахановски! — и счастливо захохотал, заломив на затылок картуз с мерседесово блеснувшим в отсвете костра лакированным козырьком.

— А я вот слышал, что тревожить тени великих завоевателей очень опасно. Неважно там — Чингисхана, Наполеона или Гитлера,— заговорил, вытерев губы ладонью, седоволосый есаул.— А особенно опасно для человечества будоражить их захоронения. Говорят, если найти и раскопать могилу Чингисхана, то в мире обязательно разразится кровопролитная война или какая-нибудь другая, ещё горшая холера...

— Кремль — это и есть могила Чингисхана,— мрачно резюмировал дискуссию первый бородач.— Потревожишь власть — выпустишь в мир беду хуже любой холеры. Власть, чтобы не потерять свои манатки, на любую войну готова.

— Так как же вы решились пойти против такой власти? — не удержался я от вопроса.

— А так и решился, что если её не сковырнуть теперь всем миром, то так она скоро всю Россию и заложит в американских банках. Это Чингисхан считал себя отцом народов, Сталин... А нынешние открыто называют себя наёмными работниками, типа, мол, менеджерами. А самое главное для менеджера — что? Заработать себе максимально высокие бонусы. На чём угодно. Вот ничего, кроме распродажи природных богатств и государственных секретов, в нашей стране все последние годы и не происходит...

 

В середине июня мы вышли к окраинам Саратова и, обойдя город с севера, остановились напротив села Пристанного, дожидаясь, когда подтянутся идущие следом с интервалами в одни сутки подразделения. Пока мы стояли в укрытой Чингисскими горами многокилометровой долине, размер нашего воинства хотя и производил впечатление, но не такое потрясающее, как здесь, на ровной открытой местности вблизи нескольких автострад и областного города. Прибывающее частями войско рассредоточивалось на огромной территории между сёлами Раскатово, Луговское, Ясеновка и Генеральское, и скрыть от глаз такое пугающее скопление вооружённых верховых людей было абсолютно немыслимо, нужно было как можно быстрее форсировать Волгу и двигаться дальше, поэтому, вооружившись сварганенными Паспортным Столом удостоверениями, справками, ходатайством Министерства культуры и рекомендательным письмом Никиты Михалкова, я срочно отправился на приём к губернатору для решения вопроса об оказании «съёмочной группе» мистера Масиро Сукагавы помощи в съёмках сцен массовой переправы через Волгу.

Попасть непосредственно к самому главе области мне, несмотря на все мои усилия, не удалось, так как его график был посекундно расписан на три ближайших месяца вперёд, но меня всё-таки принял один из его первых заместителей. Это был сухопарый мужчина лет пятидесяти пяти с усталым серым лицом и глубоко запавшими грустными глазами.

— Что это последнее время киношников на Чингисхана потянуло? — спросил он, перебирая представленные мною справки и ходатайства.— Я в течение двух последних лет уже несколько фильмов про него посмотрел. И с каждым новым фильмом он всё более идеализируется.

— Ну, скажем так, фильм мистера Масиро Сукагавы не совсем про Чингисхана. Это, скорее, попытка найти некий общий для всех веков и народов ген, который движет историю, толкая людей на покорение новых пространств и новых форм общественной жизни. Просто Чингисхан — это самая яркая личность в этом ряду, поэтому его имя использовано в названии, а вообще в фильме в той или иной мере задействованы такие персонажи как Аттила, Тамерлан, Пугачёв, Разин, Наполеон, Ленин, Сталин...

— Обсирать будете?

— То есть? — не понял я.

— Ну, опять Сталина обсирать будете? — повторил он.— Сейчас же это модно. «Палач», «людоед», «параноик». Как будто это не при нём отсталая Россия превратилась в ведущую державу мира.

— Н-нет, зачем же... Сталин ведь тоже из породы Чингисханов, он вёл огромные массы на покорение нового общественного строя, а это ничуть не легче, чем покорять пространства... Хотя он не забывал и о расширении границ своей империи, создав после войны жизнеспособный социалистический лагерь. Кстати, устроен этот лагерь был абсолютно на тех же принципах, на каких Чингисхан создавал свои улусы, то есть — с назначением на должности тиунов верных себе представителей коренных народов и созданием защитных гарнизонов из местных воинов, но всё это — под своим контролем и с сохранением репрессивных возможностей. Вспомните подавление восстаний в Венгрии и Чехословакии...

— Ну, коли так, то ладно. Если не будете делать из Сталина идиота и чернить нашу историю, тогда работайте. Сколько времени вам понадобится для съёмки?

— Я думаю, ночь или чуть больше. На некоторые сцены ведь уходит по нескольку дублей.

— Значит, как я понимаю, нам придётся закрыть мост в Пристанном часов с десяти вечера и примерно до следующего обеда. А весь поток транспорта оттуда перенаправить на эти часы на мост в Энгельсе... Сказать по правде, мне это совсем не нравится, так как создаст для нас целую кучу проблем, но раз уж о помощи вам просит сам Никита Михалков, то придётся, видимо, уважить. Только мы должны успеть заблаговременно оповестить население, а для этого надо напечатать объявление в газетах и сообщить всем о временном закрытии моста по радио. Кроме того, нужно будет дать соответствующее распоряжение в ГИБДД, чтобы они обеспечили вам на это время работу постов с обеих сторон моста. Причём надо будет выставить посты ещё и на самих трассах, чтобы загодя направлять идущие к Пристанному машины на Энгельс. Да перекрыть боковые выезды к мосту со стороны Генеральского и Прибрежного. Так что предоставить вам мост для съёмок получится не раньше, чем... Ну, скажем,— он на некоторое время погрузился в подсчёты, листая лежащий на столе календарь, и наконец принял решение: — Наверное, послезавтра. Да, послезавтра, в двадцать два ноль-ноль, можете приступать к началу съёмок. Я к этому времени подъеду к вам, и если будут какие-то вопросы, мы их решим на месте. Но за безопасность своих людей во время передвижения по мосту вы отвечаете сами.

— Да, конечно,— согласился я.— Только нам бы сопровождение ГИБДД хотя бы до Каменки, а там мы сойдём с трассы и разобьём где-нибудь на обочине лагерь.

— И куда вы потом всю эту армаду людей денете? Отправите по домам?

— Нет, они нам ещё понадобятся. У нас запланирована съёмка массовых сцен под Москвой, в районе Егорьевска. Здесь мы снимаем только один из эпизодов фильма, а там предстоит снять несколько больших сцен. Так что мы потом будем переправлять всех туда... Своим ходом, но по разным дорогам, чтобы не создавать неудобств на трассах. Бюджет фильма уже трещит по швам, но проект запущен, и надо доводить его до конца.

— Всё в этой жизни надо доводить до конца. Нельзя оставлять неразрешённым ни одного вопроса, даже второстепенного,— задумчиво произнёс замгубернатора.— Хотя, на мой взгляд, второстепенных вопросов в жизни вообще нет, они таковыми лишь кажутся, а на деле все — главные... Впрочем, я желаю вам успеха. Дай Бог, чтобы искусство снова начало работать на укрепление духа, а не только на разжигание страстей. Ну а я послезавтра загляну к вам на съёмочную площадку...

Мы крепко пожали друг другу руки, и, с трудом переводя дух, я покинул здание областной администрации. Я даже не надеялся, что решение казавшегося столь трудным вопроса пройдёт так легко и быстро, без всяких пугающих согласований с инстанциями, подстраховочных звонков в Москву и даже без традиционных для нашей рыночной поры «откатов». Хотя деньги для этого я на всякий случай у Токтонбая взял и теперь размышлял о том, как мне с ними лучше поступить — возвратить назад казначею или же оставить себе и сказать, что я раздал их чиновникам. Меня очень подмывало сделать второе, но душа воспротивилась соблазну и всё-таки убедила меня не мелочиться. Хотя жёгшая ляжку сумма была отнюдь не мелочью...

В последний день перед переправой, незадолго до обеда, меня пригласили в палатку интендантской службы и предложили выбрать себе из сваленных кучей в коробке трубок заряженный мобильный телефон. Оказывается, замыкавший наше передвижение арьергардный отряд, встретив вчера на окраине посёлка Степное магазинчик связи, не удержался и выгреб из него около сотни разносортных мобильников с сим-картами, а также целый ящик разнородных зарядных устройств. Так что в преддверии сложного ночного перехода Вадим распорядился раздать эти средства связи всем сотникам, есаулам и членам ханского совета.

Порывшись в груде телефонов, я наткнулся на такой же «Sony Ericsson», какой я купил себе в январе в Томске, и решил, что будет разумно иметь два одинаковых, чтобы в случае поломки или утери аккумулятора или зарядного устройства можно было воспользоваться их взаимозаменяемостью. По этой же причине я обычно покупаю себе сразу несколько пар носков одинакового цвета, чтобы в случае протирания дыры на одном из них его можно было использовать в паре с любым другим — и так до тех пор, пока не останется один последний, к которому уже негде подобрать пару.

Быстро набрав комбинацию «решётка-сто-решётка», я проверил баланс и, увидев числящиеся на нём полторы тысячи рублей, довольно задвинул крышку с дисплеем.

— А где заряжать аккумулятор, когда он сядет? — спросил я, пряча в карман мобилу и зарядное.

— Это уже вы думайте сами,— развёл руками хозяин палатки.— Где-нибудь на пути наверняка встретится дом с розеткой, вот и воспользуетесь им. Или попробуйте раздобыть где-то дизель-генератор, тогда можно будет заряжать здесь.

Поблагодарив завхоза, я вышел на улицу и поспешил к своему шатру. В течение всех этих двух с половиной месяцев я ни разу не устанавливал своё жилище, так как ночлеги наши были краткими, рано утром мы выступали в путь, и чтобы не тратить время на возню с установкой и разборкой шатра, я спал прямо на брошенной на сухую траву кошме, либо под брезентовым навесом на четырёх кольях, либо вообще укрываясь куском ковра, как одеялом. Но тут, собирая поочерёдно подходящие к месту сбора войска и группы новых добровольцев, мы стояли уже целую неделю, и поэтому я снова разбил свой шатёр и жил в нём, спрятавшись за войлочными стенами от неугомонного шума разросшегося уже до ста сорока с лишним тысяч воинов лагеря.

Придя в шатёр, я спешно вытащил из рюкзака свой собственный «Sony Ericsson» и торопливо поменял в нём давно севший аккумулятор на новый, вынутый из только что полученного мною у завхоза мобильника. А затем, волнуясь и не попадая пальцем в кнопки, набрал номер Танькиного телефона.

— Алло, это ты? — спеша и задыхаясь, заговорил я, услышав в трубке возникший за тысячи непостижимых километров от меня, но самый дорогой и узнаваемый в этом мире меня голос.— А это я,— добавил я и почувствовал, что других слов для передачи наполняющих моё сердце чувств, в общем-то, уже и не найти, и для полного счастья остаётся только услышать в ответ те, которые мне могут произнести мои сыновья.

И я попросил Таньку дать мне послушать голоса моих беззаботно агукающих где-то рядом с нею мальчишек...

31.

После обеда — я только хотел было прилечь и немного поспать в преддверии бессонной ночи — ко мне в шатёр неожиданно заглянул Вадим. Великий Хан пришёл без сопровождающей его обычно свиты и даже не оставил у входа в шатёр своего личного охранника.

— Привет! — сказал он, отбрасывая в сторону закрывающий вход полог.— Можно к тебе по-соседски, без приглашения? Я, правда, без бутылки, но сегодня нам предстоит трудная ночь, так что лучше быть трезвым. И желательно бы хорошо выспаться... Ты ещё не ложился отдыхать?

— Только что собирался.

— Ну вот, а я тебе, выходит, помешал.

— Ничего, времени ещё достаточно.

— Время — субстанция неоднозначная. Поверь мне, один и тот же жизненный отрезок может быть и ничтожно коротким, и невыносимо длинным. Медовый месяц у новобрачных пролетает как одна секунда, а тот же срок в следственном изоляторе тянется дольше года... Я много думал о парадоксах времени; жаль, у нас нет его сейчас, чтобы о нём поговорить. Да и вообще — посидеть, пообщаться. Ты-то хоть можешь выйти и с кем угодно поболтать, а я разговариваю только с сотниками да советниками... Кстати, что это ты, как мне сообщают, всё время выспрашиваешь у людей, зачем они идут на Москву? Зачем тебе это?

— Я не выспрашиваю,— обиделся я.— Я просто хочу понять, чего люди ждут от нашей победы, чтобы потом не разочаровать их и не превратить из своих союзников в противников. Почему революции обычно пожирают своих детей, как ты думаешь? А потому, что те связывали с ними какие-то свои ожидания, надеялись получить какие-то выгоды от своего участия в революции, а их вожди об этом даже не задумывались и после победы начинали реализовывать свои собственные программы, забыв о единомышленниках. И их вчерашние сподвижники стали их главными оппозиционерами.

— Как Троцкий?

— Ну да. Или как Руцкой, который в августе девяносто первого года был вместе с Ельциным, а уже в октябре девяносто третьего — против него. Вот я и беседую с людьми, чтобы узнать их ожидания и не обмануть их потом, повторив извечную ошибку всех прежних революционеров.

— Ну, ты это... Осторожнее беседуй... Я же тебе говорил, что Пурген существует не в единственном экземпляре. Тут повсюду есть глаза и уши, которые мне всё докладывают. А насчёт людей ты не бойся, мы никого не обманем. Не для того я всё это затеял...

— А для чего? Ты ведь никогда толком не декларировал того, что ты собираешься делать, придя в Кремль, и на кого планируешь опереться. Токтонбая ведь министром финансов не поставишь, тут нужен специалист несколько другого уровня. С кем ты собираешься строить новую жизнь в России?

— Я думал об этом, не беспокойся, и у меня уже есть примерный список кандидатур.

— Например?

— Ну, допустим, премьером я назначу Михаила Ходорковского. А министром образования и науки возьму Перельмана...

— Это того учёного, что от миллиона долларов отказался?

— Его самого. На оборону поставлю на первых порах Аюндая, он справится, а потом поглядим. Ты, если хочешь, можешь возглавить Министерство культуры, я тебе это уже предлагал. А если не хочешь — я его Владимиру Берязеву отдам, пускай культурой управляет поэт; ты же сам говорил, что поэзия гармонизирует жизнь, вот пусть наша действительность наконец и обретёт гармонию. А чтобы, кроме гармонии, в стране был ещё и порядок, я отдам МВД казакам, пусть этим займётся атаман Морозов.

— Тебе в первую очередь надо будет объяснить своим гражданам и всему остальному миру, какой общественный строй ты собираешься утверждать в России. Беда нынешней власти как раз в том, может быть, и заключается, что за два с лишним послеперестроечных десятилетия она так и не определилась с тем, какой строй она у нас создаёт.

— Я буду строить интегральный феодализм,— ни минуты не колеблясь, пояснил Вадим.— Страна будет поделена на улусы, которыми будут управлять назначенные мною нойоны, а сам строй будет соединять в себе лучшее из опыта мирового капитализма и нашего недавнего социализма. Все будут подотчётны Великому Хуралу, а Великий Хурал будет подотчётен Великому Хану. За казнокрадство и взяточничество я введу отрубание рук и полную конфискацию имущества, причём не только у самого преступника, но и у всей его родни. Если жизнь в каком-либо улусе будет бедной, то приедет мой визирь и посадит руководителя улуса в клетку. Лидеров политических партий и движений, руководителей отраслей и предприятий, а также бизнесменов, банкиров и олигархов, экономическая, хозяйственная, организационная и политическая деятельность которых не ведёт к процветанию страны и улучшению жизни людей, я буду пожизненно лишать права возглавлять какие бы то ни было структуры и хозяйства, а также заниматься политической деятельностью. Их счета будут заморожены, а имущество конфисковано.

— Круто,— хмыкнул я.— Но очень похоже на сказку.

— А ты не хмыкай,— обиделся Вадим.— Я действительно так сделаю, потому что по-другому в этой жизни ничего не изменить.

— Да я понимаю и, в принципе, не против предложенных тобой мер, только боюсь, что на практике всё окажется несколько иначе. Ты ведь не учитываешь того давления, которое на тебя начнут оказывать, во-первых, страны Запада, а во-вторых, внутренняя оппозиция. Языки-то всем не отрубишь.

— Оппозиция — это те, кто хотел бы рулить страной, а штурвал власти находится в чужих руках. Вот они и мутят воду, чтобы оттеснить законного капитана от руля и самим встать на его место. По конституции-то, сегодня стать президентом страны может любой гражданин России. А я сразу же объявлю о династической передаче власти наследнику по мужской линии, чтобы отсечь на этот счёт любые мечтания. Когда нет шансов, тогда нет и соблазнов.

— Соблазны есть всегда. Если не в том, чтобы занять место первого человека в государстве, то хотя бы в том, чтобы иметь возможность на этого человека влиять, стать, как говорится, «серым кардиналом». Вспомни, как действовал Березовский, одаривая дочь Ельцина и добиваясь через неё принятия выгодных для него решений.

— Со мной эти номера не пройдут, у меня нет дочери.

— Отыщутся другие слабые места. Ну и — не забывай о мировом общественном мнении. Запад этим рычагом пользуется постоянно.

— Запад может делать всё, что ему угодно, мне на это наплевать. Пока у России есть ракеты, Запад нам не страшен.

— А ты уверен, что они у нас есть? Судя по тому, как США, совершенно не считаясь с нашим мнением, изнасиловали Сербию, оккупировали Афганистан, раздавили Ирак и столкнули в яму гражданской войны всю Северную Африку, никаких страшных ракет у нас давно уже нет, и Запад об этом прекрасно знает. Так что тебе придётся считаться с очень многими негативными факторами, которые будут мешать осуществлению твоих замыслов.

— Ладно. Если ты будешь со мной, мы что-нибудь придумаем. А пока надо отдохнуть. Давай-ка ложись и спи. Пару часиков дремануть просто необходимо. И прошу тебя, поменьше настораживающих разговоров у костров, иначе тебя могут неправильно понять...

 

...Пару не пару, а часа на полтора я и в самом деле отключился и спал бы, наверное, ещё дольше, да только мне этого не дали сделать. Лагерь начал готовиться к предстоящему ночью переходу по двенадцатикилометровому волжскому мосту, за стенами шатра поднялись суета и галдёж, и я подумал, что и мне будет не лишним ещё раз проверить готовность моей команды к ожидающей нас через несколько часов инсценировке киносъёмок. Поэтому я отбросил покрывало и пошёл собирать свою «съёмочную группу».

Первым делом я осмотрел инвентарь и технику. В наличии имелись четыре разнокалиберные японские видеокамеры — неплохие, как мне сказали, по качеству, но, конечно же, не профессиональные, а любительские, хотя, будучи установленными на трёхногих штативах, они и смотрелись как киношные. Было также два мегафона, классическая ассистентская хлопушка, три театральных светильника на высоких стойках, работающие от автомобильных аккумуляторов, и два автомобиля «тойота» с открытыми кузовами, с которых, собственно, и предполагалось «вести съёмку». Роль режиссёра Масиро Сукагавы была поручена буряту Базаржапу Тойбонову, который почти не говорил по-русски, но имел колоритную восточную внешность: узкие глаза, жёсткие чёрные волосы до плеч и реденькая бородка под нижней губой. Все прочие роли тоже были распределены и детально обговорены.

В половине десятого мы загрузили съёмочную аппаратуру в машины и выехали из лагеря. Одна из «тойот» остановилась у въезда на мост на левом берегу, а другую я на всякий случай отправил на правый, к селу Пристанному,— вдруг кто-то из администрации подъедет посмотреть на нашу работу с той стороны реки. Я велел им установить треногу с камерой и один из светильников в кузове «тойоты» и делать вид, что они снимают сходящие с моста подразделения. Но я почему-то был уверен, что замгубернатора появится на нашей стороне, и потому самую большую видеокамеру, чёрно-белую хлопушку, два светильника и готового к работе Базаржапа оставил с собой здесь.

И я не ошибся. Где-то минут через сорок после того, как сотрудники ГИБДД перекрыли движение по шоссе в сторону Пристанного моста и по нему колонной по двенадцать всадников в ряд с интервалами в полкорпуса двинулась наша армада, по вспомогательной дороге со стороны Прибрежного подкатил сверкающий в свете фонарей, как чёрная волжская вода, «мерседес», и из него вышел уже знакомый мне сухощавый губернаторский заместитель с одним из своих помощников.

— Базаржап, работай! — прошипел я сидевшему в кузове без дела «режиссёру», и тот, испуганно вскочив, начал с неистовым усердием отрабатывать порученную ему роль.

— Мотор!!! — страшно выпучивая глаза и надувая жилы на шее, свирепо орал он в мегафон, так что проходящие мимо «режиссёрской» машины шеренги всадников в ужасе напрягали лица и, задерживая дыхание, будто они ныряли в это время под воду, проносили мимо «работающих» камер свои неестественно неподвижные, одеревеневшие от ответственности момента физиономии.— Мотор!!! — «отсняв» одну прошедшую мимо нас партию, хрипел Базаржап, и мимо машины, точно окаменевшие мумии, проезжали на испуганно прядающих ушами и фыркающих лошадях новые шеренги перепуганных всадников.

— А что они такие все зажатые, точно скованные? Камеры боятся, что ли? — глядя на проезжавших мимо нас, не мигая, воинов, спросил меня прибывший вместе с замгубернатора чиновник.

— Нет, это специально так,— прямо на ходу начал я выстраивать какое-то правдоподобное объяснение.— Ретро-стиль называется. Вы видели, как сейчас фотографии делают под старину, с желтизной такой, будто они пожелтели от времени? Вот и в кино есть такая практика: снимают так, как будто это было снято в начале тысяча девятисотых годов. Вспомните кадры старой хроники: люди действительно замирали перед фото- и кинокамерами, задерживая дыхание и боясь моргнуть, потому для них это были моменты чрезвычайной важности. Вот это внутреннее состояние и хотел бы передать в своём фильме господин Масиро. Избранный им художественный метод соединяет в себе множество самых разнообразных приёмов, помогающих добиться исторической достоверности. Помните кадры из «Броненосца Потёмкина», как там все неестественно бегают? Или знаменитые фильмы Чарли Чаплина с его суетливыми движениями? Вот и здесь потом плёнку прокрутят немного быстрее, и будет полная имитация съёмки вековой давности.

— А почему такое странное смешение одежд и вооружения? — не мог понять происходящего помощник замгубернатора.— У одних я вижу копья и луки, у других ружья, а у третьих и автоматы... В какое время происходит действие фильма?

— Видите ли,— снова напрягся я,— это не просто фильм, а фильм-притча, в котором история представлена в виде единого неостановимого потока людских масс, движущегося через времена, пространства и общественно-экономические формации. Все века представлены как бы одномоментно, у истории ведь, как и у Бога, нет ни «вчера», ни «завтра», а всё происходит в едином «сейчас», поэтому перед зрителем проходят представители сразу всех исторических эпох одновременно.

— Сюр, что ли?

— Гротескный мифоконцептуализм с элементами турбореализма.

— Короче, хрень собачья,— выругался помощник.

— А нормальное кино сейчас снимать разучились, вот все и вымудряются,— подал голос замгубернатора.— Кому только от этой турбомешанины будет хоть какая-нибудь духовная польза?

— Зато именно за такую стряпню, блин, сейчас дают все эти зарубежные кинопремии. А настоящее кино при этом вымирает. Одни дурацкие сериалы по всем каналам идут да ещё эти пошлые шоу...

— Ладно,— отвернулся от проходящих мимо нас колонн замгубернатора.— Постарайтесь закончить это ваше... турбоискусство пораньше. Не хватало ещё из-за такой ерунды парализовать тут на сутки движение.

— Мы постараемся,— поспешно заверил я представителей власти, с облегчением глядя, как они удаляются в сторону ожидающего их «мерседеса».

— Мотор!!! — чуть не срывая себе голос, истерически проревел им вдогонку в мегафон «великий режиссёр» современности Масуро Сукагава...

32.

К десяти часам утра вся наша многотысячная армия вместе с возами и запасными лошадьми была на правом берегу. Слава Богу, мост в Пристанном обходил Саратов стороной, так что, почти никому особенно не мешая, мы перемахнули за ночь через лежавшую на нашем пути Волгу и, не снижая темпа, миновали Дубки, пересекли трассу на Клещёвку и остановились только в районе посёлков Малая Скатовка — Свинцовка — Кривопавловка — Нееловка, вызвав огромное недовольство местных жителей. Идти дальше такой огромной армадой было немыслимо, надо было срочно рассредоточиваться.

— Давай сюда Паспортного Стола,— сказал я Вадиму.— Надо срочно разослать информацию о нашем продвижении во все городские, сельские, областные и прочие администрации, чтобы там заранее знали о возможном появлении орды на их территориях и были готовы оказать нам содействие.

— Как ты собираешься всё это осуществить?

— Мы с Паспортным Столом и его лабораторией сейчас срочно вернёмся в город, снимем номер в первом попавшемся отеле, изготовим послания главам городов, областей и районов, потом в каком-нибудь интернет-кафе отыщем через Интернет адреса нужных нам администраций и разошлём всем — кому по электронке, кому обычной почтой — письма с просьбой оказывать содействие съёмочной группе режиссёра Масиро Сукагавы.

— Блин, меня уже тошнит от этого имени...

— Меня тоже, но другое придумывать поздно. Здесь не сибирская глушь, тут через каждые полкилометра — село, посёлок, город, повсюду дороги, люди, власти. Власть тут, наверное, такая же неповоротливая, как и везде, но если каждые пять минут из каждого населённого пункта ей будут звонить о нашествии каких-то непонятных банд, то нами всё-таки заинтересуются. Поэтому лучше самим, не дожидаясь неприятностей, заранее сообщить всем о себе то, что для нас будет максимально безопасным. Пусть уж это будет наша легенда о съёмках фильма. Если сообщения о продвижении многочисленной массовки разослать главам всех лежащих на нашем пути администраций, то куда бы потом кто-то из них ни позвонил, ему скажут, что да, у нас тоже есть информация о работе съёмочной группы в наших местах, так что никто больше ничего выяснять не будет, а, может, ещё в чём-нибудь и помогут.

— Ну хорошо, давайте... Лучше бы это, конечно, было сделать ещё вчера или позавчера, ну да ладно. Только постарайтесь оперативно, сам понимаешь — нам тут торчать не резон.

— Я думаю, ты можешь пока делить орду на части и немного рассредоточивать её по соседним районам, а заодно прорабатывать с сотниками предстоящие им маршруты. Надо, чтобы в итоге мы все вышли на линию Воскресенск — Павловский Посад и чтобы там же нас ждали ребята из нашей автороты; они уже, кстати, давно должны быть на месте...

Взяв с собой несколько расторопных помощников, мы с Паспортным Столом и его оборудованием погрузились на две «тойоты» и «Ниву» и через полчаса уже вселялись в двухкомнатный номер первой же встретившейся нам гостиницы с названием «Мираж». Собственно, гостиница нам была нужна только из-за розеток, к которым можно было бы подключить три имевшихся у нас ноутбука и принтер. Пока мы с Паспортным Столом составляли, а потом распечатывали на бланках Министерства культуры письмо с просьбой оказывать содействие съёмочной группе фильма «Вирус Чингисхана», наши помощники на двух компьютерах занялись выборкой адресов городских, сельских, районных и областных администраций Пензенской и Рязанской областей, Республики Мордовия и, на всякий случай, юга Нижегородской области. Честно говоря, эта часть работы заняла у нас как раз больше всего времени, затянувшись далеко за полночь, а когда список был готов, мы просто сбросили по программе массовой рассылки почти все наши письма на электронные адреса администраций, а тем из них, у кого до сих пор нет электронной почты, отправили распечатанные на принтере письма в обычных конвертах. Но это было уже утром, когда открылись почтовые отделения.

А часов в одиннадцать я уже вернулся в лагерь и отдал Вадиму около сотни рекомендательных писем для наших сотников, которые им предстояло предъявлять в случае необходимости представителям власти во время своего рейда к Москве. О том, что финальная часть съёмок будет проходить в Подмосковье, там тоже было написано, я постарался предусмотреть всё и подстраховаться от любого подвоха. Так что можно было сниматься с места и пускаться в путь, хотя сам путь с этого дня разветвлялся на целых три десятка самостоятельных русел, по которым разделившаяся на тридцать разнокалиберных отрядов орда продолжала своё приближение к не чующей опасности российской столице. Как написал бы в главе об этом шествии писатель Артём Весёлый, «шли». А впрочем, может быть, это я цитирую и не его, я давно уже не перечитывал его книги...

 

Первое время идти по новым территориям было очень сложно: Россия оказалась заселена настолько плотно, что в ней почти уже нельзя было найти ни клочка свободного пространства! У меня было такое ощущение, что мы идём не по лесным и просёлочным дорогам, а по ярмарочной площади, заполненной праздно шатающимся и пялящимся на всё подряд народом. Весь мир вокруг оказался застроен дачами! Дач в стране было больше, чем просто жилых домов, и даже больше, чем самого населения. Мы то и дело натыкались на бесконечные дачные посёлки, из-за которых порой приходилось делать крюк в несколько лишних километров, потому что они росли где попало и как попало, то отрезая заборами выход к реке, то перегораживая степную дорогу, а то заслоняя собой выход из леса или рощи.

В нашем отряде было пять тысяч человек, хотя Аюндай хотел, чтобы Великого Хана сопровождала его двадцатитысячная сотня. Но Вадим отправил Аюндая одной из параллельных дорог, а с собой взял только пять тысяч верных нукеров, не считая девятерых моих лучников.

Главное в этом шествии было не допускать наших воинов до вторжения в чужие дома и дачи. Но время от времени у нас заканчивались какие-нибудь продукты, и тогда удержать кого-либо от ночной вылазки в дачный посёлок было невозможно. А иногда они пытались прихватить что-нибудь и прямо во время прохождения отряда через посёлок, на глазах у подозрительно следящих за ними отдыхающих.

Но дачники срединной России были совсем не такими робкими, как жители сибирских хуторов и деревень, они отбивались от нападения ордынцев граблями и лопатами, выкрикивали им в лица ругательства и проклятия и тут же начинали звонить по мобильникам, которые лежали в кармане любого старика и ребёнка, в полицию или местную администрацию, так что мне пару раз приходилось выезжать для улаживания конфликтов в ближайшие посёлки и отмазываться от грозящей нам статьи за разбой. Я не знал, что, оказывается, умею давать взятки, но, как показала жизнь, это не такое уж и трудное дело. Устав слушать зачитываемый главой поселковой администрации перечень злодеяний, совершённых нашими всадниками и нанёсших непоправимый ущерб личным хозяйствам одного из дачных кооперативов, я вынул из кармана двадцать пять тысяч рублей пятисотрублёвыми бумажками и, держа их перед собой, сказал, что я понимаю, что полностью ущерб этими деньгами не возместить, но, может быть, хотя бы части населения можно выдать небольшую компенсацию, а с остальными мы рассчитаемся позже, когда фильм выйдет в прокат и нам начнёт поступать прибыль. Главу администрации такое решение вполне устроило, он быстро взял у меня деньги, и тема была закрыта. В других случаях мне удалось обойтись без траты общественных денег, я просто объяснил чиновникам, что данное происшествие — никакой не грабёж, а это просто артисты вживаются таким образом в свои роли. Они уже несколько месяцев находятся в образе свирепых ордынцев и, боясь потерять нащупанное состояние, специально ведут себя так, как вели бы себя воины Чингисхана. Зато эти непредусмотренные «репетиции» на пленэре окупятся в итоге высочайшей художественной правдой создаваемого фильма.

Чиновники, успевшие получить по электронке или обычной почте изготовленные Паспортным Столом официальные письма Минкульта с просьбой оказывать нам содействие, только безнадёжно махали рукой на мои объяснения и спрашивали, чем они могут помочь, чтобы предотвратить повторение подобных «репетиций» на их территории. Я называл перечень необходимых продуктов, мне выписывали фактуру, и я возвращался к ожидающему меня отряду в сопровождении машины с макаронами и тушёнкой, после чего мы продолжали свой путь дальше.

В августе, созваниваясь и корректируя движение всех подразделений, мы прошли между Воскресенском и Егорьевском и сомкнулись с отрядом Аюндая. Выше остановились казаки атамана Морозова, за ними калмыки и другие пришедшие раньше нас части. В целом, не считая одного сбитого фурой китайца и его лошади, орда добралась до места сбора без потерь, хотя увидеть это воочию было невозможно, так как позиции войска были растянуты километров на восемьдесят, опоясывая Москву с востока широкой дугой, напоминающей серп или лук без тетивы. Предупреждённые письмами местные власти отнеслись к нашему появлению терпимо, авторитет Министерства культуры и особенно Никиты Михалкова работал исправно, но вот жителям Московской области и неисчислимым подмосковным дачникам на просьбу Никиты Сергеевича о помощи японскому режиссёру было наплевать, присутствие прямо у них под боком нескольких тысяч непонятных грязных людей, похожих на полчища гастарбайтеров, и их ржущих и постоянно гадящих лошадей их несказанно раздражало и наполняло воздух тревожным недовольством, грозящим с минуты на минуту перерасти в ненужную нам войну. Да и не за тем мы сюда явились, одолев семь тысяч километров, чтобы ругаться с бабами из-за потоптанного конскими копытами огорода или разбуженного отблесками костра ребёнка. Надо было приступать к главному.

— Ну? — спросил меня как-то Вадим.— Есть у тебя какие-то мысли относительно того, что делать дальше? Что бы ты мне сейчас посоветовал?

С минуту помолчав, я покрутил головой и принюхался. Похоже, что где-то в стороне кто-то бросил в костёр какую-то вонючую хреновину вроде старой подмётки, и ветер доносил до меня слабоватый, но довольно противный запах.

— Ветер сейчас откуда? — спросил я его вместо ответа.— Со стороны Егорьевска?

— Ну да,— повертел он головой,— вроде бы оттуда...

— Тогда прикажи всем отрядам немедленно поджигать траву. Надо, чтобы начались лесные пожары и загорелись торфяники... Пока ветер с востока, он будет гнать дым на Москву. А что обычно делают президент, премьер и другие важные чиновники, когда Москву начинает заволакивать дымом горящего торфа? А?.. Я думаю, тут трудно ошибиться. Они уезжают по срочно возникающим у них государственным делам куда-нибудь в Италию, Германию или, на худой конец, в Сочи. Проверить, как там идёт подготовка к шахматной универсиаде. И в Кремле не остаётся — ни-ко-го...

— И в это время, невидимые за дымовой завесой, мы просто войдём в город и займём опустевшие апартаменты власти,— закончил за меня Вадим.— Гениально! Я сейчас так и сделаю.

— Только надо будет потом всем сказать, чтобы закрыли себе лица мокрыми платками, чтобы не отравиться. И морды лошадям тоже...

В тот же день, торопясь, пока ветер не сменил своего направления, Вадим отдал приказ поджечь сухую траву, и от Воскресенска до Павловского Посада поползли лижущие землю языки низовых пожаров, от которых уже через день-другой заполыхали окрестные леса и начали тлеть торфяники, окутывая российскую столицу крайне неприятным, вонючим дымом, от которого начинают болеть лёгкие и повышается давление.

Заняв под штаб одну из пустующих дачек, мы регулярно просматривали по оставленному хозяевами старенькому телевизору новости, стараясь проследить информацию о реакции властей на торфяные пожары. Но первая информация пришла не с экрана телевизора, а прямо с неба.

— Вертолёт! Смотрите, вертолёт! — услышал я однажды крики за стенками шатра и, выскочив на улицу, посмотрел в небо.

— МЧС прилетело! — крикнул один из моих камердинеров, указывая пальцем в стрекочущую белую стрекозу с красно-синими полосами на борту, кружащую вдоль линии неостановимо разгорающихся пожаров.

Похоже, что больше, чем картина очагов возгораний, внимание наблюдателей привлекло огромное скопление людей и лошадей вдоль всей линии пожаров, потому что вертолёт всё больше и больше кружил не над дымящимся лесным массивом, а над нашими шатрами и палатками, разглядывая тысячи привязанных у прясел лошадей и толпы снующих вдоль линии огня людей с луками и ружьями на спинах.

— Где ковровцы с «Мухами»? — услышав крики про вертолёт, выскочил из своего шатра Вадим.— Сбить немедленно! И срочно передать по всем отрядам, чтобы все появляющиеся вертолёты были немедленно сбиты! Немедленно! И пожарные, и эмчээсовские!

Я не видел, как гранатомётчики производили выстрел, они стреляли где-то в стороне от меня, заметил только, как, оставляя в небе дымный белый шлейф, к эмчээсовскому борту метнулась чёрная точка гранаты, после чего над лесом вспыхнул багровый шар огня, и разломленный взрывом на две части вертолёт рухнул на территорию горящих торфяников, подняв там высокий столб искр и алого свечения.

— В выгоревший торф провалился,— сказал кто-то за моей спиной.— Как в преисподнюю ухнул.

— Вертолёты сбивать немедленно! — грозно повторил для всех Великий Хан.— Если нас здесь увидят наблюдатели МЧС, нам не помогут никакие письма Михалкова. Их доклад — это не звонки скандальных дачников, учтите это...

С этого дня по всей линии дислокации войска было установлено круглосуточное дежурство, при котором в состав дозорной группы, помимо обычных стрелков, обязательно включался гранатомётчик с «Мухой». И результаты не заставили себя ждать. В течение недели было сбито ещё два вертолёта и захвачен в плен автобус с десятью сотрудниками МЧС. Автобус был загнан под деревья, а эмчээсовцев временно изолировали в подвалах трёх ближних дач, владельцы которых не выдержали соседства с нами и с дымящимся лесом и давно свалили отсюда в город.

После одного из очередных совещаний Вадим попросил меня задержаться и, когда все посторонние ушли из шатра, вынул откуда-то бутылку водки и пригласил меня к столу.

— Садись, а то мы с тобой так ни разу за бутылкой и не посидели.

— Почему же? А на Новый год?

— Ну, вспомнил!.. Это как будто в другой жизни было! Белый снег Шынгыстау, белая кошма, белое платье невесты... Всё это осталось за спиной, и его уже не вернуть, вызов брошен.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что сбитых вертолётов нам не простят. Это ведь уже не игры на Болотной площади, это вооружённая борьба против существующей власти. Пока мы не стреляли, нам могло сойти с рук всё — даже наше вторжение в Кремль! Ну чем оно отличалось бы от того, что сделали эти дурочки из группы «Бюсти драйв», ворвавшись в Успенский собор Кремля и исполнив там антипрезидентскую песню? Ничем, такое же хулиганство. А теперь мы — вооружённые мятежники... Преступники... Не боишься?

— Знаешь,— сказал я, задумавшись,— однажды я летел на самолёте из Читы в Иркутск, хотел восстановиться там в университет на геологическое отделение, и на нашем пути оказался грозовой фронт. Облетать его было слишком далеко, фронт был широкий, и лётчики решили его перепрыгнуть. Признаюсь тебе, я жутко боюсь летать на самолётах, даже в тихую погоду, а тут ещё — гроза, да какая!.. Впервые в жизни я видел эту устрашающую стихию не над собой, а под собой. Ты просто представить себе не можешь, какое это жуткое зрелище — вспыхивающие под тобой молнии и грохочущий под тобой гром! В первые минуты у меня аж волос дыбом вставал... А потом стало вдруг пофиг. Понимаешь, я смотрел на эту грозу не из обычного, а уже как бы из иного — какого-то потустороннего — бытия. Как будто я уже давно живу в обителях Божьих и мне нет ни малейшего дела до того, что происходит где-то там, внизу, в моей прежней жизни... Гроза страшна, когда она гремит над твоей головой. А когда она гремит под тобой — она превращается в абстракцию... Примерно так же и теперь. Я уже будто пережил всё, что может со мной случиться. И теперь я смотрю на происходящее, как на ту грозу,— уже не снизу, а сверху...

— Ну, тогда давай,— поднял он рюмку.— Чтобы никакая гроза была для нас не страшна. За победу!

Я молча кивнул и выпил.

— А вот скажи,— заговорил он снова, поставив свою рюмку.— Если бы выбор жизненных путей зависел только от тебя, с кем бы ты предпочёл сейчас быть — со мной или с нынешней властью?

— С Танькой,— ответил я, усмехнувшись.— И со своими пацанами.

Он удивлённо посмотрел на меня, но ничего больше не спросил. А я не стал ему развивать свою мысль. Да и что в этой мысли нового? Разве кто-то сам не видит, к чему нас приводят обновления? Все эти революции, перестройки, реформы... Уже и слепому давно должно быть понятно, что лучше не воевать за власть, а молиться, чтобы Господь просветил её своим учением и помог ей вспомнить о народе, который она представляет, и своей великой миссии перед ним...

33.

Нужная информация прозвучала через три дня, когда огонь надёжно ушёл в глубь торфяных болот и Москва утонула в невыносимом едком смоге. В дневном выпуске новостей мимоходом сообщили, что президент страны вылетел в сочинскую резиденцию «Бочаров Ручей» для заслушивания отчёта по темпам строительства объектов будущей шахматной универсиады, а премьер выехал с инспекторской проверкой в Анапу, в пригороде которой разворачивалось строительство крупного курортно-рекреационного комплекса. В срочные командировки отправилось также большинство членов правительства, министров и других государственных деятелей, и даже мэр Москвы выехал на экстренную встречу с мэром города-побратима Бангкока.

Посмотрев выпуск новостей, Вадим отдал приказ готовиться к выступлению и ушёл собираться. Каждый воин должен был приготовить себе платок для защиты лица от дыма и взять с собой объёмную флягу с водой, чтобы смачивать его ткань во время движения по задымленной территории. Такой же платок рекомендовалось набросить и на морду лошади.

Выходить решили с наступлением вечера, когда прохладный воздух хотя бы немного осаждает едкую вонь, а также замирает общественная жизнь и прекращают работу государственные службы. Решили идти налегке, оставив пока обоз на месте под охраной. Оседлали лошадей, проверили оружие, подняли знамёна, сверили по мобильникам время... И, наконец, отзываясь щемяще дрогнувшей ноткой в сердце, прозвучало столь давно ожидаемое и пугающее слово: «Пора...»

 

...По Москве мы прошли, как нож по маслу, не услышав ни одного свистка постовых и не встретив ни малейшего препятствия; нас как будто давно уже в этом городе ждали. Единственная попытка преградить путь была сделана непосредственно в воротах Спасской башни, но там наши нукеры мгновенно разоружили кремлёвских охранников и закрыли их в какой-то подсобке. Вихрем пронёсшаяся по кремлёвским зданиям служба ханской безопасности без труда разоружила кремлёвский гарнизон и немногочисленную службу охраны, не оказавшую никакого сопротивления. Глубокой ночью Великий Хан Чингисхан Второй ступил под своды Московского Кремля и потребовал призвать к себе коменданта. Коменданта в это время в Кремле уже не было, но обнаружился один из его помощников, с помощью которого открыли президентский кабинет и по спецсвязи оповестили все центральные СМИ о произошедшей смене власти. На одиннадцать часов утра в Кремль были созваны те из министров, которые ещё оставались в Москве, на двенадцать — приглашены олигархи и ведущие бизнесмены, на час — лидеры политических партий и общественные деятели. А на десять часов утра была назначена встреча Великого Хана Чингисхана Второго с народом и прессой у ворот Спасской башни.

Отдав необходимые распоряжения, Вадим велел позвонить оставленным с обозом воинам и ехать всем в Москву.

— Разбивайте шатры на Красной площади, это теперь ваш город,— сказал он сотникам.— Ты пока тоже поживи со всеми,— сказал он мне.— Потом как-нибудь мы со всем разберёмся и решим, как быть дальше. А сейчас так будет лучше,— и, уже поворачиваясь, чтобы уйти в глубь кремлёвских коридоров, добавил: — Извини, брат. Время стихов закончилось. Начинается проза...

 

...Обоз пришёл часов в восемь утра, имущество из телег переложили на машины и таким способом быстренько привезли его на Красную площадь, которая, и без того забитая конными людьми и набежавшими к этому часу журналистами, превратилась в гудящий средневековый майдан, где на глазах поражённых прохожих возводились шатры и палатки, ржали кони и толпились экзотически одетые и чем попало вооружённые люди.

Я слез с коня, отдав поводья одному из чудом не потерявшихся в этой толчее камердинеров, и прохаживался недалеко от Спасской башни, разминая затёкшие за ночь в седле ноги. Недалеко от меня, не слезая с коней, стояли, чутко ловя любое моё движение, мои верные девять нукеров. У всех на лицах были повязаны влажные платки для защиты от дыма, но я их уже узнавал и в платках, настолько мы успели привыкнуть друг к другу и изучить характеры.

В девять часов, требовательно сигналя и продавливая носом кишащую толпу, сквозь площадь проехал гигантский серый лимузин со звёздно-полосатым флажком на капоте и скрылся в воротах Кремля.

«Этому-то здесь какого хрена надо?» — недовольно подумал я, но потом понял, что без приглашения Великого Хана он бы сюда не приехал.

Прибыв раньше всех для встречи с Великим Ханом, возле меня всё утро крутилась худенькая, как мышка, журналисточка с коротко стриженными чёрными волосами и тёмными, заметно сдвинутыми к переносице и косящими глазами.

— Альбина Ледкова, собкор четвёртого канала,— представилась она, узнав, что я член ханского совета и могу подвести её к Великому Хану.— А это — моя команда,— и она кивнула на полусонного оператора с кинокамерой в руках и такого же невыспавшегося ассистента.

— Вы мне покажете Великого Хана, когда он выйдет? — приставала она.— Я хочу взять у него интервью. Представляете? Первое интервью великого преобразователя России, данное им лучшему демократическому каналу! Мы давно ждали и приближали этот момент, и мы имеем право на первое интервью с ним. Вы мне его покажете?

— Ну почему же нет? Как только он появится, я вас ему сразу же представлю.

— Вау! — взвизгнула журналистка.— Блеск! Я потом найду способ вас отблагодарить.

— Вы мне пока лучше скажите, кто это там так радуется? — спросил я в свою очередь, увидев появившуюся недалеко от ворот Спасской башни бурно ликующую группу людей, которые, не скрывая своего восторга, весело подпрыгивали на месте, размахивая самодельными плакатами с надписями: «Наш герой — Чингисхан Второй!»

— Ну как же? — удивилась моя собеседница, недоумённо закатив глаза и всплеснув руками.— Это известные оппозиционеры — Сергей Молодецкий, Алексей Провальный, Борис Немцало и Михаил Квасьянов, а рядом с ними создатель знаменитой рок-группы «Махина бремени» Гордей Квакаревич. Чуть левее от них — светская львица Пульхерия Стульчак и артист нетрадиционной ориентации Ирис Борисеев. Как же можно не знать таких людей!

— А там что за клоуны в масках? Ку-клукс-клан какой-то,— кивнул я на неистово скачущих неподалёку девиц, на головах которых были надеты матерчатые колпаки-капюшоны ярко синего, красного, жёлтого, зелёного и розового цветов с прорезями для глаз и ртов.

— Так это же феминистская панк-рок-группа «Бюсти Драйв»! Неужели же вы не слышали об их нашумевшей протестной акции, проведённой в Успенском соборе? Об этом писали все газеты мира, Интернет просто переполнен материалами о них.

— У меня нет Интернета... А против чего они там протестовали?

— Они устроили там несанкционированный концерт. Ворвались, как разноцветные молнии, на аналой, расчехлили свои гитары...

— Вы хотите сказать, на амвон?

— Ну да, на эту площадку перед алтарём, похожую на невысокую сцену. Да как врезали хором: «Матерь-Богородица, милость сотвори: нашу власть-уродицу — на фиг убери!..» Запад был просто в восторге, а наши их чуть было не посадили. Полгода в кутузке промучили, а сегодня утром выпустили.

— А чему все так радуются сейчас? Они же ещё не знают, что им скажет новый глава страны...

— Ну как же! — артистично повторила закатывание глаз журналисточка.— Это же счастье — быть причастным к рождению нового справедливого государства, идти в одном ряду со знаменитыми людьми своего времени. Посмотрите — это же совесть российской интеллигенции, борцы с авторитаризмом, нетолерантностью и косностью! Лучшие люди государства, нравственная элита. Вон — Михаил Жбанецкий, Владимир Кознер, Мина Дундулаки, миллиардер Прохорчук, известные депутаты, артисты, политики. В них — опора новой власти, будущее нашего государства.

— В них? — повторил я, вглядываясь в лица и маски беснующихся.— Вы не ошибаетесь?

— А в ком же ещё?! — гордо подтвердила журналистка.— Более достойных людей в стране нет, можете мне поверить... Но где же наш герой? Это не он там выезжает из ворот? — и она вытянула тоненькую хрупкую шейку, жадно ища взглядом человека, несущего России подлинную свободу от застоявшейся псевдодемократии и набирающей силу непсевдодиктатуры.

— А где народ? — спросил я в свою очередь, глядя на ликующую «элиту».

— Народ на фазендах, картошку копает. А то скоро начнутся дожди, пропадёт урожай... Ой, смотрите, смотрите! Это там не Великий Хан?

Но это ехали Хайдар и Аюндай. На них были шикарные сверкающие красные халаты, зелёные сапоги с загнутыми кверху носами и кругловерхие шапки с песцовой оторочкой. На боку висели кривые сабли в красивых ножнах, а на уздечках и поводьях сверкало серебро и лучились бликами разноцветные камни, так что невольно можно было принять любого из них за верховного правителя и главнокомандующего войском.

— Нет, его среди них нет,— сказал я.

— А вон там дальше — не он?

Вслед за Хайдаром и Аюндаем показались другие воеводы и сотники, одетые в яркие кафтаны и халаты, но Вадима среди них тоже не было. Тем временем Хайдар и Аюндай начали разъезжаться налево и направо от ворот, образуя как бы почётный караул, а следом за ними начали разъезжаться и выстраиваться по бокам в стройные шеренги и остальные военачальники, члены Великого Хурала и старейшины племён. И только после этого я увидел, как в образовавшийся коридор выехал на своём чёрном, как душа дьявола, жеребце сам Великий Хан Алханайской Суверенной Буддисламской Империи Чингисхан Второй.

— Вот он! — чётко произнёс я и резко выбросил вперёд правую руку, указывая пальцем на одетого в небесно-голубые одежды Вадима.

И в ту же секунду, тонко пропев в воздухе, над головами толпы пронеслись девять голодных, словно весенние пчёлы, остро отточенных стрел, которые пропороли своими жалами голубое, как небо, одеяние Великого Хана и впились в его смертное, как и у любого из стоявших вокруг людей, тело. Судорожно дёрнувшись в седле, Вадим вскинул, будто в державном приветствии, вперёд и вверх правую руку, отчаянно заскрёб растопыренными, как орлиные когти, пальцами пустоту московского дымного воздуха и, заваливаясь на левый бок, рухнул с лошади.

— Снимаем! Быстро всё на камеру! — взвизгнула от восторга журналистка и чуть ли не пинками погнала свою команду туда, где под копытами красавца-коня ловил свои последние секунды жизни несостоявшийся властелин новой великой Империи Чингисхан Второй.

Расталкивая застывших в оцепенении воевод и невостребованную опору новой власти, оператор судорожно протиснулся между политиками, бизнесменами и шоуменами и, выставив впереди себя дрожащими то ли от возбуждения, то ли от вчерашнего перепоя руками камеру, поспешно ловил в видоискатель замирающую на земле фигуру бывшего Великого Хана с девятью расплывающимися по нежной голубизне кафтана алыми пятнами.

Пространство перед Спасской башней мгновенно превратилась в кипящее варево. Кто-то истерично пытался протиснуться к упавшему на брусчатку Вадиму, кто-то судорожно лез им навстречу, торопясь от греха подальше уйти от этого не сулящего ничего хорошего места и случившегося здесь происшествия. При этом все что-то неистово кричали и размахивали руками. Слева от ворот завязалась какая-то нелепая в данной ситуации драка, кто-то дико размахивал шашкой, крича, что порубает всех, на хрен, на куски. В воздухе продолжала висеть едкая и вонючая дымка, от которой слезились глаза и першило в горле, а тонувшая в мутно-белёсом мареве реальность казалась каким-то выморочным, болезненным сном, который должен скоро развеяться и уступить место здоровой правде и ясности.

Оттеснённый мечущейся толпой от Спасских ворот, я как-то быстро потерял из виду в образовавшемся водовороте и журналистку с её командой, и моего камердинера, державшего на поводу моего коня, и моих верных нукеров с их наделавшими делов луками — и незаметно для самого себя оказался вдруг на противоположном краю площади, там, где ограда собора Василия Блаженного закругляется и образует некий мягкий угол. Людские вихри бурлили и здесь, завиваясь в засасывающие воронки и стремительно растекаясь в противоположные стороны: один поток лился в сторону Большого Москворецкого моста, а другой — в сторону Исторического музея. Не знаю, как так получилось, но я почему-то потёк вместе с теми, кто двигался к музею, и вскоре меня вынесло к маленькой церковке иконы Божьей Матери «Казанская», проходя мимо которой, я успел украдкой перекреститься и попросить про себя Её помощи, хотя я и не уточнил в чём. Потом меня протолкнуло сквозь Иверские ворота, и я оказался на огромной, как какое-нибудь колхозное поле времён эпохи социализма, площади перед разрушенной и впоследствии заново отстроенной гостиницей «Москва».

— Не подскажете, где тут ближайшее метро? — с трудом выбираясь из несущего меня потока, спросил я у кого-то из прохожих.

— Пройдите немного вправо и увидите вход в вестибюль станции «Площадь Революции». С неё же можете перейти на «Театральную» или на «Охотный ряд».

Поблагодарив за помощь, я пошагал в подсказанном направлении и вскоре действительно увидел вход в метро. Войдя в вестибюль, подошёл к висевшей на стене схеме линий метрополитена и посмотрел, где я нахожусь. Найдя станцию «Площадь Революции», я проследил за разбегающимися от неё в разные стороны синей, красной и зелёной ветками и вдруг остановил свой взгляд на станции «Комсомольская», до которой от меня было всего лишь четыре остановки по красной линии. А ведь там, как я помнил, находится Казанский вокзал, с которого по нескольку раз в день отправляются поезда сибирского направления. Мне всего-то и надо, что проехать эти четыре остановки да купить в кассе Казанского вокзала билет на ближайший поезд до Томска. А уж там-то я как-нибудь доберусь и до своего Криниченска. Подумаешь — триста километров по асфальту да каких-то три десятка по грунтовке! У меня в заначке ещё оставалась некоторая сумма после колпашевской переправы, так что доеду. Главное, чтобы Танька была дома и топила баню...