Николаю Ерёмину — 70 лет
Кажется, я знаю его целую вечность! Во всяком случае, моя сознательная жизнь точно началась при непосредственном участии Николая Ерёмина. Литературным крещением я обязана именно ему. Как давно это было!
Мы посвятили друг другу множество стихов — и открыто, и тайно. И даже если нет над особенно взволновавшими меня строчками прямого посвящения — по ведомым только нам с Николаем Николаевичем приметам я угадываю, кто их адресат. Уверена: то же самое чувствует и он, когда перечитывает мои стихи, обращённые к нему. Никогда и ни с кем за всю мою — тоже большую уже и совсем непростую — жизнь у меня не было такой святой, возвышенной и чистой дружбы. Творческой. Тревожной. Трудной.
Был момент, когда мы жестоко повздорили. И несколько лет даже не разговаривали друг с другом, избегали встреч. Причём — видит Бог! — я так и не поняла вполне, что было тому причиной. Просто что-то тёмное и тяжёлое резко и непроницаемо встало между нами. Это было время мутных перемен — в самом Ерёмине, вокруг него, в стране и в городе, да, наверное, и во мне. И вот мы так же нечувствительно — вдруг — снова оказались рядом. Совсем не похожие на тех, какими были раньше. Ставшие, может быть, мудрее и проще, но, возможно, и потеряв что-то очень важное, что держало нас обоих на высоте той метафизики, которая всегда влекла меня к его негромкой, но невероятно плотной, музыкальной, жизнеутверждающей лирике.
Для меня Николай Ерёмин был и остаётся поэтом-философом, продолжающим в русской поэзии линию Афанасия Фета. Только чёрствую, лишённую внутреннего слуха душу не тронут такие строки:
Вдоль берега потрескался гранит,
Река суровой стала, молчаливой.
Который год судьба меня хранит
Для нашей встречи, тайной и счастливой.
Какая мука сладкая — любить,
Надеяться и знать, что не напрасно
В нас это чувство продолжает жить,
Ни времени, ни смерти не подвластно.
Как просто и точно! Какая безупречная форма! Ничего лишнего. Никаких изысков и спецэффектов. Каждое слово достигает цели, и стихотворение запоминается с первого чтения, намертво врастает в сердце. Это ли не признак подлинности поэтического вещества? Не свойство драгоценной вещи, сработанной рукою мастера?
Все цветы, все деревья в осеннем лесу
Осыпаются — только задень.
Я берёзовых листьев домой принесу,
Чтоб хоть так сохранить этот день.
<...>
Станут листья закладками в книгах моих,
В самых нужных и важных местах,
Чтоб шуршащий рисунок берёз золотых
Никогда не рассыпался в прах.
Если рассматривать созданное любым художником, так сказать, «с точки зрения вечности» — что же осталось в живой человеческой памяти даже от наших великих? Николай Ерёмин как литератор невероятно плодовит. Сколько томов на текущий момент включило бы его полное собрание сочинений? Стихи, проза, пародии, посвящения, публицистика... Есть в этом потоке текста что-то мучительно-роковое. Но лучшие строки, излившиеся как бы сами собой — птичьей песней — из кроткой, ласковой, открытой и щедрой на любовь души его, достойны самой строгой русской поэтической антологии. Я это точно знаю! Поэтому и гляжу до сих пор на каждое новое сочинение Ерёмина — в ожидании чуда. Не всегда и даже не часто, но моя надежда — бывает! — утоляется. И тогда меня охватывает такая радость и благодарность, что, кажется, десятки лет в одночасье слетают с плеч, и хочется побежать быстрее ветра, замахать руками и взлететь. Этому переживанию полёта Николай Ерёмин и научил меня когда-то. Давным-давно.
О, если б из моих следов произрастало семя!
Разросся бы весною сад везде, где я спешил.
О, если б голосом моим заговорило время,
Я стал бы ветром в том саду и очень долго жил.
Многая лета, Николай Николаевич! «Может, никогда не повторится, но пускай продлится этот день!»
