* * *
С детства
Под присмотром вечности,
Ради тех, кого люблю,
Я стремился
К бесконечности...
А теперь — стремлюсь к нулю.
Чтобы —
Так тому и быть! —
Свято место уступить.
Мечты
Все сбываются мечты.
Это знаешь ты.
Все мечты твои сбылись,
А друзья спились...
Зная, что грозит сума,
Жил ты, добр и зол.
Кто мечтал сойти с ума —
Тот давно сошёл...
Сказочный сюжет
Баба Яга — костяная нога —
В каждом Иванушке видит врага,
Ждёт на скамеечке возле ворот,
Мимо спокойно пройти не даёт:
— Друг мой Иванушка, в гости зайди!
Хочешь узнать, что нас ждёт впереди?
Если
Если меня
Приподнять над землёй
И отпустить: — Лети! —
Я полечу
К земле головой...
Другого не будет пути.
И окажусь — зачем? Боже мой! —
На,
А потом — под землёй...
* * *
Всё,
Завершился двенадцатый год.
Я ему дал от ворот поворот...
— Не возвращайся! Ты стар и устал! —
Он усмехнулся —
И памятью стал.
* * *
Поэт
Предчувствует кончину,
Но говорит,
Что смерти нет,
И проклинает мертвечину,
И воспевает белый свет...
И, как положено по штату
Меж экстрасенсов и пророков,
Себе предсказывает дату —
День подведения итогов...
Кедр
На горном склоне
Ветра игры —
Свобода, воля, благодать...
Кедр
Пересчитывает иглы
И всё не может сосчитать.
А между гор
Пленяет взор
Вдаль убегающий простор!
* * *
Мне Христос сказал:
— Куда ты?
Думай о добре и зле!
Крест —
Твои координаты:
Место встречи — на нуле.
Путь один со всех сторон...
И не бойся
Похорон!
Там, за океаном
Там погоды
Лучше, чем у нас...
И свободы
Больше про запас...
Там дела
Решаются легко...
И слова
Взлетают высоко —
Там, где ананасы
Тут и там...
Там, где папуасы
Бьют в тамтам...
Там, где рядом
Ева и Адам...
Где Христос гуляет по водáм...
В поздний час
Над гладью голубой
Только нас
Не может быть с тобой...
Два билета
Билет туда,
Билет обратно...
Как долго я не видел брата!
Как долго
С ним не говорил
Среди родительских могил!
Как долго —
Вечность, не совру,—
Не видел я свою сестру...
Железная дорога
В моём окне —
Декабрьский вид.
Жизнь — замороженно-убога.
А за окном
Шумит, гудит,
Гремит железная дорога...
Над ней —
Подвижное жильё...
Она одна — в тепле и в силе.
Я знаю:
Не было б России,
Когда бы не было её.
* * *
Где паровозы детства моего?
Где пароходы юности моей?
Лечу на самолёте: о-го-го! —
И хочется лететь ещё быстрей...
* * *
Всё холоднее в зиму светлую...
И все,
Кто выжил на морозе,
Прижаться мне скорей советуют
К сосне,
Осине
И берёзе...
Декабрь
Среди ночей и дней
Всё холодней и холодней...
Другу
1.
И там, и тут —
Тот гений, этот бездарь —
Брутальный Брут
И небрутальный Цезарь.
Мой друг хороший,
Ты ж не идиот,
Спроси прохожих:
— Стойте!
Кто идёт?
2.
С даром
Или без дара,
Каждый, увы, стихоплёт
Завистливого удара
От неприятеля ждёт...
Тот, кто наносит удар,
С криком:
— Не дрогнет рука! —
Вышибить Божий дар
Хочет наверняка...
О, мой неведомый друг,
Глянь —
Вышибалы вокруг...
* * *
Слабеет ум,
Слабеет тело...
С годами всё грустнее дни...
Я вспоминаю то и дело
Тебя...
Господь тебя храни!
Как будто нет ни расставанья,
Ни времени,
Ни расстоянья...
И снова в сердце —
Боже мой! —
Свобода, ставшая тюрьмой...
Перед зеркалом
Как хорошо,
Мой друг сердечный,
Что — слышишь? — таракан запечный
Нам вновь о вечности шуршит...
Вином наполнены стаканы...
И заморочки-тараканы
Стихов
Шуршат ему в ответ
Уже не помню сколько лет...
А за окном — чудесный вид:
Луна...
И — слышишь? — снег шуршит...
Судьба
Стихи прошли...
Теперь на сердце — проза,
Борьба за жизнь... Такие, брат, дела.
В Сибири — тридцать градусов мороза.
В Майами — тридцать градусов тепла.
У каждого своя судьба, заметь:
Кому — замёрзнуть,
А кому — сгореть...
Перед весами
Когда поэт
Стоит перед весами
И спирт разводит горькими слезами —
Не отнимайте,
Зверя не будите,
Поговорите с ним и накормите...
И утром,
После выплаканных слёз,
Проснётся он, как стёклышко тверёз...
Кризис
Знаю я,
Что кризис — это враки.
Всюду бродят денежные знаки!
Просто
Жадный стал ещё жадней...
Ну а пьяный стал ещё пьяней...
Оттого и возникают драки
Между ними...
Трезвому видней.
Старик
— В детстве я воровал по садам...
А теперь, виноват, по судам
Я хожу и — хочу не хочу —
За ущерб причинённый плачу...
* * *
Когда мне будет нечего сказать
(А это, знаю, непременно будет) —
Возьму обет молчанья, так сказать,
И пусть меня поэзия забудет!
А нынче, негодуя и любя,
Я говорю, чтоб выразить себя,
И отдаю в свободную печать
Всё то, о чём так и не смог смолчать...
Неофутуризм
Вокруг —
Народ,
Идущий к Иисусу...
Возврат
К «Пощёчине общественному вкусу» —
И флуд, и слэм, и рэп...
Увы,
Речисты,
Неистовствуют неофутуристы...
Чтоб показать, чего они хотят,
Опять
Идут к реке — топить котят...
Я ж —
Ниже по теченью — Боже мой! —
Котят спасаю —
И несу домой...
* * *
Булгаков, Чехов, Вересаев...
Увы, писатели-врачи
Россию от беды спасали —
Хоть стой, хоть падай, хоть кричи...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неизлечимая Россия
Среди неисправимых бед
Вновь молится:
— Приди, Мессия!
. . . . . . . . . . . . . . .
А Он
Безмолвствует
В ответ.
Источник
Вот — источник
Тоски и печали...
На кресте
И в терновом венце,
Знает Он,
Что случилось в начале...
Знает Он,
Что случится в конце...
Дисгармония
1.
Я
Жил,
Пространством ограничен...
Был
С временем я органичен,
А сам с собой — дисгармоничен,
Поскольку видел я,
Мой друг,
Железный занавес вокруг...
А в театральном государстве
Все рассуждали о коварстве,
О лицемерии и лжи
Душителей живой души —
Покуда не ушли из жизни
Мечтавшие о коммунизме
И о бессмертии вожди...
И
Занавес железный
Рухнул...
Сверкнула молния...
Гром ухнул...
И до сих пор идут дожди...
2.
Постепенно — от мифа до мифа —
Дисгармония зреет в душе...
И теперь диссонансная рифма
Мне, признаться, милее уже.
Повторение сердцу не ново.
Всё, что будет, известно судьбе.
И всё чаще стихи Ивановой
Я кладу под подушку себе...
И всё чаще, проснувшись внезапно
От тревоги в кромешной ночи,
Я смотрю, очарованный светом,
Как прекрасны Земля и Луна...
* * *
Нет,
Не надо
Ни Рая, ни Ада!
Пусть продлится моя Илиада...
Пусть продлится моя Одиссея...
Я
На берег иду Енисея,
Где гудит теплоход...
И плыву
Днём и ночью — во сне, наяву...
Воля к жизни
1.
— Я воскресить хотел отца и мать.
Хотел я необъятное объять...
Была мне воля к жизни по плечу...
И что же?
Ничего я не хочу!
А ведь хотел и мог,
Уж ты поверь,
Пройти тогда через любую дверь...
2.
— Опять —
Семь бед,
Один ответ,—
Тоска,
Не много и не мало...
И никакого смысла нет
Вернуться и начать сначала...
3.
Он мне сказал,
Что умиранью рад,
А я сказал,
Что я ему не верю.
Был листопад...
И дождик был...
И град...
И ветер хлопал окнами и дверью...
И выпал снег...
...А он и говорит:
— Смотри,
Какой чудесный зимний вид!
След в след
Я
По краю добра
Еду к Раю —
И дорогу не выбираю...
Потому что,
Движению рад,
Знаю точно, что зло — это Ад...
Зло
По краю,
Как тень, стороной,
Точно эхо, спешило за мной,
За спиной
Повторяя, след в след,
Много лет
Семантический бред...
За фестом — фест
1.
На поэтическую трассу
От диссонанса к ассонансу
Нас вдохновение ведёт,
О Муза милая, с тобой
Вперёд...
И вдруг — за поворот,
Наоборот,
Любой тропой...
2.
Славно —
Господи, спаси! —
Фестивалить по Руси,
На халяву, натощак
Пить и водку, и коньяк...
Лёгких девушек любить...
Самому любимым быть...
А потом —
Писать стихи
И замаливать грехи...
3.
И нападала критикесса,
И защищалась поэтесса,
И замолкали...
И опять
Они пытались доказать
Свои на истину права...
И каждая была права.
4.
Дева
Пела, шутила,
У веселья во власти...
От неё исходило
Диво
Солнечной страсти...
А как песню пропела
Посреди карнавала —
На тебя посмотрела
И куда-то пропала...
5.
У неё
Влеченье к сладкой жизни...
У него
Влеченье к сладкой смерти...
6.
Я помню, как
Под солнечными струями
Любовь передавалась с поцелуями...
Я помню,
Пели все: — О, money, money,—
И: — I love you...—
Светлане, Тане, Мане...
Но это —
С сожалением и с болью —
Уже никто не называл любовью.
7.
Поэзия
Кончилась в марте,
Когда верещали коты...
Когда
Своё старое зеркало
О тумбочку грохнула ты,
Увидев
В своём отраженье —
Всеобщее выраженье...
8.
Дань отдав беспочвенным обидам
Посреди обыденных забот,
Поэтесса травится крысидом...
А поэт пускает пулю в рот...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А обидчик, сплетник, обормот
До сих пор живёт и хлеб жуёт...
9.
Он путал Австрию с Австралией,
Страну Италию с Анталией...
Английский алфавит с китайским,
Край Краснодарский с Красноярским...
День, ночь, свет этот и тот свет...
Недаром критик в час прощальный
Сказал: — Увы, сомненья нет,
Что был поэт он гениальный...
Да, гениальный был поэт!
Время
— Время быстро летит,
А душа не стареет! —
Мне признался пиит,—
Жаль, что тело болеет...
А казалось, увы,
Не сносить головы...
* * *
Я вырос
В замкнутом пространстве.
Замки,
Куда ни посмотри,
Напоминали мне о рабстве —
Увы, снаружи и внутри.
О!
Если б я, мечтая, смог
Взломать хотя б один замок!
Ялта
Перед нами
Плещет море,
Широко и глубоко...
Я — в миноре,
Ты — в мажоре.
Нам расстаться нелегко.
У матросов
Бравый вид.
А корабль уже гудит...
Удача
Я
Желаю,
Чуть не плача:
— Ты вернись ко мне, удача,
И, жалея счастья дни,
Счастье
В Новый год верни...
Чтоб,
Забыв про докторов,
Жил я весел и здоров!
Перед грозой
Как глаза мои сухи!
Сам с собой вдвоём
Почитай-ка мне стихи...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А теперь — нальём!
Вот он — мёд,
А вот он — яд,
Словно две слезы...
Как глаза твои блестят
В зеркале грозы!
Метафизика притяжения
Мы шли тогда
Одной тропою —
Ты хороша, и я хорош...
Соединяла нас с тобою
Метафизическая дрожь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где
Та тропа,
Скажи на милость?
А притяженье сохранилось!
Домик в деревне
Буханку хлеба,
Пачку чая
Несу в свой деревенский дом...
Где пугало
Меня встречает,
Качая рваным рукавом...
И пёс,
Мотая головой,
Мне посвящает визг и вой...
В ресторане
Здесь, где жизнь убога,
Славно петь, однако,
Под гитару Блока
Или Пастернака...
Петь для местной пьяни,
Как когда-то, смел,
Трезвый Северянин
И Есенин пел...
Здесь, где всех к ответу
Призывает смерть...
На Руси поэту
Больше негде петь.
Семь рассказов
Книги на продажу
Всю жизнь слесарь АТП — автотранспортного предприятия № 184 — Иван Иванович Пиндосов мечтал уйти на пенсию, чтобы написать роман о современности.
Мечтал, потому что свободного от работы времени у него практически не было. Днём он чинил старые автобусы, а вечером, у себя в гараже, восстанавливал кому-нибудь разбитую в ДТП иномарку, за что и получил прозвище Пиндос — золотые руки.
Мечты сбываются!
Едва исполнилось ему шестьдесят лет, как сказал он своему начальнику:
— Всё, напахался! Оформляйте меня на пенсию.
И когда получил первую пенсию, прикинул, что если два года он будет писать роман и откладывать часть денег на его издание в частной типографии, то всё у него получится в лучшем виде.
Жена Мария не возражала.
— Пока я работаю бухгалтером,— сказала она,— не пропадём. На еду хватит.
Роман назывался «Перестройка» и начинался стихами:
Перестройка, перестройка,
Ты лети, как птица-тройка!
Жизнь по-новому любя,
Мы приветствуем тебя!
Образ птицы-тройки лошадей, мчащихся по обновлённой Руси, связывал повествование Ивана Ивановича Пиндосова с прозой Николая Васильевича Гоголя, творчество которого он очень любил ещё со школы и не случайно взял за образец.
И вот упорный двухгодичный труд завершён.
Роман написан и издан.
Все пятьсот экземпляров в картонных ящиках привезены домой и стоят в прихожей двухкомнатной хрущёвки, дожидаясь встречи с читателями.
Ящики с романом остро пахли типографской краской, от которой у Ивана сладко ныло сердце, а у Марии начались частые приступы бронхиальной астмы. И она, после очередного приступа удушья, категорически заявила:
— Срочно что-то делай с этими ящиками! Или я сама сыграю в ящик! Вместе нам не жить.
И загрузил Ванька Пиндос пятьдесят экземпляров в рюкзак и пошёл по городу, по книжным магазинам, распространять тираж.
Но в магазинах «Книжный причал», «Родное слово», «Аристотель» и в других ему вежливо объяснили, что все книжные магазины приватизированы одной солидной московской фирмой, снабжаются книгами из своих издательств и не имеют права на реализацию произведений местных авторов.
Попытался было Иван сунуться в одну, другую, третью конторы в центре нашего прекрасного сибирского города Абаканска, ещё во времена социализма превращённого в центр высокой культуры самой читающей в мире страны, однако охранники довольно недоброжелательно посылали его подальше:
— Шёл бы ты, папаша, отсюда подобру-поздорову. Тут, кроме тебя, желающих продать хватает, еле отбиваемся,— то косметику, то шмотки предлагают, достали уже!
И свернул он с центральной улицы в направлении когда-то колхозного, а ныне Славянского рынка Гагика Хачикяна.
У пивной палатки перед входом на рынок за круглым пластмассовым столиком сидели в пластмассовых креслах три алконавта и пили водку из пластмассовых стаканчиков.
— Привет, мужики! — радостно обратился к ним Иван.— Купите у меня мою книгу! Вот, роман о нашей современной жизни написал, «Перестройка» называется. А вот, на второй странице, мой портрет: узнаёте?
Молча полистали алконавты книгу, повертели так и сяк и вернули.
— О современности мы сами всё знаем, и не понаслышке! — сказал первый.
— Никогда не читал книжек, не читаю — и не буду читать! — сказал второй.— Может, угостишь нас?
— Что вы, ребята, я давно уже сам не пью и вам не советую!
— А валил бы ты тогда кулём отсюда! — сказал третий.— А не то мы так тебе физиономию разукрасим, что ни в одной фотографии больше сфотаться не сможешь!
Понял Ваня Пиндос, что дело туго, наклонился и достал из-за голенища сапога длинную остро отточенную отвёртку, с которой никогда не расставался, и похлопал ею о левую ладонь.
Алконавтов как ветром сдуло.
И сел Иван в автобус, и поехал к железнодорожному вокзалу: может, там повезёт?..
Ехал и любовался из окна прекрасным нашим сибирским городом Абаканском, пальмами и фонтаном на площади имени Великой Октябрьской социалистической революции, а также пальмами и фонтаном около Театра музыкальной комедии, в котором он, к сожалению, ни разу не был, а также фонтаном на Привокзальной площади, в центре которого, на высоком мраморном постаменте, омываемый разноцветными струями, возвышался символ города — лев, стоящий на задних лапах, в правой лапе — серп, в левой — молот.
Ж. д. вокзал был недавно отремонтирован. Стены и полы внутри сверкали отполированным саянским мрамором. Пассажирам здесь должно было быть торжественно и чудно...
Но когда Иван Иванович разложил свои книги на парапете маленького фонтанчика в центре зала ожидания, к нему тут же подошли два квадратных полицейских в пуленепробиваемых жилетах, молча взяли с обеих сторон под руки и повели к выходу.
— Что вы со мною делаете? Я свободный гражданин и живу в свободной демократической стране, где наконец-то совершилась долгожданная перестройка!
— Делаем то, что надо! — сказал один.
— Но я — писатель! Вот мои книги! Я хочу, чтобы их купили и прочитали!
— Хотеть не вредно! — сказал второй.— А будешь сопротивляться и права качать, в обезьянник отведём, там читатели уже есть!
И обескураженный писатель оказался на площади перед вокзалом, лицом к лицу со львом, символом города, держащим в лапах серп и молот.
Тут по радио объявили, что на первый путь второй платформы прибывает скорый поезд Владивосток — Москва.
Иван быстро перешагнул через рельсы на вторую платформу и прислонился к продуктовому ларьку, сбросив рюкзак с книгами перед собой.
«Тяжёл труд писателя,— подумал он.— Напиши, издай, да ещё и продай...»
Подошедший состав прервал его размышления. Из вагонов выбежали на платформу весёлые пассажиры и стали покупать в ларьке газировку и пирожки с ливером.
— А ты чем торгуешь, дед? — спросил один из них.
— Да вот, роман написал, «Перестройка» называется. Писатель я, Иван Пиндосов.
— Как интересно! Продайте мне! Сколько стоит?
— Цена договорная — сколько не жалко.
— Мне не жалко пятьсот рублей. Беру два экземпляра, себе и соседке по купе. Соскучился, понимаешь, по хорошему чтению!
Мгновенно образовалась толпа.
Все кричали:
— И мне!
— И мне!
И пятьдесят экземпляров были расхватаны, точно горячие пирожки с ливером.
Девять раз за текущий месяц приходил сюда с рюкзаком писатель Иван Иванович Пиндосов.
Деньги, вырученные от продажи книг, тратил он на самые дорогие лекарства от бронхиальной астмы — и жена его Мария, слава Богу, выздоровела!
А как только выздоровела, сказала:
— Садись, пиши продолжение романа! Вот, письмо тебе из Москвы пришло. Предлагают роман твой переиздать массовым тиражом, но с условием, что через два месяца ты пришлёшь им продолжение. А ещё через два месяца — окончание. Трёхтомник твой они задумали выпустить!
— Как же так? — радостный, воскликнул Иван.— Ведь я пишу очень медленно. И роман писал два года. А тут — два и два месяца?
— Ничего, я тебе помогу! — сказала Мария.— Помнишь, у писателя Достоевского была жена-стенографистка? Он диктовал, а она записывала. А чем я хуже? Включаем ноутбук — и вперёд! Диктуй!
Биороботы
— Все мы — биороботы! — сказал писатель.
— С чего вы это взяли? — возразила поэтесса.
— А с того, что все мы пишем не по своей воле, а по воле Всевышнего.
— Вы верите в Бога?
— Как же в него не верить, если повсюду — доказательства, что он правит нами, а мы, рабы Божьи, созданы по его образу и подобию?
— Например?
— Ну, например, к вам пришло вдохновение — и вы сочинили стихотворение.
— Но ведь это я сочинила.
— А вдохновение откуда? От Него, родимого! Он вдохнул в вас и содержание, и форму стихотворения, вы только послушно записали! Вдох-выдох, вдох-выдох... Даже дышите вы не по своей, а по Его воле. Попробуйте не дышать — и у вас ничего не получится! Вы просто вынуждены будете сделать очередной вдох. Или — попробуйте не писать! Это одно и то же. Поэтому вы — поэтесса, а я — писатель. Мы не можем не писать! Мы вынуждены описывать всё, что происходит у нас в душе и за её пределами. Мысли, чувства, события, кто что сказал, кто что сделал... И так — из года в год, из века в век... Посмотрите, сколько уже написано книг! Кажется, всё сказано — ан нет, нарождается новое поколение — и переписывает всё заново! Даже историю. Всем нужно что-то новенькое, душещипательное. Новые стихи, новые песни! А я уже устал быть биороботом, устал писать не по своей воле.
— Так пишите по своей! — сказала поэтесса.
— Это практически невозможно. За то, что я написал для себя, ради своего удовольствия, сейчас мне никто не заплатит ни рубля! И я вынужден работать в газете. Вот уже много лет я пишу, пишу, пишу для этого бумажного чудовища, которое называется «газета», и хочет выходить в свет ежедневно, и требует свежую информацию и рекламу. А редактор, как дракон, руководит этим дьявольским процессом. И платит мне! И я свожу концы с концами. Но стоит мне уйти из газеты, как я стану никем! Нулём без палочки! И не смогу пригласить вас не то что в ресторан, а даже в простую кафешку!
— А сегодня можете? — улыбнулась поэтесса.
— Сегодня могу,— кивнул писатель,— могу, но не хочу, уж извините. Вы только посмотрите на меня. На кого я стал похож? Какой из меня Ромео? Или Дон Жуан, или Казанова? Все жизненные силы высосала из меня эта газета, журналистика такая-сякая, эта вторая из двух древнейших профессий. Кстати, с чем вы и зачем на этот раз пожаловали к нам в редакцию?
— Как с чем и зачем?
— Ну вы же наверняка знаете, что газеты стихов сейчас не печатают.
— Но если стихи очень хорошие?
— Даже если очень хорошие. Раньше мы печатали стихи и платили за них гонорары. А теперь все приходят со стихами и предлагают заплатить нам, лишь бы напечататься! Деньги, конечно, были бы не лишними. Но приходится отказывать. Такой нынче художественный уровень. Пусть уж читатель наш остаётся без стихов, чем прочитает халтуру или графоманщину, которая стала повсеместной, загляните в Интернет!
— Как же мне быть?
— Пойти в типографию, они сейчас на каждом углу, и издать книжку стихов за свой счёт, а потом поторговать ею на авторском вечере или на книжной ярмарке.
— Я уже издала книжку, вот она. Называется «В ожидании любви». И если вы не хотите и не можете пригласить меня в ресторан, то я — и хочу, и могу. Бросайте свою работу! «Мерседес» у подъезда. Едем! Какой из ресторанов вы предпочитаете? Только не подумайте, что я имею какое-нибудь отношение к первой древнейшей профессии.
Танец живота
Гвоздём юбилейного ужина был танец живота.
В полуподвальном помещении ресторана «Забава» пахло водкой и жареной рыбой. Кондиционер не работал. Гости уже изрядно выпили.
И тут между столами, сдвинутыми в виде буквы «П», появилась танцовщица Танечка Молчанова.
Двадцать пять лет. Шоколадное тело. Высшее юридическое образование и курсы восточного танца.
Зазвучала ритмическая мелодия.
Зазвенели мониста на груди и бёдрах танцовщицы.
Публика замерла в восхищении.
Восьмидесятипятилетний юбиляр Курт Шпильберг оживился и стал хлопать в ладоши. Танечка, ритмически изгибаясь, двигалась вдоль столов. Иногда она застывала, изображая какую-то таинственную букву сексуального алфавита, но мышцы её живота и бёдер продолжали вибрировать, вызывая тонкое эхо в двух колокольчиках, продетых сквозь пупок...
Курт был счастлив. Юбилей удался на славу. Все, кто пришёл в ресторан, осыпали его подарками и цветами.
Чего ещё желать? Жизнь прожита. Итоги подведены.
Давным-давно, маленьким мальчиком, был он сослан с родителями, как и многие немцы Поволжья, в Сибирь, на вечное поселение.
Сначала жили в Норильске, потом в Енисейске, а потом обосновались в прекрасном сибирском городе Абаканске.
Здесь он, преодолевая моральные и материальные трудности, поступил в художественную школу имени Сурикова, потом, окончив институт, вступил в Союз художников, получил мастерскую — и стал создавать полотна, воспевающие величие сибирских новостроек и передовиков производства, первопроходцев, романтиков социализма.
Приходилось рисовать в основном по заказу, а не по велению сердца,— например, портретную галерею членов ЦК КПСС к седьмому ноября. Но он поставил себе чёткую цель: выжить в любых условиях, которые диктовала ему, ссыльному немцу, действительность, и вернуться в Германию, на родину отцов и дедов, во что бы то ни стало.
Работал много, по меткому выражению поэта, «наступив на горло собственной песне». Поэт, кстати, пустил себе пулю в лоб, а он выжил, каким-то чудом преодолев ранний репрессанс и поздний peaбилитанс — две составные части эпохи марксизма-ленинизма.
И стал сначала заслуженным, а потом и народным художником России! Случай исключительный, почти невероятный.
И когда выдал он двух своих дочерей замуж, похоронил жену, когда неожиданно развалилась империя СССР, переехал он в Дрезден, чтобы спокойно дожить оставшиеся годы.
В Дрездене приняли его со всеми подобающими почестями.
Предоставили шикарную квартиру в центре города, мастерскую на лоне природы, солидную пенсию, двойное гражданство.
Пиши, твори, радуйся жизни!
Ан нет, всё есть, а чего-то не хватает.
И стал он по нескольку раз в году прилетать в Абаканск, и стал рисовать сибирские пейзажи — и вернулось к нему вдохновение, и посыпались как из рога изобилия шедевры живописи, один лучше другого...
А когда подошло время очередного юбилея, оказалось, что в Абаканске даже нет такого помещения, которое могло бы вместить работы последних лет. Пришлось делать одновременно две выставки, в двух залах: Союза художников и Художественного музея.
Танечка Молчанова почувствовала восторженное к ней отношение со стороны юбиляра, как только их взгляды встретились.
Музыка усиливалась, ритм ускорялся. Юбиляр хлопал в ладоши и готов был присоединиться к танцу.
Танечка приблизилась к нему, и наступил кульминационный момент, когда голова и плечи танцовщицы сохраняли полную неподвижность, а живот и бёдра вытворяли всё, чему их научила на курсах знаменитая индианка, незакатная звезда Роза Ханум.
Полгода занималась Танечка на курсах восточного танца у Розы Ханум. Курсы были очень дорогими и очень престижными. Всего двенадцать молодых женщин отобрала Роза, только тех, кто желал овладеть искусством танца, чтобы покорить сердца своих возлюбленных и выйти за них замуж.
— Это ваш исключительный шанс! — сказала Роза Ханум.— Учитесь, и успех обеспечен.
После окончания юридического факультете некоторое время работала Танечка юрисконсультом в частной фирме ООО «Фемида».
Очень скоро стала она любовницей директора фирмы, который в минуты страсти назначил ей ежемесячное содержание в сто тысяч рублей.
Целый год аккуратно получала Танечка Молчанова эти деньги, но когда шеф узнал, что она, как говорится, подзалетела и находится в интересном положении, он резко переменил к ней отношение, заставил прервать беременность и снизил размеры ежемесячной суммы до пятидесяти тысяч.
Что делать?
Сходила Танечка к гадалке-знахарке, чтобы та предсказала ей судьбу и дала совет. А та ей и посоветовала: походи, говорит, к Розе Ханум, научишься танцевать — не пожалеешь!
Но директор «Фемиды» к успехам Танечки на курсах «Танец живота» остался равнодушен.
Он восстановил серьёзные отношения со своей законной женой и уволил Танечку без выходного пособия. После чего пришлось ей устроиться в ресторан «Забава» и показывать своё танцевальное умение на банкетах и юбилеях.
Курт Шпильберг уловил взгляд Танечки Молчановой — и мурашки побежали у него по спине... Потом по рукам и ногам. Почувствовал он, как бес вошёл к нему под ребро — и овладевает всем телом.
И вскочил он с бархатного юбилейного кресла, напротив танцовщицы, и стал выписывать ногами замысловатые кренделя...
Публика восторженно закричала — все сорвались с мест и пустились в пляс...
Танечка, в центре внимания, вскочила на стол и уже там продолжала священнодействовать своим шоколадным телом, доведённым в сауне и в солярии до изумительного совершенства.
Наконец раздался последний удар барабана, прозвучал последний аккорд — и юбиляр Курт Шпильберг, упав на колени перед Танечкой, произнёс:
— Богиня! Муза! Я покорён! Делай со мною что хочешь!
И взял он её за коричневую нежную руку, и, прижав её пальцы к своим губам, проводил к праздничному столу, стоящему особняком, и посадил рядышком на бархатное кресло... И налил ей бокал шампанского.
И выпили они на брудершафт, глядя друг другу в глаза, и не отходили друг от друга весь юбилейный вечер...
Через день, когда я зашёл в мастерскую художника, то увидел, что Танечка позирует ему в классической танцевальной позе, сложив ладони шалашиком и устремив улыбающийся взгляд ввысь.
Через месяц картина «Танец живота» была готова и выставлена на всеобщее обозрение в зале Союза художников.
Более ста тысяч посетителей оставили свои записи в книге отзывов. Самый яркий отзыв гласил: «Несколько часов простоял я в восторге перед картиной, которую назвал бы «Сибирская Джоконда». Спасибо художнику! Он воистину народный!»
Закрывая выставку одной картины, мэр прекрасного нашего сибирского города Абаканска прикрепил к груди Курта Шпильберга высшую награду — золотого льва, держащего в лапах лопату,— усыпанную бриллиантами, и объявил его почётным жителем города.
А ещё через месяц в аэропорту отправляли мы народного художника и его молодую жену Танечку Молчанову чартерным рейсом в Дрезден, и Курт Шпильберг обещал нам, что они вернутся, чтобы отметить в Абаканске сначала девяностолетний, а потом и столетний юбилей.
Ландшафтный дизайн
На последнем курсе универа влюбился я в студентку филфака поэтессу Веронику Петрову, или просто Нику. И стали мы жить в гражданском браке, сначала тайком, а потом и с вынужденного благословения её папы и моей мамы.
Папа Вероники, Иван Иванович, крутой перец, держал контрольный пакет акций всей ликёроводочной промышленности прекрасного нашего, любящего выпить, сибирского города Абаканска, был любвеобильным и богатым многожёнцем.
Мой папа бросил меня и маму, когда мне не было и годика, поэтому я его не помню.
Мама моя заведовала департаментом образования в областной администрации.
Естественно, рос я маменькиным сынком, точно связанный с нею неразрезанной пуповиной. Она дышала надо мной и надышаться не могла. Мечтала, чтобы стал я ландшафтным дизайнером, и сделала меня им, потому что все дороги для меня к высшему образованию были открыты.
И в конце концов я получил диплом с отличием.
По этому случаю решили мы с Никой и с моим приятелем Максом пойти потанцевать в ночной клуб «Планета Абаканск».
Я надел модные джинсы и свитер, Макс обрядился во фрак.
Наряд Ники представлял нечто воздушно-поэтическое.
Муза во плоти.
Так что на неё оглядывались, когда мы шли к «Планете» от машины.
Охранники при входе расшаркались перед Максом и Никой, а меня остановили со словами:
— Вам нельзя!
— Почему? — возмутился я.
— Сходите переоденьтесь, как ваш друг, тогда будет можно.
— Да у меня самый модный прикид в Абаканске! Даже в Москве меня в нём везде пропускали!
— В Москве пропускали, а здесь нужно выглядеть прилично.
Охранник загородил рукой проход, я откинул его руку, рука охранника изогнулась и, скользнув по моей груди, обвилась вокруг шеи.
Я начал вырываться, извиваться.
Подбежал Максим.
Завязалась потасовка, перешедшая в драку.
Приём.
Контрприём.
Удар.
Ещё удар.
Ника визжит.
Толпа вокруг улюлюкает.
Из глаз у меня летят искры, из носа льётся кровь...
Как нас развели — не помню.
На следующий день мама, осмотрев меня, ужаснулась и сказала:
— Едем в судмедэкспертизу, составлять акт! Они ответят за каждый твой синяк, за каждую ссадину!
Папа Ники, посмотрев на меня, сказал:
— Молодец! Боевое крещение принял. Никуда ходить не надо. Никому ничего не докажешь. А с охранниками я сам разберусь. Готовьтесь лучше с Никой к переезду в Москву. Куплю вам квартиру, подучишься в аспирантуре, а потом и к бизнесу моему подтянешься. Идёт?
И я согласился, как ни плакала моя мама, как ни возражала.
И вот в один прекрасный вечер заснули мы с Никой в самолёте в Абаканске, а проснулись в Москве, на Калининском проспекте, в шикарной двухкомнатной квартире после евроремонта, на двенадцатом этаже.
Красота! Вся Москва — как на ладони!
И стали мы вести московский богемный образ жизни.
Я учился в аспирантуре, повышал свою квалификацию и писал диссертацию на тему «Ландшафтный дизайн и современные коттеджи».
Ника сочиняла стихи и ходила по злачным местам.
Она была не только поэтессой, но и красавицей, и очень скоро покорила все гламурные круги столицы.
Её фотография появилась на обложке журнала «Караван».
Пьеса в стихах «Танатос и эрос» вдруг пошла на малой сцене театра «Колизей», а сама она стала сниматься в бесконечном телесериале «Ник и Ника», изображая молодую продвинутую бизнесменку, патриотку, страстно мечтающую о возрождении России и о собственном ребёнке.
От серии к серии кинематографическая мечта её героини сбывалась.
А в жизни, сколько я ни предлагал Нике, всё время получал отказ.
— Давай поживём для себя! — возражала она.— Мы же ещё молодые, а ребёнок — он от нас никуда не убежит!
Убежал.
И счастье семейное, о котором мы мечтали, убежало, как вода из-под крана между пальцев.
Я и не заметил, как Ника увлеклась сначала алкоголем, потом курением всяких травок, а потом и одноразовыми шприцами, наполненными какой-то очень дорогой дурью.
Вечеринки, которые она устраивала на нашей квартире, я было пытался запретить, но безуспешно. Через салон «У Ники» прошёл весь сочиняющий и играющий на гитарах авангард и андеграунд...
И когда Иван Иванович, Никин папа, крутой перец, навестил нас через год, вместо сверкающей чистотой после евроремонта квартиры обнаружил он ободранные, разрисованные губной помадой стены и горы немытой посуды на кухне и на балконе.
— Да, не справился ты, дорогой мой зять, с поставленной перед тобой задачей,— грустно сказал Иван Иванович.— А поэтому срочно, все трое, мы садимся в машину и возвращаемся в Абаканск, на свежий сибирский воздух, мозги ваши от столичного угара проветрить.
Услышав эти слова, Ника закатила истерику:
— Никуда я не поеду! Мне и здесь хорошо! Видала я в гробу ваш прекрасный Абаканск!
Но делать было нечего.
Папа, я и шофёр скрутили её по рукам и ногам, посадили на заднее сиденье джипа и поехали восвояси на дикой скорости.
Прощай, столица!
Прощай, аспирантура!
Прощай, богемная жизнь!
Мчались мы день, мчались мы ночь, а наутро, где-то под Омском, возник вдруг перед нами КАМАЗ, гружённый гравием, помигал фарами да и выехал на нашу полосу движения... И врезался в наш прекрасный лимузин, только железки и кости затрещали...
Как потом мне сказали, шофёр наш погиб на месте. А нас спасатели МЧС вырезали из разбитого автомобиля автогеном...
Ивана Ивановича, живого, но сильно покалеченного, транспортировали сначала в Омск, потом на самолёте в Москву, а потом — в Лондон, где его буквально сшили по частям и вернули с того света.
После лечения в травматологии Нику по приказанию папы увезли в Италию, где она проходит курс реабилитации и лечения от наркотической зависимости.
Я, слава Богу, отделался несколькими царапинами и лёгким испугом и живу сейчас в Абаканске с мамой, как маменькин сынок, связанный с нею неразрезанной пуповиной.
Она буквально ни на шаг не отпускает меня от себя, так как предполагает, что столкновение с КАМАЗом неслучайно, и советует мне порвать всяческие отношения с Никой и её папой.
— Добром это не кончится,— сокрушаясь, говорит она.
Иногда ко мне заходит Макс, и я откладываю работу над диссертацией: жалуюсь ему на судьбу и говорю, что мечтаю о встрече с Никой, потому что, несмотря ни на что, очень-очень-очень её люблю и хочу, чтобы у нас родился маленький мальчик или дочурка, мне без разницы, лишь бы она захотела.
А уж я-то никогда не брошу ни её, ни своих детей.
Что нас ждёт
— Я тебя люблю! — сказала Вероника.— Очень сильно люблю. И готова застрелиться на твоей могиле, как Бениславская на могиле Есенина, чтобы доказать тебе свою любовь.
— Верю, верю,— сказал Александр.— И не надо ничего доказывать! Кстати, по новым данным, Есенин не повесился, а его убили, а потом инсценировали повешение. И Бениславскую — застрелили, а потом привезли на могилу поэта.
— Откуда это тебе известно?
— Откуда? От верблюда! Книжки читать надо. И любить друг друга, ничего не доказывая.
Вероника и Александр были знакомы два года.
Судьба свела их на одном этаже «Бизнес-центра», где они, молодые бизнесмены, стали арендовать помещения под офисы.
У Александра была фирма «Учись без двоек!», а у Вероники — фирма «Счастливые половинки».
К Александру стекались студенты-двоечники со всего Абаканска, и он организовывал им через огромный круг знакомых образованных людей контрольные, курсовые, дипломные работы — за приличное вознаграждение.
Богатенькие двоечники не скупились. Бизнес процветал.
Вероника выявляла и сводила одиноких людей с разбитыми сердцами, желавших найти себе спутника или спутницу. Знакомила, проводила сеансы психотерапии, после чего две половинки объединялись в одно целое и бежали в церковь венчаться или в загс, чтобы зарегистрировать своё новое гражданское состояние счастья.
Обретшие счастье не скупились. Бизнес процветал.
И когда однажды Александр заглянул в соседний офис к Веронике и решил в шутку, закрыв глаза, под медитативную музыку испытать воздействие первого сеанса, шутка превратилась вдруг в серьёзную потребность взаимного общения.
И Александр вновь поддался гипнозу любви!
Хотя первая жена покинула его три года назад, отсудив в свою пользу и в пользу дочки полквартиры, машину и дачный участок на платформе Пугачёво. И он был вынужден перебраться в однокомнатную хрущёбу, напротив Дворца труда. Типичное холостяцкое логово, доставшееся по дешёвке от спившегося алкоголика.
Здесь и развивался роман Вероники и Александра.
Первой главой романа стал евроремонт, под руководством Вероники проведённый в кратчайшие сроки.
Второй главой — съезд с Вероникой.
Вероника мгновенно продала свою и его однокомнатные — и купила трёхкомнатную, новой планировки, на Взлётке, где раньше был аэродром, а сейчас финны строили престижный микрорайон.
Третьей главой стало новоселье.
Новоселье совместили со свадьбой, на которой, как поётся в песне, было много веселья, было много вина.
— Любимый мой! — воскликнула Вероника после первой брачной ночи.— Как мне с тобой хорошо! Как я счастлива!
Александр тоже был на верху блаженства и не скрывал этого. Тем более что Вероника пообещала родить ему мальчика, сына, о котором он мечтал.
Вдохновлённый, он стал даже сочинять стихи и печатать их в альманахе «Новый русский литератор»:
Вероника, Вероника!
На меня, мой друг, взгляни-ка!
И прочти в моих глазах
То, что не прочтёшь в стихах...
Всё было хорошо.
Но тут возник алчный владелец «Бизнес-центра» и вписал новую главу, заявив, что он повышает арендную плату за офисы в шесть раз всем фирмам, в связи с галопирующей инфляцией, девальвацией и грядущей деноминацией.
И фирмы «Учись без двоек!» и «Счастливые половинки» вынуждены были прекратить своё существование.
Количество двоечников в нашем прекрасном сибирском городе Абаканске резко увеличилось. Так же, как и количество половинок с разбитыми сердцами...
Но Фортуна не отвернулась от Александра и Вероники.
Хеппи-энд в романе был предопределён судьбою.
Законодатели Абаканска, увлечённые реформами, решили реорганизовать высшие учебные заведения города в ОСУ — Объединённый сибирский университет — и постановили, чтобы финансировался он из федерального бездонного бюджета.
А поскольку все чада депутатов были недавно двоечниками, совершенно не случайно предложили законодатели Александру стать ректором ОСУ.
И он согласился.
Естественно, что Вероника возглавила в универе Институт прикладной психологии.
А в скором времени у них родился сын Ник, который стал миллионным и с рождения почётным жителем Абаканска.
Ник растёт гениальным ребёнком, вундеркиндом.
Он посещает самые интересные занятия в универе и скоро станет доктором всевозможных наук.
Я недавно, как председатель ВАК — Высшей аттестационной комиссии, ознакомился с авторефератом его диссертации «Перспективы футурологии», и, скажу я вам, глубиной и яркостью идей, возникших на стыке многих известных мне направлений, это впечатляет.
Прочитал я и понял основную мысль диссертации, а она гласит, что всех нас, без сомнения, в скором времени ждёт прекрасное будущее!
Третий позвонок
Вот уж никогда не думал я, что на старости лет стану поэтом! Всю жизнь прожил спортсменом-борцом, от победы к победе.
Всё у меня есть: жена молодая, Верочка, третья по счёту, дети, внуки, почести, награды, дом, машина «Тойота», дача.
Что ещё надо?
Работа — не бей лежачего, я — тренер по греко-римской борьбе.
Все воспитанники — чемпионы.
И чёрт меня дёрнул новичку этому, Муртазалиеву, приём «двойной нельсон» показывать! Раззадорился, молодость вспомнил, блеснуть, видите ли, решил перед новой группой. Нет чтобы на словах, как обычно, объяснить.
А он возьми да и охвати меня, да так ловко, да так неожиданно присел, да как меня через себя кинет!
Перелетел я, значит, через него да на затылок и приземлился.
Хрустнула моя шея — и потерял я сознание. Очнулся на больничной койке, в гипсовом корсете. Диагноз: компрессионный перелом третьего шейного позвонка.
Открыл я рот да как в рифму заговорю:
— Это что ж это со мной? Неужели я больной?
— Да ты никак поэтом стал? — жена моя Верочка удивляется.— Больной, больной, лежи спокойно.
А я опять в рифму:
— Где у нас здесь туалет? Хочет пи-пи-пи поэт!
Больные на соседних койках как захохочут, а один из них в унисон мне и отвечает:
— Надо вам пройти чуть-чуть и налево повернуть!
От нечего делать взял я карандаш, тетрадку школьную и стал свои рифмованные высказывания записывать. И к моменту выхода из больницы накопилось у меня пять исписанных мелким почерком тетрадей.
Пока лежал, выздоравливал, пристрастился я к сочинительству, даже по заказу несколько стихотворений настрочил — на дни рождения докторам и медсёстрам, которые были мне очень благодарны и хвалили от всей души.
Но дома ситуация резко обострилась.
Вечером, когда Верочка стала звать меня в супружескую постель и говорить шутливо: мол, пришло время долги мои семейные отдавать, соскучилась, дескать, и всё такое,— прилетел ко мне Ангел с небес и стал стихи диктовать.
Жена зовёт, и Ангел зовёт.
Позвала, позвала жена, да и заснула. А Ангел — знай диктует, а я — знай записываю:
Здравствуй, Муза дорогая!
Прилетела ты из Рая,
Чтобы здесь устроить Рай...
Что ж, целуй и обнимай!
Заглянула утром Верочка в тетрадку мою, прочитала и ужаснулась.
— Так я и знала, что у тебя кто-то появился на стороне! — кричит.— Уж не медсестра ли это та, которую ты стихами с днём рождения поздравлял? Как её зовут?
— Да нет у меня никакой медсестры! — оправдываюсь.
— А почему тогда со мной в постель не ложишься? Супружеские обязанности не выполняешь? Зачем на мне женился?
— Да тут дело такое. Ангел ко мне ночью прилетает, стихи диктует.
— Ангел? Мужчина, что ли?
— Да нет, Муза он, то есть женщина бесплотная.
— Так мужчина или женщина?
— Ангелы — они двуполые,— поясняю.
— Слушай, да у тебя, я вижу, крыша поехала! Надо что-то предпринимать. Знаешь, позову-ка я священника из Покровской церкви, пусть он освятит нашу квартиру и тебя заодно.
Пока Верочка священника искала-договаривалась, оформился я на первую группу инвалидности по травме, распрощался со спортшколой, любимыми своими учениками и записался в литературное объединение «Абзац» при Абаканском книжном издательстве.
Редактор Иван Викторович Рыбаков прочитал мои тетрадки, задержал после заседания литобъединения и сказал:
— Вам, батенька, нужно срочно книгу издавать!
— Как книгу? У меня ведь и литературного образования нет.
— И не нужно вам никакого образования. Все поэты — от Бога. Сейчас это уже научно доказано. Вот и ваш случай подтверждает это. Кто вам стихи диктует? Ангел. А ведь Ангел — это посланник Бога.
— Но издание книги, наверное, каких-то денег стоит?
— Да уж стоит,— согласился Иван Викторович,— и немалых. Но практика показывает: есть рукопись — будут и деньги. Тут обычно возникает магическая взаимосвязь. Так что ищите спонсора. Ищите — и обрящете!
И спонсор нашёлся.
После сеанса лечебной физкультуры в спортзале «Авангард» зашёл я в душевую — а там на полу лежит визитная карточка: «Все виды спонсорских услуг».
Позвонил. Пришёл. Объяснил. И всё.
Спонсор перечислил деньги Ивану Викторовичу. Тот расстарался — и книга моих стихотворений «Ангелы поют» под псевдонимом Альберт Хрустальный, триста страниц, сто экземпляров, увидела свет...
На обложке — мой портрет: в виде Ангела поэт. На последней странице — реклама «Авангарда».
И была шикарная презентация.
Весь тираж разошёлся мгновенно между членами литобъединения «Абзац».
Меня много хвалили за смелость, знание жизни и плодовитость. Не стесняясь, пророчили мне будущность великого поэта-самородка. Шампанское лилось рекой.
Я был счастлив и ждал хвалебных статей в прессе. Но их всё не было.
Тогда я послал книгу в самую престижную газету «Абаканский труженик» и через неделю на почте получил заказное письмо.
«Уважаемый господин А. Хрустальный! Сейчас, в эпоху гласности и свободы слова, когда каждый второй житель нашего прекрасного сибирского города Абаканска пишет стихи, издать книгу за свой счёт или за счёт спонсора — не проблема. Типографии на каждом углу.
Вопрос: является ли книга фактом Художественной литературы или Поэзии с большой буквы?
Ответ: Ваша книга — не является.
Вы просите отобрать из неё лучшее и опубликовать и предлагаете деньги.
Сообщаем, что у нас очень высокие требования к стихам. А за деньги мы публикуем только объявления, поздравления и рекламу.
Найдите в себе смелость и мужество посмотреть на то, что Вы издали, со стороны.
Крепкого Вам здоровья.
С уважением.
Главный редактор В. Марковский».
Прочитал я это письмо прямо на почте и пригорюнился. Прихожу домой, а там жена моя и бородатый священник квартиру освящают.
Священник молитвы читает, крестит направо и налево, кадилом машет, святой водой во все углы брызгает и: «Изыди, Сатана!» — повторяет.
Надышался я ладана, молитв наслушался и, когда священник удалился, лёг с Верочкой в постель супружескую и до самого рассвета долги ей отдавал...
А когда рассвет наступил, услышал я прощальный голос Ангела своего из-за облаков солнечных:
Ты прости меня, чудак,
Если было что не так.
Пусть другие этим летом
Назовут себя поэтом...
Сомкнул я веки утомлённые и заснул сладким сном в объятиях прекрасной, доброй, любимой и всё понимающей третьей по счёту жены своей Верочки.
А когда мы проснулись, собрали все мои тетради со стихами, сели в «Тойоту», приехали на дачу, растопили камин, откупорили бутылку «Донского игристого» и долго-долго жгли стихи — по листочку, любуясь ярким фиолетовым пламенем...
Террорист
Мой папа в юности был похож на Сальвадора Дали, а мама — на Сару Бернар.
Вот почему я родился гениальным ребёнком.
Я прекрасно рисую, сочиняю стихи, пишу музыку.
Но лучше всего я пою.
Стоит мне услышать какую-нибудь арию из оперы в исполнении, скажем, Рафаэля или Паваротти, как я тут же могу воспроизвести её — голосом Рафаэля или Паваротти, в совершенстве, без ошибок.
Как мне это удаётся, не представляю, но всё, что я пою, отражается в моём сознании.
Таким образом я стал полиглотом. Ни итальянский, ни испанский, ни английский, ни французский языки — для меня не проблема.
Мой папа сделал всё, чтобы развить мои уникальные способности. У нас прекрасная библиотека, фонотека, рояль, компьютер с музыкальным центром, позволяющим записывать и воспроизводить любые творческие фантазии.
Сначала мы дружной семьёй жили в Крыму, но обострение отношений между крымскими татарами, русскими и украинцами вынудило нас перебраться в прекрасный сибирский город Абаканск, где никто не придаёт значения национальному вопросу. Будь ты хоть негром, хочешь жить в Сибири — живи, работай на радость себе и окружающим.
Папа занялся квартирным бизнесом, мама — преподавательской деятельностью в консерватории, которую я окончил без труда сразу по двум отделениям: композиция и вокал.
Когда я защищал две свои дипломные работы, зал консерватории был переполнен. Два часа длилась моя защита. Собственно, это был концерт в двух отделениях, с небольшим антрактом.
Папа записал его на аудио и видео.
В первом отделении я сыграл на фортепиано фантазию на темы композиторов всех веков и народов. Во втором — спел самые выразительные арии из сокровищницы оперного искусства.
Папины записи потом продавались в виде двойного альбома во всех музыкальных магазинах Абаканска, Москвы, Парижа, Лондона, Милана, Мадрида, Рима и других городов.
Я был нарасхват. Последовали приглашения на гастроли по странам Европы, Америки, Азии и Африки.
Папа был счастлив. Мама — на верху блаженства. Ещё бы! Их сын стал звездой первой величины. Все их тщеславные мечты сбылись.
Но тут я внезапно, видимо переутомившись, затосковал по Крыму, где не был с детства и где у нас, в районе Алушты, оставался в собственности небольшой домик с приусадебным участком и садом, где росли яблони, груши, виноград... И розы, розы, розы...
Тропинка круто спускалась по косогору из нашего сада к Чёрному морю.
В лучах восходящего или заходящего солнца я любил купаться, нырять, заплывать далеко от берега, ложиться на спину и любоваться бездонной бирюзой южного неба...
Наш домик пришёл в запустение.
Сад зарос. Но деревья плодоносили.
Мы навели с мамой порядок дома и в саду. И стали жить-поживать, наслаждаться отдыхом.
Но вокруг, как много лет назад, по-прежнему кипели страсти-мордасти. Крымские татары устраивали демонстрации, марши протеста, требовали вернуть им земли предков. Процесс шёл, но медленно и болезненно.
Слава Богу, на наш участок никто не покушался, кроме воров, которые повадились по ночам срезать наш виноград и собирать наши яблоки и груши...
Только-только мы с мамой соберёмся сварить варенье из золотого ранета, с расчётом на долгую сибирскую зиму, а дерево уже обобрано.
Только мы захотим собрать и засушить на зиму грушу «Конференц», а её уже обтрясли...
В конце концов, такая постановка вопроса меня разозлила, и решил я угостить воров по-настоящему, от всей души.
В беседке посреди нашего сада на круглый стол поставил я большую вазу, а в вазу положил самые красивые яблоки и груши с запиской: «Дорогие воры, кушайте на здоровье!»
А чтобы им было вкуснее, соорудил я, вспомнив давний школьный опыт, взрывное устройство. Не буду описывать его составные части, чтобы другим неповадно было. И спрятал его в центре вазы, среди фруктов.
Одну ночь ждал, вторую, третью...
Наконец, на четвёртую ночь, ровно в двенадцать часов, в беседке раздался долгожданный взрыв.
Вор лежал рядом с беседкой и стонал. Правая рука, оторванная по локоть, валялась рядом.
Что дальше?
Естественно, приехала милиция. Взяли у меня показания. Завели уголовное дело. И поместили в симферопольскую тюрьму, где я находился под следствием полгода.
Настроение у меня было приподнятое. Я радовался, что восстановил справедливость на земле.
И пел — днём и ночью арии из опер, да так божественно, так красиво, что вся тюрьма замирала, в буквальном смысле ничего не делала, как бы парализованная, зачарованная, когда я в порыве вдохновения выводил нежнейшее «ля» второй октавы.
Наконец, вызвал меня к себе начальник тюрьмы и сказал:
— Послушай, певец, что это ты вытворяешь над нами, простыми работниками правоохранительных органов, и над нашим контингентом?
— А что, собственно? — спрашиваю.
— А то, что ведёшь ты себя, как сумасшедший! Сам не спишь и другим не даёшь. Задолбал ты всех нас своим сладострастным пением. Терпели мы, терпели и решили направить тебя в психобольницу, на судебно-психиатрическую экспертизу. Пусть там решат, кто ты есть на самом деле — или певец гениальный, или террорист.
И перевели меня из тюрьмы в Симферопольскую психобольницу, где признали меня душевнобольным, которым, кстати сказать, я себя не считаю. И решением суда определили на принудительное лечение в психобольницу общего типа по месту жительства, в наш прекрасный сибирский город Абаканск, где я и нахожусь по настоящее время по адресу: улица Курчатова, 14.
И сколько будет длиться это лечение, то есть издевательство надо мной, я не знаю. Вот почему изложил я свою историю вкратце, чтобы разослать во все бесплатные газеты, которые даёт читать нам наша администрация.
Может быть, кто-нибудь напечатает мой рассказ, и заинтересуется кто-нибудь, и приедет по вышеуказанному адресу, и поставит вопрос о снятии с меня принудительного лечения...
Петь мне здесь запрещают, играть на пианино тоже.
И пропадают мои гениальные способности ни за что ни про что.
А ведь я мог бы откликнуться на одно из многочисленных приглашений, которые ещё в силе, и уехать куда-нибудь на гастроли, и радовать людей талантами, которыми наградил меня Господь Бог при помощи моих замечательных родителей, которые каждый день ходят ко мне на свидания, носят передачи... И плачут, пока голодные нищие санитары поедают то, что они принесли, а я томлюсь, когда же они наедятся и выведут меня к моему папе, который в юности был очень похож на Сальвадора Дали, и к маме, походившей на красавицу Сару Бернар, а сейчас стали от горя похожими на старичка и старушку...
