Нынешней ночью умер Капитан Флинт.
Последнюю неделю бедняга почти не пил, ни крошки не ел: даже от сахара отказывался... И — отмалчивался, как я его не пытался разговорить: не то, вроде, принял обет молчания, или — и вправду, перезабыл слова... Молчком и умер. Утром — лежит на палубе своей клетки, и уже окоченел...
А я-то всех уверял (и — чуть ли сам, за этим всем, не уверился!), что «эти птицы живут без конца»!.. Меня же и опередил... Сколько ему, вообще, быть могло, когда он ко мне попал?.. Однофамилец его еще был здоров и в силе, а этот — знай, только лопотал на чистом испанском (так, знаешь, быстро-быстро!..), – еще и выкрикивая то и дело: «Педро! Педр-ро!» «Педро» – я его и прозвал. Это потом, когда Флинт отчалил, и мне на ум взошло «увековечить его память»... И — чудно: имени «Педро» он, с той поры, не провозглашал. А «память» — хотя оказалась и не столь долговечной, как я рассчитывал, но — пережила многих... Нынче — конец: крылышки в стороны, лапки, наоборот, поджаты, а возле клюва и глаз мухи ссорятся...
Эх, Джим, Джим!.. Завел бы я себе нового попугайчика, назвал Хокинсом, — да, боюсь, не успеть мне обучить его всем словечкам, кои подобает произносить достопочтенному английскому сквайру (поместье Оттертон, графство Девон... Видишь: из виду не теряю тебя, — а, спросишь: почему?.. — потому, что помню)... Так. не успеть, говорю. Старость... Думаю, ты с ней тоже уже встречался по разным поводам, беседы — вел, — ну, а при мне она и без всяких поводов безотлучно.
Вроде дождя этого... С позавчерашнего вечера, хоть не вставай. Иногда так и делаю, но всякий раз потом только хуже. Сегодня же — вот, и дельце, вроде бы, у меня, кроме меня которое — кому? — вот то-то: кому... Почести старому — да и, пожалуй, последнему? — товарищу, — последние же... Честь честью: кусок добротного, хотя и не нового, холста, свинца кусок, и — вперед хвостиком, как и его синерожий однофамилец — но и как подобает всякому настоящему моряку. А что? — из тех, с кем ему (или, вернее — нам) довелось поплавать, — он стоил многих... Стало быть: если не в море (мало ли, сколько дождь этот может еще лить?..), то — в канал...
* * *
Выпьем-ка, Джим, за упокой души общего для нас с тобой пернатого друга! Прости, что не известил, по всей форме, о похоронах — хотя, видишь: вспомнил о тебе сразу. Я тебе подробно всё опишу. На момент теперешний — последние приготовления позади, покойник ждет у дверей, аккуратно запеленатый, накрепко зашитый — загляденье! Да вот только дождь не уймется...
В этих краях, по осени — всегда так... Да, — веселую, нечего же сказать, сыграл ты со мною, старина, шутку!..
Я вернулся в Англию, Джим, имея немалые (и — лишь в малой степени оценённые) заслуги перед нашим добрым отечеством. Даже можно считать, что оно, по доброте, осталось передо мной в долгу. Говорю не шутя. Ты ведь, надеюсь, пьешь по утрам кофе, надеюсь, не забываешь пополнять домашние запасы корицы, гвоздики, перца?.. В этом — твоя заслуга перед отечеством. Мы ж с моим Флинтом — можешь считать, на пару! — столько сил положили, чтобы это отнято было для тебя у голландцев!.. Причем: отличнейше понимая, что у британской короны и без нас достаточно украшений (а, равно — забот), делали это мы, считай, даром, своих заслуг нисколечко не выпячивая. И, всё же — были замечены, черт возьми!.. Не во всём, конечно... Но: не могло не всплыть кое-что из прежнего моего (из заслуг)... Увечие мое, наконец — если не тотчас смогло быть вознаграждено, то — оценено... Даже и то, что я принадлежавшие мне акции Голландской Ост-Инд-компании обменял (оч-чень даже загодя!) — на английские, — это не заслуга, ты думаешь?.. А и нечего думать: еще какая...
В общем, я вернулся — джентльмен джентльменом. Обосновался — в Плимуте, Джим!.. Дружбу водил с самим комендантом порта, раскланивался при встречах не только с господином прокурором, но и — с госпожой прокуроршей, трижды бывал на приеме у губернатора, единожды и отобедав. Через него и пенсию выхлопотал, наконец-то. Едва успел...
Представь: ковыляю я, в один прекрасный денек, по своим делам (по каким, не вспомню, но — морскому ежу ясно: по благородным), а тут, на траверсе по левому борту — лавчоночка; старого одного сухопутного краснобая, из жидов; газеты, книги — ну, и всякая полезная мелочь.
Я туда хаживал и с хозяином был, что называется, на короткой (увы, увы...) ноге. Водил с ним ученые беседы, он мне про книжки немало занятного порассказал, — ведь я человек любознательный...
И вот — торчит, вижу, точно против порта своей каравеллы, — «Экий, — кричу ему, — изрядный денек!..» — а он только ртом беззвучным (да и беззубым; непредставительно так!..) целится, собака, в меня — и уже потихоньку пятиться начал.
На абордаж!.. Вошел, прикрыл за собою дверь, — «В чем и какие, — спрашиваю, — затруднения?..» Мало ль, действительно!.. — с торговлишкой... со здоровьем... помощь ли требуется какая... — Мотает главой... «В газетах что-нибудь?..» — Шустрей того замотал... А на прилавке — книжечка, новенькая совсем, я смотрю, лежит. Только из переплетной.
Полюбопытствовал... Автор, как водится, не указан, название — если не арабское вообще, то вполне дурацкое, но, с первых строк — ба, какие знакомые имена!.. И — того знакомее, и того... А одно — вовсе...
Главное, Джим: мало ль, чего ты там, по простоте, не наврал, но портретик-то мой — точка в точку!... Что величают, как есть — это еще бы ладно, но: что тебе стоило бы меня сделать одноглазым? одноруким, одноухим?.. нормальным, черт возьми!.. — нет же: всё, вплоть до попугая, на своих местах, и всё так-таки к небесам чистым и вопиет: «Пиастры! Пиастр-ры!..»
Конечно, ты понимаешь: кому и доведись взяться бы за меня – книжечке твоей цена полупенни: у меня — бумаги, и на них не только авторы — печати стоят (у меня об одной амнистии королевской — три, за разные годы!) — но: слава этакая-то мне зачем? Даже не мне (экий же дуралей ты, честное слово!), а — людям, благороднейшим людям, которые рады дело со мной иметь и меня, случись что, рекомендовать, — вот: зачем им?
Спрашиваю того: «Много еще у тебя этого товара?» — «Только-то две и было, господин Сильвер». И уже, вижу, взял себя, злодей, в руки: влез за прилавок и улыбочку мне соорудить норовит. «А другая?..» — «Такой-то изволили заказать». Называет имя, которое мне говорит, положим, мало чего, — но это и значит столько, что — поди, угадай... «А кому эту переплетал?» — «Себе...» — «Так понравилась?!» — «Не скажу, чтобы так-то, господин Сильвер, но... но ведь — любопытно...» — «Вот, говорю, и видно, что сухопутная крыса ты, а не моряк. Тебе любой мало-мальский — вдесятеро больше наврёт, и всё будет — чистейшая правда!.. А господина Хокинса я знавал, говорю; паренек он — не стану отрицать — ловкий, но враль — каких только суша и плодит, да и головой сызмлада прискорбен. Мы, говорю, с ним еще в Семилетнюю так лихо наподдали хвастунишкам-французам, но только тут-то мне ногу и оторви, и я с той поры о нём — о нем ни слухом, ни нюхом. — Говорю: отрадно удостовериться, что он жив-здоров — хотя, по части здоровья... Знаешь — куплю-ка я у тебя эту книжонку: всё же, какая-никакая, а — память... На сколько ты сговорился с тем — как, я запамятовал, его, бишь?»
Он того — опять, — а затем, малую толику поволновавшись — сумму... «Экая, — говорю я, — голландская ты, испанская и французская, братец, рожа!.. Да за такие деньжища душу твою, Богом проклятую, можно у дьявола откупить вместе с потрохами, — и, один черт: со сдачей!..» — а он: «Помилуйте, господин Сильвер, я ведь и то — единственно, ради вас!.. Один переплет... и одно то — минуточку!.. — что я и вторую книжечку — по всему видно, к тому идет — уступлю вам... Всего за полцены первой...» Да, Джим — и тут вогнал же таки ты меня в расходы!.. Сам-то хоть — выиграл что-нибудь на том?.. «Ой, — говорю, — дружище, смотри, смотри: не последний раз!..» А он — лишь потупился этак, даже, как будто бы, несколько приуныл — и шепчет: «А я таки думаю, господин Сильвер, что — последний...»
И вот, всегда этакие-то мельчайшие мошенники брали надо мною верх и берут!.. Кажется, прихлопни — и всё, но... самому же вдруг над собою же смешно станет... руки марать... которые, как на грех-то, и опустились... Плюнул я, отсчитал Иуде тому — сколько он там соблаговолил пожелать — сребренников, хлопнул хорошенечко по плечу, обе книжицы подмышку (вторая — без переплета, но оно, на растопку-то, даже лучше), и — ходу...
И — ходу, ходу... Пока не бросил якорь в этой дыре, где дождь и снег — по полгода, вперемешку и впеременку, — но где книгочеев, на добрую сотню миль — не более, чем лепилось зубов над ущельем того наследничка Авраамля...
* * *
Переплетённая — та со мной даже по сей день. Пообтрепалась: очень уж я ее внимательно изучал. С тыльной стороны обложка, несколько страниц — в лоскуты: Флинт, покойничек, изучал... Что, кстати, наплел-то ты про него, будто бы он плавал «с Инглендом, с прославленным капитаном Инглендом, пиратом»?.. Хотя, впрочем, сам тебе я сказать тогда это — мог... Нет, Джим: при Ингленде не было его еще со мною... Так я о книге.
В сущности, немудрено, что она не принесла тебе ни заметной славы, ни денег (поди, в расходы ввела?.. — ну, ну: это тебя удержит от переизданий). Больно уж всё в ней пресно, заурядно и серо... Ладно, велась бы речь там о действительно славном путешествии, или, как нынче модно, порочились язвы, бичевались и язвились пороки... А у тебя и путешествие — так себе, и по руке тебе никакой не бич: разве, прутик... И бичевать — кого? — кучечку негодяев, по которым и без тебя чуть не в голос плачет — не наревется виселица, и даже я — в струю с ней... Ты, правда, еще живописуешь «благородных особ», это ценится. Но и они — несколько не того пошиба, что ценится; притом: что за благородная птица твой сквайр — невооруженным оком видать даже у тебя, хотя ты живописал его, вооружась чем-то розовым; о докторе — не скажу: в плавании и на острове он себя явил молодцом (у тебя получился он даже несколько бледноват); но, что до плаванья он, помимо лекарских дел, исполнял судейские — притом, чуть не ежевечерне гащивая у сквайра... Я ли тебе это буду объяснять, когда ты сам теперь — сквайр?.. Законы об арендаторах — а те, чем мельче, тем, разумеется, подлей и нахальней; кроткая буковка закона о браконьерстве... Когда мне охота бывает прибиться сердцем к чему-то, недоступному мне — всегда перечитываю то место, где грозный сквайр, рыдая, целует руки кончающегося егеря, а доктор остроумно величает его «старым товарищем» и «троянцем»... Да, Джим: похоже, что, не подвернись я — у тебя бы и повода не нашлось телешить гусей — либо не все концы посходились... Хотя — ты и то, ей же Богу, поторопился.
Книжицы, как твоя, будут нарасхват лет через сто, не раньше, — и уж тогда надолго. Потому что — ты замечал? — пресноты, заурядности прибывает... Серости прибывает! — разве же я с такими людьми начинал дела?.. Но нас-то с тобою уже давно, к тому времени, умчит за Капитаном Флинтом вдогонку... пожалуй, ты возразишь, что это меня — за Флинтом, тебя же за капитаном, исключительно, Смоллеттом, а еще за доктором и за сквайром... А разница?..
А что: неужели я вправду так сильно тебя напугал?.. Мне-то казалось, мы с тобой были всегда приятели... Правда, на тебя еще Бонс нагнал страху россказнями об одноногом моряке... Но — в том и дело: после-то — как мы славно с тобой сошлись!.. И вдруг — на: всё только «с ужасом», «с ужасом»... Разок, правда, с жалостью, — это я ценю, — но там еще и — как я цепляюсь «за свою ничтожную жизнь»... Или — вот, о голубушке, и о ней: «отвратительный одноногий моряк навсегда ушел из моей жи-из-ни»... Это по молодости ты, конечно.
Я-то, в отличие от тебя, моего к тебе отношения не менял. Глаз у меня, всё же, на людей есть: нечего менять было. Другой разговор, что отношения — отношениями, дела делами. Цель выбрал — так уже и держись ее, на пустяки не отвлекаясь и не меняя галс... Верно?.. Ха, — еще бы, ты сказал: «Нет»!.. Но только, Джим, это одним баранам и бараноголовым, вроде Эндерсона и Хендса, годится этакое: «не меняя», для них и цель должна быть — не дальше носа, не то они тотчас рассядутся на мели — притом, что и на любой пустяк отвлекутся неукоснительно. Опытный моряк знает, что «держись цели», это — только успевай менять и менять галс!.. То-то и наши с тобой дорожки все время пересекались, и, согласись: всякий раз я с тобой держался не только по-джентльменски, но — дружески... даже — рискуя головой... Ты, не скрою, прав, что, сыщи мы клад — я бы вмиг разделался и с тобой, и — не с одним тобой... Но и это к тому, опять-таки, что дела — делами... И то — мало ль, как могло еще обернуться?.. — может, тебя, единственного бы, сберег, как диковинку редкостную, — и сделал бы из тебя джентльмена и богача — уж куда, похлеще, нежели твой безмозглый сквайр. Именно потому, что ты мне с первого же дня полюбился — и потому, опять-таки, что... Вроде, дождь стихает. Коль правда — следует поспешить: ради чего покойнику прохлаждаться тут, без погребенья, вторую ночь?
* * *
Поспешил, воистину!.. Чуть добрёл до канала — зарядило так, словно эта краткая передышка имела целью, единственно — выманить наружу меня (я по пути — ни одной души не встретил живой!..), а заодно поднабраться сил для полновесного участия в церемонии. Так что — я предал старого нашего дружка воде, а заботы об остальном предоставил силам небесным. Они нас и то, похоже, путали без зазрения...
Вернулся — клетка раскачивается над столом... Прутья выломал, деревянные детали бросил в огонь. Вот и весь отчет — со всеми, как я и обещал, подробностями. Если тебя опять, средь ночи, вытряхнут из постели вопли моего Флинта, — считай, тебя навестило привидение. Или Бен Ганн, по старинке, опять дурачится...
А мне — самому себя, разве что, дурить... Старуха-то моя отдала концы уж с три года, как, — ну, да мы же с нею не были так неразлучны... Порода у попугаев такая, знаешь, есть: «неразлучники»? Флинт мой был не из них, это я к слову... А со старухой было это нам ни к чему. Не из-за того, о чем ты сейчас подумал: просто, она вела мои денежные дела (немаленькие, как догадаться ты, верно, мог, и — с тебя довольно), — так что нам не следовало часто встречаться. Дело, я говорю опять; де-ло...
Она и порог этого дома переступила, может быть, всего раз, когда я (представь!..) застудил себе легкие и сколько-то дней продрейфовал в глупейшем беспамятстве. Первое, что увидел — ее, не по-нашему растабаривающие, глаза. Откуда-то ведь узнала, бросила всё, пришла, — а, на который день? — я не спрашивал... Темнокожие — да еще звери, Джим, если их приручишь — самые верные, слепо-верные тебе существа; наша с тобой раса — никуда, в этом смысле, не годится!.. Ты это, может быть, припишешь принадлежности ее к «прекрасному полу» — это взгляд благородный, и, с моей стороны, грешно и глупо было бы пытаться его притушить — но дело всё же таки, поверь, в расе.
Я знал одного негра, его звали Большой Проспер; наш друг Билли его однажды выручил из крупной беды. Большой Проспер несколько лет плавал вместе с нами в команде Флинта, но, если Флинту бы взбрело на ум свести какие-нибудь счеты с мистером Билли Бонсом — ему бы пришлось начать с Большого Проспера... Нда, а вот мистер Бонс, удирая от нас с той проклятой картой, запросто оставил тяжелораненого Проспера на борту. Тот, правда, был обречен, но мистеру Бонсу это всё ж не принесло желанной удачи. Может быть, именно это — не принесло!.. Вот — единственное, из-за чего нужна с темнокожими осторожность...
А моя — наоборот: даже не дала знать... Так-то всегда и звери... Счета, наличность, бумаги — всё, что мне довелось принять после нее — были в образцовом порядке; оно и не удивительно бы, но — до последнего, последнего же, пойми, дня...
Трактир, что она держала на мои деньги, я тотчас выставил на торги, хотя он и приносил недурной доход. То-то защелкал зубами бывший хозяин моего домика, который я поначалу арендовал, потом приобрел в рассрочку — а потом и выкупил, наконец... Но — что это мы с тобою всё о земном да о мирском — в такой день?.. Давай, что ли, выпьем по последней, по маленькой за всех наших дорогих усопших... Ну, хочешь: я буду за твоих — а ты за моих?.. По последней...
* * *
Думал, что расхвораюсь (да, Джим: приходится все чаще думать о подобных вещах), но нет: выспался — и проснулся свежее розы. Тут еще и солнышко за окном... Оно-то, положим, пока я трубку раскуривал, уж и скрылось, но — было ведь?.. Много ли, скажи, нужно — теперь-то, а?.. — старику Джону...
Э-э... Если бы нам счесться достатками — думаю, мне бы пришлось поместьице — всяко, покрупней твоего. А у меня — домик, всего об одну каюту, — камбуз отделён занавесочкой, спальня — ширмочкой, чуть от крыльца — фальшбортик, а перед ним две грядки, где ничего, кроме лука, не растет... Мне и ладно!.. Сперва хотел прорубить еще одно окошко: глядеть на море, потом — плюнул. Лучше самому пройтись лишний раз...
А что: Бен Ганн так и до сих пор в привратниках — то есть, и у тебя, как у сквайра Трелони?.. Ох, Бен, Бен...
Это (я уже говорил) всегда: этакий-то вот мелкий, на которого и не глядишь лишний раз, чтобы кисло не было, и — именно, он!.. Или другой, как он. На какой-нибудь такой же, как они все, тусклой мелочи...
Но тут-то — я извиняюсь! — хороша мелочь: клад, целый клад, за которым я охотился столько лет, который считал своим, за которым уже приплыл на отличной шхуне, нанятой для меня индюком-сквайром!.. Так-то, Джим: нельзя, ничего нельзя предусмотреть, ничего!.. То есть, нельзя — всего, — а, раз так, то оно и получается: ничего...
Так — привратником?.. Да, тут он — весь... Но ты-то, ты, Джим — что, извини, получаешься ты за простота!.. Так ладно расписываешь, как этот тихий мазурик каялся-убивался из-за того, что я дал тягу с вашего корабля (да, Джим, с вашего — ибо я его таки проиграл), — а ведь это он же, чуть не всё, и устроил.
Нет, разумеется, я уже и сам начал: как, дескать, он — насчет того, чтобы прихватить побольше — да и распроститься с добрыми господами? — но я, говорю, начал, а потом... Потом его еще и сдерживать приходилось.
Да, уговорено было — уйти вдвоем. Мне это было выгодно: всё же лишняя (к моей, неполной, по занятости) пара рук, — тем более, он-то уже подналовчился, торча на острове, таскать золотишко... Ну, и ему это не могло не быть выгодно: всяко, выгодней обещанного благодетелем-сквайром... Другое дело, что вскоре я не мог бы не задаться вопросом: куда ему столько денег?.. И я был бы прав, ты не можешь это отрицать, пример — каждодневно у тебя перед глазами!.. Даже он (хочется, всё же, лучше думать о людях, чем они есть), надеюсь, не стал бы это теперь отрицать. Теперь... Тогда же... Думаю, что пришлось бы прибегнуть к доказательствам.
Но что: «думаю», если ничегошеньки не «пришлось»!.. Если не я, а он — и прибегнул, и доказал — черт-те что!.. Что доказал теперь и себе, истаскав — всяко уж, не одну ливрею.
А ведь сам и лодку нам подозвал (сколько их там шныряло по гавани — помнишь?), и о цене сговорился (даже не торгуясь, мерзавец! — первая названная, втридорога, цена — и он «согласен»!..), и трап скинул, и только что не пылинки мне со шляпы сдувал, пока я спускался... Бросает первый мешочек, я его — под банку, жду следующего... И тут: «Прощайте, прощайте, господин Сильвер! Доброй вам удачи!..» Трап уже наверху... «Я с тобой не прощаюсь, — говорю, — Бен. Живи!..» Плюнул — да и махнул тому, желтолицему, на веслах...
«Но корабельный повар удрал (ты пишешь) не с пустыми руками». То-то открытие было, да?.. Выломал в переборке лаз и похитил из трюма мешочек золота, ай-яй-яй... И, конечно, Бен, когда это было обнаружено, принялся пуще прежнего убиваться и причитать, «делая самые дикие жесты»...
Вы хоть прикинули бы: мог я в тот лаз (кстати, не выломанный, а выпиленный) пролезть?.. Или вы впрямь считали, что мне сквозь любую переборку — разок чихнуть, и пилил я — единственно, ради удовольствия попилить, — ну, и для отвода глаз, что ли?..
Он же, Бен, и пилил, он и пролезал. И вытащил — всяко уж, не «один мешочек»... Это он мне в лодку кинул — один. Верно, тоже думал, что, не кинь вовсе — я, как-нибудь чудодейственно, к нему вознесусь — и ему конец; а, один кинуть — вроде, и обойдется...
Это никакая не кляуза, Джим, — ведь ты этого не прочтешь, так что мне нет и толку лишнее сочинять: тут — чистая правда...
Спросишь (но и не спросишь, ведь!..), чего ради я вообще это всё... Не спросишь. Вот, и я — не спрашивая.
* * *
А сегодня — снег. С утра он был мелкий и сухой, и его несло по земле, как клочья пены по морю; теперь он подтаивает и лежит неподвижно.
Я выходил прогуляться, добрёл до лавочки и заказал всё, в чем уже стала чувствоваться нужда; в том числе — бумагу. И вот мне это сейчас доставили.
Я нажарил яичницы со свиной грудинкой (рецепт старика Билли: он ведь, если я тебя верно понял, именно тем перебивался у вас в «Бенбоу»?..), перед едой разрешил себе полкружечки рому — после чего уничтожил эти деликатесы прямо со сковороды (старость, старость...), и — вот, гляди-ка: уже разложил листы — и уже приступил к их изничтожению, помахивая да поскрипывая пером!..
Билли, Билли! Что же за дьявол тебя занес в этот захолустный трактиришко, где тихо-мирно жил себе, поживал — и проживал бы доныне там, и — не думаю, чтобы сколько-нибудь воинственней, — этакий проворный, дерзкий мальчонка... Э-э, — тьфу, Билли!.. Хочешь, Джим, узнать, каким, вправду, ветром занесло его к вам?.. Лишь оговорюсь, что, конечно, не смогу представить тебе, в полной его красе, весь розарий; розочку же ветров, ко мне ближайшую — растереблю охотно.
Для справки: Флинт, зарыв наши денежки на острове Кидда (я привык к этому названию, Джим; ты, я понимаю, его переменил, чтобы другим не было повадно наведаться туда вперед вас? — умно; но — что ж, одно-то переменив — прочее пооставил?.. Обо мне сейчас речи нет — дело прошлое; фок, бизань мачты — ладно, — моряки ведь тоже народ ленивый: в группе Малых Антильских что ни островок и что ни прыщик мало-мальский на нем — то, уж конечно, фок, или грот, или бизань; «Северный мыс», «Северная стоянка», «Южная бухта» — вовсе ладно; «Остров Скелета» — хуже; если же, при скелете — подзорная труба... Ты помнишь, у меня таверна в Бристоле так называлась: «Подзорная труба»? В честь иль не в честь далёкой островитянки полуголой /ну, или полулесистой, дабы потрафить велениям благопристойности и чувству изящного/ — не скажу: она мне уже досталась с этим названием. Но среди моряков, ее посещавших, нет-нет — оказывался такой, который мог сообщить об острове, где красуется гора точно с такой вывеской. Иной мог и широту с долготой присовокупить... до секунды... Вот что бывает с теми, кто, обрекая други своя на бессмертие в пекле своих творений, забывает их переименовать... Но это я опять за старое, извини), — так вот: Флинт, всё разом и заграбастав, и запрятав — разом же и повис на тончайшей ниточке между жизнью и смертью. То есть, как ты понимаешь, повисло — всё... Как же мы с ним нянчились, Джим!.. Мы — это я, Билли, Пью и Израэль Хендс, — других мы не подпускали. Еще Мак-Гроу — но тот нянчился по личной преданности, а не из-за каких не денег, так что не шел в расчет. Но Флинт был плох, в сознание приходил редко — и то затем, чтобы потребовать себе рому. На одном роме он как-то еще держался. Но и — было ясно: ром его, в конце концов, и добьет. «Пей, и дьявол тебя доведет до конца!» — это он горланил в беспамятстве, а, опамятовавшись, торопился усугубить делом. Бонс нарисовал карту острова — и чуть, бывало, приметит чешуйку разума в его бурных очах — так и подсунет: ткни хоть пальчиком, дескать — куда зарыл?.. Но тот лишь рычал, плевался, и — либо вновь уныривал, либо гнал нас, с проклятиями, за дверь. Мы его слушались, как овечки... Топчемся возле его каюты — и ждем, когда зазвучит вновь оттуда душераздирающая песенка, а за ней — бред... Войдем тихонечко — и слушаем... слушаем...
Видимо, в одну из этих светлых минут, когда мы сиротливо жались под его дверью, он и обозначил крестиками на своей карте (у него была своя) все три клада, и составил письменные пояснения.
За этими милосердными хлопотами наш дружок Билли, я думаю, несколько запустил свои штурманские дела, и мы (настолько же) отклонились от курса; я в этом смыслю мало — я лишь пытаюсь сам себе уяснить, как могло случиться, что — в это, именно, время! — произошла у нас встреча с тем военным фрегатом.
С нашим, с отечественным, между прочим. Донельзя нежная!
Половины команды — как не было. И двух мачт. И у Пью — глаз, а у меня — ноги, проклятье, ноги! Ты не представляешь, Джим, как это было больно!.. Хотя — нам уже и мучиться оставалось недолго, но тут — Хендс...
Те по нас — изо всех орудий, а он — из единственной девятифунтовки, оставшейся на что-то годной. Всего два выстрела — и уже тех носит по воле волн (он разбил им руль), и мы — уходим кое-как... мучиться помаленьку дальше...
Ясно, что, когда мы бросили якорь, я и Пью не меньше капитана нуждались в няньках. Честь возиться с Флинтом поровну легла на Хендса и Билли, но первый, кроме своих пушек и ножика, о чести мало радел... Короче, когда мы с Пью, более-менее, пришли в себя, Флинт уже помер, а нашего дружка Билли на борту не было. Если бы он этак не исчез, если бы, хоть приличия ради, повременил — мы бы и не заподозрили, что у него ключ. Но: о каких приличиях я говорю, если он скрылся, даже не подождав окончательного дележа?!. Тут он поторопился, старина Бонс. Или — махнул рукой на всё, решив, что песенка — спета?..
«Пришли в себя», я сказал. Да: Пью — в того «омерзительного слепого нищего», каким ты его изобразил, я — в «отвратительного одноногого моряка», но — моряка, Джим, а не бесформенную груду мясных костей, ходящую ходуном от прикосновений солнечного луча, ветерка, мухи... Когда я понял, что выживу — передо мной встали две задачи: первая — свести счеты с тем фрегатом, вторая — выследить и рассчитаться с Бонсом; это бы мне открыло путь к решению третьей... Но с первой задачей управилось вместо меня (как я вскоре выяснил) море; решение двух других потребовало от меня семи с лишком лет, и я их решил, — согласись, Джим: решил!.. — такая ли беда, что не мне пришлось воспользоваться плодами решения?..
Золото — сумасшедшая штука. Имея с ним дело в больших количествах, можешь считать себя в выигрыше, если ухитрился, попросту, сберечь шкуру.
Самые горячие и дурные головы (из тех, коим посчастливилось уцелеть; надо же, что и Бен — четыре года спустя! — захромал на ту же конечность, и — вот, надо же: ему, в конце концов, и повезло) уже тогда затевали мчать на всех парусах к острову, чтобы — либо захватить Билли с поличным, либо поджидать его там (пожалуй, и самим, тем временем, норовя донюхаться до сокровищ), — но от этих я сразу отмахнулся. Да и на каких парусах, если эти глупцы продали наш корабль!.. Он пострадал, и сильно, но его еще можно было привести в должный вид. Продали за бесценок, считай — бросили. Несколько лет спустя старик Морган мне рассказал, что ему довелось брать одно испанское судно, — название он забыл, но, сойдя в кубрик, тотчас признал «Моржа»... Испанское, Джим!.. Разграбив, его подожгли. Думаю, что Флинт, со дна океана, это дело приветствовал.
Долю мою мне вручили честно, точней, не мне, а моей темнокоженькой матроне, которая — да, представь! — вновь оказалась тут как тут; думаю, увидев ее, ребята смекнули, что теперь-то я всяко швартовы не отдам, и со мною стоит считаться.
То, что искать Билли можно в любой, какая придется по душе, точке нашего шарика, кроме Вест-Индии и — как можно далее от острова Кидда! — я понял вскоре, — ибо поначалу, каюсь, сам разослал по всему архипелагу такую уйму готовых мне услужить разноцветных джентльменов, швырнул столько денег в прорву их «путевых издержек», что, доведись кому еще и «выйти на след» — я, раскошелясь, остался бы почти без наличных. Поздней узнал, что и Пью предпринимал подобное нечто...
Он затаился хорошо, старина Билли. Но — знаешь, Джим: чем больше времени проходило, тем я менее сомневался, что он проявит себя рано или поздно, и — раньше, чем решится плыть за сокровищами. С теми, кто забывает о приличиях, всегда так: сколько бы не таились, не выжидали — в последний миг всё равно излишне поторопятся, и — бери их...
Так, по-моему, всё и вышло.
* * *
Эти, скажу тебе, Джим, воспоминания!.. Ночью из-за них не уснуть, с утра — не проснуться... Проснулся — всё мое окно залеплено снегом, и в комнате мертвенный такой сумрак, будто это — на морском уже дне... После дождь полил, и — вроде, как будто снова вынесло на поверхность.
Снились же мне, представь, сплошь зеленые холмы, лужайки в маргаритках и примулах, и я по ним вышагивал на обеих своих, любо-дорого — правда, костыль зачем-то на себе нес...
Так вот: старого этого чудака надеялся подстеречь (как ты уже и понял) не один я. Так что и я, нет-нет — ловил на себе сочувственно-разящие взгляды... Это всегда: если несколько молодцев взялись, всяк по себе, добиваться чего-то одного — им не миновать выслеживать и — самим быть выслеживаемыми друг другом. Это бывает увлекательно, но способно сильно затруднить движение к цели. Поэтому я довольно скоро бросил якорь в Бристоле. Однажды гляжу — ба! — старик Морган, собственной персоной, пожаловали; а потом Пью, об руку рука с Черным Псом; далее Эндерсон, Джордж Мерри... далее... далее... Хендс — последний, злющий-перезлющий на вся и всех; как это у него вообще, я не надивлюсь, в ум вместилось, что — полно попусту-то уже шнырять, — что, раз Билли смог так долго хорониться от нас, он теперь (жди только!..) вынырнет перед самым носом.
Я там держал таверну «Подзорная труба», — о ее названии я уже писал в связи с названием острова, но и не в связи — подходящее было название: ко мне, со всех концов света, стекались моряки, и, благодаря их рассказам, можно было, как в подзорную трубу, наблюдать, что в каком конце делается.
Ну, и мои красавцы — тут, при мне же, осели. Промышляли — кто чем; джентльменам удачи ничто так не вредит, как долгое пребывание на берегу: они очень скоро превращаются в обычных прохвостов. Но — поди, сгони их проветриться, когда и за мною, и друг за дружкою надо приглядеть... Мертвый узел!..
Мелкие кражи, жульничество в карты и в кости... Я в это не лез. Конечно, когда видел, что они кого-то норовят опоить, а монет мало — наливал в долг... потом всегда взыскивал — но не больше, чем они набирали у меня. Так и объяснял: «Мне, ребята, ваш промысел ни к чему, у меня свой — и честный, и благородный. В долг, по дружбе — это всегда пожалуйста; но — чтобы в долю с вами...»
Один Пью, — вот кто с честью, при всех невзгодах и радостях, нес титул джентльмена удачи!.. В твоей передаче, Джим, я не очень-то одобрительно отзываюсь о его способностях проживать до тысячи и более фунтов в год, — но и это входит, знаешь ли, в кодекс пиратской чести. Я ведь и сам ни в чем себе не отказывал (как и теперь, когда мне просто всё меньше нужно), — но я, в отличие от других, знал, что деньги — это еще и капитал, и эта их сторона меня тоже занимала и увлекала... Но я о Пью. Да, он нищенствовал, — что ему еще, в его положении, оставалось делать?.. — но ему ничего не стоило перерезать глотку какому-нибудь провожатому-доброхоту, если он чуял, что это пахнет более-менее серьезным «призом».
Так и шло: мой капиталец рос, эти — знай, тешились воспоминаниями о том, как и у них звенело, надеждами, что однажды зазвенит вновь — и сей немолкнущий звон заливали двойными порциями неразведенного рома.
И вот как-то к вечеру (сужу по тому, что компания уже крепенько набралась, и мне раза три приходилось их осаживать, чтобы не драли глотки насчет «пятнадцати человек на сундук мертвеца») является ко мне один — не скажу: частый, но — тем более, солидный клиент. Из контрабандистов, — капитан одного особенно удачливого люггера... Назову его Т***.
И говорит: «Джон, у меня к вам есть один разговор». — «Надеюсь, недолгий?.. Чтобы (объясняю) мне не пришлось ради него закрывать заведение». — «Недолгий». — «Стало быть, прошу в мою рубку».
Зашли; дверь я оставил настежь, — старое правило: и зал виден, и можешь не опасаться, что подслушают.
«Так что, привет вам, — Т*** говорит, — от вашего старинного друга Билли». — «Штурмана Билли?» — уточняю. — «Да, от него». — «Да неужели, — я удивляюсь, — старина Билли настолько помнит еще меня, что послал привет?» — «Правду сказать, — отвечает Т***, — привета вам он вовсе не посылал, но в том, что помнит — нет никаких сомнений; я и решил, что вам, верно, будет приятно...» — «И еще как!.. Но — к делу. Вы его видели здесь — или в бурных странствиях, на вольных просторах?» — «Здесь». — «Значит, решил-таки старик вернуться в родные места, родную гавань, бросить поржавевший свой якорь... кстати: где именно?..» — Этого я не знаю, — говорит Т***, — тем более, что он уже отчалил опять... Отчалил, да, — и никто иной, как я, ему в том помог. Но, по высадке, я ему дал в помощники своего паренька...» — «Я понимаю так, что за все эти услуги Билли расплатился звонкой монетой? Отрадно слышать, что хоть один мой товарищ — не на мели!.. Что ж, — и я, в свою очередь, готов вас отблагодарить за содействие моему старому другу. Правда, предупреждаю: сказано уже слишком много, чтобы установить прочее для меня составило большой труд. Вам, разумеется, ничто не мешает одуматься и предупредить его, но... не думаю, чтобы это несло дополнительный доход. Взвесьте же это всё, и — смелее: ваша цена?..» — «Моя цена — не в деньгах, — говорит он. — Я вам не успел сообщить еще нечто: ваш друг Билли толковал о чертовски выгодной для меня и для него морской прогулке. Интересовался достоинствами моей посудины, затем — смогу ли я, без лишней болтовни, нанять небольшую, но вместительную шхуну...»
– Вот как? Ну, и...
– Сильвер! Я решил иметь дело с вами.
– Что же, — и правильно, клянусь громом, решили!.. Вы о чем-то уже договорились?..
– Я нанимаю и снаряжаю шхуну. Команда — лучше всего, из людей случайных, ибо надлежит быть готовыми на ближайшей стоянке (на Азорах, как я понял) ее сменить; там же нанять — или приобрести — с десяток негров. Шанцевый инструмент... После чего я, в условленном месте, подаю сигнал. Беру его на борт...
– Узнаю Билли: продумано всё до мелочей... Что ж, — по рукам?.. И вам остается только выполнить договор. После чего мы обязательно возьмем его на борт...
* * *
Думаю, Джим, что у тебя, если ты не полный дурак, уже возникли кой-какие вопросы. Например: так ли основательно было это всё продумано, как я аттестовал мистеру Т***?.. Продумано не кем-то, а Билли, штурманом Билли, умеющим проложить курс и провести судно по нему — как соломинку между пальцев... Так ловко прячась семь с лихвой лет, вдруг — довериться первому подвернувшемуся джентльмену, — как на заказ, такому, который тотчас же это передоверит, по-джентльменски же, мне... Дальше — какая-то катавасия с наймом команды, потом — заменой...
Да, Джим: курс, проложенный на сей раз штурманом Билли, был откровенно плох и навряд сулил ему счастливое возвращение. Но — честно говоря, не придумаю, какой-такой лучший проложил бы я на его месте. Честно говоря, я бы не хотел оказаться на его месте. Ибо, сдается мне — старина Билли ничего, сей раз, уже не прокладывал. Сдается мне, он уже явственно ощутил на своем горле розовые пальчики смерти... А ты думал — как?... Если в течении семи лет таскать с собой карту, на которой мечены крестиками места погребенья денег, принадлежащих изысканнейшему обществу джентльменов удачи, — чутье на такого рода детали не обостриться не может... Она, теми своими деталями, и прокладывала, а он — разве что, вносил посильные уточнения. И в этих уточнениях его былая основательность еще сказалась. Например, насчет негров — задумка очень даже, я скажу, неплохая: они бы избавили команду от участия (лишнего!..) в земляных и прочих трудоемких работах — после чего их можно было бы, по желанию, перебить или оставить на острове, обойдясь, опять же, без — лишних, лишних! — счетов с командой, — тем, и ее саму в целости сохранив на обратный путь. Насчет замены — шитая белыми (и — довольно толстыми) нитками предосторожность: чтобы мистер Т*** не стремился окружить себя своими людьми... Что касается самого мистера Т***, то он был отнюдь не первым подвернувшимся, а родным племянником старого однокашника, с которым Билли вместе изучал шкиперское дело, — ибо, будь ведомо тебе, старина Билли метил, поначалу, в самые простецкие джентльмены, чуть в этом не преуспел, — пока заурядная встреча борт в борт с джентльменами удачи не открыла ему иных дорожек к преуспеянью. Кстати, по поводу записи в его бумагах, которая тебя так заинтересовала: «У Палм-Ки он получил всё, что ему причиталось». Это о его тогдашнем помощнике, который не только не пожелал оказывать сопротивление нападавшим (в сущности — умно), но и сам примкнул к ним с половиной людей. Вдруг, на каком-то из приходуемых нами суденышек — ба, какая славная встреча!.. Понять Билли можно: он, после случая того, далеко не сразу — по нешуточно-зрелом размышлении! — подался в пираты, — а этот и не размышлял, и — снова на «купце», и опять — в помощниках!.. Сопротивленья не было и в тот раз, так что и мы особо там не скандалили; но тому молодчику пришлось прогуляться по доске.
Да, конечно же, и при всех вышеприведенных рекомендациях доверчивость Билли была, по меньшей мере, неосмотрительной — пусть даже бы у него по курсу не возник я; но мы о курсе уж говорили... Что до вопроса: почему-де — Бристоль, а не любой другой порт нашего достославного королевства? — то я готов тебе дать дюжину ответов, этот выбор оправдывающих, и столько же — порицающих его. Есть вещи, которые лучше не объяснять: тогда они чуть понятнее. Это — как с теми раковинами, о которых ты «впоследствии часто думал»: чего, дескать, ради отъявленный злодей Билли Бонс таскал их по всему свету? Так и до сих пор, что ли, думаешь?
* * *
Согласись, что задуманное мной было, во всяком случае, не хуже. Я даже, для верности, ни словечком не обмолвился со своими — ни в тот, ни на следующий день — ни на третий... Но Бонс — не та фигура, чтобы, этак мимолетно, мелькать: тебе, в нашем кратком плавании, довелось видеть, как всплывают киты?.. На четвертый день прибегает ко мне спозаранку Черный Пес, язык на сторону — и, чуть ли не виляя хвостом, требует выпивку за какие-то «добрые и очень важные вести».
Налил я ему полстаканчика.
– Вот, — говорю, — ровно столько, сколько я готов тебе дать вперед — а далее поглядим, что за вести и не окажешься ли ты, в итоге, должен старику-Джону?
Он — башкой мотает: твердо верит, что — нет.
Выпил, отдышался, поозирался; потом — переползает, чуть не весь, через мою стойку, и — торжественным шепотом: четвертого, дескать, дня видели у нас в порту... кого, как я думаю?..
– Новость твоя, — говорю, — как раз, на четыре-то дня и устарела. Я, однако, не стану взыскивать с тебя за выпивку, даже налью еще — если ты, Песик, во-первых, назовешь мне сейчас того, от кого ее заполучил, во-вторых — пообещаешь, что сам уже ее раздувать не будешь.
От кого — назвал он: посторонний вовсе нашему делу человек (что, разумеется, для дела — лишь хуже); и пообещать — пообещал, даже поклялся, — но я по его морде видел: либо уже раздул, либо и без него знают, а он лишь затеял опередить.
И точно: в тот же вечер являются они всей оравой, глазища горят, — «Из-под земли (вопят), мы его — из-под земли!..» (пребывание наземное мистера Бонса я, к тому времени, уже знал, а они — нет. Билли, правда, и тут потрудился над «уточнением»: отпустив человека Т*** от «Гостиницы короля Георга» /где переночевал/, с утра подрядил другого и перебрался к вам... Нитки те же: когда мои ребята все-таки отправились его навестить, они, еще не добравшись до гостиницы, были приятно изумлены, найдя в ближайшей таверне — куда зашли, конечно же, отдохнуть, — группу розовощеких селян, которые, колотя кружками о стол, сочно ухали: «Йо-хо-хо, и бутылка рома!..»)
Я, тотчас — карты свои на стол (как ты понял — не все). Поворчали, но — согласились. На другой день — опять. Я им — выпивку. И еще на другой. И еще. А потом они до того сдурели, что уже и от выпивки отказываются. В первых рядах, конечно, Джордж Мерри и осёл Хендс. Дескать: «Уйдет, и ты, Джон Сильвер, будешь за это отвечать!..» Главное, у них у всех такое понятие, что, будь у них карта — вроде, уже и сокровища при них... Я — по-хорошему: чего ради нам подымать на берегу лишний шум, когда в море это всё может быть обделано шито-крыто?.. Куда!.. Такую подняли бурю, что докатится, чувствую, до самого Бонса, и тот, не будь дурак, вправду снимется с якоря; и, при этом, я — отвечай.
Пришлось, скрепя сердце, разрабатывать другой план.
Ты это, Джим, либо для какой сомнительной достоверности, либо на тебя Бонс так чудодейственно повлиял, что тебе какой-то месячишко, от силы, чуть не за полгода примнился, — суди сам: разве бы я мог удерживать такую свору — полгода?.. В общем, загрузил я их на люггер нашего приятеля Т***, помахал шляпой... А остальное ты еще получше знаешь, чем я. Разумеется, они и этот план провалили. Сперва — отрядили на переговоры самого никудышного из всех, Черного Пса, — так что, не случись с Билли удара (и не подсоби доктор Ливси, выкачавший из него столько крови, что свалил на неделю, — и еще примолвил, что «это полезно и для него, и для вас») — он бы и на самом деле мог улизнуть; потом — вовсе, похоже, перетрусили... По твоим писаньям сужу. Лишь Пью — и тут оказался на высоте. Напоследок... Прочее ты не просто знаешь: сам заварил...
Назад вернулись — хуже побитых псов. Пью мертв. Билли мертв. Черный Пес — не сильно, но ранен. Карта уплыла из-под носа. А тут еще Т*** наседает на меня: шхуна почти готова, и ему это стоило таких-то издержек.
Кислое, должен я тебе сказать, было время: тут эти — налижутся, и давай друг дружечку подгрызать, а тут — я, в одиночку, как могу, от Т*** отбиваюсь... Но не слишком долгое, слава Богу. Вдруг (и зато — разом чуть ли не на весь порт) — известие: прибыл из окрестностей богатенький сквайр и подыскивает шхуну, куда вербует лучших (на его усмотрение) моряков... для некоего прибыльного, но чертовски тайного предприятия... И, над всеми этими чертовскими тайнами ветерочком ласковым — шу-шу-шу: сокровища...
Что ж, — встретился я разок с господином Трелони. Разговорились; я ему понаплел сказочек из былей о море... К чести его — единственное, что он мне тогда сообщил, — это: «Мистер Сильвер! Я лишен права, к сожалению, разглашать некоторые частные подробности нашего путешествия — но готов ручаться, что оговариваемая сейчас сумма вашего жалованья возрастет, к его концу, если не впятеро, то — убейте меня, когда не больше!..» Это он говорил, нанимая меня на должность — судового повара, Джим!..
Скоро вся наша джентльменская гвардия была на борту, — иных из нанятых прежде даже пришлось списать... Вся — кроме Черного Пса: очень уж он вовремя получил от Билли свою зарубку, и надо было ждать, чтобы явиться пред очи сквайра во всей мощи и красе, — вовремя потому, что иначе бы ты его опознал не в моей таверне, а на борту, и это мне бы обошлось посерьезней...
Борту — «Испаньолы», разумеется. Шхуны, что уже готова была для Билли (соответственно, для меня), — после чего своевременно была переуступлена мистеру Блендли для сквайра (для меня, соответственно)... С мистером Т*** на этом мы распростились. Я даже ему возместил часть расходов, что он понес, а на остальную часть дал расписку; но о какой-то доле (посоветовал я ему) ты, малый, лучше теперь забудь: больно уж ты нетерпелив и норовист, я не люблю таких... И, на всякий случай: нет ли у тебя срочных дел где-нибудь во Франции, или — куда тебя носит-то обычно?.. А то — очень уж велик может стать для меня соблазн пощекотать тебя чем-нибудь, — на тот самый, на всякий: чтобы ты, например, не вздумал перебежать мне дорожку перед болтуном-сквайром... так-то я, вообще-то — человек мирный...
Ну, он себя показал не с худшей, в свою очередь, стороны: не заставил упрашивать.
Но зато я, теперь-то — эким же, себя оказываю, болтуном! — скоро начнет темнеть, а у меня и уголька в ящике — ни кусочка, и — признаться, и в животе со вчерашнего (кроме наконец приутихшей, после гурманских изысков старого дружка, изжоги) — ни-ни... Приготовлю-ка себе пудинг.
* * *
Если бы я вовремя сообразил ставить даты — можно было б видеть, как я давно не обращался к этим листам. Уж поверь: долго. Причины... первая: чего ради мне к ним вообще обращаться?.. — а вторая посолидней: болел. Не то, чтоб сильно, но... все-таки, Джим — занятие!.. Теперь, вроде, с ним покончил. Двигаюсь по своей каюте без затруднений, себя обслуживаю — не по последнему, кажется, разряду... И — вновь эти проклятые листы!.. Представь: Долговязому старикашке Джону никак, на его почтеннейшем рубеже, не сообразить: то ли это тоже занятие — и, то есть, способ себя отвлечь ничуть не худший, чем, к примеру, болезнь, то ли... — сама болезнь? Они бывают разные, Джим!.. Иных впору и стыдиться... Или — как раз, ты-то ею давно уж и переболел? И выздоровел? И — лишь я?! Ладно.
Сегодня я, наконец, почувствовал себя настолько хорошо, что взялся промести палубу. А, подметая — вымел из угла перышко Капитана Флинта. Собирался выкинуть — потом решил: дай, послужит-ка оно закладкою в твоей книге!.. Заодно полистал... страницу подыскать — чтобы заложить... Скажем: «Попугаи живут без конца...» Изучили, знаем... Хм, — «эта невинная птица ругалась бы и перед Господом Богом». А что — вдруг, оно так и есть?.. Почему бы ей, вправду, не достичь прибежища всех невинных, а?.. Тем более, что она последние дни даже не ругалась.
А дальше — ну-ка, чего ты такого ценного понаслушался, сидя в бочке?..
Джим, Джим, простецкая твоя голова, — неужели ты всерьез можешь думать, будто я не знал, что ты там сидишь?.. Неужели я полночи мог просидеть, навалясь спиной на пустую бочку — не почувствовав, при том, что в ней кто-то есть?.. А, почувствовав — на кого должен был бы грешить: на сквайра? доктора? или — на капитана?.. Команда — вся была у нас на виду, учти: мы довербовывали тех, кто еще был не с нами, потому — тщательно следили за каждым. Ради кого, по-твоему, я этак заливался, расписывая прелести пиратских житья-бытья?..
Люблю красивую игру, Джим, — а какая красивее, чем кошки-мышки?.. Да, — та, где мышка еще воображает, что кот не видит ее, а кот, видя не ее только, но — всё, что она о себе навообразила, — знай, мурлычет, оттягивая удовольствие впиться в нее всеми когтями и зубами. Нет пуще удовольствия, чем достигаемое правильно рассчитанным выжиданием!..
И, наконец, всласть наговорившись обо всех наших делах (если б не ты — разве б я стал, этак-то широко, открывать карты?..) — «Прыгни, Дик, в бочку и добудь-ка мне одно яблочко!..» Нужно быть совсем никчемным котом, чтобы и после этого не учуять — маленькой, чуть крупней теленочка, мышки!.. Думаю, что и Хендс учуял, просто у него башка была не тем занята: «рому, рому...» Что ж, — мне и этот, новый поворот в игре, показался мил: посиди, дружочек!..
И тут — как на грех, честное слово: «Земля-а-а!..»
И — я забыл о тебе, Джим! Всего на одну минуточку, но — забыл. Всё же: семь с лишком лет... И — одна минута. Вспомнил — когда уже увидел тебя на палубе. Ведь в чем беда моя, Джим: я подчас заигрываюсь. И — беда, — или уже это не беда, а — дьявол тогда ее разбери, что: видя, что заигрался — с радостью всё передаю и передаюсь целиком, как есть, воле случая — или воле тех, с кем, до случая того, играл сам... Больно уж оно просто, знаешь ли: водить ближнего на ниточке, но подчас — адски скучно (несколько веселее — это я лишь к слову, но пусть: следить, как тебя же водит кто-то другой). Поэтому, как наираспоследнейший дурак, я радуюсь, радуюсь и почти шалею, видя, что куколка сорвалась — и, однако, делает собственные какие-то шажки, — не налюбуюсь ими... Мне бы тебя сразу зазвать на камбуз или еще куда, и там придушить, — но ты от меня так шарахнулся, только я подошел, — и уже перешептываешься, гляжу, с доком... Еще момент был — когда они с палубы все ушли (чтобы тебя вызвать), а ты остался, — но тут надо было действовать уже через кого-то, — тут я, извини, не успел; да и эти бараны ничего ни видеть, ни слышать — и ни говорить о чем-либо не могли, как — об острове...
«Юнгу — к капитану! Юнгу!..» Вот-те — действительно, новый поворот... И — что ж?.. — мне, действительно, стало, наконец, интересно. Предусмотреть и предупредить ожидаемую опасность — это немало, Джим; но упредить внезапную и нечаянную, — тут соль... Ты ведь ее и сам распробовал вдосталь.
Это я уже — вот, о чем: ведь ты — будто, вправду черт-те с чего (со — всего!..) сорвавшись, — не дозволял, ей-ей, не дозволял заскучать. Не одному мне: своим, думаю — и поболее. Чего ради, спрашивается — этого я не возьму в толк даже по сей день, — чего ради ты (после всего, услышанного тобой в сладкую пору переваривания последнего яблочка) вдруг возьми, прыгни в одну из наших шлюпок, плывущих к острову — с нами?.. С нами!.. После чего, испугавшись — прямо из шлюпки скок в заросли... Как-то, согласись, многовато безрассудных прыжков!..
А потом выясняется, что эти твои прыжки приносят — всем вам! — удачу за другой, — крадя ее у нас, у истинных ее джентльменов... Кстати, сознайся: ведь, небось, и ты, хоть краешком своего разумения — понимал, знал, что и мне известна твоя осведомленность о наших планах — и даже известно, что о них осведомлены твои?.. Иначе, с чего бы мне — вместо того, чтоб своих утихомиривать (на что рассчитывали — и правильно! — твои капитан и доктор, и тот же сквайр), — затевать избиение преданных им несчастных матросов?.. Вот ведь какой занятный разложился тогда пасьянс: те думали, что я еще не знаю, что они уже знают — а я и знал, и уверен был, что они еще не догадались, что я — знаю...
Но — твоя неизменная удача, Джим!.. Вот что не ложилось ни в какие пасьянсы. Может быть, и вправду — Вышняя Воля, и ты, слетев со всех мыслимых-немыслимых ниточек, намертво повис на одной: Ее?.. Это бы могло примирить с виселицей: коленца, тобой выделываемые — оч-чень даже напоминали коленца тех, кто (как правило, тоже снявшись ото всюду и вся) завис на одной... Но — твоя неизменная удача!.. Церковники любят повторять, что пути Господни — неисповедимы... Сам-то ты эти свои коленца исповедуешь либо никак, либо — чуть не детским недомыслием объясняешь... Но — скажи: разве так бывает, чтобы сплошное детское недомыслие сплошь вело кого-то от победы — к победе?.. Хотя в Писании и об этом, помнится, есть... Но тогда это уже никакое не недомыслие, Джим. Больно уж ты стал скучен (да, я боюсь, что — и глуповат) — повзрослев-то...
* * *
Выйдя подышать, встретил былого хозяина моего домика, и он мне не пожелал ответить взаимностью на поклон. Хотя ему-то — из-за чего, казалось бы, точить на меня зуб? — с кем, с кем, а с ним-то обошелся я — честь по чести...
Когда я сюда явился, хозяином был не он, а его, упокоившийся ныне, родитель, он же — мыкался, бедолага, по столицам, дожидаясь часа вступить, в соответствии с природным (ну, и с иными, так или этак согласующимися с природой) законом в права наследования...
Домик мне приглянулся, и я, выяснив, что он сдается и что цена приемлема для меня (не меня — владельца и совладельца того-сего, держателя, содержателя и т.п., а — безногого одинокого калеки, и точка) — арендовал его. И внес плату вперёд, и далее аккуратнейше вносил год за годом... То есть — три года. Ибо, когда пришел вносить за четвертый — славный папашка, откровеннейше ссылаясь на то, что он не перестает там-сям (перстом — тык, тык, туда-сюда, в потолок) доводить до сведения, до чего я надежный (в грядущем) налогоплательщик... Поелику же оно, сие, так и есть, то — не соблаговолю ли я приобрести его домик вкупе со землей, оным сим занимаемой и сему оному прилежащей (я уж писал, что это за «прилежащая») — в полное узаконенное владение?..
Я ему чистосердечнейше объяснил, что это мне невыгодно; что, при моих достатках; что оправдать лестное, разумеется, доверие там-сям и того-сего я всегда сочту — но!.. Что я, одним словом, не готов.
Но он — увлекся, черт его подери!.. — короче, мне ничего не оставалось, как, после ряда обоюдных (между прочим!..) уступок — протрубить готовность.
Домик и «земля» были мной приобретены в рассрочку с договором о выплате в течении 12 лет. Думал ли он этим продлить — на те самые двенадцать — свою, без того почтенную (но — любой твари милую, как-никак), жизнь?.. «В рассрочку»... Сам я — ничего этакого не злоумышлял. Но именно он, не успев взыскать с меня за второй (всего-то!) годок, отправился к праотцам, которые приняли его, надо полагать, не слишком любезно.
Грянул наследник. Не знаю, о каких златых горах он мечтал, усердно, той порою, зарываясь в долги — но как-то раз является он ко мне с папенькиным, в трепетных руках, договором.
Я ему, немедленно — причитающееся с меня; прошу расписку. А он, сирота: меня, дескать, не устраивает данный, папенькин, договор... И, вижу: исподволь прикладывает ко мне — вроде мерки — оговоренный срок... Мерзавец!.. Впрочем, затем прикладывает, вижу, и к сироте себе — и, вижу: тут-то у него и не сходится.
Но договор — ты знаешь, что такое есть договор. Если соблюдены обязанности по нему — получи права. А, будучи вправе...
Он мнется: что, если мы хотя бы ускорим срок моего окончательного, моего торжественного вступления в права собственника — хотя бы вдвое, — сумму выплаты этим — удвоив, лишь?..
– Меня это бы не устроило, — говорю. — Но, скажите: вас-то — неужели устроит, если сумма, сейчас врученная вам — удвоится, лишь?..
Повесил голову:
– Приятно, — говорит, — иметь дело с понимающим человеком...
Отвечаю:
– Вы льстите: накажи меня Бог, если я хоть что-нибудь, на сей уже момент, понимаю...
Ну, дальше: «из уважения»... и — «сугубого уважения к» и «к»... к воле покойного родителя, например — но и к моим сединам, и еще — ах, да! — и к увечью... И: «да воздастся Вам, когда Вы уже ступили на этот путь»... Но, и: воздастся нам, когда мы оба ступили... и — «пиастры, пиастры!..» — разиков, кряду, до тридцати... Вот в каких эмпиреях у нас шла торговля!.. На другой день он, вроде бы, хотел на попятный, но я только руками разводил, не понимая вовсе уж ничего и нешуточно этим удручаясь... дудка в дудку со стряпчим, которого он привел и который скорей, правда, злился — но понимал не больше (я потом ему, из-под полы, объяснил)... Словом, домишко, со всем его скарбом и «прилегающими», разом перешел в мою собственность — с выплатой ровно половины оговоренной ранее суммы, но тоже — разом (в течении пяти дней; я хотел десять выговорить — мол, успеть собрать, — но пришлось и тут таки идти на уступки).
Расплатился честно, хотя и мелочью; едва дотащил... Сделку обмывали за его счет: так и не удалось сломить его природного благородства...
Он из себя и далее строил благотворителя-благодетеля. Захаживал частенько: как дела, что крыша? Не потекла ли, упаси всех нас Господь Бог?.. Нет ли, мол, задней мысли, что, дескать — продорожились?..
– Только бы, сэр, у Вас не было, что — продешевили!.. — поддерживаю его, бывало, на стезе добродетели. — И — прошу, от чистого сердца, не погнушаться и отобедать, чем Бог послал...
Настоящий — по крови, по воспитанию — был джентльмен: всегда гнушался...
Может, он бы себя однажды и пересилил, и отобедал, — дела его, как я слышал, шли все хуже и хуже, — но тут моя черномазенькая возьми, помри... Продажа трактира... Ладно, сердяга, он еще других счетов моих не видал!..
С тех пор не заходит. И, вот, здороваться перестал... Так, глядишь, и выбьется в знатные, действительно, господа. Я бы рад был: их, таких — всегда не хватает...
* * *
Но я отвлекся. Остановился я — на твоих нелепых, со всех (кроме заправского висельника) точек зренья, коленцах. Я сейчас — о захвате «Испаньолы».
Тут, признаться, я разом упираюсь в тупик. Чересчур многое не сходится. Все эти свои, бесспорно, живописные вензеля больно уж ты умно стараешься объяснить и преподнести, — я же, гоня это мимо ушей, силюсь понять нутром: почему?.. почему — так?.. Почему — вдруг: очередное необдуманное (когда — не бессмысленное бы!..) коленце, — и, вновь — удача?..
Израэль Хендс. Я за всю жизнь не слышал от него столько слов (да еще — столь связных, да и не вовсе глупых), сколько ты — всего-то за несколько часов... Ладно, допускаю: я, в конце концов, тоже за всю жизнь (исключая колледж) не испортил столько бумаги, сколько — за последние дни...
Но: чтобы Израэль, метнувши нож — промахнулся?!. Ах, он тебе задел плечо?.. Что-то я не припомню, чтобы у тебя было ранено плечо, когда ты — тою же ночью, Джим!.. — заглянул к нам. Не то я бы сам тебя, за милую душу, потащил с утра к доктору — и вы бы с ним совещались столько, насколько б у него хватило бинтов... Описывая дальнейшее, ты о плече и сам больше не вспоминаешь.
Может быть, это был не Хендс, а О'Брайен, Джим?..
Видишь ли: будь на твоем месте кто другой, — я бы и на секунду не усомнился, что именно ты (то бишь: тот, другой) сам, с обоими ими, и разделался (между прочим, и ты, по свойственной тебе — даже тут! — горячности, — именно это нам, не моргнув, и отрапортовал, — и, я подозреваю, что многие, в скорейшем времени впав в руки властей небесных, пренебрегли отчетами за свое, кинувшись искать управу на душегуба-Хокинса). Но то был — ты... Дурачина Хендс оплошал дважды: что ему, во-первых, мешало — вместо того, чтоб красться (на раненой-то ноге!..) — метнуть в тебя сразу нож, почти не глядя, как это он умел; во-вторых, обожди он чуть — ты бы сам, на радостях, что ваш великий переход удался, — того жди, скакнул бы к нему в объятья...
И: что это, вообще, за подвиг: перегнать шхуну на другую стоянку?.. Нет, разумеется: для мальчугана, каков был ты — это много... Но — вот, ты доктору говоришь: «Если они станут меня пытать, я не выдержу и разболтаю, где спрятан корабль!», — а тот (даром, что военный человек!) — в тон тебе: «Это судьба! Каждый раз ты спасаешь нас от верной гибели!..» Джим!.. Если бы мы затеяли тебя пытать, то уж — не для того, чтобы выяснять, где корабль!.. За всех не поручусь, но вряд ли многие думали, что ты укрыл его в бухте какого-нибудь отдаленного островка — после чего, милостью Божией, перелетел по воздуху, и — той же милостью, к нам!.. Ты не представляешь, каким это было для меня облегчением: узнать, что похититель — ты!.. Что я, до горделивого твоего саморазоблачения, должен был думать? Доктор, явившись заключать с нами договор, хотя был настроен весьма насмешливо, ведал о деле явно не больше нас. И, оставляя нам крепость, все они были налицо — кроме трех убитых, зарытых возле южной стороны частокола, и тебя, пребывающего, по интересному обыкновенью, в бегах... Но на тебя подумать не могли ни мы, ни они!.. Значит, мои двое, оставленные стеречь шхуну, перепились до чертей и решили предпринять оздоровительную прогулку... Это был конец. Твоим оставалось только продержаться до прибытия другого корабля, который, хоть нескоро, ожидался вам в помощь, — а, при этом, нам... Это был конец, говорю. Потому я и пошел на заключение договора, и выполнил все, до мелочи, условия по нему, — и еще наблагодариться не мог за каждое... И вдруг — ты, — воистину, как манна небесная! — «Это я убил, это я отвёл в такое потайное место, где вы никогда не найдете»... Вспомни: много ли было там пригодных для стоянки мест — и сообрази, что ты и отвёл-то корабль точнёхонько на последнюю стоянку Флинта!.. «Я, я»...
Другое дело: твои друзья могли воспользоваться кораблем и сами отправиться за подмогой... Разве они это сделали?.. В сущности — ничего не стоило бы и нам вернуть себе шхуну, когда б не слякоть, в которую превратились к тому времени присные мои и среди которой мы с тобой, волей-неволей, очутились. Твои друзья бы и не отплыли, пока ты был среди нас!.. И мы о многом еще могли с ними поторговаться...
Вот как всё выглядело, если не брать в расчет, что сокровищ Флинта, на тот момент, мы уже были лишены. Беря и это в расчет — видим: козырем меньше, и оставшийся на руках смазливенький Хокинс разом переходит в тузы!.. Жаль, мои ни черта уже не брали в расчет: игра — просто таки напросто, не состоялась...
Как бы то ни было — я бы тебе советовал, Джим, иметь в виду, что Израэль Хендс (если всё действительно было, как у тебя) выговорился, может быть, впервые за тридцать лет своей безупречной пиратской жизни — и что промахнулся он, кинув нож — пожалуй, тоже впервые... И, если эти, несводимые по отдельности, концы тут-то сходятся — то и сам реши, с чем тебе себя уместно поздравить.
* * *
«Пятнадцать человек на сундук мертвеца!..» «Дарби Мак-Гроу — рому!..»
Это я, уж заодно, насчет «криков».
Тут я сам — свидетель, и кое в чем могу тебе возразить. Вовсе не с тем, чтобы уличать во лжи: ты, по своему тогдашнему положению и состоянию, едва ли многое мог запомнить так, чтобы затем обстоятельно (как, однако, пытаешься) изложить. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы эту главу излагал не ты, а доктор — как он это и делал, описывая события, в которых обошлось без тебя. В этих — ты ведь тоже, почитай, не участвовал!..
Например, не думаю, чтобы, в изложении доктора, в книгу вошло бы его предупреждение мне «обратить внимание на крики». Сам я такого предупреждения, хоть убей, не помню, но — не берусь полагаться на свою память: встанем на место доктора.
Он является к нам, чтобы, в согласии с договором, оказать врачебную помощь больным и раненым. И узнает, что ты у нас в плену. Разумеется, он мигом представляет, что тебя ждет, когда мы, заранее торжествуя, явимся к пустой яме. Значит, нужна засада, и об этом необходимо предупредить твоих. Поэтому он мне и говорит, чтобы мы не спешили с поисками сокровищ, и тут он прав. Но: «Обратите внимание на крики...»
Если бы они заранее замышляли засаду, если размыслили бы ее до таких мелочей, как эти «крики» (зачем?.. Чтобы нас лишний раз, перед смертью, попугать?..), — ему, во-первых, незачем было бы так спешить, ибо твои уже либо там сидели бы, либо собирались засесть; во-вторых — вряд ли следовало так удерживать нас от поисков (чтоб не слишком засиживаться). Кое-какие изменения, связанные с тем, что ты — среди нас, — такого ль потребовали бы себе времени? — тем более, мы, как ты помнишь, только еще садились завтракать. Добавлю и «в-третьих»: будь всё так, предупреждение доктора значило бы лишь, что он, глупейшим образом, проболтался!.. Что я, по-твоему, должен был подумать, услышав эти вопли и вспомнив предупреждение?.. Что твои друзья стакнулись с призраком Флинта, и он им пообещал во всем споспешествовать?..
Тогда лучше — так: твои друзья уже сунулись искать сокровища, но покойник-Флинт их так шуганул, что они нам и карту отдали, а сами не чают лишь, как унести ноги с острова... Вновь не сходится: сунуться и шуганутыми быть они могли не раньше, чем уже нам отдали всё — включая карту.
Через одну главу разъясняется четко, что засада в начальный замысел не входила (по-моему, зря). Значит, и «крики» не входили!.. Тем более, что придумал их вовсе-таки не доктор, а паршивец Бен — и уже тогда, когда они спешили нам с тобою на выручку. Похоже, тебя пуще всех-то они и напугали, мальчик, — сужу по тому, как ты красочно, в лицах (наших, к сожалению) это всё описываешь.
Чего только ты не описываешь!..
Старик Морган ползает у тебя по земле, «как змея»... Прочие — на ногах, но у них глаза переползают на лбы, как змеи... Я — молодцом; правда, стучу зубами, — чем, видимо, и вызван тот поток красноречия, фигурами коего ты, с трогательной заботой, украшаешь не самые лучшие страницы своего труда... Наконец, когда выяснено уже, что голос принадлежит Бену Ганну, — бедняга Дик заявляет: мол, какая разница, если и Флинт, и Бен Ганн — покойники?.. Джим!.. Ни у кого из нас не было оснований числить Бена в покойниках, а менее всех — у Дика, который и имя-то это услышал тогда в первый раз!..
Далее, крики стихли, — это означало, что твои друзья уже расселись с мушкетами вокруг ямы, — о чем бы мне, конечно, стоило догадаться... Впрочем, увидев содержимое ямы, мне оставалось лишь благословить их поспешность. Что же до впечатлений, произведенных собственно попугайскими упражнениями Бена — то, на мне лично, всего благотворнее сказалось поведение самого Капитана Флинта (тезки того), который прислушивался к этим воплям хотя внимательно, но — весьма скептично.
* * *
А что: мне всё больше начинает нравиться эта игра, которую я, нечаянно для нас обоих, затеял. Будто бы, ты опять сидишь в своей знаменитой бочечке, а я — знай себе, заливаюсь... чтобы ты — слышал...
Что бы мне еще тебе рассказать?.. Расскажу — об еще одном старом общем знакомце. Можешь сидеть смирно (даже, если вдруг захочется, и соснуть), — фразы веселее, чем: «Достань-ка мне, Дик, одно яблочко», — мне не изобрести, — но как раз ее-то ты от меня уже и слышал, и — своевременно.
Было так: ранним погожим утром (оно было, действительно, таковым — и, точь-в-точь, отвечало моему тогдашнему настроению) я вышел из дому, чтобы прогуляться к морю... Сдается мне, ты не очень-то доверяешь этой привычке бывалых моряков, точней — не веришь, что она не содержит в себе какой-нибудь дополнительной корысти, вроде: высмотреть условный сигнал, или: вкрасться в доверие к прогуливающемуся там незнакомому господину и набиться к нему в помощники по отысканью сокровищ, — это говорит о том, что ты не моряк — и только; я в этом для тебя не вижу большой беды. В описываемое утро, однако, ни одной из названных целей я не преследовал.
Чуть ступив за калитку, замечаю как бы лишний, как бы не мимоходный, понимаешь ли, след. Как бы, чуточку понатоптанней, чем... Не то, чтобы нарочно потоптался там человек (этого нет) — но и не то, что протопал бы, по своим приватным делам, мимо. Поэтому — я тебе признаюсь, Джим, — я даже пренебрег известной верной приметой: вернулся в дом и кое-что переложил там с места на место.
А после — всё уже было так, как и предвещало это нечастое, в здешних наших краях, утро. Я даже долее обычного пробыл у моря, а, проголодавшись — не пустился тотчас домой, а заглянул в трактир, некогда мне принадлежавший; я это себе позволяю редко и потому являюсь, в глазах нового хозяина, гостем не только из почетных, но, хочу верить — и из желанных; с ним — заговорились о его заботах-делах...
Когда я вернулся, я уже ничего не рассматривал и не оглядывал. Вставил ключ в замок — и чувствую, что подается не сразу... Капитан Флинт подозрительно помалкивает, косясь на меня, — я и на то вниманья — ни-ни... Выложил на стол кус холодной телятины, хлеб. То и то нарезал. Выставил две кружки и отпитую на треть бутыль рому. Только за окном стемнело — слышу скрип калитки, шаги на крыльце и на пороге, потом — стук.
– Входи, — говорю, — входи, Черный Пес!
Входит, — собачья морда перекошена набок, -
– Сильвер, — кричит, — Сильвер, ты — сущий дьявол!..
– Ну, — говорю, — ну, входи, мы столько лет не видались: причем тут — посторонние силы?.. Лучше присаживайся-ка и замори своего немалого, смею судить, червячка.
На ром — косится, но кидается, в первый черед, на телятину. Те два куска хлеба, что я отрезал — проглотил, почти не жуя, дернулся рукой к поясу, за ножом — еще отрезать, — застыл, опомнился... пялится ошалело на меня...
– Не стесняйся, — говорю, — ножик — вот он, справа от тебя на столе... Ба! — да у тебя и на правой, как я погляжу, недостает коготочка?.. Ну, давай — сам отрежу...
– Да, — говорит, давясь, — пальцы — это, считай, что зубы: начни терять... А этот — сгнил (объясняет). Спасибо доктору одному, — он, правда, больше по холощению жеребцов, — ну, еще кабанчиков, если, — но так мастерски оттяпал, что я почти не кричал. Почитай, что зубы (бормочет), благослови их Бог...
Вижу: ко всему, у малого и горячка... Угомонился, чавкает. Я — смотрю... Лишние годы — они никого особо не красят, Джим, — но этот принажил лишних чуть ли уже не вдвое, чем прожил...
– А ты, Джон?.. — осведомляется, кивая на стол.
– Ничего: я сыт. Я — лучше выпью, пока ты с этим управляешься, за твое доброе здоровье!..
– И я, и я — за твое!..
Наконец — не то, чтобы он насытился (это — вряд ли...), — но, видать, устал. Снова поглядывает на бутылку...
– Ты наливай, — говорю, — наливай себе, не стесняясь, — я-то, с твоего дозволения, пережду...
– Конечно, — бормочет, — конечно, Джон: здесь на всё — твоя воля... Ты — хозяин, тебе, значит, и решать: кому что...
С этим — набулькивает себе по самый край, и...
И — преблагополучно!.. И уже, островками, порозовел.
– Ну, — говорю, — а теперь доложи-ка мне, наконец: чего ты от меня хочешь?
Дернулся: чтобы, дескать, я — от тебя?.. Кто, дескать, я, чтобы — от тебя?.. И говорит:
– Окорок! Ты, я думаю, один можешь мне теперь сказать: чту с моей долей?..
– Вот — прямой, ни с какой стороны не придерешься, вопрос!.. И составлен учтиво. А тебя не заинтересует ли, заодно, что — с моей?..
Тут и капитан Флинт — молчал-молчал, вдруг — возьми, заладь свою вековечную музыку... И, под эту музыку — он:
– Ведь я ничего же, ничего не знаю, Джон, ничего... Вы тогда все ушли... я ждал... Еще Дэрк, но он — ты ведь знаешь, что он не наш... Я дождался... На борту из вас — никого... только эти... и еще — противная рожа Бена Ганна... Те — глядят победителями... Ведь я — ничего, ничего, так-таки, не знаю, до самых этих пор!.. Куда вы делись?.. Я говорю не о доле в поисках (я ведь в них не участвовал), — я говорю о доле в сокровищах, в самих!.. Вместе ведь их грузили на Санталене, — ты помнишь?.. — вместе потом сгружали, там... на острове Кидда...
– Правильный, честный — и законный, совершенно, вопрос!.. Только: что бы тебе с ним не обратиться к самому сквайру — правда, уже покойному, к доктору — тоже пока еще не готовому внятно тебе ответить, к мальчишке — который, на твое счастье, не дал тебе участвовать в нашей золотой экспедиции?.. Мальчишка жив. Что бы тебе — по старинке, по доброй памяти — не отнестись, с этим твоим вопросцем, к нему?..
– Я относился... — лепечет, понуряя голову, он...
Кстати: я, Джим, заранее спешу согласиться и тебя сам от всей, какая уж там ни есть, души нижайше заверить, что — не мое, и — не цыплячье же, коль по-доброму разобраться, дело, когда речь идет о таких персонах, как мистер Хокинс, Божьей милостью, сквайр (Оттертон, Девон), — но согласись и ты: травить старого моряка — борзыми...
– И Бен Ганн там был?.. — спрашиваю.
– Был. Я ведь сначала, как ты понимаешь, всё хорошенько высмотрел... Ну, ты понимаешь...
– Ну, да: нельзя ли обойтись без лишних разговоров и расспросов... Понимаю отлично.
– Что ты, Джон!.. Разве, имея дело со старыми добрыми знакомыми, можно... Короче, был. Маячил, заместо пугала или шута, у ворот. Это потом, когда я туда, наконец, пошел — не было его, врать не буду: не было...
Понятно: прятался где-нибудь, бедняга, на чердаке...
– Вот чего, Джон, однако, я не пойму, — тянет, между тем, своё он, — как, при твоих-то уме и ловкости, и ты — на бобах?..
– Разве? — спрашиваю. — Может быть, я не в целости-сохранности сижу пред тобой, освещая твои затейливые вопросы?.. Другие — ничем тебе уже, учти, не посветят!..
– Неужели — все, Джон?..
– Все, все...
– Морган... и Хендс... и Джонни Линч... И Мерри, Джордж Мерри — он ведь был еще молод, верно?.. — и он...
– И он, и он...
– Эндерсон, такой замечательный рубака... О'Брайен, такой мастер жульничать в карты!.. Хотя я и не очень люблю ирландцев...
– И не только эти: сколько еще к нам примкнуло...
– Это же, — шепчет, — будет даже почище той резни, что учинил Флинт!..
– Это ты, приятель, хватил...
– И — один ты...
– А ты?.. Тебе, видишь, тоже выпала карта. Наливай, пей, увеселяй свою безгрешную душу...
– К дьяволу — такое веселье!.. Те-то, небось — заполучили и кое-что еще!..
– И — чту же?.. Где, по большей части, теперь они?.. Мы с тобой — и тут, как ни погляди — в барыше!..
– К дьяволу!.. Не смейся надо мной, Джон... Тебе-то... в собственном доме... где и жратва, и выпивка, и тепло... Ты не представляешь, как я жил эти годы... А ведь и у меня была когда-то семья... был дом...
– Верно: ты ведь еще при первой встрече с мистером Хокинсом похвалялся, что у тебя и сын есть, — точка в точку, как он!.. Гордость твоего родительского сердца...
– Не смейся надо мной, Джон... Ведь я тоже мог...
Этого, признаться, я не люблю: этакий иной проживет, до старости, с полдюжины состояний, способных обеспечить — каждое!.. — не одного такого, как он, попутно препроводит в приятный мир до дюжины не таких, — а, под конец, расхнычется: зачем, дескать, я когда-то украл у моей мамаши кусок рождественского пирога?.. Но гость есть гость, незваный — тем более. Изволь выслушать до конца...
Он — своё:
– Вы меня все, смолоду: только «Черный Пес», «Черный Пес»... А у меня, между прочим — имя было...
– Как же, — говорю, — помню: Габриэл твое имя, — как и у твоего старого дружка-вожака...
– Ах, Пью, Пью! — вопит он, вспомнив, наконец, о чем-то хоть сколько-то определенном. — Что был за человек, — какая голова, что за силища!.. Выпьем, — кричит, — Джон, за упокой души честнейшего моряка, который... ну, да: который...
То есть — опять, к сожалению, зарапортовался.
– Выпьем, — говорю, — но уж — за упокой всех, чья честная доля была в делах Флинта.
– Выходит, что — и за нас?..
– Что ж, — когда тебе так угодно...
Ну, а тебе, Джим, подозреваю, это давно уже неугодно и неинтересно. Он — плакал, просил, чтобы я не звал его Габриэлом, потому что он, по гроб жизни — Черный Пес, хотя давно не черный. Только я ему это пообещал — он вспомнил, что у любой собаки есть любезный хозяин — и вконец расстроился. Я: мало ль бродит по земле бездомных собак — и живут припеваючи?.. — а он: рожден, дескать, жить при милом хозяине — и весь сказ!.. Притом, бродячие стаями, как-никак, живут... а его уж давно не приемлет к себе ни одна... Насчет стаи — это он, вообще-то, верно.
– Вот что, — я говорю, — мне ведь собака тоже, покуда жив мой Флинт, ни к чему. С другой стороны, гнать тебя, раз ты сам явился, я не могу: человек-то я, если ты помнишь, добрый... Короче: вот мой второй матрац, стели ближе к огню — да и спи себе. Утром сообразим, что нам дальше делать.
Лепечет:
– Да, Джон, я помню, как ты бывал добр ко мне... Да, славно было бы это, сейчас: прилечь... А те пистолеты, Джон, что у тебя в головах — они как: заряжены?..
– Ты это — на случай, если вдруг на нас ночью нападут?.. Дело!.. Сейчас проверю.
Как это ни странно, он довольно скоро уснул. А я не мог долго. Не по опаске, — сон у меня чуткий, и — ведь я так всегда надеялся на моего Флинта!.. Но, видать, он тогда уже был не совсем хорош... Мой гость и во сне продолжал скулить, разок даже взвизгнул, но — вроде, не проснулся ни разу. Да, милый, — думал я, — раз уж тебе так недостает доброго хозяина — ты бы должен знать, что настоящий добрый давно бы уже пристрелил этакого, как ты, где-нибудь на болоте, — из доброты же, песьего твоего же для-ради блага!..
Я очнулся от звука осторожно притворяемой двери. Вслушиваясь, полежал. Калитка скрипнула; я приоткрыл глаза.
За окном светало. Матрац, аккуратно скатанный, лежал на полу. Капитан Флинт, сидя на своей жердочке, чистил перья, взглядывая на меня, как бы, с неодобрением. Проведя ревизию, я недосчитался мелочи в кармане моего сюртука и ложек серебряных — в буфете... И остатков хлеба.
Ох, я же и обозлился, Джим! Это называется — джентльмен удачи, да?.. Это называется — удача?.. Добыча?..
Но потом, остыв, я от души порадовался (за себя не меньше, чем за него), что так обошлось. Что его я впредь уже не увижу — было ясно, как день, — который, именно в тот-то раз, как пообещал поутру, так и продержался безоблачным и вполне чистым. Единственное, что насторожило меня, во всех этих, прослушанных накануне, россказнях — это упоминанье о Дэрке. Он был из сухопутных, прибился, когда мы и сами сушили вёсла, — вернее, ребята мои с ним на деле каком-то сошлись — ну, и дальше водили дружбу. Между прочим, и плыть с нами соблазняли, но он отказался наотрез. Боялся моря... Таким я всегда не доверял, моряку так и следует: ему не суша — перина, нянька, жена, родная мать (что еще?..) — а море... Но и о нем не было никаких вестей. Пустая тревога... Времена тяжелые, Джим, — может быть, и Дэрка уже давно убаюкала где-нибудь его родная... Что ж: каждому, как не зря у нас это говорится — свое...
СИЛЬВЕР или ЧЕРНАЯ МЕТКА ч.2
* * *
Сегодня мне приснились разом, представь, и — моя старушенция, и — рассевшийся на ее плече (не хуже, чем на моем, еще так недавно-то!..) капитан Флинт... Старуха — как вдруг выставит напоказ свои белокаменные зубища!.. Ну, да мне тоже есть пока еще, что показать... Напасть экая ведь: мертвецы, которым сам помог обустроиться в области теней — хоть бы раз привиделись, — а, которые без меня (особенно, если вовсе даже без чужой помощи: сами), те — то и дело... У тебя никогда, ничего не было с негритянками?.. Ну, ну, снимаю вопрос: тебе это, может быть, действительно — ни к чему. Спросишь: а к чему — мне?.. Мало ль, чего бы тебе я на этот вопросец не надудел, но, подразумевая данный лишь случай — берусь назвать до десятка мест, где могли бы гнить сейчас мои косточки, когда б — не она.
Тебе ведь и это, может быть, ни к чему — а нашему брату не обойтись бывает без человечка, которому можешь довериться всем возом всех своих потрохов; но — не приведи тебя, при этом, Бог ошибиться!.. Ты, небось, скажешь, что у тебя и людей таких — воз, а, приключись что — набьется и на другой... Вот, «приключись» — мы тогда и посмотрим, сколько набьется. Нет: одного (не воза одного: человечка) — как раз, довольно...
Между прочим, Флинт всегда так приглядывался ко всякому новичку, — нескоро начинал лопотать... Не то, чтобы я особенно обращал внимание, но... обращал, небось, если он торчал, этим временем, у меня над ухом!..
Кстати: плечо себе он облюбовал уже после того, как я расстался с ногой, — то, именно, которое подпиралось костылем. Моряк — он всегда моряк: без доброй качки ему и опохмелка — не в похмеление... Думаю, что он был летами — всяко, старей меня; можно думать, что и поморячил — поболее...
Я — о чем?.. Волны не похожи ни одна на другую — само собой; но — люди?.. Сколько их — даже и на одну человеческую-то жизнь?.. И каждый...
Свой вопросец (тот, насчет негритянок) я снял, — но ты, ей-ей, много, Джим, потерял, не обзаведясь поводом ответить на него утвердительно. Они — особенно, когда уже понимают — то есть, когда окончательно уже, всем нутром — что плывут в неволю...
Тут ты, вижу, ставишь уши топориком, или — ах, нет: тебе уже «всё понятно», или — «ах, наконец-таки, наконец, тебе все понятно!..» Это, Джим, смешно. И тебе никогда не было, не есть и не будет понятно ничего, коли ты — так. Что до меня, то не вижу тут ни особых причин расхвастаться, ни — оправдываться, — но, раз к слову пришлось — почему же не рассказать?..
Это была лишь вторая моя ходка с живым грузом (вообще, по моей отчетности, — а ты думал — как?.. — это был промысел законный, поэтому и отчетность — знай, успевай следить!.. — по моей отчетности, говорю, ходок и всего было — три; на деле будет их, конечно, поболе...). Так — вторая. Когда уже пережиты первые страхи и уже вошел в первый вкус. Юная моя старушка была в составе груза. Ах, Джим — россыпи золотых звезд над головой, затевающих приятельские перемигивания с моим кофейно-шоколадным товарцем всякий раз, как я, заботясь о его сохранности и проветривании, приказывал отдраить кормовой трюм; море, свобода и неволя об руку (сестры...), и, подружкой им — молодость... Это, последнее-то тебе — понятно?..
Всё же, я ее продал, — тотчас, как перебросили сходни, чтобы впустить наиболее предприимчивых покупателей: больно уж она ценный являла собой товар. Потом, с другой ходкой — переплатил втрое, чтобы заполучить назад.
Она еще дважды ходила со мной в море, и на второй раз я ее опять чуть не продал. Поэтому впредь оставлял на берегу. Ее можно было оставить где угодно: в палатах, ломящихся от драгоценностей и жратвы, и — на берегу, именно: средь голых камней... В первом случае денег и жратвы еще, пожалуй, прибавилось бы, во втором — надо было лишь не забыть наведаться, по возвращении, к тем камням.
Впрочем, я это, разумеется, для словесных красот (но и — для убедительности, как ни странно!..): насчет «палат», «камней»... Особых палат я даже в молодости старался не заводить, да и мои с нею шашни предпочитал таить, а почему? — знаешь уже: почему. Притом, что сама не больно-то она в моем и нуждалась — свой промысел находила; одно время (это в Порт-оф-Спейне) держала веселое заведение для моряков, где у нее даже белые водились красотки... ну, и перекупить что-то, перепродать... живой шоколадно-кофейный — тоже... Я в это не лез. И насчет того, что «где ни оставь», — оно, в сущности, так, но, случись со мной что хотя бы на другом краю света — являлась тотчас. Случай, выше обрисованный — не един. Однажды — это здесь, в смиренной матушке-Англии — кстати, я тогда еще и, не без удивленья, открыл, что она очень даже сносно квохчет по-нашему, — мне пересчитали ребра в одном кабаке и выкинули на улицу. Считали на совесть... Видишь, я ничего, будь к слову, от тебя не таю; тебе ж будет и полезно, и, надеюсь я, приятно узнать, что не всегда и Сильвер выходил сухим из воды... тем более — смолоду... Так вот: было это миль за семь от того местечка, где остановился я, и миль за десять — от того, где она. Когда я очнулся, моя голова покоилась на ее круглых теплых коленях, и она подробно разобъясняла кучеру, куда ехать, еще и (чтобы он не дремал, я думаю) расспрашивая его о семье, о заработке, о детишках...
Спрашиваешь: что потом?.. Что: рассчитался, конечно, с теми, из кабака, счетоводами. Это я с годами — отходчивей... Ты мне лучше вот что, коли такой мастак, объясни: как она об этом обо всем — узнавала?.. знала?.. А затем — прикинь: многие ли из тех, кому ты, чуть ли не на все концы света, готов довериться — на такое способны?.. Вот, то-то... Я думаю, это здесь — опять: о марионетках, ниточках... Кто-кто, а она моей марионеткой никогда не была — даже и невольницей будучи, не была!.. — что ни делала — делала много лучше, чем бы я мог мечтать, а — чьей волею?.. Собственною, что ли, своей?..
Вот — думай...
* * *
А что: у тебя и сейчас цела та черная метка, которую мне всучила моя команда (из-за тебя, между прочим!..) и которую я потом, за ненадобностью, подарил тебе же? «Сейчас эта черная метка» (ты пишешь) «лежит передо мною, но от надписи углем остались только следы царапин, как от когтя». Написано было там: «Низложен», посвящено мне. Это — просто мне сейчас пришло в голову, что мои писания — не та же ль черная метка, только вот я словечка, нужного нам, не подберу, так что и — не пугайся: ты ни ее самое, ни их не получишь.
Просто — это я всё пытаюсь сообразить: чем я — этак-то увлеченно, целе- (куда?..)-направленно — сейчас занят?.. Ухватился за черную (ныне посеревшую) меточку с царапинами от когтя, — опять не то... Боюсь, дело лишь в том, что ты — из последних, кто меня хоть как-нибудь еще помнит, — после Капитана Флинта, который тоже (и — гораздо большее) помнил, на свой птичий лад, — но с которым обсуждать это было не то же ли, что тебе — писать?..
* * *
В общем же — это я опять сижу, закутанный в плед, и — листаю, листаю твою книжонку... Местами, мне следовало бы откровенно хохотать, — но я только сплевываю в огонь и слежу, как от моих плевков не остается даже подобающего им, в иных стихиях, мокрого места.
Так я, Джим, и не понял, почему ни сквайр, ни ты не собрались и не сплавали за остальным. «Пусть себе лежит», — это не разговор: деньги не в состоянии лежать «себе», они, если и лежат, то всегда — кому-то...
Хотя, с другой стороны — ведь и я не сплавал... Ты, кажется, удивлен?.. Объяснись, будь любезен: чем же?.. Карта?.. Ну, допустим, она у тебя, допустим, что ее вообще нету, — но, раз она столько дней была у меня в руках...
Но — мне бы не вернуться из этого плаванья, Джим: собственная команда — из кого, где ее я не набери — прикончит. Мне бы и один черт (а ты, небось, решил, что я вконец выжил, к старости, из ума и предаюсь бабьим предубеждениям?..) — потому и кончит, что «один черт», — а, давать олуху какому-нибудь право думать, что он «одержал», будто бы, надо мною «верх», — я пока не готов: видать — рано...
Вот, если бы — с тобою, Джим, а?.. Ты был бы лучшим, вернейшим залогом нашего благополучного возвращения: лучше, вернее, благополучнее — не придумать!.. Нашего, Джим!.. А?..
Правда, ты пишешь, что тебя «ничем не заманишь на этот проклятый остров». Ну, это снова означает всё то же: ты — не моряк; ты даже о моих ребятах, ныне давно упокоившихся, но когда-то — шустрых, ничего даже таки себе — пишешь, что они «бесчувственны, как море, по которому плавают». Знакомство с бесчувственной стихией (как и с бесчувственными человеками, может быть) лишь разжигает, подстегивает и живит чувства. Не исключено — подчас, неожиданные. Но — «бесчувственная стихия» отвечает на них!.. Даже по твоей книжке (даже и по тебе, по самому же!..) это видать. Вот тебе, кстати, одно из первых, подмеченных мною, ее достоинств, и — не первый ли «читательский комплимент»?..
Это, одновременно, и ответ на твое «ничем не»: естественно, что не серебром и оружием (которому, правда, — я-то видел его! — нет цены: оно так красиво...), — в наши лета, при наших запросах и достатках?.. Это же и ответ на мое выше прозвучавшее «один черт»: потому что — море...
А ну, оглашу-ка я тут одно важнецкое заявление: я, Джон Сильвер, будучи в здравом уме — твердой памяти, обязуюсь выделить из моих капиталов сумму, необходимую для добротного переиздания твоей книги — при условии, что к ней будет прилагаться и карта. Естественно, с указанием координат. Ты, раз тебя «ничем не заманишь» — выходит, и не теряешь ничего; а книга сможет тебе, наконец, принести и доход, и славу, притом — милейшую для любого заправского писаки: скандальную...
Кстати, — представь: некий прощелыга выискал у нас в краях целебный источник!.. Бывший мой хозяин так этим потрясен, что, вчерашнего дня, изволил не только со мной раскланяться, но — спросил: «Вы слышали?» — «Да, увы...» — ответствовал ему я, — ибо земля, на которой совершено было это ценное открытие, принадлежала этому самому хозяину и была незадолго до того продана тому прощелыге — за бесценок, естественно.
Сказал «увы» я — потому, что и мне это не сулит ничего хорошего. Легко вообразить, во что, в скором времени, могут превратиться наши края. Я бывал в Бате (там, кстати, не без успеха, одно время, подвизался Пью), бывал в Хэрроугейте; я бы не хотел, чтобы и тут разверзлось нечто подобное. Пока — прощелыга, столковавшись с аптекарем, разливает свою вонючую водицу по бутылям и снабжает ими здешние власти; хорошо бы, кто-нибудь из них своевременно протянул ноги, — ибо, к прискорбию моему, власти-то, именно, славою Бата-Хэрроугейта и не набредятся.
Хозяин бывшего моего трактира уже сейчас озабочен: справится ли он с наплывом гостей?.. Я его уговариваю пока перегородить имеющиеся комнаты втрое-вчетверо: знатным господам, пустившимся поправлять здоровье посредством гнилой воды, нет ничего милее, чем ютиться в каморках, в которые бы они постыдились поместить слуг; но бедняга больше склоняется к продаже трактира. Он, в сущности, прав: здесь понадобятся дельцы не его пошиба. Кстати, не поручусь, что и прощелыга долго пропрощелыжит, — разве что, если только сам не просочится во власть, ибо у властей (у местных; как и у всяких, как и везде — аминь) аппетиты тоже отменные. Ах, если кто-нибудь бы из них, да поскорее бы — протянул ноги!..
Это я — к чему, собственно?.. — может быть, к тому, что теперь даже и скандальная слава твоей книжки мне ничем не грозит: я во власть не лезу (равно, как и в дельцы), мой попугайчик умер... Нет, не к тому. Это — к тому, что ничего не теряешь ты, скорее всего, и так. Карту в руках держали — после того, как она высвободилась из надежных лап Билли Бонса — не один ты и не один я. Не стану тень бросать на твоих друзей, из которых иных уже нет (то есть, теперь — нет), из которых один, тотчас по вашем счастливом возвращении, вообще бросил морскую службу, а, правда, другой усердно занялся... Не стану, — потому что, один черт, за всеми не уследишь. Карту в руках держали — и не просто держали, а пожирали бешеными глазищами, не жуя — те трое несчастных, которых мы (мы, любезнейший!..) оставили на острове. Ах, было бы жестоко везти их туда, где их ждала виселица?.. А почему бы их — сколькими-нибудь милями, всего-то — не довозить?.. Иное дело — ваши опасения очередного бунта, тут вы были правы; но тогда и что уже ворковать о «жестокости»!.. Там был Дик, Дик Джонсон — помнишь, полурехнувшийся на почве малярии и порезанной (ради изготовления для меня черной метки) Библии, — какой же он упустил шанс рехнуться чуть ранее, выудив из бочонка, взамен румяного яблочка — тебя!.. Он был тебя немногим старше, он, может быть, чересчур легко поддался на мои посулы и уговоры (а, не поддайся — имел бы шанс на кое-что покислее, — ты наблюдал сам), — но ведь он пиратского счастья даже и не хлебнул: одно пиратское горе... Ладно, не буду далее искушать твою девонширскую совесть: корабли заходят туда — не скажу: часто, — но, за время за это, мог зайти не один... Это я — к тому, что Бену Ганну, в их положении, не потребовалось и карты.
* * *
Впрочем, не меньшая вероятность — что серебро Флинта оказалось бы, возможно, и вырытым, но — нетронутым... Ты, кажется, уже понял, куда я клоню, и, сдается мне — готов возразить?.. Все же, сперва выслушай мои доводы, — затем я заслушаю твои и на них отвечу.
Джим, Бену Ганну повезло (ты ему это передай, заодно с приветом сердечнейшим от меня: небось, обрадуется!..): выкапывая и перетаскивая сокровища, он был один; эти же... Нет — не спеши! — я этим вовсе не желаю сказать, что они были такие-то уж, насквозь, кровожадные и дурные; да ты сам их видел... Так, и — тем более: каждый, зная себя за человека мирного, справедливого — даже готового (более, для подстраховки: по слабости) уступить другому лучшую часть, — тем поневоле видит в другом человека не столь мирного-справедливого — склонного, следовательно, покуситься на чужое. А вокруг — лишь бесчувственное, как ты его определил, море...
И — металл бесчувственный... Которому, казалось бы, один черт: кому, скольким принадлежать — но который так, ей-ей, и нашептывает, что предпочел бы (весь, целиком!..) — достойнейшему... То есть: рассчитывать на иные силы, чем на свои, не приходится — понимание чего взапуски, наперегонки овладевает каждым...
Теперь — твои возражения: самое веское — это твой личный опыт, так?.. Но я его отклоняю, Джим, как самое легковесное: какой опыт, когда ты был мальчишка мальчишкой?.. Впрочем, твое, более позднее: «ничем не заманишь» — может свидетельствовать и о неких новых твоих опасениях, навеянных не одною неприязнью к стихии...
Далее: в тогдашнем твоем опыте, как-никак, присутствуют такие великовозрастные фигуры, как доктор Ливси, капитан Смоллетт, особо многоопытный сквайр... Но я разве говорю, что они должны были, так-то уж непременно, друг друга перекусать?.. И не должны, и не могли (и — ни в помыслы даже допустить!..) — по одному тому, что перед вами всё то время стоял такой наглядный, столь красноречиво вопиющий дурной пример!.. И не стоял — просто: противостоял, — и весьма серьезно. Что вам и оставалось, как не — что есть сил, держаться друг друга!.. И держались — намертво, — лишь Джим Хокинс, по легковесности опыта своего, выдавал коленца!.. Намертво, Джим, — я это хорошо почувствовал, когда мы, все вместе, плыли назад... Даже Бен Ганн, подумать только... Между прочим: на любой нормальной шхуне такой проступок, как упущение им меня (да еще «не с пустыми руками»), карался бы вычетом из жалования, и жалованья бы ему могло, на то, не хватить. Но: разве же вы были нормальной шхуной? нормальным экипажем? Вы везли сокровища, отвоеванные вами в тяжкой, смертельной борьбе, и его нашептываниям противостояло, с вашей стороны, то, что у вас действительно, пожалуй, не было тогда никаких личных опытов: был — один... Выслушав причитанья Бена, вы махнули общей бравой рукой, порадовавшись, что так дешево отделались от меня... Похоже, не один Бен, а — все вы помогали мне убежать?!.
Но!.. Не тогда, после: когда вы приступили, наконец, к дележу... Скольких, запамятовал я, вы недосчитались?.. Троих, — только-то... И приобрели Бена Ганна... М-да... Молчи, молчи, Джим: я отлично знаю, что твой тогдашний опыт тебе не мог позволить рассуждать этаким манером; но разве Смоллетт, кивая на убитого егеря, не говорил (за спиной убитого горем сквайра): мол, «не приходится жалеть, что вы избавились от лишнего рта»?.. Это записано доктором, не тобою; речь тогда могла идти лишь о рте...
Хотя — дьявол всех вас подери, джентльмены!.. Между прочим, Смоллетту, как получившему серьезное ранение, по нашим законам, полагалось бы увеличение доли; но, как представлю вас... Смоллетт, небось, вообще артачился: пусть ему заплатят капитанское жалование, а ни о каком золоте в договоре речи не шло — или бы он, дескать, не согласился; долю вы ему, положим, всучили — но, коснись до увеличения... Он еще и вычета мог потребовать за потерю корабля («первую в жизни», — надо же, новичок желторотый!..) и — за получение раны... Так и вижу, как господин сквайр переглядывается с господином доктором — и разводит руками...
Как-то это всё, однако, скучнее и скучней становится — не находишь?.. Но нет: ты, наоборот, наготове с новыми блестящими возражениями. Ну, ну... Ах, я, значит, не вправе судить о людях добродетельных и возвышенных?.. Но я разве сужу о добродетельных и возвышенных? — я сужу о людях; возвышенны, добродетельны ли они — мне нет дела!.. Меньше бы думали о добродетелях — было бы больше толку и, сдается — меньше всяческой швали... А вот так — лучше: я не учитываю, что не все такие, например, как... и что есть такие, как, например... Словом, ты говоришь об исключениях.
Но тут я готов и сам всецело согласиться с тобой — куда с большим пылом, чем это проповедуешь ты!.. — правда, добродетель тут уже не причем. Готов даже утверждать, что этими исключениями как-то еще и теплится наш (нелучший, по уверениям знатоков) мир, — зиждущийся, однако, не на исключениях, а на правилах. Разве и в моем опыте нет такого, чтобы я был вправе о том судить?.. Где и кем (иль — чем бы) я сейчас был — если б не подобные «исключения»?..
* * *
Кстати, — в прошлый раз я об этом не упомянул (к слову не пришлось), так — теперь: когда моя старушка отчалила, после нее, кроме счетов непосредственно моих, остался собственный — на весьма таки кругленькую сумму. И — фокус! — оказался он весь завещан некоей мулатке (не то — метиске) из Южной Каролины. Которой и ранее, как я выяснил, ежегодно отчислялись с того счета некие кругляши. И распоряжалась сим одна пресолидная контора в самом Лондоне.
Я (чисто, порядка ради) пожелал с конторой этой снестись. Состряпал письмецо, — по всей форме: представился старинным другом и компаньоном нашей дорогой покойницы, о чем они могут справиться там-то и у таких-то... в чем-де усматриваю свое законное, в некоем роде, право тоже навести кой-какие справки... присовокупил скромный перечень своих заслуг — из тех, о коих не совсем нескромно справляться...
Что, думаешь, я получил за ответ?.. По всей форме: воля покойницы, де... Словом: ни кому иному, как мистеру Сильверу должно быть решительно отказано в получении каких-либо справок на данный счет. То есть — упомянула и в том таки, голубушка, завещании...
Каково? Впрочем, я отнюдь не жду, на сей раз, твоего ответа. Хорошо, с годами я уже не столь любопытен, каким бывал. Знал бы — и не запрашивал бы, разве же мое, действительно, дело?..
Ну, так и поговорим о моем. Кстати — клянусь! — это мне лишь сейчас, впервые «посетило», как любят иные это называть, «ум»... Ты можешь мне не верить; мне и самому отчасти чудно... Кроме, как дурной пиратской привычкой — всё вовремя зарыть, чтобы потом другие не позабывали друг друга — объяснить мудрено...
Привычка, доложу я, вовсе не такая дурная. Она, по крайней мере, полностью отвечает улыбочке нашего «Веселого Роджера», которую ты, чуть пробравшись на «Испаньолу», поспешил упразднить... Ну, и за кого же ты получаешься, коли так: за вигов? тори?.. Что бы ты не ответил — я тебе на любой ответ салютую «Веселым Роджером»: оно — вернее...
Но, однако, к делу. Ибо привычка привычкой, а браться за лопату, чтобы предавать земле свои банковские счета с акциями — даже мне, диковато. Что, если взять, завещать всё это, по нашей старой дружбе — тебе?.. Подумаем-ка: почему — нет?.. Все твои очередные нелепые (на сей раз — под вывеской добродетели) коленца: мол, «кровавые деньги», — я не беру в расчет: ты, эти годы — преотлично жил на «кровавые»!..
Правда (надо ведь всё, всё предусмотреть!..) — вдруг, мне еще долго колупать костылем дорожки этого, какой ни есть, но — наличествующего мира, — что, если ты, не дотерпев, сам переберешься в иной? Есть ли у тебя наследники? Вопрос важный. Судя по тому, что я знаю — ни черта нет. Может быть, разумеется, ты, решив во всем следовать примеру своего благодетеля, задумался и об этом много ранее обделенного в примерах меня, и уже пригрел-приютил какого-нибудь деревенского сироту, вырядил в камзольчик, научил сморкаться в платочек? Но мне до этакого твоего наследника дела нет!.. Тебе, Джим — или прямым наследникам (то есть, потомкам!) рода Хокинсов, — или...
Или, тогда и я – наплевать, кому, в дурацкую идиотски-Южную Каролину, – хотя я ни адреса, ни имени не знаю и не хочу, и пёс с ними; или — на переиздание, действительно, из года в год твоей пропащей книжонки (условие оговорено)? — или — на церковь? — но это — нет: Богу Богово, — лучше уж всё разом пусть идет кесарю, казне, кто бы там ни маячил тогда и когда-либо там у власти, — это мне и то больше напоминает вечную улыбочку нашего весёлого, как ты от него нос не вороти, Роджера, нежели белоснежный батист, положим, и не без умения оприходованный носовыми клюзами сельского бестолкового мальчишки!
* * *
А дай, побалую-ка я тебя приятной вестью об еще одном давнишнем знакомце!.. Штурман Эрроу. На корабле пробыл он — не сказать, долго: вдруг взял, исчез... Господин Трелони изволил слегка напутать (или — успел запутаться) в послании своем господину Ливси: боцмана, «умеющего играть на дудке» (Эндерсона, — ты от его тесака чудом спасся, «не успев даже струсить», с ним же такого чуда не произошло, — вечное мое почтение Эйбу Грею, славящемуся на многих морских путях, и да оградит его Бог от новых встреч с нашим — уже я не скажу: братом, — внучатым племянником, скажу, и — навряд уже «джентльменом»), — так Джоба Эндерсона, говорю, нанял, очень даже возможно, Трелони, но сосватал — я, — зато, относительно Эрроу — просто, мне не представилось случая доказать его непригодность для исполненья роли, на каковую он уже был назначен, — так что пришлось подыскивать другую.
Ты очень верно сообразил, откуда (то есть: от кого) он добывал выпивку, вскоре и отправившую его шестнадцатым на тот пресловутый сундучок, где таких — все равно, поболее, чем поется... Бесценны также твои (хотя — беглые) наблюдения, согласно коим он не слишком-то доверял команде (вверенной ему в подчинение), а самому ему не доверял Смоллетт... Последнему — лучше было бы отнестись к своему первому помощнику повнимательней, посочувственней: мало ль, как могло обернуться... А то — испарился господин Эрроу с нашего корабля, — и все (то есть: вы... и, то есть — мы...) лишь облегченно вздохнули...
Попросту: один из моих дуралеев (даже называть не хочу: дело прошлое, для дуралея же — конченное давно, — толк ли, лишний раз худо — о покойнике?.. — и, поверь, стыдно: связался с этакими...), — так вот: один из этаких моих возьми, опереди меня в деле просвещения мистера Эрроу насчет настоящей цели нашего путешествия и — насчет истинных хозяев...
К чести или не к чести дуралея, он это сопроводил такой порцией тумана, что, например, мера моего участия в этом — не просматривалась вообще. И бедняга, видя, что команда больше считается со мной, нежели с ним — ко мне и кинься со своими черными опасениями... Я его успокоил, как мог. Мигом определив, в какого рода утешении он всего более нуждается, предоставил тотчас. Далее, дав понять, что отъявленный этот дуралей... Назову, ладно: Хендс. Думаю, он, совершенно правильно угадав в мистере Эрроу товарища по несчастью (или по счастью, или по приятной слабости, а не то по почетной, — у этих господ случаются презанятные, на сей счет, убеждения) — проникся к нему столь горячей симпатией, что рискнул порадовать, намекнув на ожидающие всех нас «йо-хо-хо», — ну, так я мистеру Эрроу объяснил, что, возможно, Хендс вовсе и не сдуру это сболтнул, и что, конечно, я, со своей стороны, послежу... не то — всякое бывает... Главное, что бедняга совершенно был не готов к такому повороту событий. Чуть позже — может, он и созрел бы, и — примкнул, за миленькую душеньку, к нам... Но созрей, когда тебя уже и сорвали, и надкусили!.. Да еще — Эндерсон: очень уж ему не терпелось себя испытать в кораблевождении...
Ну, так и вообрази ж себе, милый Джим, что сей — наизлополучнейший, казалось бы! — мистер Эрроу — жив-здоров!
Ахаешь ты, а я-то ахаю как, узнав об этом! Море в ту ночь было не слишком бурным, так что ему оставалось пережить волны три-четыре (от силы — пять), каждая из которых относила его ярдов на пятнадцать от того места, где, на момент его приобщения к стихии, была «Испаньола». Сам я, со своего камбуза, слышал лишь один, самый первый, вскрик. Потом тихо было.
Так вот: представь, что счастливая звезда мистера Эрроу позволила ему продлить тот, расслышанный мною, вопль настолько, чтобы быть услышанным с борта другого корабля!.. Впрочем, услышанным оказаться тут — мало: кто бы ему стал спускать, в такую темень и волну, шлюпку?.. Тут следовало, скорее — самому, как оно случается с очень больными (или очень глупыми) рыбами, у которых ума и силёнок недостает убраться на глубину. Представь неподдельное изумление моряков. Были это испанцы или голландцы...
Дальше — допустимы такие, например, повороты: судно это идет либо на помощь вам, либо на помощь — нам. Либо (как оно, по всему, и произошло) — следует своим курсом, и мистер Эрроу за (более, чем умеренную) цену вливается в ряды многочисленных сотрудников одной из вест-индийских плантаций (тут, скорей — испанских), где и влачит доселе свое бесценное существование.
А теперь размыслим: откуда мне это может быть известно? Сам он, в отличие от Черного Пса, ко мне не жаловал, и письмецом (ни единым, за этакую прорву лет!) не побаловал. Ни — просто: приветом из теплых стран — в здешние, такие-то холодные и сырые... Выдумал я это, вот что. Просто, вдруг захотелось... Признай: продвинулся на том поприще, где первенство — неоспоримо, за тобой, чуточку подалее, нежели ты... Мои успехи в сем обсуждать не будем. Нагромоздил чудес. Нет той акулы, у которой было бы можно справиться о здоровье мистера Эрроу, а мы — знай-то, помним еще о нем... Вранье. Время — выгребать в воды чистой достоверности и чалить к берегу правды, где тобой протоптаны ровные, приветливые буквально во всем, тропинки.
* * *
Вот имя одного из старых друзей, плевок памяти которого шипел особенно смачно, противясь чуждой стихии: Ник Аллардайс. Ты с ним познакомился уже в его бытность скелетом, так что не думаю, чтобы, по краткости вашего знакомства, сумел так надолго сохранить в памяти его имя; стало быть, справился позднее у Бена. Это похвально: это свидетельствует о твоей «добросовестности историка» (а я, грешный, допустил себя выше прокукарекать нечто против нее!), и я вполне понимаю, что далее имени ты не пошел не по недобросовестности, а потому, что не пошел Бен. Кто-кто, а он бы тебе мог немало поведать об Аллардайсе, которому обязан всем, в том числе тем, что не его скелет послужил для Флинта «указательной стрелкой».
Я выше писал, что Бену здорово посчастливилось (а он, бедный, так страдал!..) — быть одному, выкапывая и перетаскивая клад, — и толковал о странностях людских отношений вблизи того, что (не без оснований) зовут «презренным металлом». Бен не был один: в немногих шагах от ямы, из которой он выгребал тот самый металл, сияли и тлели, не погребенные, кости его всегдашнего друга, и покровителя, и земляка Аллардайса.
* * *
Да, Джим, — ты прав, отказываясь разделить со мной последнее путешествие... Это — смотри-ка! — это не то ли, что называется «литературный приём»?.. Будто: я это вправду тебе предложил, а ты — вправду же, отверг предложение... Но: ведь ты бы, вправду — отверг?
Тогда здесь — еще позабористее того: «правда вымысла». Вещица изрядная: я ее в полной мере смог оценить, прочитав, что Ник — джентльмен по крови, по воспитанию, по образованию, черт возьми (коллега Ливси)! — у Флинта же — и по джентльменской удаче, — оборотясь в скелет, оказался в мелких должниках старика Моргана.
Но: так, иначе ли — а ты прав. Потому что я прирезал бы тебя, Джим, — каким бы ты для нас ни был «залогом благополучного возвращения». Пёс с ним, с благополучием. Не из-за денег, как ты сам понимаешь. И никакого зла я на тебя не держу. Для порядка. Ну, или (раз уж ты все равно мое предложение отверг) — для красоты, — действия же, мною сейчас объявленные (в отношении тебя), мы бы могли считать «литературным приемом». Выигрышным, невыигрышным ли...
Эти мне, Джим, твои (и не твои — только, зато — вечно, вечно!..) перерасчеты-подсчеты: сколько и на чем Сильвер выиграл? проиграл?.. — при заслуживающим особой (по его постоянстве) похвалы изумлении, что — опять «сухим» выбрался, — вследствие чего вменяется подразумевать и — откуда, и — что все остальные «мокрые»...
Я любил игру, Джим, игру — а не дурацкий выигрыш. Как-то раз Хендс, крупно проиграв Джорджу Мерри и видя, что расплатиться нечем — хвать, само собой разумеется, за нож! А Джордж — за руку его, и давай вопить, пока не набежало столько, чтобы их растащить. Дошло до Флинта; тот, не раздумывая: «Повесить обоих!..» Что по пиратскому уставу, замечу, было вполне законно: игра на сумму свыше одного пиастра во время похода — смерть.
А я — начни-то их выгораживать... На Джорджа Мерри было мне наплевать: в ту пору он лишь и мог, что накликать неприятности — ссужая ими, под добрый процент, других: чего ради, спрашивается, было ему этак верещать на пол-Атлантики?.. Но плаванье целью имело — серебряный путь, — и вдруг лишиться такого канонира, как Хендс...
Но Флинт — точно осатанел: «Смерть, смерть обоим! Или, ты думаешь — я туда сам рискну идти, зная, что на корабле не соблюдается дисциплина?..»
Я возьми, ляпни: раз за последнюю отвечаю, некоторым образом, я — вели-ка и меня вздернуть заодно с ними. Он замолчал, и в зеленоватых глазках разгорается, вижу, сдержанный интерес. Проклятие! Главное — чуть не вся команда вокруг. Кто-то уже оседлал рею, примеривается шкотом... О'Брайен... обычно, сам Джордж Мерри очень это дело любил... Черный Пес, хихикая, сунулся нашептывать что-то Пью... тот, правда, его одернул. Бен, привратничек твой, втянул головушку в плечи: видит, что Аллардайс нечто намеревается сказать... Знаю я, что он намеревается — худшего не придумать: дескать, Флинт сам нарушает наши обычаи, пьянствуя в пополуночные часы, что ему несколькими лишь днями ставилось на вид. Кем? — а мною же, в скромном числе еще нескольких законоведов... Тут Бонс, со своего мостика: «Кончайте, господа, ваши фокусы-покусы, или я поворачиваю назад, ну вас к дьяволу!» Это он умел, молодчина... Флинт — как опомнился: «Р-разойдись! Совету — немедленно, собраться в кают-компании!..»
Решение, вынесенное советом, звучало так: оба виновных в нарушении корабельной дисциплины приговариваются к казни через повешение — с отсрочкой в исполнении до первого «приза»... далее — по обстоятельствам; виновный в потакании нарушениям квартермейстер приговаривается к тому же — через то же и с тем же... Это я настоял, а Бонс, Пью и Морган меня поддержали. Кто — Флинта чтобы лишний раз подразнить, а кто — мало ли, для чего... Флинт уже чувствовал, что его втравили в дурацкую комедию, но — примолк.
Но комедия комедией, а я, Джим, не помню лучшей дисциплины, чем в те дни у нас на борту. Первый приз (испанский галеон, на его беду, несколько отставший от каравана) был нами взят играючи; лучшего пушкаря, чем Хендс, мне и без того видеть не доводилось, — в тот раз он был не хуже, а лучше некуда было: или, иначе, это — не совершенство... то-то он за все годы, что я его знал, ухитрился ни на крупицу не поумнеть: совершенство не позволяло. Как, Джим, подумаю, что это его — ты... Ну, а о совершенствах Джорджа я уже говорил: они ему тоже не слишком многое дозволяли. Но в том бою эта его алмазная скорлупка, наконец, лопнула: одним из первых он перескочил на борт испанского корабля и, без единого звука, крошил бедных испанцев до тех пор, пока уж мы сами его не остановили...
В тот вечер Бонс от имени капитана (горбящегося угрюмо возле) огласил окончательный приговор: оба грешника попросту лишались доли в последнем «призе»... Хендс — еще и губу закривил!.. «Окорок! — прокаркал тут Флинт, — ты будешь и теперь настаивать, чтобы лишили и тебя — заодно с ними?»
Я возразил с жаром:
– Наоборот! То есть: конечно, я не решусь настаивать на увеличении моей доли, но (раз до виселицы у нас пока не дошло) — думаю, стоит хотя бы оговорить, что виновному в потакании квартермейстеру вменяется с тем же рвением потакать впредь — лишь бы это нам несло такую удачу!..
– Отставить! — прорычал Флинт, и в ту ночь из его иллюминатора летели бутылки, а неугомонный Аллардайс нашептывал, что время засылать нашему капитану черную метку...
Извини, Джим, что я отвлекся на изложение этой незамысловатой истории, — мне она мила, между прочим, тем, что у меня в наличии тогда были обе мои ноги, как у всех; она началась с заурядных проигрыша и выигрыша в заурядные карты, кончилась... Ты не возьмешься ли определить: чем?.. Кто здесь проиграл? выиграл? и — что, сколько?.. Я, с моей стороны, берусь ответить, разве что, за испанцев. Ах, выиграли все (исключая — надо же! — как раз, тех испанцев)?.. — Но это слишком просто, чтобы быть окончательным ответом на вопрос. Выиграло нечто, — чей выигрыш и привел к заурядному (опять-таки) выигрышу — всех, когда тебе так угодно.
Вот я о какой, Джим, игре. Ее исход тоже может быть вверен премудрости разрисованных картонок, черных (будто бы — насиженных мухами) меточек на гранях костяных кубиков, сторонам монет... Но, лишь когда отбрасывается это всё (вместе со всеми дамами, королями, казенными домами, взятками на кону) — разворачивается игра. Ты уже сообразил, какая; главное же, сообразил — чем. Лучше — своею лишь, — ибо игра чужими то и дело вновь сбивается на тузы, шестерки — на козырные, некозырные... Приходится чаще тасовать. Проигрыш?.. Проигрыш требует особенно красивой игры. За это — жизнь любит, — и всегда изловчится поднести лишний сладкий кусок, мазнув им по носам тех, кто предпочитает угрюмо наживаться на мелких, бездарных проигрышах своих ближних.
* * *
А ведь я был прав: прощелыгу заковали в железо и увезли в проторенном прощелыгами направлении. С аптекаря снимали допрос; сейчас он бегает по своим клиентам и вовсю клянется, что «с самого начала был против, хотя недопонимал», и — чуть ли, не что он вообще — не аптекарь... Причем, обошлось, как будто, без смертоубийств. Я, было, погрешил на бывшего моего хозяина, — но тот ходит, сам до полусмерти напуганный («Вы слышали?..» — «Да, друг, увы...» — «Ох, увы, увы!..»). Не вполне ясно, что уготована за судьба самому источнику; пока — его украсили фигурой констебля...
Словом, власти очнулись и, тот же миг, явили мудрую дальновидность в попечении о народе. Это не только не исключает, но совершенно законно велит дожидаться, во благовремении, лихого часа, когда дрянная водица вновь примется наполнять бутыли, — уже под крылышком самих властей... Пиастр-ры!.. — Эге: пиастры...
И на этом, Джим, как бы — всё... То есть: мне больше незачем — да, похоже, и не о чем?.. — тебе писать. Днём продержалась сравнительно-недурная погода, я сходил к морю. Видел паруса, — обычно их тут, за тучами, за дымкой, скрадывающей горизонт, не видно... Сегодня видел.
Придя домой засветло, перебирал эти листы с одной целью — определить: не время, время ли их уже предать огню, — стихии, которую ты бы, может быть, назвал «чувственной»?.. Что ж: твоя книжица ей определенно пришлась по вкусу.
Так что: «отвратительный одноногий моряк» так-таки «навсегда ушел из твоей жизни»? Джим, Джим!.. Разве это в наших силах уйти, — если уже вошли? И что это за «навсегда», «никогда» в устах существ, которым только еще предстоит приблизиться к этому «всегда» — и тогда-то лишь выяснить: не есть ли оно, «всегда» это, также и «никогда»?..
Здесь же, где нет и где быть не может этого ничего, они — лишь соломинки, за которые цепляется человек пропащий и утопающий. Но жизнь — это не та стихия, чтобы в ней тонуть: это стихия — жить...
Так — живем? Я рад; но вот только ты из моей жизни теперь уходишь. Этого объяснять не буду. Впрочем, я, вроде, уже писал: скучно; а — с тобой? с собою ли? Пожалуй, всё же — с тобой...
Тебя это огорчить не может, а, что касается меня, то, сдается мне, я сейчас набрел — не без твоего участия, Джим! — на собеседника лучшего, который (лишняя статья расходов — долой!) не станет требовать, чтобы я изводил, его ради, снова еще и подорожавшую, как на грех, бумагу...
Публикация Наталии Перевезенцевой
* * *
«Остров сокровищ» – один из самых странных романов мировой литературы. Роберт Стивенсон начал его писать, чтобы развлечь пасынка. А получился всемирно признанный шедевр – с такой долгой и счастливой жизнью. «Мы диалектику учили не по Гегелю», но «мы узнавали про пиратов по Стивенсону». И даже если нынешние дети не читают роман, а смотрят только его экранизацию – все равно глаза горят и уши краснеют, как у того мальчика – первого читателя. Потому что — тайна. Потому что — захватывающие дух приключения.
А одна из тайн — Джон Сильвер, одноногий моряк, и мальчик Джим Хопкинс. Они, казалось бы, в разных лагерях, но что-то связывает их, не дает разделить мир на «черное и белое». И «одноногий моряк» – не исчадье зла, и, когда Джим начинает сравнивать его с фанфаронистым сквайром Трелони, прямолинейным капитаном Смоллеттом, даже с благородным доктором Ливси – он понимает, что не все так просто. Да и сам Стивенсон недаром сначала назвал роман «Корабельный кок», а позднее писал: «Я немало гордился Джоном Сильвером, мне и поныне внушает своеобразное восхищение этот велеречивый и опасный авантюрист».
Какая-то недоговоренность чувствуется в романе, недаром его пытались и пытаются «продолжить» – Рональд Фредерик Делдерфилд («Приключения Бена Ганна»), Фрэнсис Брайан («Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ»), Эндрю Моушн («Возвращение на остров сокровищ»)…
И вот перед нами — повесть петербургского писателя Алексея Давыденкова «Сильвер или Черная метка», в которой старый усталый Джон Сильвер рассказывает, как «на самом деле» все было. Еще одна версия? Может быть. Последняя? Не уверена.
Для того чтобы написать эту повесть, влезть в шкуру старого моряка, Алексею Давыденкову пришлось не просто перечитать роман Стивенсона, а обдумывать каждую прочитанную строчки, рассматривая ее с точки зрения Джона Сильвера. Плотная словесная ткань «Черной метки» — стилизация под старую добрую английскую литературу, сдобренная скрытой, а местами явной иронией, принадлежащей уже не герою, а самому автору. Конечно, перед тем, как начать читать эту повесть, следует обязательно перелистать роман Стивенсона. И для того, чтобы освежить в памяти сюжетные линии, и для того, чтобы вспомнить, как читали мы «Остров сокровищ» в детстве. Замирая, прячась в уголке квартиры, чтобы взрослые не прервали своими скучными рассуждениями — настоящую жизнь, где море, ветер, раздутые паруса, «пятнадцать человек на сундук мертвеца» и «золото, золото с кровью».
Эта пиратская романтика отразилась и в стихах Алексея Давыденкова:
Веселому Роджеру — должный привет!
С улыбкой, взаимно-прещедрой.
Ведь вот он плывет, тот придурок-корвет,
Нагруженный черт знает, чем там.
С веселой удачей ты счелся легко
(где в кости, где скромно – в рулетку),
Но дело есть дело: тебе – йо-хо-хо! –
Пришлют таки черную метку.
И вот на ладони, все линии скрыв
(Не слеп? — так сверяйся по звездам!),
Лежит она мертво (скончанье игры),
Похожая чем-то на остров.
«Земля»? Кто сказал? Нет нам, дети, земли!
Лишь крабы скользнут к изголовью.
Но там, позади – паруса, корабли
И золото, золото – с кровью.
Шестнадцатым лезть на сундук мертвеца?
Добро! — лишь бы небо не в клетку…
Лишь дьявол тебя доведет до конца,
Вручив тебе черную метку.
Алексея Давыденкова не стало 12 июня 2011 года. Пройдет время, его творческое наследие будет опубликовано – стихи, проза, эссе займут свое место в истории петербургской литературы конца XX–начала XXI века. А среди них и повесть о Джоне Сильвере, которую Алексей Давыденков особенно любил и к судьбе которой относился особенно трепетно.
