Апокалипсис0

Вместо вступления

От меня ушёл муж... Событие это, в планетарном масштабе незначительное, для меня, тем не менее, стало трагедией, катастрофой, перевернуло всю жизнь. Моя некогда стройная система мировоззрений и мироощущений рухнула, похоронив под обломками остатки оптимизма и здравого смысла. И я вовсе не драматизирую ситуацию (не я первая, не я последняя, мужья уходят от жён, жёны уходят от мужей, так было, есть и так будет); дело не столько в том, что муж меня бросил, сколько в обстоятельствах, предшествовавших этому событию, и в том, что я не могу однозначно оценить его поступок. Да что там однозначно!.. Господи, я вообще ничего не понимаю, я окончательно запуталась.

Начну с того, что я даже не уверена в том, что муж от меня ушёл. Что он ушёл именно от меня. Что он вообще ушёл. Странно, правда? И это ещё не всё! Я совсем не уверена, что человек, оставивший меня и моего сына, и человек, с которым я прожила одиннадцать лет и которого мой сын называл папой,— одно и то же лицо. Впрочем, лицо-то как раз ни при чём, лицо практически не изменилось.

Нет, так не пойдёт! Любой прочитавший эти строки решит, что я нуждаюсь в помощи опытного психиатра, что мой рассудок в результате семейных неурядиц помутился, сочувствующе покачает головой и читать дальше не станет. Я, во всяком случае, именно так бы и поступила всего несколько месяцев назад. А я хочу, чтобы мою повесть (или рассказ, или исповедь) прочитали до конца. А для этого необходимо, чтобы её (или его) как минимум напечатали. И потому я постараюсь быть последовательной, попытаюсь по возможности объяснить то, что объяснить в состоянии, и приложу максимум усилий для придания своей повести... или рассказу... атрибутов литературного произведения.

Для начала попробую определиться с жанром моего опуса. Я не претендую на лавры... вообще ни на какие лавры не претендую, поскольку это произведение — моя первая попытка написать что-то, по объёму большее, чем письмо к тётке в Кисловодск. Кроме того, я весьма туманно представляю себе разницу между рассказом, повестью, романом и всем остальным. Серёжка однажды попытался мне что-то объяснить, приводил массу примеров, но примеры эти только окончательно меня запутали. Так что назову я своё произведение повествованием. Звучит это как-то нейтрально, без претензий на глобальность и масштабность, но в то же время литературно.

Если что-то в моём повествовании покажется вам чересчур фантастичным, надуманным, неправдоподобным — не обессудьте: я буду писать про то, что происходило с нами, и так, как я это видела, понимала, воспринимала.

Наткнувшись на стихи, не пытайтесь рыться в памяти или на книжных полках: это стихи моего мужа, того самого, который от меня ушёл.

Часть первая

Идущий — да осилит путь!
Но нет пути в полночном мраке.
Уставшему — не отдохнуть.
И правды нет. Всё ложь. Всё враки.

Где силу взять, когда она
В бессилье обратится снова?
Как неуютно. Тишина.
Хотя бы жест. Хотя бы слово.

До недавних пор желание заняться литературой, даже если бы оно и посетило меня, вызвало бы разве что ироничную улыбку. И дело даже не в недостатке или полном отсутствии литературного дара: я никогда даже не задумывалась над этим, таким мыслям просто не было места в моей голове. О чём было писать-то? В моей жизни всё было так, как должно было быть: детский сад, родители, школа, институт, работа, муж, ребёнок... Кого могла заинтересовать моя размеренная, распланированная, сбалансированная жизнь? А если писать не о себе, то о чём?

И вообще: есть профессиональные писатели, их дело — писать, этим они зарабатывают на жизнь. Есть профессиональные (читай: фанатичные) читатели, их дело — читать, им это интересно. И те, и другие — не от мира сего, а все остальные — нормальные люди. Я себя считала нормальным человеком: всё, что необходимо было прочитать в школе и университете, я прилежно прочитала, сдала экзамены, написала сочинения, полученную информацию затолкала в самый дальний закоулок памяти, чтобы не засорять эту самую память, и в дальнейшем довольствовалась в основном Чейзом да братьями Вайнерами, хотя под настроение могла и Достоевского достать из второго ряда (книги у меня на полках в два ряда стоят: в первом ряду — Агаты Кристи с братьями Вайнерами, а во втором — Достоевские с Ницше).

На своих подружек и знакомых, готовых не спать ночами, читая всё подряд — от рукописных вариантов Стругацких до «Белых одежд» или «Полёта над гнездом кукушки», я смотрела снисходительно: книга должна быть либо средством для отдыха, как теннисная ракетка или футбольный мяч,— с любой страницы начал и на любой закончил, либо пищей для ума, но тогда её нужно читать вдумчиво, перечитывая, откладывая и возвращаясь через некоторое время. А какой прок от этих проглатываний за одну ночь, когда наутро уже не помнишь, как кого звали и кто кем кому приходился? И вообще, не стоит преувеличивать ценность иллюзорных миров и надуманных судеб, когда вокруг нас настоящая, реальная жизнь, от которой мы зависим, к которой мы приспосабливаемся. Я была реалистом и прагматиком, не скрывала этого и не стыдилась. С какой стати?

С первым серьёзным испытанием мои реализм и практицизм столкнулись в десятом классе. Испытание это явилось в образе одноклассника, Петьки Поздеева, который влюбился в меня до неприличия, обожал меня, боготворил. Он ходил за мной по пятам, носил мой портфель, ради меня готов был совершить любой подвиг, любой безрассудный поступок. Впрочем, тогда слова «подвиг» и «безрассудство» были для меня синонимами.

Надо сказать, внешностью меня природа не обделила, умом тоже, мальчики на меня стали поглядывать ещё с восьмого класса. Но на меня их ахи-вздохи и томные взгляды не производили абсолютно никакого впечатления, цену себе я знала. Тем более не мог быть моим кумиром Петька, невзрачный хиловатый пацан в очках, помешанный на литературе вообще и на лингвистике в частности. Но его ухаживания были так наивны и трогательны, он был настолько предан, что я позволяла ему таскать мой портфель, провожать меня до дома, тем более что жили мы по соседству, через подъезд. Эта непонятная благосклонность никак не устраивала прочих моих воздыхателей, и они попытались наставить Петьку на путь истинный, наставив ему синяков и шишек. Не тут-то было! «Заморыш» не желал отступать, храбро вступал в бой с превосходящими силами, затем вытирал кровь с разбитого лица и после уроков по-прежнему провожал меня домой.

Противная сторона решила поменять тактику и отвадить Петьку, высмеивая и вышучивая меня. Лучше бы они этого не делали! Мой верный рыцарь не психовал, не размахивал руками, не бранился — он защищал меня. Защищал сосредоточенно, самозабвенно, истово. В конце концов, Петьку перекрестили в «идальго» и оставили в покое. Он принял эту победу как нечто само собой разумеющееся, не задавался и ни на что не претендовал, кроме моего портфеля и моей благосклонности.

Не знаю, что на меня подействовало — то ли его упорство, то ли скромность. Сейчас, через много лет, я начинаю склоняться к мысли, что главным фактором явилось повышенное внимание девочек, и не только из нашего класса, к Петьке, моему оруженосцу, моему телохранителю и прочая, и прочая. Так или иначе, но я влюбилась — до слёз по ночам, до троек в дневнике, до банальной ревности. Это была уже не просто победа, это был полный триумф. Но и к нему Петька отнёсся с олимпийским спокойствием, его отношение ко мне не претерпело никаких изменений.

 

Но закончились экзамены, отшумел выпускной бал, наши объятья и поцелуи переместились с лестничной площадки на кухню — и пришла пора выбирать. Я решила поступать в университет на юридический. Петька выбрал литературу. Не помогли ни мои уговоры, ни увещевания родителей. (Петькины мама с папой были, между прочим, не последними людьми в городе, хотя на меня это не производило особого впечатления. Впрочем, как знать!.. Может быть, я лукавлю перед самой собой, стараясь казаться чище и лучше в собственных глазах. Наше подсознание — вещь хитроумная.) Авторитета и положения Петькиных родителей хватило бы и на МГИМО, но он заартачился, заявил, что намерен сам распоряжаться собственной судьбой, и поступил в пединститут.

Стать женой сельского учителя я бы, наверное, смогла, хоть и совсем не так представляла своё будущее, но особой радости от такой перспективы не испытывала. Петьке свои сомнения и колебания я старалась не показывать, но он их всё-таки почувствовал, замкнулся. В наших отношениях появилась трещина, которая расширялась и углублялась с пугающей быстротой. В конце концов, отношения наши дошли до постели и до разрыва. Причём оба эти события произошли практически одновременно. Не могу сказать, что первый сексуальный опыт разочаровал меня или вызвал чувство отвращения, но и удовольствия особого не доставил. Мы расстались без скандалов и взаимных упрёков, интеллигентно.

Сейчас я почти уверена, что тогда судьба предоставляла мне шанс, а я его упустила. Да ещё и пыталась успокоить себя тем, что мимолётное увлечение не оказалось сильнее меня, не испортило мне жизнь. Со временем я привыкла к мысли, что это было действительно мимолётное увлечение,— не поверила, а именно привыкла.

С тех пор всё пошло как-то вкривь и вкось. С учёбой в университете проблем не было, умом, как я уже хвасталась, Бог меня не обидел. А вот со всем остальным... Старые друзья, в основном одноклассники, разъехались, а те, кто остался, с головой утонули в проблемах и проблемках, все устраивались и пристраивались кто как мог.

Было несколько увлечений, действительно мимолётных, которые легко начинались и ещё легче заканчивались, не принося особого удовольствия и не добавляя уверенности в себе. Побывав несколько раз в компании детей «сильных мира сего» — завмагов, товароведов и прочего начальства, я была неприятно поражена скудностью мысли и безграничностью самовлюблённости. В дальнейшем в такие компании меня больше не тянуло.

Постепенно вокруг меня стал образовываться какой-то вакуум, я начала задыхаться и паниковать. Но по-прежнему искала причину не в себе самой, а в окружающих, в обстоятельствах, в невезении. Даже в родителях, став невольным свидетелем одного из их разговоров.

Начало разговора не предвещало ничего экстраординарного. Мама выключила телевизор, где знатоки виртуозно распутывали очередное преступление, и озабоченно сказала отцу:

— Коля, тебе не кажется, что с Наташей надо что-то как-то решать?

— Ты же знаешь, я крещёный,— отец попытался отшутиться.— Если бы показалось — перекрестился бы обязательно.

— Тебе бы только шуточки шутить. А ребёнок вон скоро учёбу заканчивает.

— М-да, ребёнок! — отец хмыкнул.— У этого ребёнка скоро свои ребёнки будут. Так что готовься, мать, в бабки записываться.

— Коля, я серьёзно, а тебе хаханьки. И от кого ребёнки-то? Она же не дружит ни с кем.

— Ну, сегодня не дружит, завтра задружит. Их дело молодое. Что ты загодя соломки подстилаешь? Дочка у нас симпатичная, вся в тебя.

— Ты не подлизывайся, не подлизывайся. Надо её определить куда ни то, пристроить...

— А я не подлизываюсь,— голос отца прозвучал неожиданно жёстко.— Чего мне подлизываться-то? Не крал, не врал, не выпивал...

— Ты не придуривайся, дело-то не шутейное. С начальником цеха разговаривал?

— Не разговаривал. И не собираюсь. Что ты её в малолетки норовишь всё записать? Ей уже пора научиться своей головой думать, пора Натальей Николаевной становиться.

— Что ты заладил как попугай: Николаевной, Николаевной? Что ты меня ейным отчеством понукаешь?

— Не ейным, а её.

— Не придирайся. Какая разница? Это ведь и твой ребёнок, надо ей помочь пристроиться. А то как засунут в какую-нибудь Сычовку. Или Еловку. От кого там ребёнки могут быть-то — от быков-производителей, что ли?

— Что ты от меня-то хочешь?

— Поговори с Егорычем, он тебя уважает, посодействует. Сам же говорил, что место скоро освободится.

— Я это уважение своим горбом заработал. И тем, что не просил за себя никогда, не канючил.

— Ну и дурак, что не просил. Другие вон...

— Ты меня другими не попрекай. Другие по карманам кошельки тащат, так мне тоже прикажешь? Чего тебе в доме не хватает? Все эти стекляшки, бирюльки, люстры, диваны, горки какие-то... В квартире повернуться негде, а всё мало, всё не хватает,— отец сердито зашагал по комнате из угла в угол.— Не унижался никогда и не собираюсь. Говорено уже переговорено, а опять начинаешь шарманку свою...

— Ну не кипятись ты, не кипятись. Не будешь — так не будешь. Прям тебя уж и попросить нельзя ни о чём, сразу набычишься.

— Можно попросить, можно. Только если по делу попросить, без этих ваших дрючек...

— Что значит «ваших»?

— А то и значит. Наташка вон на тебя всё больше и больше походить стала, такая же расчётливая, себе на уме, всё выгоду ищет...

— А чем это плохо? Как без этого в жизни?

— А душа-то как? Как без души-то? Без любви? Вон, почему у них с Петькой не сладилось, как думаешь?

— Ну не сладилось, поссорились они. Наташа — девочка умная, к жизни серьёзно относится. А Петя этот — он же всё к небу голову задирает, а под ноги не смотрит. А под ногами лужи да канавы. Несерьёзный он какой-то, не пара он нашей дочке.

— Какая же ты... Он же любит Наташку, понимаешь? Ей повезло в жизни, а она нос воротит, принца ищет. А принцы на дороге не валяются. Да и заслужить принца надо, а не абы как.

— Заслужить, подумайте-ка! А он чем заслужил?

— Сколько раз его лупили, а он от Наташки не отступился. Мало этого, что ли?

— Тебя тоже лупили, а ты так и не поумнел... Вообще, конечно, родители у него — люди влиятельные. Только что ж он на учителя пошёл учиться?

— Тьфу ты, господи, опять за своё! Тебе бы всё по полочкам разложить, всё взвесить, посчитать. И почему ты так запросто за них решаешь?

— А что я решаю, что?

— Но ты же не дала мне с дочерью поговорить.

— И не дам! Знаю я, о чём ты с ней поговорить хочешь. Не дам! И думать не смей! Она моя дочь.

— Да твоя она дочь, твоя. А я как же? Сбоку припёка?

— Ты её воспитывал, ничего не могу сказать. И вообще... Но судьбу дочке калечить не дам!

— Она ведь взрослая уже, самостоятельная. Сама должна решать, что хорошо, что плохо, что правильно, а что нет. Сколько можно врать-то ей? А что, если какой доброхот объявится да и заявит Наташке: а ты знаешь, что твой папа — вовсе и не твой, вовсе и не папа, а...

— Перестань! Я сказала — нет!

— Это твоё последнее слово?

— Последнее не бывает.

— Ну как знаешь. Только как бы беды не было, лучше уж мы сами скажем, чем кто-то чужой.

— Типун тебе на язык! Не накликай беду — она и не явится.

Отец, хлопнув дверью, вышел курить на балкон, а я лежала, кусая подушку и не сдерживая слёз. Плакала от обиды, от разочарования. Они мне всю жизнь лгали, и я не могла, не хотела им этого прощать.

Промаявшись всю ночь, наутро я сказалась больной, не смея посмотреть родителям в глаза и не решаясь заговорить. Они, видимо, всё поняли, но тоже не начинали разговора. Так мы до сих пор и играем в молчанку, всё больше отдаляясь друг от друга.

Закончив университет, я осталась совершенно одна. Не считая родителей, конечно, и двух-трёх одноклассниц, с которыми встречалась от случая к случаю. Мне удалось устроиться по специальности в СМУ. И потекли месяц за месяцем, пустые, одинаковые. Я упорно не верила, что осталась у разбитого корыта, упорно надеялась на будущее.

И вот на одной из вечеринок, куда я попала случайно — видимо, для уравновешивания преобладающего мужского контингента,— я и встретилась с Серёжкой. Он был весел, остроумен, настоящий заводила, душа компании. Как-то так получилось, что домой меня провожал именно он. Наша беспредметная болтовня содержала минимум информации, но о Серёжке у меня сложилось впечатление как о человеке надёжном, уверенном в себе, имеющем перспективное будущее. И я видела, что нравлюсь ему, причём очень нравлюсь.

На следующий день мы встретились снова. И на следующий тоже. Нет, я не влюбилась безоглядно, это был не тот случай. Скорее, это был жест отчаяния. Но вскоре я убедилась, что мне наконец-то повезло и я сделала удачный выбор. Серёжка не сюсюкал, не разглагольствовал о любви и великих идеалах, был деловым, энергичным и целеустремлённым. Розетки в квартире работали, выключатели выключали, обои не отваливались, телевизор исправно показывал, а радиола послушно ловила все станции, а не только «Маяк». Правда, у меня несколько убавилось оптимизма, когда я узнала, что Серёжка работает всего лишь бригадиром, но я быстро успокоила себя тем, что это только начало, что всё ещё впереди. А вот к тому, что Серёжка иной раз преувеличенно небрежно здоровался с какой-нибудь девицей, пряча при этом глаза, я относилась почти равнодушно: я у него не первая, он у меня не первый, все на равных.

Уже был назначен день свадьбы, когда вдруг позвонил Петька и сказал, что его родители погибли в автокатастрофе и он хотел бы со мной встретиться. Прямо так и сказал, без паузы:

— Наташ, папа с мамой погибли в аварии, я хочу тебя увидеть.

Помолчал немного и добавил:

— Пожалуйста, если сможешь.

И я пошла, сама не знаю почему.

Петька был худой, бледный, глаза ввалились, нос заострился. Но гладко выбрит, ногти не обкусаны, как раньше, а аккуратно подстрижены, рубашка поглажена. В доме пахло хвоей и смертью. Я не знала, что говорить, что вообще говорят в таких случаях. Спросила только:

— Когда похоронили?

— Позавчера,— ответил Петька, подал мне тапочки и первый прошёл на кухню.

Я пошла за ним. Пока разогревался чайник, мы неловко молчали. Наконец я решилась.

— Прости, идальго,— я назвала его, как прежде, школьным прозвищем,— я не знаю, что говорят в таких случаях. Мне жалко твоих родителей, я понимаю тебя и сочувствую, это правда.

— Я знаю,— Петька поморщился, как от зубной боли, услышав своё прозвище,— знаю, что ты действительно переживаешь, и благодарен тебе. Но я хотел бы поговорить о другом.

— О чём?

— Наташа... Только ты не отвечай сразу и не перебивай меня, ладно. Наташ... выходи за меня замуж.

До меня не сразу дошёл смысл сказанного, а когда я поняла, то просто растерялась. Петька помолчал, видимо собираясь с духом, и продолжил:

— Конечно, это всё выглядит нелепо и даже дико. Но если я сейчас не скажу, то не скажу уже никогда. Я любил тебя, люблю и всегда буду любить. Кроме тебя, мне никто не нужен. Конечно, я не очень... внешне... и очки тоже... Но ведь не это же главное, Наташ, не самое главное.

— А что? — глупо спросила я, но Петька, похоже, даже не заметил моей реплики.

— Никто не сможет любить тебя так, как я. Никто! И Сергей этот не сможет. Ты не будешь с ним счастлива.

— Почему? — сипло спросила я, откашлялась и повторила громче: — Почему ты в этом так уверен?

— Потому что тебя трудно любить,— на этот раз он услышал,— очень трудно. А я люблю тебя. Такую. Любую.

— Почему, ну почему вы все обо мне... так? Почему вы меня...— я хотела сказать «хороните», но сдержалась,— ...обижаете? Что я вам такого сделала?

Петька убрал с плиты закипевший чайник, сильно потёр лицо ладонями, виновато улыбнулся.

— Ты извини, Наташ, я что-то... Я не это хотел сказать, не так. Ты извини, ладно?

— А что ты хотел сказать?

— Я сейчас устроился на работу в институт, у меня неплохая зарплата и перспективная работа. В недалёком будущем я смогу защититься, получу повышение. У меня трёхкомнатная квартира. Наташ, выходи за меня замуж, я тебя очень прошу.

— Ты что же, хочешь купить меня за трёхкомнатную квартиру?

— Наташенька, не надо так воспринимать, не надо. Я не хотел тебя обидеть, и ты меня не обижай. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей женой.

Я помолчала, сдерживая слёзы, потом кое-как взяла себя в руки.

— Петя, я пойду, наверное, пока мы окончательно не рассорились. Я не хочу с тобой ссориться.

— Не уходи, я прошу тебя, не оставляй меня одного. Хотя бы сегодня. Ну пожалуйста. Я не буду больше об этом. Не уходи, останься.

И я осталась. Сначала осталась попить чаю, а потом осталась и на ночь. Мне было жалко его, жалко себя, жалко Серёжку. Я решила, что эта ночь будет прощальной. И теперь уже действительно навсегда. Я не хотела за него замуж, не могла. Былая любовь перегорела, угасла. Да и была ли она? Осталось лишь чувство горечи и вины. А на таком фундаменте семью не построишь, даже с квартирой и зарплатой.

Утром я проснулась рано. Потихоньку, чтобы не разбудить Петьку, соскользнула с кровати, оделась на ощупь и ушла. Ушла с уверенностью, что никогда уже не попаду в эту квартиру. Но человек предполагает, а Бог располагает. Впрочем, об этом позже, не буду забегать вперёд.

Серёжка ничего не спросил. Я ничего не рассказала. Маленькая ложь порождает большую, об этом благодаря отцу я хорошо помнила с самого раннего детства. Поэтому предпочитала не лгать вовсе. А если и лгала, то лишь в самых исключительных случаях. Этот случай не был исключительным, я даже не чувствовала себя виноватой. А промолчать — не значит солгать.

Не знаю, как бы всё повернулось, если бы Петька позвонил ещё раз, но он не позвонил. И всё пошло своим чередом. Была свадьба, народу на которой было немного, в основном мои одноклассники с одноклассницами да Серёжкины друзья. Петьке приглашение я после долгих колебаний всё же послала, но он не пришёл. Потом был незабываемый медовый месяц. Затем родился Игорёшка. Через полтора года Серёжке дали двухкомнатную квартиру, и туда переехали родители, оставив нам свою трёхкомнатную. Жизнь продолжалась. Петька иногда появлялся на нашем горизонте, я даже познакомила их с Серёжкой, без всяких уточнений, естественно. После этого знакомства Петька иногда забегал к нам в гости, очень нечасто, впрочем.

 

По моим представлениям, жизнь наша складывалась вполне удачно. Были, конечно, недоразумения, размолвки, как же без этого, но общей картины они не портили, и я считала, что имею все основания быть довольной своей судьбой. И я была довольна. До недавнего времени.

Началось всё с того, что Серёжка стал регулярно посещать баскетбольную секцию, четыре раза в неделю. Объяснил он это тем, что сидячий образ жизни (он тогда уже работал в типографии) требует разрядки или наоборот — подзарядки. Объяснение меня вполне удовлетворило, Серёжка получил добро в форме поцелуя. Недели через четыре я стала замечать, что с Серёжкой что-то происходит, и забеспокоилась слегка. Впрочем, не настолько, чтобы устраивать какие-либо разбирательства. А ещё через несколько недель наступил тот злополучный день, когда события обрушились на наши головы лавиной и понеслись вскачь.

Сначала мне позвонили из больницы и сообщили, что мой муж, Серёжка то есть, попал в аварию, находится в больнице, но ничего страшного, здоровью ничего не угрожает: сотрясение, несколько синяков да шишек — пустяки, одним словом. Причём сказано всё было таким бодрым тоном, что я заподозрила самое худшее и помчалась в больницу, даже не переодевшись, не накрашенная и не расчёсанная.

Серёжка был без сознания и выглядел ужасно. Но, слава Богу, всё действительно обошлось, и через четыре дня его выписали. Как оказалось, это было лишь начало, основные события были впереди.

Позже, когда я уже считала, что всё вернулось на круги своя, всё наладилось и закончилось (как я тогда заблуждалась!), меня посетила гениальная, как мне показалось, идея: описать всё произошедшее с нами. И я усадила Серёжку за стол, вручила ему ручку, стопку бумаги и предложила поработать писателем. После недолгих увещеваний он согласился, но с условием, что это будет не хронологический пересказ событий, а литературное произведение, в котором «любые совпадения имён и характеров должны считаться случайными». Я посмеялась и условие приняла. Серёжка занялся работой с воодушевлением, но быстро остыл и предложил мне самой дописывать, согласившись «в меру сил и способностей» комментировать написанное мною. Мне оставалось только согласиться.

Прочитав Серёжкино сочинение, я была изумлена, если не сказать поражена. С одной стороны, всё было описано правильно, хронология событий соблюдена, ничего не упущено, но с другой стороны...

С другой стороны, всё было поставлено с ног на голову, причудливо перемешано или вообще искажено до неузнаваемости. Себя Серёжка преподнёс как этакого деревенского увальня, простодушного, но себе на уме. Меня обрисовал как ангела с крылышками верхом на метле. Наши семейные отношения превратились в смесь идиллии с мелодрамой. И вообще...

Я долго ломала голову, что мне со всем этим делать, а потом решила дописать, по возможности придерживаясь Серёжкиного стиля и созданных образов. Если он смог — чем я хуже?! Для чего мне это всё было надо, я почему-то тогда не задумывалась. Взялась не за своё дело просто так, без видимых причин.

Так или иначе, но вселившийся в меня дух экспериментаторства сослужил мне хорошую службу: сейчас я имею возможность просто взять написанное тогда и вставить в своё повествование. Для описания событийного ряда (мало того, что я начала говорить, думать и писать как Серёжка, так ещё и Петькиных выражений нахваталась) эта рукопись вполне подойдёт. Назовем её «Рукопись № 1», тем самым недвусмысленно намекая на то, что существует ещё как минимум одна рукопись. И она действительно существует, но об этом позже, всему свой черёд.

Хочу лишь ещё раз подчеркнуть: то, что описано в «Рукописи № 1», и то, что было на самом деле,— не совсем одно и то же, а реальную картину произошедшего, боюсь, уже просто невозможно восстановить. Итак...

Рукопись № 1

«Мысль изречённая есть ложь!» —
Промолвил как-то некто. Что ж,
Выходит, этот некто лгал,
Ведь эту мысль он изрекал.

 

I.

Всю жизнь завидовал писателям и поэтам. Работёнка у них — не бей лежачего, тяжелее ручки ничего поднимать не приходится. И гонорары опять же...

У поэтов-то ещё куда ни шло, рифмы искать надо, напрягаться, метафоры с гиперболами выдумывать. Есть у меня знакомый поэт, мужик в общем неплохой, но с прибабахом. Сидим, бывало, пивко потягиваем, треплемся. И тут он вдруг начинает лить мимо стакана, челюсть у него отваливается, а глаза становятся грустными, как у больного поросёнка... Блин, в жизни не видел больного поросёнка, а вот точно знаю, что глаза у него такие. И сидит он (не поросёнок, конечно) минут десять в отключке, бормочет что-то. Потом очнётся, глотнёт пивка и заорёт дурным голосом: «Эврика!» Довольный такой, руки потирает, часы заводит. Меня эта его дурацкая манера постоянно заводить часы уже и не раздражает даже, привык как-то. Пробовал я ему подарить электронные часы, так он на меня обиделся как на врага народа, дней шесть не разговаривали.

Помню, хохма была: собрались мы на рыбалку. Хотя какая рыбалка с этим шизанутым! Но на гитаре он играет классно и поёт здорово. Как выдаст своё коронное: «Господа офицеры, голубые князья...» — так прямо свой в доску, хоть портрет с него рисуй.

Да, так собрались мы на рыбалку. Договорились железно: в пять я к нему заруливаю, грузим барахло — и на все выходные. Чего мне стоило Натаху уломать: она рыбалку терпеть не может, а меня одного отпускать не любит. Ему-то что, один живёт, ни одна жена с ним больше года не выдерживает, сбегает. Три раза уже пробовал, теперь завязал. «Бог,— говорит,— троицу любит. А потому выходит, что Бога нет». Он вообще иной раз такое скажет, что хоть стой, хоть за пивом беги.

Да, так я в пять часов как штык, весь в боевом, в багажнике еды под завязку, а удочки и прочие причиндалы — это за ним закреплялось, так уж сложилось по жизни. Ну, стою это я, гудю ему... нет, не гудю, а как это? Короче, сигналю. А он, этот поросёнок энцефалитный...

Ну вот, Натаха прочитала, что я тут накарябал, и щелбана закатила. Шутя вроде, а во лбу до сих пор звенит. И откуда сила берётся: маленькая, стройная, пальцы ласковые такие, проведёт ими по щеке — и не верится, что полчаса назад брился. А надо же: как засветит в лоб, так что твой тяжеловес. Я ей как-то пригрозил, что тоже могу щелбана отвесить. Смеётся. Говорит ехидно так: «Придёшь домой пьяный да связанный — не обессудь». И слово-то какое ехидное — «не обессудь». Знает ведь, что риску никакого. Одиннадцать лет собираюсь, а даже по попке ни разу не шлёпнул. Люблю я её, что ли? А попка у неё, надо сказать...

Ладно, что-то я опять не туда поехал. Так вот, она мне говорит: «Я тебя что просила написать? А ты что пишешь? Кому интересно про твоего графомана читать?» И никакой он не графоман, его даже как-то пропечатали в журнале. Стих такой красивый, про природу. «Над мокрым жнивьём опустевших полей летит умирающий крик журавлей...» Ну называется журнал «Овцеводство», так ведь не одни же овцеводы его читают. А она своё талдычит: «Был болтуном, болтуном и остался. Ты про историю свою пиши, а не разглагольствуй. Переписывай давай!» Нет уж, дудки, больше не буду. Сколько можно? Пять раз уже переписывал. Я же не писатель. И не собираюсь. (Ха, нашёл кому завидовать, рука вон уже отваливается.) Если бы не Натаха... Да и история больно забавная.

 

Это сейчас она забавная, а тогда мне не до смеха было. Да и не только мне. Натаха вон ревела по ночам, думала, что сплю и не слышу. Если бы не она, чёрт его знает, как бы всё обернулось.

Началось всё в июле. Числа не помню, где-то в середине месяца. «Жигу» я восьмого июля раздолбал, а недели через полторы примерно и началось всё. Тачку свою я уделал тогда намертво; когда меня вытаскивали, даже дверцы отрывать не надо было, сами отвалились.

А было так: возвращался я с дачи. Ехал один, слава Богу. Натаха с сыном тоже собиралась, но там какие-то дела образовались, Игорёха малость приболел — и я один поехал.

Дача эта дурацкая! Всё равно ведь не растёт ни черта: полешь, поливаешь, ползаешь на карачках всё лето — и без толку. Конечно, что же будет на этих каменюках расти? Я бы и сам не стал. Сколько говорил: давай продадим, купим поближе, где земля получше. Нет, говорит, здесь воздух чистый, природа, Игорёшке полезно. А поближе участки стоят столько, что если продать машину и гараж, то всё равно не хватит. Если только себя в придачу предложить. Хотя Натаха говорит, что со мной ещё и доплачивать пришлось бы.

Ну вот, полил-прополол я всё, что полагалось, и порулил назад. Двадцать минут по колдобинам прыгал, зубами лязгал, пока до асфальта добрался. Дорога у нас на даче умопомрачительная, как Натаха сказала, и я с ней согласен, хотя, само собой, назвал бы её покруче. На нашей дороге только вездеходы испытывать. На что уж я езжу аккуратно, и то умудрился однажды картер пробить. Тоже потеха была: дождь льёт как из ведра, смеркается уже, кругом лес, а у меня в картере дырка с кулак. Но доехал, не зря буржуи свой модификатор хвалили.

Зато на асфальте благодать, хоть боком катись. Вот я и покатился! Езжу я хоть и аккуратно, но иногда быстро. А тут торопился, дома ещё дела были, да и Игорёха, когда приболеет, капризный становится, канючить начинает, Натаха устаёт с ним. В общем, покатился я с ветерком.

Впереди какая-то иномарка телепается, шикарная, как королева Франции. Я до сих пор... Хотя нет, это же в Англии королева. Я до сих пор в ихних машинах не разбираюсь, хоть и сам «Тойоту» купил. Различаю только BMW и «Мерседес», и то когда эмблему вижу. Обычно эти колымаги так шустро шмыгают мимо, что приглядеться к ним нет никакой возможности. А этот не торопился, ехал себе километров сто.

Догоняю я его, включаю мигалку на обгон (с этим у меня строго, даже в чистом поле поворот включаю, привычка профессиональная), а навстречу ползёт агрегат типа МАЗа. Может, и успел бы обогнать, но бережёного Бог бережёт, притормозил. И ещё раз убедился, что Бога нет: этот лопух на иномарке вдруг выезжает на встречную полосу. Что он там забыл — не знаю, в больнице говорили, что задремал он. Это днём-то! Сам он мне потом рассказал, как дело было, но я ему не больно-то поверил. С женой он целовался, видите ли. Кретин! Нашёл где целоваться.

Короче, выезжает он на встречную полосу, а МАЗу деваться некуда, канава у обочины метра полтора. Он тоже на встречную полосу. Растерялся пацан, машина военная была, а какие из солдат шофера — это известно. Сам когда-то такой был. И получается кино: вот он МАЗ, а вот он я, лоб в лоб. Тормозить бесполезно, свернуть некуда, канава.

Как я успел заметить мостик этот — сам не понимаю. Говорят, стресс. А мостик чахленький такой, даже не мостик, а так, сворот. А за своротом дороги никакой, пни да ямы. Я вдарил по газам и перед самым носом у МАЗа проскочил на сворот этот окаянный. Проскочить-то проскочил, а дороги нет. «Жига» — машина хорошая, слов нет, но летать не умеет. Метров тридцать я уворачивался от пеньков, жал на тормоз, аж педаль погнул. А может, она позднее погнулась, не знаю. Только потом какой-то пенёк не успел отскочить в сторону, и пошёл я кувыркаться. Четыре раза крутанулся через крышу. Но не только дуракам везёт — ни одного перелома. Царапины, шишки, порезы... Но живой. И ни одного перелома! Головой вот только треснулся здорово, а так нормально. Но всё равно вырубился. Очнулся, только когда меня из машины вытащили. Лежу на земле, весь в масле, в грязи, головой мотаю. В ушах звенит, перед глазами круги разноцветные, тошнит. Сколько раз Натаха ехидничала: «Были бы мозги — было бы сотрясение»,— и как в воду глядела. И мозги нашлись, и стряслись они — куда с добром! Четыре дня провалялся в больнице. Или пять. Нет, четыре, кажется.

Когда из больницы выписался, собирался пешком домой добираться: Натаха почему-то не встретила, а в кармане сквозняк, не то что на такси — на «Сникерс» не хватает. Правда, подкатывался какой-то жук, предлагал подвезти. Нам, говорит, по пути, я в вашем доме живу, в соседнем подъезде. Связываться я с ним не стал: не довелось нам почему-то встретиться за десять лет во дворе, да и соседей своих я знал — по крайней мере, в лицо. А тут подъезжает этот лопух на иномарке, тот самый, и затаскивает меня внутрь. Жена его сидит, вроде бы как ревёт в четыре ручья. Ага, думаю, сейчас начнут уламывать, чтобы в ГАИ как-то дело утрясти. Нашли время! А они меня привезли домой, сдали Натахе на руки, выгрузили кучу еды с выпивкой — и укатили.

Натаха тоже ревёт. Давай извиняться, что не встретила, но мы, говорит, с Колей договорились, он сам настаивал, что встретит тебя и домой привезёт. Так, думаю, с Колей, значит. Меня то Серым назовёт, то зубастым-клыкастым, то ещё как-нибудь. А он, значит, Коля. Но сказать я ничего не успел. Когда Натаха начинает о ком-нибудь заботиться — выноси мебель. Через сорок минут я уже лежал в постели, умытый, накормленный, согретый и обласканный, не один лежал, сами понимаете. Среди Натахиных новостей, которые я слушал вполуха, попалась и интересная: у нас, оказывается, действительно новый сосед, молодой, холостой, вежливый, со всеми здоровается, симпатичный блондин. А того, что ко мне в больнице подходил, блондином можно только сослепу назвать. Интересно!..

На следующий день лопух Коля привозит кучу денег и бумагу, из которой следует, что я доверяю ему делать с моей «жигой» что угодно. А у Натахи глазки такие честные-честные. Выясняется, что Коля забрал по доверенности мою угроханную машину. На запчасти. (Интересно, куда он будет эти запчасти прикручивать?) И за такие деньги, на которые можно купить две новых.

Ну, две не две, а «Тойоту» мы через пару дней купили вполне приличную. Натаха тогда уговорила меня отпустить с миром лопуха этого. Оказалось, что он не лопух вовсе, а крутой бизнесмен какой-то. Мог ведь тогда смотаться с концами, я ни номер не запомнил, ни марку машины. Пацан с МАЗа вообще два дня не мог вспомнить, как его самого зовут, перепугался вусмерть. Понять его можно, зрелище не для слабаков. Видел я потом свою тачку, вернее, то, что от неё осталось. Впечатляет!

Мог бы смотаться, да ведь не смотался. Поймал попутку, чтобы меня в больницу отправить, два часа честно ждал гаишников, потом поймал какой-то трейлер, уволок мой металлолом в город. Да и заплатил не слабо, у нас отродясь таких денег не было. И в ГАИ всё сам уладил. Для себя старался, понятное дело, и всё-таки...

Так бы всё и закончилось более-менее нормально, если бы не последовавшая за этим история. Чудная история, непонятная.

 

Подъезжаю я к дому на новенькой «Тойоте», весь из себя. «Тойота», если честно, не совсем новенькая, но выглядит шикарно. Хлопаю дверцей, нажимаю кнопку на брелке, вякает сигнализация. Машина блестит, соседи завидуют. Красота, короче. Закуриваю сигарету, собираюсь сунуть пачку в карман, но что-то меня останавливает. Такое чувство, будто забыл что-то сделать. Подёргал дверцы — закрыты. Пошарил по карманам — все на месте. Тьфу ты, думаю, что за напасть? Сунул пачку в карман, а на душе кошки скребут, и сердце ёкает. Стою, как дурак, около машины, глазами хлопаю и матерюсь про себя. Опять пошарил по карманам, вытащил пачку треклятую. Чувствую, что-то с ней не так, неладно. Какая-то она не такая. Вертел её, вертел... Секунд через двадцать вдруг дошло: сигареты не мои. Я всегда курю «State Line», а эта пачка вроде бы того же цвета, а что написано — непонятно. Давай я её опять вертеть, но так ни одного знакомого слова и не нашёл, галиматья какая-то на пачке написана. И главное, совершенно непонятно, откуда она могла взяться: на работе никого, все по отпускам разбрелись, а в бухгалтерии никто не курит. Да и не заходил ко мне никто!

Вспомнил я, что в бардачке у меня всегда валяется нераспечатанная пачка сигарет, так, на всякий случай. Открываю я машину, достаю сигареты — и челюсть у меня отвисает, как у того знакомого шизанутого поэта. Точно такая же пачка с такой же галиматьёй! Ну всё, думаю, машина не моя. Перепутал случайно, эти иномарки все одна на другую похожи, а ключ случайно подошёл. И понимаю, что ерунда это всё, а другого объяснения найти не могу. Бегу рысцой к номерам — и обалдеваю ещё больше: там не только не мой номер, но и вообще не понять, что на нём написано. Какие-то закорюки. Правда, их столько, сколько и должно быть на номере, и флажок на месте, но что это за закорюки — леший знает.

Сел я на бампер, закурил незнакомые сигареты — вкус точно как у «State Line» — и призадумался. Вернее, хотел призадуматься. Но в голову лезла всякая чертовщина про иностранных шпионов, таинственных соседей, летающие тарелки и прочий бред. Не знаю, сколько я так просидел, но прилично, сигареты три выкурил. Так ничего и не придумав, поплёлся домой. Как у меня какой затык, так тянет к Натахе, как-то ловко у неё получается проблемы решать.

Дома пахло какой-то вкуснятиной. Готовить Натаха не очень любила, но иногда в неё вселялся бес, вернее, ангел, и тогда она готовила нечто сногсшибательное, перекопав всю библиотеку в поисках нужного рецепта. Игорёха сидел за столом и прилежно готовил уроки. Но в углу заводной автомобильчик упорно полз на стенку, и было ясно как Божий день, что за уроки мой сын сел только что, когда услышал, что я открываю дверь. Не то чтобы он меня боялся, но считал, что так безопаснее. И правильно считал, между прочим.

Я прохожу на кухню, чмокаю Натаху, хватаю что-то съестное со стола, привычно успеваю убрать руки от шлепка, а сам всё думаю, как бы так ловчее подкатить к Натахе, чтобы она прочувствовала серьёзность ситуации. Я сам был почему-то уверен, что ситуация дохлая настолько, что дальше некуда. Хотя, если разобраться, что такого случилось? Ну сигареты не те — и что? Но есть, видимо, это шестое чувство. Или седьмое.

Натаха сама замечает, что я не в своей тарелке, у неё на такие вещи глаз намётанный. Встаёт она, значит, в позу номер три — нетерпеливая, но внимательная паинька — и смотрит на меня проникновенно. А мне что-то совсем поплохело, стою столбом и не знаю что сказать. Она начинает нетерпеливо покусывать губы, а я хорошо знаю, что за этим последует. Достаю я эту загадочную пачку, подаю ей. Она вертит её с недоумением и пожимает плечами. И тогда я брякаю такое, чего в жизни не говорил, даже когда мы с Натахой амурничали.

— Наташенька,— говорю я, глупо улыбаясь,— если б ты знала, как я тебя люблю!

Всё, думаю, сейчас она мне выдаст. Вины за собой никакой не чувствую, но муторно почему-то до невозможности. А она молчит растерянно и, пожалуй, даже испуганно. Вот это я сказанул — главное, вовремя! И начинаю я бормотать торопливо, пока она не очухалась:

— Нет, правда, мы с тобой уже столько лет живём, а я всё Натаха да Натаха... Да и ты тоже... Этого вон Колей называешь. Обидно даже...

Сам понимаю, что ерунду горожу, а остановиться не могу.

И вдруг глаза у неё сделались большие-большие, так и брызнули синевой. Уронила она мои сигареты на пол и говорит... что-то мне говорит. Вижу, спрашивает что-то, а понять ничего не могу, слова все незнакомые. И говорит так странно... язык сломать можно. Я по инерции продолжаю оправдываться: дескать, я не то вовсе имел в виду, и вообще, давай замнём для ясности — и пытаюсь её обнять. А она вдруг как шарахнется от меня. На плите что-то опрокинулось, пар, дым, но Натаха туда ноль внимания, и всё пятится к окну, и глаза у неё... как тогда, в больнице,— испуганные и жалостливые. Опять она что-то говорит, я опять не понимаю ни слова — и начинаю въезжать в ситуацию: у меня поехала крыша. Не было печали! Такой подлянки от судьбы я никак не ожидал, поэтому не нашёл ничего лучшего, чем грохнуться в обморок. Самым натуральным образом.

 

Дальше я всё помню смутно. Натаха ревёт, сын ничего не понимает, но тоже ревёт. И я с ними за компанию. Сколько мы так проревели — не знаю, но когда я проснулся (выходит, я всё же заснул), было уже утро. Солнышко в окошко светит, будильник тикает, на кухне из крана вода капает. Сколько раз я в этом кране прокладку менял, а толку никакого, всё равно капает. До сих пор, кстати. Под окнами двери гаражей скрипят и хлопают, народ на работу собирается.

Я привычно сползаю с дивана, потягиваюсь, да так и остаюсь стоять с поднятыми руками: Натаха моя в кресле около дивана одетая спит. И Игорёха рядом на полу примостился. И тоже одетый. Что, думаю, за чёрт, он же в школе должен быть, четверг же сегодня, точно помню. Открываю я рот, чтобы прокукарекать,— и вспоминаю наконец про вчерашнее. Таким меня и видит проснувшаяся Натаха: с поднятыми руками и разинутым ртом. Не знаю уж, что она там подумала, но вид у неё был ещё тот, кукарекать сразу расхотелось.

Руки-то я опустил и рот закрыл, но молчу как рыба об лёд, боюсь заговорить. И она молчит. Так поизображали мы глухонемых минут пять, но делать-то что-то надо. Промычал я нечто невразумительное — и к полке с книгами. Про номера на машине вспомнил. Хватаю «Заповедник гоблинов», он у меня всегда крайний слева стоит, открываю — галиматья! Тупо полистал страницы, посмотрел картинки. С картинками всё в порядке. Но ни одного знакомого слова, ни одной знакомой буквы. Да что там буквы! Где должны быть номера страниц, тоже закорюки торчат. И никаких цифр.

Бросил я книгу на пол, схватил другую. Та же история! Что-то у меня там замкнуло, в черепушке, и стал я вытаскивать все книги подряд, листать их и бросать на пол. Очнулся, только когда Игорёха проснулся и заревел. Сел я прямо на книги, руки дрожат, в голове ни единой мысли. Жена с сыном носами хлюпают, а на меня вдруг смех напал. Сижу, хохочу, будто мне на сдачу вместо червонца сотенную сунули.

Понемногу мы успокоились, я отхохотался, они отревелись. Натаха на часы взглянула, подскочила, давай Игорёху тормошить, в школу собирать. Тот даже не пискнул ни разу, мигом собрался и ускакал. Обычно эта процедура занимала в три раза больше времени и сопровождалась ворчанием и хныканьем.

Я тоже не очень любил в школу ходить в своё время, но не до такой же степени. Хотя... И уроки, помню, прогуливал, и тетрадки с двойками прятал. Как сейчас помню: в третьем классе схлопотал я по русскому двойку. И буквально следом — два кола. За скверное чистописание. И вообще... Да учительница ещё что-то грозное на полях написала, красными чернилами. Страница красивая такая получилась, но не тащить же её домой, отец у меня таких шуток не понимал, а его методы воспитания большим разнообразием не отличались, только ремни менялись, принцип же при этом сохранялся.

И я, молодой да глупый, решил эту тетрадку спрятать. Нет бы сжечь или в речку выкинуть, а я закопал её в снегу и пошёл, довольный, домой. До весны всё было в порядке, учительница сменила гнев на милость. Да и вообще, учился я хорошо, способный был. Но разгильдяй. А весной снег растаял, мои двойки с колами в руки к отцу попали. Три дня в школе я учился стоя. Так что Игорёха в меня пошёл, в меня, чего уж там. Яблоко от яблоньки...

Странное дело: Игорёха в меня пошёл, а я в кого? У меня и ремня-то даже нет, брюки и так прекрасно держатся, талия как у девочки. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно... И всё-таки непонятная штуковина эта наследственность. Иногда ребёнок — вылитый папа (или мама). И нос там, и уши, и прочее. Как фотокарточка двадцатилетней давности. А характер такой, что и близко не лежало. Вон у Володьки Антон — вылитая мама, копия, один в один. Но Танюха, жена Володькина (мама Антона то есть), живчик неимоверный, пять минут на месте не сидит, везде заглянет, всё расспросит, везде нос сунет. Обидчивая страшно, на любую мелочь обидеться может, но через пять минут уже и не помнит, на кого и за что обиделась. Володька её сперматозоидом дразнит, он вообще мужик грубоватый. Но прозвище выдумал — в самую точку!

А Антон у них... чудо ещё то. Залезет в свой уголок с игрушками, что-то там мастерит, ковыряется, и всё молча, сосредоточенно. Не трогать его — так он может весь день в углу просидеть. Володька как-то пробовал его перемолчать, на второй день распсиховался и плюнул, а Антон ничего и не заметил. То есть непохожи абсолютно! Да мало ли ещё случаев таких...

 

Это я сейчас про наследственность рассуждаю, а тогда мне не до этого было. Игорёха в школу убежал, а мы с Натахой сидим и смотрим друг на друга. Молча. Потом она первая заговорила. Видимо, утешала меня. Я было подумал: а что меня утешать, дефектный я, что ли? Руки целые, ноги на месте, всё остальное тоже в порядке. Соображалка тоже, в общем... Хотя с соображалкой-то как раз проблемы и образовались.

И давай я тогда рассуждать, чем же мне моя напасть может обернуться, каким боком вылезти. Натахе просемафорил, чтобы не мешала, она на полуслове и замолчала. Смотрит на меня как на Иисуса Христа. И такая надежда у неё в глазах, что я чуть было слезу не пустил. Но взял себя в руки. В первую очередь, думаю, успокоиться надо, в себя прийти. Стал собирать книги с пола и на полки их составлять.

Надо сказать, по натуре я педант, люблю, чтобы всё было на своих местах, чтобы ровно и логично. Корректуры на работе аккуратными стопочками складываю. Даже хлеб откусываю так, чтобы край ровный был. Натаха над этим всегда хихикала, но, смотрю, и сама стала так откусывать. Книги на полках я тоже расставляю не абы как, а по размерам, по авторам, по томам.

Вот с томами-то я и запутался. Стал расставлять двенадцатитомник Стругацких, а как расставлять, если вместо цифр на корешках иероглифы какие-то? Натаха было взялась мне помогать, но я её отстранил по возможности мягче. Загадал для себя: расставлю по местам правильно — всё образуется. Давай вспоминать, на каком томе что нарисовано, по картинкам ориентироваться. Минут тридцать сортировал я эти двенадцать книжек, туда-сюда переставлял. Наконец решил, что все на местах стоят. Подозвал Натаху, показал ей на полку и смотрю вопросительно. Она молодец, моментально сообразила, о чём речь. Провела пальцем по корешкам и заулыбалась: дескать, всё в порядке.

Эта маленькая победа меня просто окрылила, ей-богу. Не всё, думаю, потеряно, поживём ещё. Не с таким справлялись, поборем и это!

Составили мы с Натахой остальные книги, и стал я думу думать, соображать, чем мне грозит эта фиговина и что с ней поделать можно.

Во-первых, надо проверить, как у меня со всем остальным дела обстоят. В смысле соображалки. Что-то ведь у меня там сдвинулось по фазе, видно, после аварии. Почему-то не сразу, правда. С этим тоже разобраться надо. Сначала самому попробовать; если не получится (а скорее всего, не получится: что я, врач, что ли?) — искать специалистов. На больницы особой надежды нет, там в основном коновалы сидят. Их, конечно, можно понять: толпа больных, рутина, запарка, на особые случаи ни времени, ни желания не остаётся. А случай у меня особый, это-то ясно как Божий день. Сходить в больницу можно, но надеяться на неё не стоит.

Во-вторых, разобраться с тем языком, на котором я говорю. Я-то ведь никакой перемены не почувствовал, значит, владею этим языком в совершенстве, как в анкетах пишут. А в совершенстве можно владеть лишь родным языком, я это по телику слышал, в какой-то передаче. Где же это я родился? Может, действительно порасспрашивать родителей, вдруг там какие-нибудь тайны мадридского двора, что-нибудь с генами? Впрочем, это не годится даже как рабочая гипотеза, не тот случай. Разве что во времена татаро-монгольского ига...

В-третьих, надо будет изучать русский язык. Вот, блин, помню же, что он именно русский, а ни черта не понимаю. Легко сказать — изучать! А как его изучать? В школу идти, что ли? Староват я для школы, придётся репетиторов нанимать. Сколько же это стоит? Могут ведь содрать три шкуры, а потом сказать, что это я сам такой тупой.

Стоп! А с работой-то завязывать придётся. Какой из меня книгоиздатель, если я по-русски ни бум-бум? Да и вообще, с работой может оказаться не так просто. Кем я могу в таком виде работать? Грузчиком — и то не получится: склады с вагонами перепутаю, на ящиках тоже что-то пишут, в накладных. Да и вообще, как я пойму, что надо идти именно туда и таскать именно то? На пальцах можно, конечно, объяснить, но кому это надо — со мной нянькаться? Рабсилы сейчас полным-полно.

Так, а что я вообще умею делать? Шофёром, в принципе, можно работать, если ездить по знакомым маршрутам, чтобы в названиях улиц не разбираться и в номерах домов. Куда ехать — написано в путёвке... Ага, написано. Кто б ещё прочитал, что там написано. Да и с гаишниками сталкиваться придётся, как ни крути. А что можно гаишнику на пальцах объяснить, если он по-человечески ничего понимать не желает? Хоть ты ему серенады пой, а он своё талдычит: «Вы въехали на пешеходный переход на предупреждающий жёлтый сигнал светофора. Согласно пункту...» Нет, шофёром не получится. А если...

Так я перебирал профессии до тех пор, пока не запутался окончательно. Ладно, думаю, с этим потом разбираться будем. Сначала надо определиться с первыми пунктами. Потратить на это день (ага, как бы не так!), с работы за один прогул не выгонят, войдут в положение. А если ничего не изменится, то всё равно увольняться придётся. Куда ни кинь — везде клин...

 

Денёк этот был для нас, надо сказать, не из самых приятных. Совсем худо стало, когда я взял гитару и попытался петь. Пою я не ахти, конечно, но для настроения у костра, да ещё под сто грамм,— ничего, народ терпел. А тут... Аккорды играю, всё в порядке, слова помню, а пытаюсь петь — не получается ничего! Не ложатся эти слова на мелодию. Кучу песен перепробовал, но даже про кузнечика спеть не смог, ритм совсем другой, строчки длинные получаются, музыка гораздо раньше кончается.

Натаха опять разревелась. Гладит меня по голове, как Игорёху, и говорит что-то. А у самой слёзы текут. Я её обнял, тоже утешать пытаюсь. Она от моих утешений вообще в голос заревела, кое-как отпоил, стакана три воды выпила. Представляю, каково ей было. Я слушал потом самого себя, записали мы на магнитофон моё лепетанье. Хотя какое, к чёрту, лепетанье! Рычание с повизгиванием и мычанием, любого мужика испугать можно. Одним словом, завал полный. Я так умотался от всего этого, что часа в три уснул сидя на диване. Спал, правда, недолго, не больше часа. А когда проснулся, вижу — Натаха на полке книжки переставляет, Стругацких. И такая тоска на меня навалилась беспросветная! Пошёл на кухню, налил себе стакан водки и хряпнул без закуски. А потом вдогонку ещё полстакана.

Выпиваю я довольно редко, по праздникам или когда у друзей собираемся, в два-три месяца раз, иногда чаще. И выпить могу не очень много. Во всяком случае, после полутора стаканов меня развозит прилично: на ногах ещё стою, но язык начинает заплетаться. А тут голова ясная стала, и лёгкость во всём теле. И тоска исчезла. Взял я гитару и спел про кузнечика. Правда, слова пришлось переделать, чтобы под мелодию подогнать. И стала песня не про кузнечика, а про муравья. И про муравьеда. Но меня это не смутило. Какая, в конце концов, разница, кто кого съел, главное — спеть! Потом я ещё что-то пел, про подмосковные вечера, про казацкого атамана, про стюардессу... Натаха не знает, то ли ей плакать, то ли смеяться, пытается подпевать. Сумасшедший дом, одним словом.

Когда я маленько оклемался, было уже темно. Игорёха со школы к бабушке укатил, Натаха его отправила от греха подальше. Эйфория прошла. Тоска тоже. Осталось понимание, что наскоком этот узелок не разрубить. Взял я магнитофон, стал диктовать в него слова песен, которые у меня в песеннике были, в том порядке, в каком они были записаны. Натаха мне на пальцах объясняла, какая песня за какой следует. Пока записывали, она немного развеселилась, даже смеялась, когда я никак не мог понять, что она мне показывает. Записали мы двадцать четыре песни. Больше я, к сожалению, никаких текстов наизусть не знал. Потом она надиктовала те же песни на русском, и мы попытались сравнивать записи. Проковырявшись минут сорок, бросили это бесполезное занятие: ну не специалисты мы, что тут поделаешь.

Из словарей у нас дома нашлись только английский, немецкий и почему-то японский. Откуда взялся японский — ума не приложу, я вроде бы не покупал, Натаха тоже плечами пожимает. Да, она ещё позвонила по телефону, приехал Петруха, который языками чуть ли ни с детства занимается. Не профессионал, конечно, любитель, но всё-таки. Послушал он меня, головой покачал, переписал кассеты с моими песнями, мне руку пожал, с Натахой о чём-то в коридоре пошептался — и уехал. А чего шептаться, я ведь и так ничего не понимаю, можно хоть во всё горло орать.

Спать мы легли усталые, как собаки. Натаха сначала хотела на Игорёхину кровать уйти, я уже и обидеться успел: что же я, совсем чужой стал? — но усовестилась, пришла ко мне. Впрочем, нам не до секса было, вырубились моментально. И снилось мне, что я — голова профессора Доуэля, тела у меня нет, а вместо языка кассета от магнитофона.

II.

Серёжка устроил бунт на корабле. Пришёл на кухню, торжественно вручил мне ручку и листок бумаги, отступил на шаг и разразился речью, из которой следовало, что руки у него не железные, по русскому языку у него четвёрка, академиев он наших не кончал, что его следует нежить, холить и лелеять, и вообще, «от работы кони дохнут, а лошади умирают». Затем он сделал эффектную паузу и уже нормальным голосом сказал:

— Знаешь, что-то я выдохся. Давай так: ты пиши, а я буду комментарии вставлять. На отдельных листочках. А потом мы из этого винегрета салат сделаем. Лады? Ум — хорошо, а два с половиной — лучше!

Несмотря на беспардонную, незакамуфлированную лесть, я попыталась быть непреклонной:

— Случаи творческих тандемов в лице Ильфа и Петрова или твоих любимых Стругацких хоть и признаны классическими, но являются всё же исключением из правил. У литературного произведения должен быть один автор и один стиль, и тому есть достаточно подтверждений. Взять хотя бы...

— ...«Пикник на обочине». И авторов два, и стили разные, а вещь классная. Да и какой из меня писатель, ёлки-моталки? Такое даже в «Овцеводстве» не возьмут. И вообще,— он помялся немного, но всё-таки закончил,— у меня голова болит от этой писанины.

Это был запрещённый прием, пользовался им Серёжка очень редко. Значит, действительно устал. Пришлось соглашаться на его условия, тем более что инициатором этого литературного предприятия была я.

Перечитав ещё раз то, что написал Серёжка, я призадумалась. На литературное произведение это действительно мало походит, опубликовать едва ли удастся. Да и стоит ли? А бросать начатую работу жалко, уже столько труда и времени вложено. Пусть то, что получится, будет чем-то вроде дневника, этакие семейные хроники времён Натальи и Сергея. Ведь не каждый день случаются подобные происшествия. Будем на пенсии за чашкой чая почитывать.

Исходя из таких соображений, я и буду излагать эту необычайную историю.

 

Когда Серёжка вдруг заговорил на абсолютно непонятном языке, в первый момент я скорее рассердилась, чем испугалась. Решила, что это очередной розыгрыш. Все свои розыгрыши, иногда довольно безобидные и легко угадываемые, а иногда отрепетированные и подаваемые весьма искусно, Серёжка испытывал на мне. Если поверила хоть на пять секунд — можно разыграть кого-либо ещё. В противном случае попытка считается неудавшейся и никогда больше не повторяется. Первое время эти его забавы меня раздражали и даже злили, но со временем я почти привыкла, и когда за пять минут до выхода куда-нибудь он вдруг делал испуганное лицо и говорил: «Ёлки-моталки, где это ты умудрилась такое пятно подцепить?» — я уже не бежала к зеркалу сломя голову. Зато когда Игорёшка засадил стекло в руку и Серёжка прибежал звонить в скорую, я наорала на него и трубку отобрала. До сих пор неприятно об этом вспоминать. И не потому, что не поверила, а из-за Игорёшки: с ним беда, ему больно, а я не почувствовала, звоночек внутри не прозвенел.

И тем не менее, мужа своего за одиннадцать лет совместной жизни я изучила досконально, не побоюсь этого слова. Уже в следующее мгновенье я поняла, что происходит что-то странное, непонятное. Ничего иностранного от Серёжки, кроме «C’est la vie, madam», я никогда не слышала. А тут хоть и торопливая, но вполне связная и естественная речь. И вот тогда я испугалась. Боже, как я тогда испугалась! Мне показалось, что рядом со мной кто-то чужой, невообразимо чужой, что произошла катастрофа, мир рухнул.

Я ещё попыталась пошутить — что-то о необходимости тщательнее закусывать. А когда он сам перепугался, а потом вообще упал в обморок, я совсем запаниковала. Побежала доставать аптечку, уронила её, всё рассыпалось по полу. Нашатырный спирт куда-то завалился. Я схватила телефонную трубку, всё на свете перепутала и позвонила в пожарную часть вместо скорой помощи. Скорее, кричу, приезжайте. На том конце провода приятный баритон принялся уточнять, по какому адресу возгорание и что именно загорелось. А я и адрес наш забыла, и про возгорание ничего понять не могу.

Пока я с телефоном воевала, Серёжка сам очнулся. Стыдно-то как! Не дай Бог, что с Игорёшкой случится, а я опять запаникую. Сейчас-то я написала на бумажку телефоны милиции, скорой помощи, больницы, пожарной части и приклеила на стенку рядом с телефоном. Знакомые шуточки всякие отпускают. Пусть веселятся, переживём.

Помогла я Серёжке до дивана добраться. Я вся в слезах. Игорёшка прибежал; глядя на меня, тоже заплакал. Позвонила я всё-таки в скорую помощь. Приехали они, послушали, простучали, а как узнали про аварию и что он в больнице лежал, сразу засобирались. При сотрясении мозга, говорят, всякое бывает. Надо лежать, отдыхать, не волноваться. В больницу везти отсоветовали, там ни лекарств, ни обслуживающего персонала не осталось. Дома хоть уход постоянный. Стала я объяснять про то, что не понимаю его слов и он меня не понимает, а они даже не делают вид, что слушают. Посттравматический синдром, говорят, ничего страшного, координация движений нормальная, речь связная. Да какая же она, говорю, связная, если понять ничего невозможно? Они пожали плечами и уехали. Серёжка, похоже, даже не заметил их приезда. Попыталась я с ним разговаривать, он головой мотает и морщится. Потом вдруг заплакал. Никогда раньше не видела его плачущим, в больнице он храбрился, шутил напропалую и порывался меня по коленке погладить. До чего же грустное зрелище — плачущий мужчина. Неужели и мы такие, когда плачем?

 

Следующий день был, пожалуй, самым тяжёлым из этой недели. Сначала Серёжка с книгами запутался, Стругацких расставил как попало. Я сделала вид, что всё правильно, а самой так жалко его стало. Как же он теперь жить-то будет? Это же ещё хуже, чем глухота и немота, никаких нервов не хватит. А он вроде бы как взбодрился, по комнате ходит, предметы всякие рассматривает, магнитофон включил. Поставил кассету и мне рукой машет, подзывает. Что-то говорит, объяснить пытается, руками какие-то знаки делает и всё на кассеты показывает. А я ничего понять не могу. Прямо руки опустились... Как представила, что всю жизнь вот так будем друг другу руками махать... Ругаю себя, что не о том думаю, ему-то гораздо хуже, о нём думать надо. Вроде бы помогло, но всё равно на душе тяжело.

Потом сообразила, что он хочет послушать разные песни, на разных языках. Стала я ему включать все по очереди. На турецкой он вроде встрепенулся, но затем пожал плечами и выключил магнитофон.

С гитарой Серёжка долго мучился, всё пытался спеть что-нибудь. Аккорды правильно играет, а слова в мелодию не вписываются. Опять он расстроился, пошёл на балкон курить. А я выглядывала из-за занавески, как бы он с балкона не прыгнул. Не дай Бог ещё раз такое пережить!

Вроде бы и не делали ничего, а умаялись оба. Пока Серёжка спал, я решила зачем-то Стругацких переставить. А он возьми да проснись! Я сделала вид, что пыль стряхиваю, да поздно, он всё понял, посерел весь. Достал из холодильника водку и выпил, не закусывая, полтора стакана. Я ему принесла что-то поесть, сама ругаю себя за эти книги, бес меня попутал так не вовремя ими заняться. Бутылку потихоньку в холодильник спрятала: кто знает, как на него водка подействует?

Но ничего, взял гитару, начал петь. И складно так пел, хоть и непонятно. Я попыталась подпевать: может, думаю, вспомнит. Нет, ни слова не вспомнил. Но всё равно полегче стало.

Чем-то мы ещё занимались, на магнитофон записывали, таблицы разные составляли. Приходил Петька Поздеев, одноклассник мой, он ещё со школы языками интересовался. В десятом классе у нас роман был, влюбилась я в него без памяти, думала — на всю жизнь. А жизни той было всего четыре месяца, потом как-то всё завертелось: экзамены, институт, проблемы... Расстались мы друзьями. Но Серёжке я почему-то не рассказала про этот роман, хоть он и не ревнивый абсолютно. Или притворяется, что не ревнивый. Но если притворяется, то очень хорошо это делает. Иногда так обидно становится: мне кто-то глазки строит весьма недвусмысленно, а родной муж никакого внимания на это не обращает. А начинаешь ему выговаривать — он только плечами пожимает.

Впрочем, это только в первые годы я пыталась мужа воспитывать, пока не поняла, что занятие это неблагодарное и, что самое главное, ненужное. Даже вредное. Поскольку процесс воспитания очень быстро становится обоюдным, что ни к чему хорошему привести не может в принципе. Мужа, как погоду, нужно воспринимать таким, какой он есть. Что можно возразить против дождя со снегом? Если действительно любит, то сам постарается не огорчать и не расстраивать жену по мере возможности. При этом можно, даже необходимо подсказать, намекнуть, но ни в коем случае не давить, не воспитывать. А если не любит... Что же, не всем везёт в жизни.

Разумеется, всё сказанное в равной мере относится к обоим супругам. Мужчины ведь тоже иной раз любят повоспитывать жён; хорошо, если без рукоприкладства, а то ведь и такое случается сплошь и рядом. Мне, слава Богу, в этом отношении повезло.

...Зато мне не шибко повезло, на лбу вон скоро рог вырастет. Что за вредный народ эти бабы (и женщины тоже), любым способом норовят мужику рога наставить. Или хотя бы один рог. Насчёт воспитания — это хорошо, это правильно, с этим я согласен на все сто. Про Петруху — старая новость, но тоже интересно. Чудак, ей-богу: столько лет прошло, а он до сих пор к своему подъезду вокруг дома ходит...

Но вся эта моя теория очень красиво и стройно выглядит на бумаге, а когда дело касается претворения её в жизнь, проблемы возникают порой самые неожиданные: то на работе устанешь неимоверно, то какая-нибудь болячка прицепится, то вдруг собственная теория покажется надуманной и нежизнеспособной.

Тогда, в тот первый день, никакой теории у меня не было. Более того, я вообще не думала о том, как это всё можно объяснить с научной точки зрения. Когда в семье беда, какие могут быть теории? Действовать надо, спасать семью. А Петька — тот сразу попытался взглянуть на вещи трезво, вопросы Серёжке задавал по какой-то своей системе, стал перечислять части света, географические названия, имена собственные... Переписал кассеты и долго меня убеждал, что надо нам в Москву ехать, поскольку случай уникальный, нигде о таком не упоминалось, а уж он-то перечитал умопомрачительное количество соответствующей литературы. Петька вообще сторонник радикальных мер. Ни в какую Москву я ехать не согласилась: кому мы нужны в столице? Петька повздыхал, но больше настаивать не стал, пообещал досконально всё обдумать и навести справки. С тем и отбыл.

А мы остались одни. Игорёшку я к маме отправила, ни к чему ему родителей в таком состоянии видеть. Когда спать собрались, я опять запаниковала: а вдруг и спираль не поможет? В консультации всякого наслушаешься, а как Серёжкино состояние на ребёнке скажется? Смешно, ей-богу, словно с чужим мужиком в постель надо было лечь. Кое-как уговорила себя, что это же Серёжка, мой муж, просто он болен. Оказывается, он заметил мои колебания и даже обиделся, а я так была занята собой, что и не поняла его обиды. Но к сексу мы действительно в ту ночь не были расположены. Может быть, это и к лучшему.

Серёжка сразу уснул, а ко мне сон никак не шёл, всякие мысли в голову лезли. О чём только я не передумала! И себя жалела, и его. Дачу эту злосчастную решила немедленно продать, словно именно она являлась причиной произошедшей катастрофы. Именно катастрофы, по-другому я это не могла воспринимать. Только успокоившись немного, я попыталась мыслить рационально. Меня по-прежнему мало интересовали научные обоснования феномена. И в самом деле, какая разница, как и почему всё произошло, если это уже произошло? Надо думать, как жить дальше, как приспособиться к новым обстоятельствам. Вспомнились первые месяцы нашей совместной жизни, когда я вот так же приспосабливалась к Серёжке, училась жить в новых для себя обстоятельствах. Эти воспоминания потянули за собой другие, и я стала перебирать нашу жизнь день за днём, месяц за месяцем, год за годом.

Когда за окнами понемногу стало светать, я была готова встретить любое развитие событий стойко и мужественно. Даже разработала оперативный план спасательной кампании: сначала необходимо обратиться к специалистам, для чего предварительно этих специалистов придётся где-то и как-то отыскать; если специалисты помочь не смогут, обучать Серёжку русскому языку, для чего тоже нужны специалисты... и так далее, всего пунктов восемь. Одним словом, к утру я была во всеоружии. Во всяком случае, так мне казалось тогда.

 

Заснуть я так и не смогла. Потихоньку встала, пошла на кухню. Решила приготовить любимый Серёжкин плов, который он иногда даже хвалил, в то время как всё другое съедал без комментариев, будь оно прекрасно приготовлено или пересолено-пережарено-недожарено. Когда было вкусно, я пыталась роптать, на что получала неизменный ответ: «Вкус — специфический. Попробовал — язык проглотил, дар речи лишился!» — и такой же неизменный поцелуй в щёчку. Когда было не особенно вкусно, я благоразумно помалкивала. Однажды, случайно посолив суп дважды и не заметив этого, я демонстративно подставила щёку, получила традиционный ответ про дар речи и только потом продегустировала своё варево. Есть было невозможно. Серёжка сделал вид, что всё в порядке, а мне было ужасно стыдно.

Услышав, что в зале заработал телевизор, который Серёжка всегда включал сразу же после пробуждения, я весело позвала его к столу. Вот дура-то! С этими хлопотами на кухне я совершенно забыла, что он ничего не понимает.

Не дождавшись реакции, я пошла в зал и с порога всё так же весело заявила, что если высокочтимый лорд, он же сэр, желает отобедать, то на столе его ожидает... И тут я увидела его лицо, представила себя на месте Серёжки и чуть не разревелась от досады и злости на себя. Дура самовлюблённая! Вот тебе и во всеоружии!

Утро было испорчено. Плов казался отвратительным, Серёжка — угрюмым, кухня — тесной и неопрятной... И все стратегические планы из головы улетучились.

...Про плов — чистая напраслина, плов был что надо. Про всё остальное — тоже перебор. Человек должен быть самокритичным, включая и женщин, но не до такой же степени. Хотя, конечно, это весёлое щебетанье навело меня на мысль, что надо мной элементарно издеваются. Ну, кто старое помянет, тому пива не наливают...

Серёжка поел, поцеловал меня и медленно, отчётливо произнёс какую-то фразу. Потом так же медленно и отчётливо её повторил. Я поняла, что все эти «остааарх руиннндажью...» — не что иное, как его обычное «вкус специфический...», и он меня готовит к тому, что эту фразу я буду слушать ещё не раз. И тогда я опять расплакалась.

А день ещё только начинался, второй день этого кошмара. Я позвонила на работу, в свою фирму, а потом в типографию, где работал Серёжка. В типографии к тому, что Сергей Александрович приболел, отнеслись с олимпийским спокойствием, ни о чём не расспрашивали, поблагодарили за звонок и положили трубку. С моей работой было сложнее. Сначала я была проинформирована о том, что вчера в связи с моим отсутствием возникли некоторые проблемы. А узнав, что я и сегодня на работу не смогу прийти и вообще не знаю, когда смогу выйти, секретарша Верочка всполошилась и побежала искать шефа, которого в кабинете не оказалось, сказав, что он «непременно, сразу же, обязательно и незамедлительно перезвонит вам». На розыски шефа понадобилось двадцать минут, и он «обязательно и незамедлительно» перезвонил. И разговор у нас неожиданно оказался весьма занятным.

— Наталья Николаевна, почему это вдруг такое доброе утро оказалось таким недобрым? Мы по вам уже и соскучиться успели.

— У меня проблемы очень серьёзные в семье, с мужем несчастье случилось.

— Слышал я про вашу аварию, даже результаты видел: мы с Николаем, который вашу машину взял, знакомы. Но ведь, по имеющейся у меня информации, всё благополучно обошлось.

— Да, мужа из больницы выписали.

— Тогда в чём проблемы? Вы меня правильно поймите, Наталья Николаевна, я готов пойти навстречу в каких-то вопросах, но работа страдать не должна, а у нас договор в подвешенном состоянии.

— Я понимаю.

— Так в чём же проблемы? Или это что-то личное? Личные проблемы — это ваши проблемы, поймите меня правильно.

— Я даже не знаю, личные это проблемы или нет...

— Почему я из вас каждое слово клещами вытаскивать должен? Вы не Зоя Космодемьянская, а я не фашист. Незаменимых работников нет, поймите меня правильно.

— Я вас понимаю, но боюсь, что вы меня не сможете понять правильно.

Шеф от такой наглости дар речи потерял, помолчал немного, прокашлялся, потом вкрадчиво осведомился:

— Вы что, уже нашли новое место работы? Вас не устраивает оклад? Или вас не устраивает руководитель? Так вы скажите, мы его, то есть меня, мигом поменяем, какие проблемы.

— Роберт Иванович, вы простите, я очень расстроена, сама не понимаю, что говорю.

— Так что же произошло? — металла в его голосе не убавилось.

— Мой муж разучился разговаривать и понимать по-русски! — я сказала это так, будто в холодную воду нырнула, даже глаза зажмурила.

— Что за бред? — шеф явно растерялся.— Много я причин слышал, но такую — в первый раз. Разучился разговаривать по-русски... Как это? Он что, вообще разучился разговаривать?

— Нет, он говорит на каком-то непонятном языке.

— Слушайте, что вы мне лапшу на уши вешаете...— у шефа на языке явно вертелось общераспространённое «в натуре», но он решил из образа не выходить и нашёл более обтекаемую форму: — ...в самом деле? Я же не настолько глуп, чтобы в эту чепуху поверить, поймите меня правильно.

— А насколько? — ляпнула я и чуть трубку не уронила.

— Что — «насколько»?.. Ну, знаете, я от вас не ожидал такого хулиганства!

— Роберт Иванович, я не обманываю. Я умоталась за эти два дня, ничего не соображаю, говорю что попало... Но я не обманываю! После больницы всё было нормально, а позавчера он пришёл домой...

— Подождите, не тараторьте. Врачам его хотя бы показывали?

— Да, приезжала скорая.

— Тоже мне, врачей нашли... И что они говорят?

— Посттравматический синдром.

— А по-русски это как звучит?

— Ну, последствия аварии. Они говорят...

— Подождите. Подумать надо. Последствия аварии, говорите?.. Это плохо. И очень некстати. Знаете что, я вам перезвоню немного погодя, мне тут звоночек сделать надо. Хорошо? Будьте дома, я перезвоню.

Он положил трубку, предоставив мне самой разбираться, уволена я уже или нет. Если меня уволят, это будет плохо. Да что я говорю — это будет катастрофа! Где я сейчас такую работу найду, с таким окладом, уж не говоря про премиальные из темной кассы? А из Серёжки сейчас какой работник? Надо что-то делать, как-то убедить.

Я лихорадочно набрала номер шефа. Ответила Верочка:

— Роберт Иванович занят, разговаривает по другой линии.

Голос у неё был испуганный, но любопытство в нём чувствовалось явное. Видимо, опять приоткрыла дверь и подслушивала. Как её шеф терпит? Говорят, амуры у них, но мало ли что болтают, это сейчас модно — начальство втихомолку грязью поливать. Впрочем, обсуждать размер оклада в постели тоже модно: и беседа протекает непринуждённее, и аргументы проще находить.

Звонок раздался минут через пятнадцать. Но звонил не шеф, а Николай, тот самый Николай, который Серёжку под МАЗ подставил.

— Добрый день, Наталья Николаевна. Я слышал, у вас беда приключилась.

— Откуда слышали? Мы же никому...— тут я поняла, кому звонил шеф.— Извините, я не поздоровалась. Добрый день, хотя для меня он совсем не добрый. Да, у нас беда. Только...

—... какое мне до этого дело?

— Ну, в общем... Не так грубо, разумеется, но... Мы обо всём договорились, вы за машину заплатили, у нас к вам никаких претензий нет.

— Не надо меня обижать, Наталья Николаевна.

— Простите, я не хотела вас обижать.

— Я понимаю ваше состояние. Мы не могли бы с вами встретиться где-нибудь, поговорить с глазу на глаз?

Я, признаться, была ошарашена: всё рушится, по швам трещит, а этот кобель свидание назначает. Но высказать своё возмущение я не успела.

— Только вы не подумайте, что я вас соблазнять собираюсь. Я просто хочу вам помочь, если смогу, конечно. Можно встретиться и у вас, но — не сочтите это за трусость — не хотелось бы встречаться с вашим мужем, удовольствие эта встреча ему вряд ли доставит.

— А как же Серёжка? Как я его оставлю одного? И как я ему объясню, куда и зачем пошла?

— Скажите, что необходимо ненадолго на работу съездить, дела уладить. Тем более что это в некоторой степени будет соответствовать истине.

— То есть?

— Не по телефону. Давайте встретимся и всё обговорим. Да не бойтесь вы меня, я замужних женщин не ем, гастрит, знаете ли.

Уговорил он меня. Договорились мы встретиться в кафе недалеко от нашего дома через час.

А ведь Николай этот просил позвонить ему, если какие-то проблемы будут, даже визитку оставил. Совсем из головы вылетело.

Нашла я эту визитку. Генеральный директор фирмы «Ника плюс». Не знаю, чем занимается эта фирма, но название на глаза попадалось. Даже в одном из наших договоров фигурировало. И что-то там такое было... С одной стороны — вроде бы и есть фирма, а с другой стороны — ничего подобного, в природе не существует. Я тогда поломала голову: непросто доказать рентабельность клюквенного сада, да ещё обосновать необходимость применения суперсовременного оборудования для возделывания оного.

Серёжке я смогла объяснить только то, что меня какое-то время не будет дома. Он головой покивал, показал, что он в порядке, чтобы я не беспокоилась за него. Вытащила я из шкафа своё парадно-выходное платье, которое надевала всего несколько раз, но поймала подозрительный взгляд мужа и быстренько сунула его обратно в шкаф. Действительно, не на свидание же собралась.

...Все эти взгляды подозрительные — развесистая клюква, и обосновывать ничего не надо, не было никаких взглядов. Сплошной поклёп!..

Встреча происходила в тёплой, дружественной обстановке, как любят выражаться политические комментаторы. Николай выглядел шикарно, принёс цветы, заказал шампанское. От еды я отказалась, аппетита не было совсем. Чувствовала себя скованно, опять подозрения появились: больно уж всё это напоминало банальное свидание. Чтобы избежать двусмысленности, спросила, знает ли его жена про эту встречу. Но вместо короткого «да» или «нет» вдруг услышала целую историю.

— Жена у меня есть, и она не знает, что я здесь. Она вообще мало интересуется моими делами. Её интересуют лишь мои деньги и наш ребёнок, у нас дочь, которую зовут Светлана и которую я очень люблю. Жену я не люблю, но отдаю ей должное: Светланку она боготворит, души в ней не чает. Супружеские обязанности она тоже выполняет добросовестно. Иногда мы выезжаем на какие-нибудь культурные мероприятия, но особого удовольствия это не доставляет ни мне, ни ей. Я даю жене столько денег, сколько она считает возможным истратить, взамен мне предоставлена полная свобода. Такое положение вещей устраивает и её, и меня. Женщина, с которой я приезжал к вам, не моя жена. Мы не афишируем наши отношения: она тоже замужем. На этом будем считать вводную часть законченной, если вы не против.

— А если ваша жена узнает?

— Возможны варианты. Либо она потребует развода и раздела имущества, либо проявит благоразумие. Скорее всего, второе. Но в любом случае огласка для меня нежелательна.

— Значит, вы просто пытаетесь избежать скандала?

— Хорошо, расставим точки над «i». Скандала я действительно пытаюсь избежать, но это лишь один из мотивов, и не самый главный, кстати. Я чувствую себя виноватым, ведь из-за меня ваш муж попал в аварию. И наконец, вы мне нравитесь. Не делайте такое лицо, я имею в виду вас и вашего мужа. Задавайте остальные ваши вопросы, и перейдём к делу.

— Сколько вам лет?

— Сорок два,— ответил он без запинки, нисколько не смутившись.

— Выглядите моложе.

— Спасибо. Это все вопросы?

— Да, пожалуй.

— Хорошо, теперь нам ничто не мешает поговорить о ваших проблемах. Итак, рассказывайте.

И я стала рассказывать. Рассказывала долго, путано, часто сбиваясь, то забегая вперёд, то возвращаясь. Николай не перебивал меня, слушал внимательно, иногда задавал вопросы. К концу рассказа на столе стояли две пустые бутылки из-под шампанского, в голове у меня немного шумело. Оказалось, что я рассказала и про нашу семейную жизнь, и про Игорёшку, и даже про роман с Петькой. Когда человек умеет слушать, это иногда бывает страшно. Страшно неудобно. Или страшно неприятно.

Сославшись на то, что ему необходимо сделать пару звонков, Николай пригласил меня в свою машину. Мне оставалось только согласиться. Не сидеть же одной за столиком под явно оценивающими взглядами представителей сильного пола, которых в зале хоть и было не очень много, но каждый мнил себя Аполлоном и Казановой в одном лице.

В машине Николай как бы невзначай задел моё колено, включая какие-то приборы. А может, действительно невзначай, поскольку никакого продолжения не последовало.

Пара звонков затянулась надолго. Я что-то уточняла, отвечала на самые неожиданные вопросы, которые задавали Николаю его собеседники: склонен ли Серёжка к агрессии, какой иностранный язык он изучал в школе, какой язык изучала я, устраиваем ли мы друг друга как сексуальные партнёры, не занимаюсь ли я мастурбацией... Последний вопрос вогнал меня в краску и разозлил. Какое это имеет отношение к обсуждаемому вопросу? И я ответила:

— Да, конечно. Как же без этого?

Сразу же последовала целая серия вопросов: как часто? каким образом? знает ли об этом муж? принимает ли он участие? И всё это абсолютно серьёзно, без намёка на издевательство, в машине через какой-то динамик всё слышно было отлично. Пришлось сознаться, что сказала неправду. Николай посмотрел укоризненно, а его собеседник стал сердито мне выговаривать. Я чувствовала себя совсем голой посреди тротуара.

Закончив разговаривать по телефону, Николай некоторое время нажимал кнопки, о назначении которых я не имела никакого представления. Хоть у нас самих была «Тойота» с суперсалоном, и кнопок там было достаточно, но тут у меня сложилось впечатление, что я нахожусь не в машине, а в кабине самолёта. Неудовлетворённый результатами манипуляций с кнопками, мой таинственный кавалер завёл мотор, отъехал метров сто, заехал в какой-то двор и опять заглушил двигатель.

— Наталья Николаевна, я не специалист в области психиатрии, но попытаюсь таких специалистов найти. Прошу вас пока не предпринимать поспешных решений.

— Что вы имеете в виду?

— Походы по больницам, письма в Академию наук, интервью журналистам...

— Что вы городите? Какие журналисты?

— Ну как же, у вас ведь есть знакомые журналисты, по крайней мере один.

— Нет у меня никаких знакомых журналистов!

— А у вашего мужа?

— И у Сергея нет. И вообще, при чём здесь журналисты?

— Странно... Мне показалось...

— Что показалось?

— Да нет, ничего. Видимо, обознался. В любом случае, ехать в Москву не советую, и в нашем городе есть специалисты. И, похоже, очень неплохие...

— Откуда вы знаете про Москву?

— Простите?..

— Ну, про Москву... Мы ведь в самом деле...

А действительно, чего это я? Откуда ему может быть известно про наш с Петькой разговор? Бывают ведь и совпадения.

— Наталья Николаевна, вы сегодня уже отвечали на множество странных вопросов, ответьте ещё на один: как вы относитесь к опытам на людях?

— Вот уж действительно странный вопрос! Как я отношусь? Да никак! Почему я вообще должна как-то к этому относиться?

— Ну, вы ведь можете абстрактно их одобрять или не одобрять, считать их приемлемыми или же абсолютно недопустимыми.

— Абстрактно? К чему вы клоните? — нелепое, дикое подозрение шевельнулось во мне.— Кто-то проводит опыты над Серёжкой?

— Ну что вы, откуда такие сумасшедшие идеи? — Николай рассмеялся вполне искренне.— Этот вопрос интересует лично меня, причём в чисто философском плане. Меня ведь интересуют не только работа и деньги. Как и любой нормальный человек, я...

— В таком случае можете считать меня ненормальной,— не очень вежливо перебила я его излияния,— но меня этот ваш вопрос не интересует вовсе. Ни в философском, ни в каком другом плане. А в то, что вы — человек разносторонне образованный и подкованный, я верю на слово.

Николай несколько мгновений смотрел на меня задумчиво, словно просчитывал в уме какую-то комбинацию, потом опять рассмеялся и поднял вверх руки.

— Очень сожалею, что вы восприняли это именно так. Извините за неуместный вопрос, и будем считать инцидент исчерпанным. А про работу не беспокойтесь,— Николай опять завёл машину.— Этот вопрос мы уладим. Вас подвезти до дома? А то муж уже, вероятно, волнуется.

Я решила не выяснять, кто такие эти «мы», и опрометчиво согласилась. А когда вышла из машины, увидела Серёжку, который курил на балконе. На свой этаж я поднималась как на казнь. Но ничего страшного не произошло, Серёжка встретил меня у дверей со спокойной улыбкой.

...Знала бы ты, чего мне эта улыбка стоила! Но дело не в ревности. Потом как-нибудь расскажу, как я провёл эти часы. А может, и не расскажу...

Пока я на кухне готовила обед, Серёжка рылся в библиотеке, выбирал какие-то книги. И опять я не сразу сообразила, что он же не понимает ничего, а когда сообразила и прибежала помогать, он засмеялся и махнул рукой: дескать, сам справлюсь. Потом вся эта кипа книг перекочевала на кухню. Были там, в основном, иллюстрированные тома энциклопедии.

Тут же, на кухне, и состоялся наш первый урок русского языка. Серёжка показывал на что-то в кухне или на картинке, я это называла, а он пытался повторить. Получалось у него хорошо, произносил он всё правильно, но почему-то хмурился всё больше и больше. А потом, указав на картину Айвазовского, «Девятый вал», кажется, он вдруг замер и уставился на эту картину, буквально открыв рот. Стал лихорадочно листать остальные тома, рассматривать картинки, на которых было изображено море, и на все лады повторял:

— Море, море, море...

Наткнулся на картинку с лошадью, указал на неё. Я назвала: конь,— а он мотает головой и на картинку всё показывает. Я стала перебирать: лошадь, кобыла, жеребец,— мотает головой и смотрит требовательно. Нашёл ещё одну картинку — тоже лошадь, но скачущая,— показывает. Я снова говорю своё «конь» — и опять не то. Господи, думаю, что же ему надо? Как ему объяснить-то? Вижу, он схватил вилку, давай ею рисовать что-то на картинке. Похоже на седло у лошади. Говорю: седло. Он повторил, подумал, пожал плечами и снова начал рисовать. Но я так ничего и не смогла понять, что от меня требовалось. Молчу, чтобы его с толку не сбить неправильным ответом. Он посмотрел, посмотрел на меня, улыбнулся устало, собрал книги и ушёл в зал. Кое-как закончила приготовление обеда (хотя какой обед, уже ужинать пора было), пришла в зал позвать его, а он спит. Села я рядом с ним, слёзы бегут, мыслей никаких...

Не знаю, сколько я так просидела, но суп пришлось разогревать, остыл совсем. Ужинали мы молча. Серёжка о чём-то думал сосредоточенно, весь как-то в себя ушёл, нахохлился. Я старалась не мешать.

После ужина он снова стал листать книги. Меня не позвал, рассматривал картинки, некоторые мимоходом, некоторые подолгу, о чём-то сам с собой разговаривал вполголоса. Включил магнитофон, стал что-то надиктовывать на кассету. А я почти сразу уснула (всю ночь ведь не спала), даже раздеться сил не было. Как провалилась.

III.

Следующий день начался с визита телефонного мастера, которого мы не вызывали. Я удивлённо подняла трубку — гудка действительно не было. Мастер был молодой и разговорчивый. Ловко раскручивая телефонный аппарат, он объяснил, что мы подключены к телефонной станции нового поколения, которая все поломки сама обнаруживает. Правда, ремонтировать аппараты она пока не обучена. И слава Богу, а то и так везде безработица.

Не успел мастер уйти, как телефон ожил. Звонил Петька, который был возбуждён до крайности, тараторил без умолку, твердил о сенсации и набивался в гости сию же минуту. Отбиться удалось с трудом, выпросив час для завтрака и приведения себя в порядок. Но позавтракать нам не дали.

Сначала позвонил мой шеф, который был учтив и галантен, сама любезность во плоти:

— Наталья Николаевна, голубушка, рад вас слышать... Не смогу ли я чем-то помочь? Не стесняйтесь, всё, что в моих силах... Вчера я немного погорячился, поймите меня правильно... О работе не беспокойтесь, мы вам оформили командировку в Тверь, решайте свои проблемы...— и далее в таком же духе минут пятнадцать.

Как эта поразительная перемена в настроении шефа связана с фирмой «Ника плюс» и с её генеральным директором — не знаю, но связь, несомненно, существует. То, что с работы меня не уволили, можно было бы назвать хорошей новостью, если бы не одно обстоятельство: очень уж я не люблю быть обязанной кому-то, будь то начальство, знакомые, соседи или даже друзья. Поблагодарила шефа я чрезвычайно любезно, а от помощи отказалась хоть и вежливо, но твёрдо.

Затем позвонил Николай, извинившись при этом за ранний звонок, хотя время уже перевалило за десять. Он справился о нашем самочувствии, посоветовал не раскисать и не терять надежды и сказал, что договорился о консультации у одного специалиста, имя которого известно весьма узкому кругу лиц, но «если он не сможет помочь — не сможет помочь никто». Аудиенция назначена на три часа пополудни, время встречи, к сожалению, ограничено. Если у нас запланированы какие-либо мероприятия на этот период, придётся их отложить. В половине третьего внизу нас будет ждать машина. Представляться не надо, нас узнают.

На протяжении всего разговора в голове у меня вертелась дурацкая фраза: «Юстас — Алексу. Шлите апельсины бочками». Оптимизма вся эта таинственность не добавила, но появилась надежда.

Ещё позвонила мама, сказала, что с Игорёшкой всё нормально, и осторожно поинтересовалась, что у нас происходит, «а то внук таких страстей нарассказывал, я вторую ночь не могу уснуть». Я коротко обрисовала ситуацию, особо не вдаваясь в подробности. Мама заохала, запричитала. Кое-как успокоив её, я обещала звонить регулярно.

Только мы сели завтракать — заявился Петька, подпрыгивающий от нетерпения. Пришлось приглашать его к столу. Он не столько ел, сколько тараторил. Серёжка сначала пытался что-то понять из нашего разговора, потом замкнулся, нахмурился и ушёл в зал, так толком и не позавтракав. Петька виновато посмотрел ему вслед и шёпотом спросил:

— Может, мне уйти? Как-то я не вовремя.

Я махнула рукой: дескать, сиди уж, если пришёл.

Из его торопливого тарахтенья получалось следующее: случай абсолютно уникальный, нигде в литературе не описанный и никакому логическому анализу не поддающийся.

— Такого языка не существует, его просто не может существовать,— Петька говорил возбуждённо, но уверенно.— Я перерыл все словари и справочники, а у меня их — о-го-го сколько, сама знаешь.

— Ты что, все языки знаешь?

— Нет, конечно, но дело не в этом, совсем не в этом! Серёжка говорит на русском языке!

Я была ошарашена, а Петька торжествовал и даже не пытался скрыть своего торжества.

— Да-да, именно на русском! И ни на каком другом!

— Как же на русском, если понять ничего невозможно? Мы же пробовали, сравнивали...

— Необходим системный подход. И компьютер. И ещё немного серого вещества.

— Да ты толком объясни. Что выкаблучиваешься?

Петька посмотрел на меня оценивающе, задумчиво пожевал и наконец сказал:

— Боюсь, всех лингвистических нюансов ты всё равно не поймёшь. Поэтому попытаюсь попроще, на пальцах растолковать. В том языке, на котором говорит Серёжка, всё устроено так же, как и в русском. Есть слова, предлоги, предложения, смысловая зависимость синтаксических элементов...— он запнулся, неопределённо помахал рукой.— Словом, всё как в русском языке.

— А в других языках не так?

— В других языках тоже так, но не совсем. Понимаешь, есть различные группы языков. Между этими группами существуют различия, а внутри групп существуют аналогии.

— Ты сам-то понимаешь, что говоришь?

— Разумеется. Ну, например, в некоторых языках расположение некоторых элементов зависит от конструктивных особенностей фразы.

— ?..

— Ну, вопросительное слово стоит обязательно в начале фразы. Как в том же английском.

— Ну и что?

— Строго говоря, Серёжкин язык — не русский, но относится к той же группе языков. Лексика...

— А ещё попроще можешь?

— Не могу. Ты попробуй объяснить мне юридические тонкости трёхстороннего договора, или как он у вас называется, если я в юриспруденции — ноль и в терминах не ориентируюсь абсолютно.

— Смогу.

— Ну ладно, хорошо. Возьмём какую-нибудь законченную фразу, несущую смысловую нагрузку.

— Это как?

— Ой, господи! Мама мыла раму. Пойдёт?

— Пойдет.

— Теперь заменим во всех словах все буквы.

— Получится абракадабра.

— Естественно. Но если все буквы заменять всегда одинаково, по какой-то системе, то никакой абракадабры не будет, а будет новый язык!

Петька торжествующе поднял палец, но опрокинул при этом стакан с чаем, сконфузился и ожидаемого эффекта, надо полагать, не добился. Пока я вытирала стол, он немного утихомирился.

— Конечно, это упрощённое объяснение, очень упрощённое. Заменяются не только буквы, хотя буквы заменяются тоже. И звуки. Всё гораздо сложнее, но система прослеживается, несомненно.

— Ну хорошо, система прослеживается, ты молодец и гений. Практическую пользу из этого можно извлечь?

— Разумеется. Можно запросто выучить этот язык.

— Так уж и запросто?

— Ну, не запросто, но довольно быстро.

— А зачем?

Этот нехитрый вопрос заставил Петьку задуматься основательно.

— Чтобы с Серёжкой разговаривать,— уверенности в его голосе явно поубавилось.

— Не проще ли научить его русскому языку?

— Ну, не знаю. Если он начнёт сам что-то вспоминать, тогда конечно.

— А какой язык сложнее?

Петька опять было ударился в заумные рассуждения, но спохватился, почесал в затылке и удручённо сказал:

— Языки одинаково сложные. Или одинаково простые, зависит от точки зрения. Но это всё же лучше, чем ничего!

Я молча согласилась. Чай мы допили тоже молча.

Когда мы пришли в зал, Серёжка сидел на диване, ждал. На коленях у него лежала раскрытая книга, смотрел он вопросительно, но без особой надежды. Я не знала, что говорить, как его поддержать. До половины третьего было ещё два с половиной часа. Вдруг Петька подскочил как ужаленный, схватил свой дипломат, вытащил из него кипу бумаг и стал торопливо её просматривать, роняя листы на пол. Наконец он нашёл то, что искал, прокашлялся и что-то сказал. Серёжка удивлённо вскинулся, неуверенно ответил. Петька опять полистал свои бумажки, выудил из них ещё пару слов.

Как обрадовался Серёжка! Стал тормошить Петьку, обнял его, даже попытался расцеловать. Тот растерялся, бумаги уронил на пол, стал беспомощно разводить руками. А Серёжка говорил и говорил.

Впрочем, никакого диалога у них не получилось. Петька, окончательно запутавшийся в своих бумагах, выглядел удручённым, Серёжка же, напротив, ничуть не расстроился. Он принёс ручку и пачку бумаги, придвинул к столу второй стул, усадил на него Петьку, перетащил с дивана на стол свои книги и начал что-то объяснять, то листая книги, то рисуя на бумаге схемы, рисунки, фразы. Опять замелькали знакомые картинки: Айвазовский, лошади, фотография обратной стороны Луны, старинные парусники... Я попыталась принять посильное участие в этом, как мне думалось, уроке иностранного языка, но быстро сообразила, что уроком тут и не пахнет, это что-то другое. Петька на мои вопросы только мотал головой и бормотал:

— Потом, потом... Это такой материал, такой материал!.. Сенсация в чистом виде!

В конце концов, я отказалась от попыток что-либо понять, просто сидела и смотрела на них. Серёжка был такой воодушевлённый, весёлый, и я думала: «Вот это и есть настоящее счастье, всё остальное второстепенно».

...Ну, счастье не счастье, а на душе у меня тогда полегчало, это точно. Как будто я встретил в каком-нибудь Амстердаме, где все лопочут по-непонятному, крутого лингвиста, умеющего связать пару слов по-русски. Только в Амстердаме-то было бы попроще, пожалуй, там я бы знал, что есть страна, где меня иногда даже понимают, гораздо реже, правда, чем хотелось бы. Да и на кой он мне сдался, Амстердам этот, не был я там сто лет и ещё столько же обойдусь!

А тут я как на другую планету прилетел. Пока Натаха в ресторане шампанское попивала (это так, к слову, она же за правое дело страдала), я вдруг представил, что на всём шарике я один такой урод, некого к чёрту послать, никто ведь не поймёт. Все эти города, континенты, материки и прочие острова — а я один. Во всём мире один иностранец! Их всех миллиарды, а я один такой весь из себя. Запросто свихнуться можно, схлопотать манию величия.

Петруха, конечно, мужик заполошный, но голова у него варит, что есть, то есть. Как он про эти деепричастные обороты быстро раскумекал! И про Айвазовского с его морем сразу просёк, пяти минут хватило, а я полдня голову ломал, чуть мозги не вывихнул. А когда сообразил, что к чему, так вообще хоть волком вой: мало того, что меня никто не понимает, так я ещё сам не всегда понимаю, что же я такое говорю. «Наличие внесистемных разрывов ассоциативного ряда служит иллюстрацией...» Умники, блин!..

Когда ровно в половине третьего внизу просигналили, я не сразу сообразила, что это нам. А когда сообразила, то всполошилась: могут ведь не дождаться и уехать. Собирались как на пожар. Петьке я в двух словах объяснила ситуацию, и он загорелся поехать с нами.

Но ожидавший около машины (обычная «Волга», без всяких выкрутасов) шварценеггероподобный, но ужасно вежливый мужчина средних лет с приятной, но неброской наружностью твёрдо пресёк Петькины попытки сесть в машину. Петька растерялся и обиделся одновременно, стал доказывать необходимость своего присутствия, даже соврал о родственных связях, но охранник — или не охранник, но уж больно похож — был непреклонен. А вот бумаги взял охотно и даже поблагодарил весьма искренне.

Поехали мы за город, в какой-то, как мне показалось, санаторий или профилакторий. За всю дорогу никто не проронил ни слова. Шофёр иногда посматривал в зеркало, но не на нас, а на дорогу. Впрочем, меня он оценивающе рассмотрел, ещё когда мы садились в машину, но не навязчиво, а, скорее, машинально, повинуясь присущему всем мужчинам инстинкту.

Ворота открылись автоматически, никто нас не встречал. Охранник вышел первым, привычным жестом распахнул дверцу, с некоторой даже галантностью помог мне выйти, подождал, пока выйдет Серёжка, захлопнул дверцу, что-то негромко сказал шофёру и повёл нас по аллее к трёхэтажному корпусу. В небольшом вестибюле он отдал Петькины бумаги другому мужчине в белом халате, а нам сказал:

— Вас проводят. Машина будет через три часа.

Затем вдруг улыбнулся и добавил:

— Желаю удачи.

 

Консультация, однако, длилась более трёх часов, почти четыре. Серёжку куда-то увели, а меня усадили в кресло, на журнальный столик положили несколько последних номеров «Бурды», предложили чай или кофе и посоветовали не волноваться. От чая и кофе я отказалась, за совет поблагодарила, но волновалась жутко, просто места себе не находила. Без всякого интереса полистала журналы, затем встала и начала ходить по вестибюлю из угла в угол.

Минут через сорок пришёл другой мужчина, тоже в белом халате, но более солидный, в возрасте. Он вежливо поздоровался (вообще все были ужасно вежливы, это даже немного раздражало), выразил понимание и сочувствие, сказал, что Серёжка находится на обследовании, а ко мне у него есть несколько вопросов. Затем проводил меня в кабинет, где, помимо стола и нескольких кресел, из мебели были только шкаф-картотека во всю стену да компьютерный столик. Компьютер был включён, на экране крутились какие-то цветные линии, постоянно меняющие форму и цвет.

«Несколько вопросов» на самом деле вылились в двухчасовую беседу. Мужчину, который без тени улыбки представился Иваном Ивановичем, интересовало буквально всё, что касалось меня и Серёжки. Я всё ждала вопроса про мастурбацию, но его не последовало. И вообще, интимных сторон нашей жизни мы практически не касались, слава Богу.

Когда поток вопросов немного иссяк, Иван Иванович извинился, попросил немного подождать и вышел. Вернулся он через несколько минут с пачкой бумаги, в которой я узнала Петькины записи. Последовало ещё несколько вопросов, которые касались уже Петьки: как давно мы знакомы, моё мнение о нём, как он учился в школе, какой институт кончал.

В конце беседы Иван Иванович поблагодарил меня и попросил передать благодарность Петьке, чьи записи якобы представляют определённый интерес и способствовали более глубокому пониманию проблемы. Видя, что какие-либо объяснения вряд ли последуют, я сама отважилась на вопрос:

— Доктор, а как же Серёжка?

— Причин для беспокойства нет, никаких функциональных отклонений мы не обнаружили.

— Как не обнаружили? Ведь что-то же с ним произошло, какое-то объяснение этому должно быть.

— Случай очень нетипичный, поэтому определённо можно сказать лишь то, что существуют некоторые отклонения в деятельности центральной нервной системы, которые не представляют опасности ни для жизни, ни для здоровья вашего мужа.

— Но хоть что-то вы можете объяснить?

— Существует несколько гипотез, которые вам, как неспециалисту, трудно будет понять.

— А вы объясните популярно, упрощённо.

— Ну хорошо, попытаюсь упрощённо. В момент опасности у человека включаются некие защитные механизмы, принципы действия которых нам не до конца ясны. Убыстряется реакция, обостряются зрение, слух, обоняние. Организм ищет выход из сложившейся ситуации на подсознательном уровне. Увеличивается содержание адреналина в крови, учащается сердцебиение...

— А какое отношение ко всему этому имеет речь?

— Здесь начинается область предположений. Состояние стресса, связанное с автомобильной аварией, вызвало изменения в деятельности той области головного мозга, которая отвечает за преобразование информации, полученной от органов чувств. При восприятии речи мы слышим звуки, которые затем преобразуются этой самой областью мозга в некие образы, понятия. В свою очередь, когда мы говорим, эта область преобразует наши мысли, образы в звуки, которые мы произносим с помощью речевого аппарата.

— А как же книги? Впрочем, какая разница...

— Да, принципиальной разницы нет, если вы это имели в виду. Мысли преобразуются в буквы, в знаки и, соответственно, наоборот.

— Но откуда взялся этот язык? Что это за язык?

— Вот это и является загадкой. Известны случаи, когда человек начинал говорить на языке, которого до этого не знал. Но то были в большинстве случаев существующие языки: английский, немецкий, испанский, русский, хинди...

— Даже хинди?

— А почему вас это удивляет?

— Ну, хинди не настолько распространён...

— Да, обычно человек имел какое-то представление о том языке, на котором неожиданно начинал говорить. Но не всегда. Зарегистрированы случаи создания нового языка. Правда, наблюдалось подобное у душевнобольных, и новый язык являлся частью иного мира, иной реальности, существующей только в голове больного. При этом общение с окружающим миром было необычайно затруднено либо невозможно вовсе. Но вашему мужу это не грозит, не волнуйтесь.

— Почему вы так в этом уверены?

— Есть основания...

Я ждала, но никакого продолжения не последовало, и мне пришлось прервать затянувшуюся паузу:

— И всё-таки непонятно, откуда взялся этот язык. Не мог Серёжка его придумать за несколько секунд!

— Но ведь с момента аварии прошло несколько дней, не так ли? Впрочем, дело не в этом...

— А в чём?

Иван Иванович удручённо развёл руками и мягко улыбнулся.

— Если бы мы знали ответ на этот вопрос, то проблема решалась бы гораздо проще. Но ответа мы, к сожалению, пока не знаем. Необходимо время. Существует гипотеза, что сознание человека многослойно. Наше «я» — это только часть нашего сознания, существуют ещё слои, содержащие, если можно так выразиться, наши дополнительные «я». Или альтернативные. В английском журнале «Windows» рассматривается возможность искусственного создания таких слоёв сознания, якобы на основе реальных исследований. Но всё это только гипотеза, причём гипотеза весьма фантастичная.

— Да, я что-то такое слышала, была передача по радио не так давно...

— А ваш муж слушал эту передачу? — Иван Иванович явно заинтересовался моими словами.

— Не помню. Да я и сама её не слушала, какие-то обрывки уловила случайно.

— Постарайтесь вспомнить, это может быть важно.

— Это было месяца три назад, если не больше. Я чем-то занималась, радио было включено... Не помню.

— А чем вы занимались?

— Да не помню я! Что-то вязала... Нет, перешивала Серёжке пуговицы на рубашке, вспомнила. А Серёжка спал, он с работы пришёл уставший, а предыдущую ночь практически не спал, мы с ним... ну, в общем, он спал.

...Да, ту ночь я помню. Я тогда из командировки вернулся, нас три недели обучали эффективно работать на компьютере. Ничего нового, сплошная нудятина. А в группе одни мужики были. Только и разговоров, что про баб (про женщин то есть) да про выпивку. Достали они меня этими разговорами! Многие обзавелись подружками из соседних групп, там какие-то бухгалтера обучались государство объегоривать. Но у меня с женщинами строго, все грехи молодости остались в молодости. К тому же риск...

Короче, вернулся я голодный во всех смыслах. И мы с Натахой вспомнили золотые годы медового месяца. Хорошо вспомнили, от души! Так что на следующий день я доработал кое-как и вечером вырубился. И никакой передачи не слышал. Какие там передачи!..

— Он мог слышать радиоприёмник?

— Мог бы, если бы не спал. Только он действительно спал, я точно помню.

— Как бы крепко человек ни спал, его органы чувств продолжают функционировать. Спасибо вам за эту информацию, хотя, может быть, она и не очень нам поможет.

— И что нам сейчас делать?

— Сейчас мы отвезём вас и вашего мужа домой.

— Нет, я имею в виду вообще...

— А вообще ничего страшного не произошло. Обучайте вашего мужа русскому языку.

— Но это же очень долго, а я не учительница.

— Не так долго, как вам кажется. Память вернётся очень быстро.

— Очень быстро — это сколько: день, неделя, год, десять лет?

— Ну, не драматизируйте. Я думаю, понадобится несколько дней, не больше недели. Пригласите в помощь вашего знакомого. Вот здесь,— он подал мне обычную канцелярскую папку, завязанную тесёмочками,— несколько рекомендаций, которые вам помогут. Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Скажите, доктор, а здесь что, психиатрическая лечебница? Я имею в виду этот санаторий.

— Санаторий? — Иван Иванович засмеялся.— Нет, это не санаторий. И не психиатрическая лечебница. Назовём это научно-исследовательским институтом.

— А на самом деле?

— Научно-исследовательский институт. Кстати, тайны из этого визита делать не обязательно, но и чересчур откровенничать тоже не рекомендую, для вашей же пользы.

Иван Иванович встал, давая понять, что разговор закончен. Я тоже встала, оставив остальные вопросы при себе. Похоже, что на многие из них я так и не получу ответа.

В вестибюле нас уже ждали Серёжка и охранник из машины. Прошло уже почти четыре часа вместо трёх, но охранник никакого нетерпения не выказывал, просто сидел и ждал.

— Записи вашего знакомого пока останутся у нас. Для пользы дела, разумеется,— Иван Иванович пожал нам руки и ушёл.

До самого дома все молчали, лишь шофёр иногда вполголоса поругивал дороги. Серёжка выглядел усталым, но спокойным.

Поужинав, мы легли спать, поскольку даже я чувствовала себя усталой, что уж говорить о Серёжке. Впрочем, немного сил у него ещё осталось...

IV.

Следующие два дня были похожи один на другой, как братья-близнецы. В воскресенье позвонил Николай, который так и остался для меня человеком-загадкой. Он спросил, как прошла консультация, не нужна ли его помощь. Слова благодарности выслушал спокойно, без всяких «ну что вы, не стоит, какие мелочи», обещал перезвонить завтра и положил трубку. Болтуном его, во всяком случае, никак не назовёшь.

Только мы успели позавтракать, прибежал Петька. Этот был полон нетерпения и любопытства, засыпал меня вопросами. С Серёжкой небрежно поздоровался на тарабарском языке. Серёжка засмеялся и ответил длинной, как мне показалось, витиеватой фразой, которую Петька выслушал, не моргнув глазом, и даже ответил что-то. Серёжка опять засмеялся и показал большой палец.

Я процитировала Ивана Ивановича про бумаги, которые «представляют определённый... и способствовали более глубокому...». Петька заважничал, стал говорить солидно, неторопливо, но хватило его ненадолго, минут на пять. Пробежав глазами листочки из папки, переданной мне во время консультации, он опять стал подпрыгивать на месте, тараторить и поторапливать нас.

Так начался процесс обучения русскому языку.

До обеда я занималась своими делами, прислушиваясь к монотонному бубнению за стенкой. Насколько можно было понять, хоть Серёжка и старался быть прилежным учеником, дело двигалось медленно.

Во время обеда настроение хоть и не было похоронным, но весёлым его тоже нельзя было назвать. Поев, Серёжка произнёс своё «вкус — специфический...», но как-то нехотя, словно через силу. Петька озадаченно посмотрел на нас, но ничего не сказал.

Помыв посуду, я присоединилась к ним. И с удивлением увидела, что никаких «мама мыла раму» и в помине нет, Петька толковал о чём-то серьёзном, чуть ли не об особенностях прозы Льва Николаевича Толстого. Серёжка слушал напряжённо, морщась, как от зубной боли. На верхней губе у него выступили капельки пота. Потом Петька вдруг начал задавать вопросы, которые никак не касались того, о чём он говорил раньше. На большую часть вопросов Серёжка не отвечал, даже, по-моему, не понимал их, хоть вопросы и были лёгкими: как тебя зовут? какой сейчас год? как зовут твоего сына? — и прочие в том же духе.

Кончив задавать вопросы, Петька неожиданно начал декламировать Гумилёва. Декламировал он минут пятнадцать, ни разу не сбившись. Вот уж не ожидала, что Петька увлекается Гумилёвым.

Затем последовал Пушкин, «Евгений Онегин». Не полагаясь на память, Петька читал отрывки по книге, иногда останавливаясь и комментируя прочитанное.

Так продолжалось часа два, а потом Серёжка сломался. Он вскочил, швырнул в угол книжку, которую держал в руках, и стал что-то кричать, размахивая руками. Кричал он зло, обиженно, запинаясь и заикаясь. Потом демонстративно плюнул на ковёр, ушёл в соседнюю комнату, лёг на кровать и отвернулся к стенке. Я была ошарашена этим всплеском эмоций и чуть не закатила оплеуху Петьке, который улыбался и довольно потирал руки. Он опомнился и стал горячо меня убеждать, что всё идёт как надо, всё по плану. Что за план такой дурацкий, говорю, за такие планы можно и по физиономии схлопотать. Но Петька клялся и божился, что всё сделано так, как написано в этих листочках из папки.

— Надо вывести его из равновесия, разозлить как следует,— убеждал меня Петька.— В этом и состоит план: надо, чтобы он сам боролся, чтобы он воспринимал меня как врага, как опасность, как препятствие.

— Но он же не железный! Какое равновесие, опомнись, он же сам не свой, издёргался весь, умотался.

— Другого выхода нет, поверь мне. Надо, чтобы он боролся со мной, вернее, против меня.

— Ты не боишься, что он тебя отколошматит?

— За что? Я ведь для него стараюсь, он же должен это понимать...

...Петруха мужик умный, что и говорить, но дурак! Как это я мог бы понять, что он старается для меня? Я же это «планов громадьё» в глаза не видел, а если бы и видел — что толку? Филькина грамота... Я, понимаешь, наизнанку выворачиваюсь, мозги набекрень, пытаюсь хоть что-то выловить из всей тарабарщины, а он мне Гумилёва декламирует! Кстати, я ведь как-то понял, что это именно Гумилёв. И про Пушкина просёк. И это меня окончательно добило. Ну, думаю, лингвист хренов, изгаляться вздумал над рабочим классом, эксперименты производить, вместо того чтобы нормально обучать: мама, папа, мир, труд, май...

Но больше я на себя злился. Ведь есть же всё это где-то в башке, все эти Гумилёвы и Пушкины, лежат себе спокойненько, никуда они подеваться не могли.

А что я наговорил тогда — не помню, ерунду всякую, конечно. Потом неприятно было, словно вместо чая касторки хлебнул...

— А его кто будет понимать? План твой может сработать, может не сработать, ты же не уверен. Не уверен ведь?

— На сто процентов, разумеется, не уверен, но...

— Никаких «но»!.. Что он вам, кролик подопытный? Что вы над ним издеваетесь? Хватит!

— Наташ, надо верить, очень надо верить. Если ты не поверишь, не поможешь ему — ничего не получится.

— Да как я ему помогу? Чем? У меня уже сил не осталось, а ему каково!

— А что ты предлагаешь?

— Да ничего я не предлагаю, господи! Оставьте вы нас в покое!

Петька собрал свои бумаги, повздыхал, потоптался нерешительно, потом мягко сказал:

— Ладно, я пойду, пожалуй. А вы подумайте, посоветуйтесь... извини, не сообразил. Но всё равно посоветуйтесь... как-нибудь... Ты же его любишь, придумай что-нибудь! А я завтра утром позвоню, хорошо?

Не дождавшись ответа, он попрощался и ушёл. А мы опять остались одни. Одни со своей бедой.

 

И опять я сидела на кухне, вытирала слёзы и думала. Что же нам делать-то? Как быть? А если они ошибаются — и Петька, и эти, из института? Вдруг потребуется не несколько дней, даже не несколько недель? Серёжка же не выдержит, он же действительно не железный. План этот дурацкий! А если он и не дурацкий вовсе? Вдруг другого выхода просто нет?

Прошло всего несколько дней, а мне уже начинало казаться, что наша тихая, размеренная жизнь была ещё до эпохи исторического материализма, как говаривал незабвенный Остап Сулейман Берта Мария. И этот материализм, каким бы историческим он ни был, не нравился мне абсолютно. То есть настолько не нравился, что я готова была сделать что угодно, лишь бы всё быстрее закончилось. Любые глупости! Готова была переспать с Николаем, с Иваном Ивановичем, хотя сильно сомневалась, что интересовала их как женщина. У них были свои интересы и проблемы, которые, как мне показалось, каким-то образом перекликались с нашими: и Николай помогал не только, а может, и не столько потому, что чувствовал свою вину, и Иван Иванович этот вопросы свои задавал не из праздного любопытства. Но мне не было дела до их проблем. И интересов. Лишь бы помогли! А чем они при этом будут руководствоваться — какая разница?

Как быть-то, Господи? Подсказал бы кто-нибудь, надоумил, как поступить.

Впервые за всю жизнь я вдруг пожалела, что не верю в Бога. А может, Бог всё-таки есть, и это Он нас наказывает за неверие? Я даже попыталась вспомнить какую-нибудь молитву, но ничего, кроме «иже еси на небеси», не вспомнила.

Пришёл на кухню Серёжка, поцеловал меня, обнял — извинялся за свой срыв. И вдруг сказал:

— Хочу есть.

Я не сразу поняла, а когда поняла — думала, с ума сойду.

— Серёжка, ты заговорил? Скажи ещё что-нибудь! Ты заговорил, заговорил!

А он смотрит на меня удивлённо. И бормочет непонятно.

...Я тогда действительно ничего не понимал. Сказал как обычно, без всякой задней мысли. Да и без передней. Просто сказал — и всё. И вдруг на Натаху что-то нашло, вцепилась она в меня, как... ну не знаю... как клещами, синяк на руке остался. Ну, думаю, всё, оба свихнулись, выноси мебель...

Господи, как я ревела тогда! За какие-то несколько секунд — такое счастье и такое разочарование. Серёжка суетится, водой меня отпаивает. У меня уже дыхание перехватывает, а остановиться никак не могу.

Как-то мы и с этим справились. Даже поужинали, хотя аппетита у меня не было никакого. У Серёжки тоже. Но мы понимали, что нельзя раскисать, что нужны силы.

После ужина мы до самой ночи просто сидели, обнявшись, на диване. Набирались сил друг у друга. И так мне было хорошо рядом с Серёжкой, спокойно! Ни о чём не хотелось думать, просто сидеть и молчать. Мы так и заснули сидя.

 

А на следующий день был понедельник, и от воскресенья он отличался только тем, что с утра позвонил шеф, справился о самочувствии, успокоил насчёт работы: я по-прежнему числюсь в командировке.

Позвонил Петька. Голос у него был неуверенный и какой-то жалобный. Но я уже твёрдо решила: если есть возможность, её надо использовать, чего бы это нам ни стоило! И Серёжка думал так же, я видела по нему: он был собранный, решительный.

Петька пришёл сразу же после звонка. И урок продолжился, этот странный, жестокий урок. Я ушла от греха подальше на кухню. Не могла видеть, как мучается Серёжка, как он старается понять — и не понимает.

На кухне я попыталась заняться чем-нибудь, но всё валилось из рук. Кое-как приготовив обед, я взяла первую подвернувшуюся под руку книжку, но читать не смогла. Несколько раз прочитав название и так и не поняв, что же я такое прочитала, я отложила книгу и просто сидела, стараясь не прислушиваться к голосам в соседней комнате.

Позвонил Николай. Почувствовав, что я не расположена говорить, извинился и положил трубку.

Как ни настраивался Серёжка, но вечером он опять сорвался. Правда, не так бурно, но всё-таки сорвался. Видимо, устал окончательно. Петька тут же собрал бумаги и тихонечко ушёл. А Серёжка ходил из угла в угол, как раненый медведь, и то ли стонал, то ли мычал сквозь зубы. Жалко его было до слёз, но я крепилась. Решила не трогать его, пусть сам решит, хватит у него сил или нет.

И он переборол себя, успокоился. Пришёл на кухню. Я всё ждала, что он опять скажет: «Хочу есть»,— но он не сказал. Видимо, вчера у него случайно получилось. Но если получилось вчера, должно же получиться снова! Когда же, когда? Сколько нам ещё ждать, сколько страдать? И за что нам это наказание?

И этот вечер мы просидели на диване. Серёжка вытащил все альбомы с фотографиями, начиная с армейского, и мы их листали вдвоём. Смотрела я на фотографии и думала: неужели это мы? Весёлые, жизнерадостные... Казалось, что это было так давно, в какой-то другой жизни. Хотелось верить, что всё вернётся, всё наладится, но не получалось. Я крепилась изо всех сил, но когда Серёжка уснул, я дала волю слезам. Вообще, за эту неделю я столько слёз пролила... А ведь никогда плаксой не была, даже в детстве.

Сейчас я понимаю, что плакала от бессилия, оттого, что не могла ничего сделать, никак не могла помочь. Что может быть хуже: видеть, как страдает любимый человек, и чувствовать, что ничем, абсолютно ничем не можешь помочь?

А ещё я чувствовала, была почти уверена, что что-то в этой истории не так, что-то оставалось за кадром, какие-то несоответствия, нестыковки.

Серёжка на глазах становился другим, совсем другим. И голос не такой, и движения, и поступки. И этот его взгляд... Когда он смотрел на меня, мне становилось холодно, мурашки бежали по коже. Было такое чувство, будто это смотрел и не Серёжка вовсе, а кто-то другой, находящийся внутри него. И этот кто-то смотрел печально и мудро, словно оценивал меня по каким-то своим, неведомым мне критериям. И от этого чувства, что мы втроём, становилось жутко, страшно было выключать свет, хотелось пройти по комнатам и заглянуть под кровати.

 

На следующий день я чувствовала себя совершенно разбитой. Всё валилось из рук, всё шло наперекосяк. Разбила любимую Серёжкину кружку, пересолила суп... Петьку на порог не хотела пускать, но пересилила себя, сказала только, что если он по-прежнему будет издеваться над Серёжкой — спущу с лестницы. Петька посмотрел на меня с опаской, поёжился, но всё же прошёл в зал. Серёжка был хмурый, не выспавшийся.

Помыв посуду, я решила прогуляться. Просто не могла больше находиться в четырёх стенах, слушать эти голоса в зале. Не могла видеть, как мучается Серёжка. Я устала, мне надо было отдохнуть, развеяться хоть немного. Меня не покидало ощущение, что я дезертирую с поля боя, трусливо отступаю.

Серёжка посмотрел вопросительно. Я взяла хозяйственную сумку, сделав вид, что собираюсь сходить в магазин. Петька выскочил в коридор, стал уговаривать долго не задерживаться, поскольку моё присутствие просто жизненно необходимо. Я пообещала не задерживаться, выдержав его укоризненно-подозрительный взгляд.

Во дворе почти никого не было, даже извечные старушки со скамеечки куда-то подевались — видимо, предпочитали пережидать жару в зашторенных квартирах. На их излюбленном месте сидел молодой белокурый мужчина — по всей видимости, наш новый сосед. Заметив, что я в нерешительности остановилась у подъезда, он встал со скамейки и поздоровался. Я машинально ответила, продолжая стоять на месте и не сразу сообразив, что выглядит моя нерешительность несколько двусмысленно. Просто никуда не хотелось идти.

— Извините за бестактность и не сочтите меня назойливым: не составите ли мне компанию? Вы ведь не торопитесь, если я не ошибаюсь? Ещё раз извините.

Действительно, очень вежливый молодой человек. И симпатичный. Правда, вежливость его была не то чтобы нарочитой, но какой-то... профессиональной, что ли. Граничащей с наглостью. Но одёргивать нахала не было настроения. Да и сосед ведь, а с соседями выгодно жить в мире. Не съест же он меня, в самом деле. А идти всё равно некуда и незачем.

— За бестактность, так и быть, извиняю, но только на первый раз. В будущем не рекомендую.

— Вы меня, видимо, неправильно поняли, ничего такого у меня и в мыслях не было.

— Чего «такого»?

— А никакого ничего! — сосед первый рассмеялся, довольный своим каламбуром.— Просто у меня сегодня отгул, дома сидеть скучно, решил подышать свежим воздухом.

— А свежий воздух вы с собой прихватили?

Сосед опять засмеялся, ненавязчиво оглядел меня с ног до головы и весело предложил:

— Раз уж мы всё равно стоим и разговариваем, не лучше ли нам познакомиться? Меня зовут Ринальдо. А вас?

— А меня — Дульсинея. Или Дездемона, на выбор.

— Ну, не Юдифь — и то хорошо! — блеснул эрудицией лже-Ринальдо.

Хотя почему сразу «лже» — мало ли имён и повычурнее этого встречается?

— Ринальдо меня зовут родители, по паспорту я Роман.

— А я по паспорту Наталья Николаевна.

— Ага. В таком случае разрешите ещё раз представиться: Роман Иннокентьевич. Мой папа, снимая со стенки ремень, называл меня исключительно по имени-отчеству. Остальные желающие повторить этот эксперимент очень быстро от своей идеи отказывались.

— Вы имеете в виду ремень?

— Нет, я имею в виду имя и отчество. Может, мы всё-таки присядем? А то в ногах правды нет.

— А в чём есть?

— Правда была в «Правде», а теперь её не осталось вовсе. Со святыми упокой...

Язык у Романа-Ринальдо был подвешен хорошо, говорил он весело и напористо, но держался в рамках, никаких намёков себе не позволял. Про свою профессию он выразился туманно, «представитель сферы обслуживания» могло обозначать что угодно, от повара до рэкетира. Беспредметная болтовня меня немного успокоила, и я пошла домой, оставив своего собеседника на скамейке в гордом одиночестве.

Поднимаясь по лестнице, я пыталась представить, где это в наше время энергичный молодой человек может получить отгул, на какой такой работе. И зачем он ему понадобился, отгул этот? Разве что с соседями на лавочке поболтать...

Войдя в зал, я увидела, что ничего не изменилось: Петька по-прежнему витает в облаках, а Серёжка с большим трудом сдерживается. И тогда я стала кричать на Петьку, обзывая его бесчувственной скотиной, садистом и ещё как-то. Но вот чего я абсолютно не ожидала, так это того, что он тоже начнёт на меня кричать, размахивая руками и бегая по комнате. Некоторое время я просто следила за его беготнёй, буквально открыв рот. Потом я понемногу стала воспринимать то, что он кричал, и это повергло меня в ещё большее изумление: кричал он совершеннейшую чепуху, нелепую мешанину из витиеватых фраз, лишённую всякого смысла. Выглядело это глупо. И страшно. Впрочем, испугаться я не успела: Петька вдруг замолчал на полуслове. Смотрел он на Серёжку, улыбаясь от уха до уха. И тогда я услышала, что Серёжка тоже кричит:

— Да вы что, офонарели совсем? Не хватало ещё всем перетявкаться! Вы-то что лаетесь?

Перед глазами у меня всё поплыло, и я потеряла сознание.

 

Очнувшись, я не сразу сообразила, где нахожусь и что со мной. В ушах звенело, перед глазами был белый потолок. Когда память вернулась, я попыталась подняться с дивана, на котором лежала, но попытка моя не удалась: Серёжка придерживал меня за плечи, уговаривая:

— Ты полежи, полежи, отдохни, не надо вставать.

И я его понимала, всё до последнего слова! На душе у меня стало спокойно и легко: всё кончилось, весь этот кошмар, теперь всё будет хорошо.

— А где Петька? — спросила я.— Нехорошо ведь получилось: он старался, а я на него накричала.

— Петруха ушёл.

— Как ушёл?

— Да ты не волнуйся, он не обиделся. Я его пригласил, он вечером придёт.

— Почему вечером?

— Что значит — «почему»? Гулять будем!

И вечером мы погуляли на славу, от души. Все говорили без умолку, но больше всех — Серёжка. Он шутил, над всеми подтрунивал, изображал нас с открытыми ртами и глазами «по шесть копеек», расспрашивал Игорёшку про школу, про отметки, чем он занимался у бабы, какой ему сон приснился... Принёс гитару, и мы до полуночи пели хором. Всем было весело. Правда, попытка организовать танцы закончилась тем, что Петька вдребезги разбил телефонный аппарат, зацепившись за шнур. Его клятвенные уверения в том, что он завтра же купит другой, фирмы «Панасоник», с памятью, в которую можно будет записать телефоны всех наших друзей, да ещё на врагов место останется, были встречены нами в штыки и отвергнуты как неконструктивные.

Когда Петька ушёл, Серёжка долго ковырялся в останках аппарата, затем неожиданно трезвым голосом поинтересовался, зачем я вызывала мастера. Выслушав мои объяснения про станцию нового поколения, он ехидно прокомментировал внешность посетившего нас рыцаря отвёртки, прозрачно намекая на то, что только седеющие маразматики да молоденькие влюблённые перекрашивают волосы, а при последней встрече этот малый был ярко выраженным шатеном. И как это он, дескать, узнал, что моей драгоценнейшей Натахе не нравятся шатены?

Я бурно вознегодовала и ринулась в бой без промедления. Бой этот закончился в кровати уже под утро. Какие сильные и ласковые руки у Серёжки! А какие он слова шептал — вот уж не ожидала. Я была счастлива, и завтрашний день обещал ещё большее счастье. Хотя куда уж больше-то!

Так вот и закончилась эта история. Остались вопросы, на которые мы так и не получили ответов и, наверное, никогда уже не получим. Было много предположений, гипотез, некоторые из них выглядели более-менее правдоподобно, некоторые, напротив, совершенно бредово. Но гипотезы так и остались гипотезами, не получив какого-либо подтверждения.

Довелось нам ещё раз побывать в таинственном санатории-профилактории. Опять мы, уже вдвоём, отвечали на неимоверное количество вопросов, что-то уточняли и переуточняли. Иван Иванович был весел и благодушен, а мне подумалось: его-то наш happy end, возможно, не очень обрадовал, случай был далеко не тривиальный, сколько можно было бы материала для исследований получить. Но выглядело всё абсолютно пристойно, никаких намёков на дальнейшие обследования и наблюдения.

В конце беседы, прихлёбывая ароматный кофе, Иван Иванович вдруг, словно прочитав мои мысли, разразился монологом:

— Вы полагаете, видимо, что случай ваш уникальный и аналогов не имеет. Так вот, это совершеннейшее заблуждение. Каждому из нас в той или иной степени приходилось сталкиваться с подобным. Да-да, не удивляйтесь, именно каждому из нас. Ведь совсем не обязательно лишаться возможности говорить, чтобы натолкнуться на непонимание. Когда вы говорите, убеждаете, доказываете, а ваш собеседник напоминает железобетонную стену, от которой ваши слова отскакивают как горох, разве это не напоминает ваш случай? И чем принципиально отличается ваше, Сергей Александрович, пережитое состояние от состояния человека, которого не желают слушать, не желают или не могут понять? Согласитесь: если и отличается, то чисто внешней стороной, атрибутикой. Представьте себе театр, в котором на фоне ультрасовременных декораций осуществляется постановка драмы Шекспира. Герои страдают, любят, переживают, умирают... Разве их страдания, их переживания становятся мельче, незначительнее оттого, что на заднем плане зритель видит не крепостную стену, а какой-нибудь супермаркет или звездолёт? В последнее время я иногда стал задумываться: а стал бы мир лучше, чище, добрее, если бы все в нём, вы уж извините меня за кощунство, пережили то, что пришлось пережить вам? И как бы мне ни хотелось сказать «Да!», но опыт, опыт... Люди забывчивы. И далеко не всегда умеют ценить то, что имеют, как это ни прискорбно. Рискуя выглядеть старым брюзгой, хочу всё же пожелать вам, молодые люди, ценить то, что у вас есть. И не забывать, что счастье — предмет хрупкий, легко бьющийся. А склеивать гораздо сложнее, чем беречь.

— Скажите, доктор,— я решилась всё же задать мучивший меня вопрос,— а это всё не может вернуться?

— Стопроцентных гарантий,— Иван Иванович развёл руками,— не может дать даже Госстрах. Но я надеюсь, что этого не случится. Старайтесь по возможности избегать конфликтных, стрессовых ситуаций, хотя как их избежать в наше время...

Не могу сказать, что такой ответ меня успокоил, но выбирать не приходится. Остаётся надеяться, что не придётся нам больше увидеть ни этого санатория, ни Ивана Ивановича с его наигранными монологами, как бы вежлив и галантен он ни был. Впрочем, всякое может случиться. Петька вон в последнее время стал таким таинственным и ни в какую не хочет рассказывать о своём новом месте работы. Но таинственность эта приводит к определённым выводам...

Одним словом, история эта закончилась хорошо. Серёжка опять говорил по-русски, совершенно забыв свой неведомый тарабарский язык. А наши семейные отношения впору было назвать идиллическими, эта встряска явно пошла нам на пользу.

Часть вторая

Разнообразие бутылок
В великолепии стола,
Но мерзко холодит затылок
Прикосновение ствола.

Вот в люстры пробка полетела,
И всё веселье — впереди!
Но перекрестие прицела
Уже застыло на груди.

И тамада в хвалебном тосте
Забавно-искренний такой...
За здравье выпивают гости,
Хотя уже — за упокой.

На этом закончилась «Рукопись № 1». Но не закончились беды и испытания, свалившиеся на нас неведомо за что. Всё было очень даже хорошо, пока не стало совсем плохо...

Когда я усадила Серёжку за эту рукопись, никакого определённого плана у меня не было. Просто всё произошедшее с нами казалось достойным описания. Действительно, не каждый день случается такое. И далеко не со всеми.

А ещё не покидало меня чувство, что всё изменилось, произошли какие-то глобальные перемены, которые я не могу уловить, понять, осмыслить. Серёжка стал другим, совершенно изменился. Более того, эти изменения продолжались, и они пугали меня. Хотя явных причин для волнений как будто бы не было, скорее наоборот: Серёжка был внимательным, заботливым, весёлым, жизнерадостным. Но в то же время он стал более сдержанным в оценках окружающего, твёрдым, даже жёстким в решении возникающих проблем, что само по себе тоже было отрадно, но... это был уже не тот человек, за которого я выходила замуж, с которым прожила столько лет. И мне хотелось верить, что, переживая заново всё произошедшее с нами, Серёжка снова станет самим собой. Но, заинтересовавшись вначале, он вскоре охладел к рукописи и лишь вставлял комментарии, а затем и вовсе потерял к ней интерес. А я решила всё же дописать её. И не только из спортивного интереса или упрямства...

К тому, прежнему Серёжке я привыкла, знала его слабости, ценила достоинства. Сейчас же приходилось снова узнавать, снова привыкать. Впрочем, новый Серёжка меня тоже вполне устраивал. До тех пор, пока однажды ночью я, проснувшись от бормотания Игорёшки и укрыв его одеялом, которое он сбросил во сне на пол, вдруг с размаху не ткнулась в совершенно новый, неожиданный для меня вопрос: а устраиваю ли я его? И на этом идиллия закончилась!.. Сначала с тревогой, а затем со всё возрастающим испугом я пыталась ответить на этот вопрос — и не могла. Промаявшись до утра, но так и не найдя ответа, утром я решила одним махом разрубить этот узел и задала мучивший меня вопрос Серёжке. А в ответ услышала неожиданное:

— Меня не устраиваю я сам.

— Почему, Серёжа?

— Боюсь, не смогу тебе объяснить. Я могу быть другим. И хочу быть другим. Это всё, что я пока могу сказать точно. Всё остальное — из области предположений и предчувствий.

— Ты попробуй объяснить, а я постараюсь понять.

— Зачем?

— Как зачем? Мы ведь муж и жена. Я люблю тебя! И хочу помочь тебе.

Серёжка помолчал, помешивая ложечкой остывший чай и что-то обдумывая. Потом вдруг спросил:

— Ты знаешь, что Петруха до сих пор влюблён в тебя?

— Не знаю. Может быть. Только какое отношение это имеет к тебе?

— Надо полагать, самое непосредственное. Мы ведь так и не узнали, что на самом деле со мной произошло. Никто ничего толком так нам и не объяснил.

— Ну и что?

— Давай так: я дам тебе прочитать кое-что, а потом мы продолжим разговор, если у тебя ещё останется такое желание.

— Серёжа, не пугай меня. Что я должна прочитать? При чём здесь Петька?

— Сначала прочитай.

Серёжка отодвинул нетронутый чай, вышел из кухни и вскоре вернулся, держа в руках один из томов энциклопедии. Полистал страницы и вытащил несколько листков бумаги, бегло просмотрел их, несколько листков подал мне, остальные положил на край стола.

— Сначала прочитай вот это.

— Что это?

— Ты читай, читай.

При ближайшем рассмотрении листочки оказались ксерокопией какого-то документа. Некоторые места в тексте были тщательно вымараны, причём не в оригинале, а в самой ксерокопии. Я стала читать.

«...Учитывая вышеизложенные соображения, мы склонны считать произведённый эксперимент успешным, а полученные результаты, несмотря на их парадоксальность, положительными.

Несомненным является факт восприимчивости человеческого организма к комплексной системе воздействия, применённой в ходе эксперимента. Более того: сознание пациента активно и непосредственно участвовало в формировании внедряемых блоков привнесённой памяти, что, в конечном итоге, позволило избежать наложения ассоциативных рядов и связанных с этим возможных нежелательных эффектов. Всесторонний анализ полученных результатов полностью подтверждает теорию профессора...

...Вмешательство третьей стороны, которое, согласно рапортам службы безопасности, не удалось оперативно и безболезненно нейтрализовать, предопределило досрочное прерывание эксперимента, в связи с чем собранного материала оказалось недостаточно для исчерпывающего объяснения расхождений в предполагаемых и реально полученных результатах. В частности, не совсем понятно отсутствие в блоках привнесённой памяти аналогов некоторым понятиям и явлениям, наличие которых в оригинальной матрице сознания является неоспоримым. Аргументация, предложенная... как исчерпывающая, кажется нам, тем не менее, недостаточно убедительной.

Структурный лингвистический анализ также выявил ряд нюансов, не поддающихся однозначному толкованию. К ним можно отнести спонтанное формирование элементов и связей, не имеющих аналогов в использовавшемся оригинале...

Мы считаем продолжение эксперимента возможным и даже необходимым, для чего предлагаем получить согласие пациента, предоставив ему по возможности минимальный объём информации.

Подчёркивая, что дальнейшие наши действия полностью зависят от результатов работы службы безопасности, считаю необходимым отметить, что претензий к указанной службе мы не имеем...»

Сказать, что я была ошарашена,— значит, ничего не сказать.

— Откуда это у тебя?

— Разве тебя не интересует, что это такое?

— Меня интересует, что это такое,— тупо повторила я, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями.— И откуда это у тебя, меня тоже интересует.

— Это — отчёт комиссии своему вышестоящему органу. Если предположить, что это не фальсификация и не глупая шутка, то самым важным является следующий вывод: такая комиссия и такой вышестоящий орган действительно существуют.

— Здесь написано про тебя? — до меня наконец-то стал доходить смысл того, что я прочитала.— Но как же это, Серёжа? Разве такое может быть?

— Я полагаю, что эти листочки — не фальсификация и не шутка.

— А откуда они взялись-то?

— Их мне передал Петруха,— раздельно произнёс Серёжка.— Твой знакомый Петруха, который до сих пор влюблён в тебя.

— Подожди, при чём здесь это? А у Петьки-то они откуда?

— Вот и я у него спросил: откуда?

— И что?

— А ничего! Они не соизволили ответить, предоставив мне самому поломать голову.

— Серёж, ты что-нибудь понимаешь?

— Я лишь предполагаю. Вернее, предполагал.

— А сейчас знаешь?

— Сейчас тоже предполагаю, но информации у меня стало больше. Вот это я получил тоже от него,— Серёжка подал мне ещё один листок.

Текст был написан от руки, и я узнала торопливый неряшливый Петькин почерк.

 

«— Добрый день. Будьте добры, пригласите Наталью Николаевну.

— Наталья Николаевна в настоящий момент находится в отпуске.

— Молодой человек, вы не могли бы сообщить мне её домашний телефон?

— Сообщить могу, но дома вы её не застанете, она в настоящий момент в отъезде.

— А когда закончится этот настоящий момент?

— Простите, не понял.

— Когда Наталья Николаевна выйдет на работу?

— Этого я не могу сказать.

— А Роберта Ивановича в настоящий момент вы можете пригласить?

— Роберт Иванович не является более директором нашего предприятия.

— А что, с ним что-то случилось?

— Насколько мне известно, ничего серьёзного. А вы, собственно, по какому вопросу?

— Я представитель фирмы «Ника плюс», меня интересуют причины отказа от пролонгации нашего договора.

— Побудьте, пожалуйста, на телефоне, я постараюсь выяснить.

— Э, нет, такие фокусы мы знаем...

— Не кладите...

— Абонент положил трубку. Номер засекли, группа уже выехала.

— Хорошо. О результатах доложите немедленно».

 

— Ничего не понимаю! С Робертом Ивановичем я только вчера разговаривала.

— Он по-прежнему ваш директор?

— Ну да. Во всяком случае, у меня не было причин усомниться в этом. И в отпуск я ещё только собираюсь.

— А «Ника плюс»?

— Бред какой-то! До истечения срока договора ещё несколько месяцев. И вообще... Так не бывает! Кто-то решил нас разыграть.

— Кто? Петруха? А зачем?

Я не нашла что ответить. В самом деле, зачем ему нас разыгрывать? Да и не похоже это на него абсолютно. Но и правдой это быть никак не могло, не могло — и всё тут!

— Я ничего не понимаю. Петька же нам помогал, сам помогал.

— Ты позвонила, попросила помочь — вот он и помогал.

— Пусть так, я попросила, он не сам вызвался,— но ведь это ничего не меняет.

— А телефон он разбил совершенно случайно...

— Телефон? А что телефон?

— Да есть у меня ещё одна бумажка, тоже весьма любопытная,— и он протянул мне ещё один листок, который я взяла как бомбу, готовую в любой момент взорваться.

Ещё одна ксерокопия. Текст без помарок, но без начала и без конца, как будто кто-то аккуратно вырезал ножницами фрагмент документа, а потом скопировал его на ксероксе.

«...При установке контрольного оборудования в квартире объекта была допущена оплошность, которая не может быть оправдана ни отсутствием времени на подготовку операции, ни дефицитом квалифицированных кадров. Виновные отстранены и понесут наказание.

Объект посчитал произошедшее обычным совпадением, контрольное оборудование обнаружено не было. Но отвлекающий манёвр считаю недостаточно подготовленным и связанный с ним риск неоправданным.

В настоящий момент контрольный пункт работает в холостом режиме, его ликвидацию или консервацию считаю преждевременной.

По результатам прослушивания в кафе и автомобиле мною составлена отдельная докладная. Могу лишь добавить, что удалось определить номер телефона одного из абонентов. Это квартирный телефон практикующего специалиста в области психиатрии, имя которого достаточно широко известно. Поскольку речь шла об обычной консультации и никакие из интересующих нас нюансов упомянуты не были, я отдал распоряжение прекратить разработку этого направления. Номер второго абонента до сих пор не удалось определить, что само по себе является достаточным доказательством необходимости продолжения оперативной работы в отношении владельца автомобиля. В этой связи мною предложены следующие варианты...»

Я перечитала дважды, потом опасливо осмотрела стены и потолок. Всё происходящее напоминало дурной сон. Хотелось проснуться.

Зазвонил телефон. Это было так неожиданно. И оглушающе громко. Я вскрикнула, выронила листок и бросилась к Серёжке. Прижалась к нему лицом. Сердце бешено колотилось, готовое выскочить из груди. Серёжка гладил меня по голове, что-то шептал, стараясь успокоить.

Телефон требовательно звонил. Серёжка, продолжая обнимать меня за плечи, дотянулся до трубки. Звонила мама, спрашивала, привозить Игорёшку или мы сами за ним заедем. Я дрожащим голосом попросила оставить его на ночь. Мама всполошилась, но я кое-как успокоила её, соврав про приглашение в гости.

Отдышавшись и выпив воды, я вопросительно посмотрела на Серёжку, указывая на телефон.

— Снявши голову, по волосам не плачут,— Серёжка невесело засмеялся.— К тому же они уверяли, что всё отключили.

— Кто они?

— Те, кто устанавливал.

— Ты с ними встречался? Когда?

— Не с ними, а с ним. Дня три назад.

— И ты молчал! А с Петькой когда виделся?

— Дня четыре назад. Нет, пять. А молчал потому, что сказать было нечего.

— А сейчас?

— Сейчас тоже далеко не всё понятно. Но, как я уже говорил, кое-какие предположения сделать можно. Да, ты ведь не всё ещё прочитала. Есть ещё один документик. Правда, он тоже ничего не проясняет — скорее, запутывает всё окончательно.

И Серёжка протянул мне последний листок, который был у него в руке. Оказалось, что это не листок, а фотография. И на ней — неровно оторванный листок из записной книжки на фоне каких-то тёмных размытых пятен. Текст на листочке написан от руки незнакомым почерком.

«Николаич!

Ты, как всегда, оказался прав. Проверили мы тот «Мерседес» и действительно обнаружили и детектор, и нейтрализатор. Из последних моделей, изготовлены нашей оборонкой. У нас таких, кстати, нет до сих пор, а ты ведь обещал. Всё соответствующим образом оформлено, мы по своим каналам прокачали, придраться не к чему. Владелец «Мерса» — генеральный директор фирмы, которая проходит по третьему списку. Так что, сам понимаешь, излишнего рвения мои ребята не проявляли, чтобы не засветиться.

Но в одном ты всё же не прав: не слушали мы его, не пытались даже. Сам посуди: зачем нам лишняя головная боль? Своих проблем выше крыши. И наружка была не наша, мои, к сожалению, так профессионально работать пока не умеют.

Так что не грешен, батюшка, отпусти с миром. Разбирайся со своими слухачами и топтунами сам, я и рад бы помочь, да нечем. Могу лишь изложить свои соображения, в виде дружеского совета. Торчит там один хвостик, за который мне не уцепиться, а у тебя может и получиться. Суть вот в чём...»

Часть листка с продолжением текста как раз и была неровно, по всей видимости — второпях, оторвана.

— Это тоже от Петьки? Или от тех, других? — спросила я равнодушно.

И это равнодушие, моё собственное равнодушие, пугало меня едва ли не больше, чем то, что я прочитала в этих треклятых бумажках. Оно означало, что уже достигнут предел, что достаточно пустяка, какой-нибудь мелочи — и я сорвусь. Бывало такое нечасто, но всё же случалось, и воспоминания об этих моментах я старалась загнать в самый дальний уголок своего сознания. Я была бы несказанно рада вовсе от них избавиться, но воспоминания — не старые башмаки, на помойку не выбросишь и в комиссионку не отнесёшь.

Серёжка почувствовал моё состояние, ободряюще улыбнулся и даже подмигнул, как бы говоря: «Ничего, и не с таким справлялись!» Потом попытался взять фотографию, которую я по-прежнему держала в руках, сжимая так, что побелели костяшки пальцев.

— Давай-ка уберём этот компромат до лучших времён,— сказал он таким тоном, каким обычно разговаривал с Игорёшкой, пытаясь его в чём-то убедить.

Я с трудом разжала пальцы. Руки мелко, противно дрожали. Губы тоже дрожали, поэтому свой вопрос я задала лишь с третьей попытки:

— Ты знал... с самого начала?

— Да нет, конечно, ничего я не знал. Не подозревал даже. Со мной в жизни много чудного происходило, я как-то уже и привыкнуть успел. В девятом классе совершенно случайно попал на районную олимпиаду по физике — и занял первое место. А через месяц на уроке не смог, как ни бился, решить одну из тех задач, которые были на олимпиаде. Все единодушно решили, что я умудрился у кого-то списать. Я тогда страшно обиделся и за четверть по физике схлопотал тройку. Однажды на спор наизусть выучил «Евгения Онегина» — и позорно срезался на Маяковском, запутался во всех этих иностранцах, чиновниках и штанинах. Да мало ли...

Говоря всё это, Серёжка усадил меня на табуретку, включил остывший чайник, достал коробку конфет, которую я приберегала для подходящего случая. И ведь добился-таки своего! Я немного успокоилась, руки и губы перестали дрожать, звенящую пустоту в голове стали заполнять обрывочные мысли.

— Серёж, за что они нас... так?

— Это они не нас, а меня.

— А тебя за что?

— Не знаю. Может, случайно, а может, подхожу я им по каким-то параметрам. Цвет глаз, размер обуви, социальное происхождение... Что толку гадать?

— И что же нам теперь делать?

— А ничего! Сейчас вот попьём чаю, переоденемся в парадно-выходное и завалим к кому-нибудь в гости.

— Да ты что, какие гости? Не хочу я ни к кому в гости!

— Ладно, гости отпадают,— легко согласился Серёжка, разливая по чашкам чай.— Займёмся чем-нибудь другим, мало ли занятий на свете. Но сначала мы попьём чаю с конфетами, нечего им в коробке отлынивать.

— Нет, сначала ты мне объяснишь...

— А вот объяснять я сейчас ничего не буду.

И хоть сказано это было очень мягко и улыбался Серёжка добродушно, я почему-то сразу поняла, что настаивать бесполезно: он принял решение и не отступит от него, что бы я ни сказала. Эта его решительность тоже была новой, незнакомой. Уж что-что, а настоять на своём в случае необходимости я всегда умела, не мытьём, так катаньем.

— А когда?

— Тайна сия велика есть... Ты спрашиваешь так, словно я Дельфийский оракул и способен ответить на любой вопрос. А где ты видела оракула, который две недели искал бы причину подозрительного подвывания в левой задней части автомобиля? Он, оракул то есть, сразу бы сказал: надо выкинуть к едрёне фене это, а поставить на освободившееся место вон то. Слушай, а не поехать ли нам на речку? И сами сполоснёмся, и машину окунём. А то неудобно даже: «Тойота», а грязная, как «Запорожец».

И опять я согласилась безропотно. Похоже, подчиняться мне начинало нравиться. Ехать никуда не хотелось, но не сидеть же дома среди этих подслушивающих и подглядывающих ерундовин? Может, их и нет вовсе. А если есть?

Погода благоприятствовала: солнце прилагало максимум усилий, чтобы доказать, что на дворе по-прежнему лето, а лёгкий ветерок приятно холодил тело. Мы искупались сами, «окунули» машину и улеглись в её тени прямо на траву, благо цивилизация ещё не до конца изуродовала этот уголок природы и в непосредственной близости не наблюдалось битых бутылок, ржавых консервных банок и старых костровищ.

Но погода погодой, а на душе у меня было пасмурно, как бывает в ненастный осенний вечер, когда моросит мелкий нудный дождь, ветер завывает в проводах и раскачивает фонари, отблески которых неприкаянно мечутся по комнате. Серёжка непринуждённо болтал на отвлечённые темы, а у меня из головы не шли все эти ужасти, одна сумасшедшая идея сменялась другой, ещё более бредовой. Но все мои попытки перевести разговор в интересующее меня русло разбились о непоколебимое:

— Я приехал просто поваляться на солнышке пузом кверху, и никаким врагам и шпиёнам не удастся лишить меня этого удовольствия. Так что дыши полной грудью, хоть левой, хоть правой, хоть обеими вместе, и выбрось всё из головы.

Я лежала, смотрела на Серёжку, слушала его легкомысленные рассуждения о том, что первобытным людям жилось не в пример легче нашего, поскольку они запросто могли жить прямо на берегу этой речки и им было глубоко плевать, что НАТО опять желает куда-то расшириться, а бензин в который раз подорожал. Слушала — и не могла уловить ни тени беспокойства, ни намёка на переживания, абсолютно ничего. Притворялся он бесподобно, но зачем ему притворяться со мной? Столько усилий только для того, чтобы успокоить меня? А может, это его очередной тщательно подготовленный розыгрыш?

А что, сочинить все эти документы для него труда не составляло, а с помощью компьютера можно сфабриковать и не такое, в этом я уже имела возможность убедиться. Достаточно вспомнить хотя бы сцену ревности, которую устроил Серёжка, предъявив мне фотографии, на одной из которых были изображены я на фоне нашего дивана и Арнольд Шварценеггер с Игорёшкой на руках, а на другой — опять-таки я, в совершенно непотребном виде, с телом, как потом выяснилось, какой-то американской порнозвезды, и Сильвестр Сталлоне с выражением глубокого удовлетворения на лице, причём оба мы фривольно располагались на нашей кровати. Фотографии выглядели весьма убедительно, как я ни приглядывалась, никаких следов подделки не обнаружила. Конечно, эксперт-криминалист разглядел бы их моментально, да где его взять? А документы эти я даже не разглядывала, а лишь бегло прочитала. Ну, пусть не бегло... Нет, не мог Серёжка быть таким жестоким, все его розыгрыши — безобидное дурачество. К тому же Петькин почерк... Если только он не заодно с Серёжкой, но это уже фантастика чистейшая...

 

Домой мы вернулись под вечер. Готовить я ничего не стала, перекусили всухомятку. Серёжка включил телевизор и уселся смотреть футбол. Это меня добило окончательно: он, значит, футбол будет смотреть, а меня вроде бы как и нет вовсе. Напугал меня до смерти своими бумажками, а потом бросил на произвол судьбы: выплывай как знаешь.

Я готова была наговорить ему кучу резкостей, устроить грандиозный скандал, но в последний момент сдержалась. Поскольку на розыгрыш это не было похоже, приходилось признать, что либо мы действительно попали в какую-то детективную историю, либо на этот раз разыграли Серёжку. Именно эта последняя мысль и остановила меня. А кто мог так жестоко с нами пошутить? Петька? Как бы дико это ни выглядело, но ведь именно он передал все эти бумаги Серёжке, именно его почерком был написан один из текстов. И я решила пойти к своему давнему знакомому и вытрясти из него правду, какой бы она ни была.

Увидев, что я собираюсь уходить, Серёжка вышел в прихожую, помолчал немного, как бы в нерешительности, потом устало улыбнулся и вдруг сказал:

— Не забудь передать ему привет от меня.

Я выскочила на площадку, с размаху хлопнув дверью, почти бегом спустилась по лестнице и решительно направилась к Петькиному подъезду. Во мне кипели обида, злость, недоумение, разочарование и ещё какие-то чувства, в которых я не пыталась разобраться.

Нажимая кнопку звонка, я ничуть не удивилась внушительному виду металлической двери: это сейчас уже и не мода, а, скорее, жизненная необходимость, мы сами недавно поставили себе такую же. За дверью раздался Петькин голос, в котором проскользнула нотка недоумения:

— Кто там?

— Это я, Наташа. Мне надо с тобой поговорить.

Отступив немного в сторону, я ждала, пока дверь откроется. Но она не открывалась. Пауза затягивалась. Опять заговорил Петька, и в его голосе теперь явно чувствовалась паника:

— Наташ, ты извини, но я... у меня тут... в общем, я не могу сейчас с тобой говорить. Ты извини, но... никак...

Я взбеленилась.

— Петька, открой дверь, или я сейчас всех соседей на ноги подниму.

— Наташ, я правда не могу. Давай завтра, а?

— Завтра? Нет уж, никаких завтра! Мне надо поговорить с тобой сегодня, сейчас, немедленно!

— Ну не могу я, правда не могу! — Петька чуть не плакал, но мне было всё равно.— Завтра я зайду к вам вечером, и мы обо всём поговорим. Обещаю тебе.

— А откуда мне знать, что до завтра ты не сбежишь куда-нибудь?

— Ну что ты выдумываешь? Куда я сбегу?

— Не знаю. На Канары, на Багамы, в Америку, к тётке в деревню. Открой дверь!

— Какие Канары? Что ты выдумываешь?..

Но я уже не слушала. Нажав кнопку звонка, я не отпускала её до тех пор, пока не щёлкнул замок и дверь наконец не открылась. Петька был одет в строгий костюм и даже при галстуке. В другое время я бы удивилась, но сейчас мне было не до того. Буквально втолкнув Петьку в коридор, я закрыла дверь на засов, обернулась и приготовилась высказать всё, что думаю о хозяине квартиры, о его гостеприимстве, о его дурацких... И только тогда заметила, что мы не одни. В коридоре стояла женщина, которую я сразу узнала, хотя до этого видела всего один раз. Это была подруга Николая, с которой он привозил Серёжку из больницы. Её присутствие в этой квартире было столь неожиданным, столь нелепым, что я совершенно растерялась. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, затем Петька попытался как-то спасти ситуацию:

— Наташа, познакомься: это Ольга, моя... как бы это сказать...

— Не лгите, Петя, в этом нет необходимости,— перебила его Ольга.— Мы с Натальей Николаевной уже знакомы. Раз уж вы вошли, пройдёмте на кухню, что ли.

— А почему не в зал? Вид неубранной постели меня нисколько не шокирует.

Петька густо покраснел. Ольга посмотрела на него, улыбнулась, перевела взгляд на меня и холодно сказала:

— А я ведь была о вас лучшего мнения, Наталья... Николаевна,— отчество моё она произнесла с явной неохотой.— Грубо и пошло.

Теперь настала моя очередь покраснеть.

— Вас, конечно, может не интересовать моё мнение и даже мнение вашего знакомого,— продолжала Ольга всё так же холодно,— но всё же такое поведение не делает вам чести.

И опять Петька бросился спасать положение:

— Ну что вы, ей-богу, как... я не знаю... Ну зачем нам ссориться? Ольга пришла ко мне по делу, мы...

— Извините,— пробормотала я, стараясь не смотреть ни на Петьку, ни на его гостью. Мне было стыдно.— Я не знала...

— А если бы я пришла не по делу? — с интересом спросила Ольга.

Причём это было именно любопытство, никакой издёвки я не почувствовала.

— И тогда... тоже... Извините.

— Вот и хорошо! — Петька засуетился.— Сейчас пойдём на кухню, попьём чаю с вареньем, у меня есть чудесное варенье.

— Нет уж, чая на сегодня достаточно! — я вспомнила, зачем пришла.— У меня к тебе несколько вопросов, но это не для... Я хотела бы поговорить наедине.

— Видишь ли,— Петька замялся,— Ольга тоже, некоторым образом...

— Да, я в курсе происходящего... некоторым образом,— Ольга засмеялась.

— И вы считаете, что это очень смешно?

— Извините, это совсем по другому поводу. Я не считаю происходящее смешным, просто мы говорим не совсем об одном и том же. Может, мы всё же пройдём на кухню?

— Ну что ж, кухня — не самое плохое место. Так уж, видимо, сложилось, что самые плохие новости я узнаю на кухне.

Кухня не изменилась: тот же гарнитур, тот же стол, и посуда прежняя. В голову полезли воспоминания о том, как мы пили чай из этих вот чашек и шептались, строя планы на будущее. Судя по Петькиному виду, он думал о том же. К реальности нас вернул голос Ольги, которая прочно взяла бразды правления в свои руки:

— Я предлагаю так: сначала Наталья Николаевна изложит свою точку зрения на известные события, а затем мы попробуем ответить на её вопросы. Петя, а вы этим временем приготовьте чай.

Я помолчала, собираясь с мыслями, и стала говорить. Оказалось, что рассказывать-то особо и нечего: я прочитала документы, из которых следует, что над Серёжкой кто-то производил или производит эксперименты, а также установил в нашей квартире подслушивающие устройства, что вообще ни в какие рамки не лезет. И поскольку эти документы попали к нам от Петьки, я хотела бы услышать его объяснения, иначе... Что будет иначе, я не знала, поэтому просто замолчала, ожидая их реакции. Никакой особой реакции не последовало. Петька смотрел на Ольгу, а та смотрела на меня, видимо ожидая продолжения. Убедившись, что продолжения не последует, она отхлебнула чай, обожглась и чертыхнулась такими словами, что мы с Петькой засмеялись: очень уж это было неожиданно. Засмеялась и Ольга.

— Какие конкретно документы вы читали? — согнав с лица улыбку, спросила она.

— Какой-то отчёт какой-то комиссии о том, что опыт можно считать успешным, несмотря на то что кто-то мешал и что-то вышло не так, как они хотели.

— Что-то у кого-то не получилось почему-то... А вы не могли бы поконкретнее?

— Поконкретнее пусть вон Петька говорит, он же читал эту бумагу.

— Я тоже читала, но меня интересует ваше мнение.

— А меня — ваше.

— Ну хорошо, своё мнение мы скажем. Но позже. Вы говорили о документах. Значит, были и другие?

— Да, ещё была запись телефонного разговора.

— Вашего разговора?

— Нет, звонили мне на работу. А там кто-то ответил, что я в отпуске, а мой начальник — уже не начальник, и что меня нет в городе, и что... что-то про фирму вашего... ну... Николая.

— Я с самого начала говорил, что это глупо, что всё проверяется элементарно,— включился в разговор Петька, обращаясь исключительно к Ольге,— но безопасность у нас обеспечивают самые умные, а все остальные — так, профессора с докторами...

— Петя, перестаньте вы обижаться. Всё равно ведь затея не удалась, там тоже не дураки работают.

— Если бы приняли мой вариант, то мы бы этих не дураков наверняка застукали.

— Ну и что?

— Здравствуйте! Как это «ну и что»? Прищемили бы им хвост, прижали бы к стенке.

— Так ведь всё равно договорились.

— А времени сколько потеряли?

Я, ничего не понимая, следила за их перепалкой, потом решила напомнить о себе:

— Может, вы потом разберётесь между собой? Или хотя бы объясните, о чём идёт речь.

Они посмотрели на меня, потом друг на друга, заговорили было одновременно, но опять Ольга перехватила лидерство:

— Были ещё какие-нибудь документы?

— Да. О том, как нам устанавливали подслушивающие устройства и кто-то допустил оплошность, но объект, то есть Серёжка, посчитал это обычным совпадением. И о том, что прослушивание в кафе и в машине ничего не дало, один номер определили, второй нет.

— Номер чего?

— Номер телефона.

— А кто передал этот документ, блондин?

— Не знаю, Серёжка не сказал. А какой блондин? Сосед?

— Какой сосед?

— Слушайте, что мы в Штирлицев играем? — я начала опять злиться.— Какой сосед? Какой блондин? Какой Николаич?

— Какой Николаевич? — они оба вскинулись и смотрели насторожённо.

— Николаевич? Ну, которому писали записку. Что в «Мерседесе» стоит какой-то регистратор... или интегратор...

— Нейтрализатор?

— Может быть. Не помню. Но всё законно и придраться не к чему. И что-то ещё про слухачей и топ... топтунов, кажется.

— А что именно?

— Что это не ихние, а чьи-то другие.

— Чьи другие? Впрочем, это вопрос риторический. А кто передал, тоже не знаете?

— Нет.

— А ещё что?

— Больше ничего. Но с меня и этого достаточно!

— Да, конечно. Петя, вы пока рассказывайте, а я сейчас вернусь.

Ольга вышла из кухни, а Петька начал говорить, не поднимая глаз от стола.

— Организация, в которой я работаю, занимается исследованиями сознания человека. Установлено, что в течение всей жизни человек использует ничтожное количество клеток головного мозга, а остальные не задействованы никак. А быть такого не должно...

— Почему?

— Природа не терпит пустоты. Если клетки есть, то они есть для чего-то. Существует несколько теорий, но все они недостаточно аргументированы. Мы исходили из предположения, что в этих клетках заключена информация, получаемая человеком из окружающего мира посредством специфических средств восприятия.

— Это как?

— Радиоволны, космические излучения, ультрафиолетовая и инфракрасная области спектра...

— И вы решили это проверить на Серёжке?

— В общем, да. Он сам согласился.

— А почему именно Серёжка?

Петька молчал, вертя в руках пустую чашку и по-прежнему не глядя на меня. Вернулась Ольга, посмотрела на Петьку, перевела взгляд на меня, вздохнула.

— Жаль, что ваш муж не решился рассказать вам обо всём, если не с самого начала, то хотя бы сейчас. Но его можно понять. Сначала эксперимент протекал без всяких результатов, а потом эта катавасия...

— Вы про аварию? Но вы ведь там были! Выходит, всё это подстроено, да? У вас не было результатов, и вы решили... решили подстроить аварию. Сволочи!

Петька дёрнулся как от удара, но промолчал и продолжал смотреть в стол. Ольга снова вздохнула, устало провела рукой по лицу.

— Вы не правы, ничего мы не подстраивали. Меня там вообще не было.

— Как это не было? А Николай?..

— И Николая не было.

— Как же не было? А разбитая машина, которую он купил, а ГАИ, а всё остальное?

— Постарайтесь успокоиться и выслушайте нас до конца. Мы сами сейчас не знаем, что было на самом деле, а чего не было. И мы не знаем, и ваш муж тоже не знает. Не знают даже те, кто всё это заварил.

— Но разве не вы начали этот эксперимент?

— Дело не в нём. Всё контролировалось абсолютно. В случае удачи ваш муж получал полный или частичный доступ к той информации, которая находилась в неиспользуемых клетках мозга...

— Если она там была!

— Да, если она там есть. Если же её нет или если эксперимент просто не удался бы, то сохранялся статус-кво, то есть ничего бы не произошло. Видимо, поэтому ваш муж и не стал вам ничего рассказывать, боялся разочаровать вас. Или себя.

— А авария?

— Никакой аварии не было. Вмешалась другая организация, которая занималась исследованием возможности формирования блоков привнесённой памяти для своих целей. Скорее всего, это как-то связано с разведкой. Во всяком случае, никто не пытался нас в этом переубедить. Вы читали отчёт именно этой организации, а не нашей. И их эксперимент удался, эти самые блоки сформировались. А теперь невозможно разобраться, какие воспоминания у вашего мужа истинные, а какие ложные.

Петька с недоумением посмотрел на Ольгу.

— Как это невозможно? Мы ведь договорились о совместной работе.

— В случае согласия пациента. А он согласия не дал. И я его не осуждаю. Одно дело — стремиться к духовному обогащению, и совсем другое — работать на организацию, использующую грязные методы работы для грязных же целей.

— Да подождите же вы! Это кошмар какой-то! При чём здесь Сергей? Какое отношение ко всему этому имеет Николай? И откуда взялся язык тарабарский?

— У нас были основания предполагать, что некоторые люди каким-то образом используют резервы своего мозга. Было несколько кандидатов, выбрали вашего мужа.

— Выбрали...— у меня вдруг мелькнула догадка, которая всё расставляла по местам.— Петька, так это ты?.. Это твоя работа? Ты так решил нам отомстить?

Петька втянул голову в плечи, уставился в пол и продолжал упорно молчать. За него заступилась Ольга:

— Вы опять не правы. В то время Петя ещё у нас не работал и никак не мог повлиять на наше решение. Просто несколько человек отказались, а ваш муж согласился. Согласился, подчёркиваю, совершенно добровольно. Отвечая на остальные ваши вопросы... Николай тоже хочет стать духовно богаче. И помочь в этом остальным людям. У него есть деньги, энергия и связи. Но, к сожалению, он не подходил для эксперимента. А язык... Вот к появлению тарабарского языка имеет косвенное отношение Петя, поскольку именно он разрабатывал лингвистическую сторону эксперимента той, второй организации.

— Я ведь не знал, ничего не знал,— глухо сказал Петька.— Мне предложили интересную, хорошо оплачиваемую работу, и я не видел оснований отказываться. Кто же мог знать, что всё так обернётся? А Серёжка мне не поверил. Он решил, что я специально предложил его кандидатуру, чтобы вернуть тебя. Если эксперимент будет удачным.

— Не понимаю.

— В случае удачи Серёжка очень сильно изменился бы, стал... ну, гораздо умнее, что ли, на несколько порядков. Вы не смогли бы жить вместе, не смогли бы друг друга понимать. Серёжка считает, что я по-прежнему в тебя влюблён и готов на всё, чтобы вернуть тебя.

— Но это не так?

— Да, я люблю тебя! — Петька впервые поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.— Я тебя очень люблю! Но я не виноват в том, что произошло. Ты мне веришь?

— Не знаю. Ничего не знаю. Во что верить, во что не верить? Всё так перемешалось. Один эксперимент не удался, второй удался, какая-то разведка. И всё это почему-то свалилось на нас с Серёжкой.

— Так всегда было. Всегда находился кто-то нечистый на руку, готовый воспользоваться плодами чужой работы. И сейчас тоже. Они ведь воспользовались нашей аппаратурой, нашими данными, даже нашими работниками. И для чего?..— Ольга махнула рукой, отхлебнула остывший чай.— А неудавшегося эксперимента не было. Оба эксперимента удались... в какой-то степени.

— Как удались? Вы же говорили...

— Эти блоки ложной памяти как-то повлияли на сознание вашего мужа. Видимо, организм сам пытается справиться с возникшими несоответствиями, расставить всё по полочкам. И для этого включил механизмы, до этого не использовавшиеся. Сейчас можно только гадать, что и как на самом деле происходит в сознании Сергея, он ведь категорически отказался сотрудничать как с нами, так и с ними. А есть ведь и ещё кто-то — эта последняя записка...

Зазвонил телефон. Ольга замолчала и вопросительно поглядела на Петьку. Тот пожал плечами и поднял трубку. Послушал немного, а потом, снова пожав плечами, передал трубку Ольге. Та взяла трубку насторожённо, но, узнав звонившего, заулыбалась. Впрочем, улыбка очень быстро погасла на её лице, сменившись озабоченностью. Несколько раз она взглянула на меня: видимо, речь шла обо мне или Серёжке. Потом озабоченность сменилась страхом.

— Коля,— заговорила она в трубку срывающимся голосом,— не надо так, слышишь? Бог с ними, с деньгами! Не бывает нулевых шансов, ты же сам всегда меня в этом убеждал! Коля!..

Дальше она слушала, кусая губы, сжимая и разжимая кулак, пытаясь сдержать наворачивающиеся слёзы.

— Коля, Коленька,— умоляюще зашептала она.— Прошу тебя, не надо так. Они не посмеют. Коля, должен быть другой выход. Коля!

Уронив трубку, не вытирая слёзы, катящиеся по щекам, она бормотала:

— Сволочи, сволочи, сволочи...

Потом выскочила из кухни, даже не взглянув на нас. Хлопнула, как выстрел, металлическая дверь.

Петька осторожно поднял трубку, послушал короткие гудки и положил её на аппарат.

— Надо закрыть дверь,— сказал он, продолжая стоять у окна и глядя во двор.

Я поняла, что больше в этой квартире мне делать нечего, встала и вышла в прихожую. Петька даже не обернулся. Выйдя на площадку, я осторожно прикрыла дверь и пошла домой, всё убыстряя шаги. По лестнице я уже бежала сломя голову.

Квартира встретила меня тишиной. Серёжки не было. В комнате на столе рядом с магнитофоном лежала стопка общих тетрадей, на ней три магнитофонные кассеты, а на кассетах записка. Я не решилась сразу прочитать её, прошлась ещё раз по комнатам, заглянула в шкафы. Все Серёжкины вещи были на месте, не хватало лишь чемодана, костюма, нескольких рубашек и ещё кое-каких мелочей. В душу вползало холодной скользкой змеёй отчаяние. Вернувшись в комнату, я наконец взяла записку.

«Наташа, прости меня, я так и не смог тебе рассказать. Теперь ты, по-видимому, всё знаешь. Прости и не осуждай, у меня нет другого выхода. Будь счастлива! Береги Игорёшку.

Сергей.

P. S. Прочти бумаги, а кассеты можешь не слушать, ты там ничего не поймёшь. Поступай со всем этим как сочтёшь нужным».

Я вставила в магнитофон кассету, включила. Зазвучал Серёжкин голос, но говорил он на том самом непонятном языке. Уронив записку, я села на пол и дала волю слезам.

 

С тех пор прошёл месяц. Серёжка так и не появился, не позвонил, не прислал письма. Ничего... Петька тоже пропал. Сначала его телефон молчал, потом незнакомый голос ответил, что квартиру они купили, а где прежний хозяин — не знают.

На днях я нашла в почтовом ящике конверт, на котором стоял только мой адрес. В конверте лежала вырезка из газеты. Некролог. «На сорок третьем году жизни безвременно...» И фотография Николая в траурной рамке. Роберт Иванович сочувствующе развёл руками:

— Не знаю, голубушка, ничего не знаю, поймите меня правильно.

Но у меня ещё остались записи, в которых Серёжка описывал своё состояние и происходящие в нём перемены. Пять общих тетрадей, исписанных от корки до корки. Впрочем, первые две тетради являются просто дневником и к эксперименту никакого отношения не имеют, но ведь и три тетради — это уникальный материал, за которым кто-то когда-то должен прийти. Но почему-то не идёт...

(Слишком много неопределённости: кто-то, когда-то, почему-то... Вообще, всё случившееся кажется нереальным, зыбким, иррациональным, как тягостный запутанный сон, от которого наутро раскалывается голова и портится настроение. А ещё всё это напоминает небрежно скроенный сюжет плохенького детектива, в котором шпиёнов и террористов — как блох у бродячей дворняжки, все ловят и убивают всех, а концы с концами не сходятся абсолютно.)

Пытаясь разобраться в Серёжкиных записях, я чувствовала себя той самой блохастой дворняжкой, которая и сама ничего сказать не может, и не понимает того, что ей говорят, а потому лишь преданно заглядывает в глаза человеку с колбасой в руке и яростно виляет хвостом. И дело вовсе не в непонятных терминах, которыми последняя тетрадь усыпана, как облепиха плодами (откуда Серёжка нахватался их, терминов этих? Там ведь и математика, и физика, и химия, и социология, и ещё что-то вовсе уж непонятное), для меня и первые две тетрадки были как гром с ясного неба. Ведь столько лет жили вместе, а оказалось, что рядом со мной всё это время был совсем незнакомый человек, не чужой, а именно незнакомый. То есть незнакомый абсолютно!

То, что Серёжка интроверт, я понимала и до этого, но не подозревала, что до такой степени. Читая его скрупулёзные анализы собственных поступков, стремлений, желаний, своей реакции на поступки и слова окружающих, я ужасалась: как у него хватало времени, сил и просто желания общаться со мной, с сыном, с окружающими? Отшвырнув тетрадку, я ревела и повторяла: почему, ну почему? Почему он таил всё это в себе, почему не хотел поделиться со мной, ведь я же не чужая ему?

Немного успокоившись, я продолжала читать, надеясь найти ответы на все свои «почему», которых у меня появлялось всё больше. Но не находила... Вернее, на каждый ответ возникали два новых вопроса. В конце концов, окончательно отодвинув последние три тетради, поскольку понять там что-либо представлялось для меня делом абсолютно немыслимым, я стала заново перечитывать первые две. Некоторое время совесть моя пыталась протестовать, поскольку меня с детства учили, что читать чужие дневники, а равно письма и прочие материальные проявления души,— дело постыдное и недостойное. Но дни шли, никаких известий от Серёжки не было, надежды таяли — и совесть замолчала.

По мере того как в моём сознании формировался образ того, другого Серёжки, меня всё больше стали одолевать сомнения: ну не может такого быть, чтобы один и тот же человек был настолько разным с окружающими и с самим собой! Но, с другой стороны, разве можно кривить душой в собственных дневниках?

Терзаемая сомнениями, переживаниями за Серёжку и полной неопределённостью, я решилась позвонить одному из своих бывших воздыхателей, который тоже закончил юридический факультет и сейчас работал где-то в органах следователем. Тем более что он сам как-то предложил обращаться к нему в случае необходимости («...не дай Бог, конечно, но мало ли что в жизни может случиться...») в любое время дня и ночи. Воздыхатель на мою просьбу о встрече откликнулся охотно, к себе в кабинет приглашать, слава Богу, не стал, а приехал сам, с цветами, коробкой конфет и шампанским.

Мы прошли на кухню (опять на кухню!), я достала фужеры, включила чайник и на скорую руку сервировала стол.

После первых приветствий и комплиментов гость, беря быка за рога, объявил, что он женат и счастлив в браке, а посему можно переходить непосредственно к делу. Я не возражала, естественно, хотя такое начало несколько покоробило меня, поэтому я решила не придерживаться того плана беседы, который составила для себя до его прихода, и взяла с места в карьер.

— Ты слышал что-нибудь об этом деле? — я подала ему газетную вырезку с некрологом.— Да, и раз уж мы перешли к делу, как мне к тебе обращаться: Виктор Семёнович или по званию?

— Предлагаю следующий вариант: товарищ капитан Виктор Семёнович Прокопчук,— и он засмеялся так заразительно, что я тоже не смогла сдержать улыбку.— Если бы ты видела, как тщательно я выбирал галстук и какую сцену ревности закатила мне жена,— не задавала бы таких вопросов.

— А что, жена сильно ревнивая?

— Да нет, в пределах необходимой самообороны,— Виктор опять засмеялся.— Наташ, я же помню прекрасно, как ты класса с пятого любой косой взгляд считала ухаживанием и боролась с этим безжалостно, тебя даже за косички опасались дёргать. Не любила ты нас, мужиков, ой не любила! Знать бы за что... Или ты как, с годами поостепенилась?

— Нахал ты, Витюша, так беспардонно даме про возраст напоминаешь.

— Какие твои года, чтобы на такие мелочи внимание обращать? — он шутливо погрозил мне пальцем.— И не отвлекай ты меня своими глазищами, а то как вспомню молодость!..

— Так я ведь тоже вроде бы как замужем...

Невесть откуда взявшееся настроение моментально улетучилось. Виктор посмотрел внимательно, но спрашивать ничего не стал, разлил шампанское. Мы сдвинули фужеры, послушали их тихий серебристый звон и выпили без тоста.

Я смотрела на Виктора, который, так и не произнеся ни слова, читал газетную вырезку, и мысленно благодарила его за это молчание. Впрочем, он всегда был мальчиком очень тактичным, и служба его, похоже, не успела испортить. Виктор и ухаживал-то за мной, я бы сказала, очень ненавязчиво, моё недовольство переносил абсолютно невозмутимо, при появлении нового соперника вежливо отходил в сторону и терпеливо ждал, пока всё утрясётся само собой. Эх, был бы он понастойчивей тогда...

Перечитав некролог дважды, Виктор посмотрел на меня с явным недоумением.

— Этот Николай — он тебе кто?

— Просто знакомый.

— Совсем просто, без всяких?

— Почти совсем,— мне не хотелось начинать разговор ложью, поэтому чувствовала я себя немного неуютно. Впрочем, ложью моё утверждение нельзя было назвать.— Так слышал или нет?

— Ты понимаешь, дела там никакого и не было. Обычное самоубийство, вне всяких сомнений.

— А причины?

— Не знаю, это же было не в нашем районе. Конечно, я могу попытаться узнать подробности, но толку-то... Человек устал жить, свои долги вернул, должников простил, оставил записку, взял пистолет и застрелился. Всё очень просто.

— Человек решил уйти из жизни, а ты говоришь — просто.

— Наташ, таких случаев в последнее время — по два-три в месяц, мы успели привыкнуть. Если каждый случай расследовать по полной программе — никакой милиции не хватит. У нас и так... Но если тебя интересуют подробности, я попытаюсь навести справки.

— А пистолет?

— Сейчас куча народу имеет разрешение на ношение огнестрельного оружия. Да и вообще, пистолет — это не проблема,— Виктор решительно наполнил фужеры и ободряюще посмотрел на меня.— Давай для храбрости по маленькой, а потом ты мне всё расскажешь. Я же вижу, что ты вся на иголках. Мне, как врачу, можно всё рассказывать. Так что не стесняйся и не сомневайся.

— Ты ведь фантастикой в молодости не увлекался?

— Ну и вопросики у вас, мадам. Имеете целью запутать следствие?

— Дело шьёшь, начальник? — невесело пошутила я, но Виктор шутку не принял, смотрел серьёзно.

Пришлось допивать шампанское и рассказывать.

Рассказывала я, не особо вдаваясь в подробности, с момента аварии и до исчезновения Серёжки. Виктор не перебивал, слушал внимательно, но, как бы это сказать, слишком уж внимательно.

Когда я закончила свой рассказ, он помолчал немного, барабаня пальцами по столу, потом медленно, с расстановкой произнёс:

— Фантастику не люблю до сих пор. Я не тормоз. Меня зовут Витя.

— Ты мне не веришь?

— Верю, конечно, верю. Только вот насчёт выводов... А вещдоки какие-нибудь имеются?

— Тетради, кассеты, записка...

— А ещё?

— Ну, не знаю... Показания свидетелей, например.

— Каких свидетелей? И свидетелей чего?

Я растерялась. Петька пропал, Серёжка пропал, Иван Иванович сделает вид, что впервые меня видит, Роберт Иванович... он вроде бы как вообще ни при чём. Выходит, свидетелей-то и нет. Ввиду наличия отсутствия присутствия таковых...

Виктор заметил мою растерянность.

— Слушай, Наташ, а вы с мужем хорошо жили? Не мог он просто сделать ноги?

— Как это?

— Ну как бывает: полюбил другую и сбежал с ней. Ты извини, конечно, но больно уж всё мистикой попахивает, а на самом деле в жизни всё проще и конкретней.

— Не было у него никого, я бы заметила.

— И на сколько процентов ты в этом уверена?

Тут он попал в самую точку! Ни в чём я не была уверена, какие там проценты. А с другой стороны — зачем было бы такой огород городить, когда всё можно решить проще: развод и девичья фамилия, как сам Серёжка любил говорить.

— Да не расстраивайся ты так, я же только предположение сделал, а оно может оказаться ошибочным. Ты правильно сделала, что не обратилась к нам официально: заявление-то, может быть, и приняли бы, но не более того. Ушёл сам, оставил записку, всё законно. Если только по поводу алиментов...

— Погоди ты с алиментами! Не мог Серёжка просто так уйти, не мог! А тетради? А кассеты? Что я их, выдумала, что ли?

— Не выдумала, конечно, но...

Виктор повздыхал, передвигая пустой фужер с места на место, потом неуверенно сказал:

— Давай так сделаем: я возьму кассеты, тетради, послушаю, полистаю, а потом будем определяться, что делать дальше.

— Кассеты возьми, я их переписала, а тетради... Это же всё-таки очень личное, дневники...

— Ну ладно, дневники оставь, дай только последние три.

— Ты же там ничего не поймёшь.

— Я, конечно, простой мент, академиев не кончал...

— Вить, ты не обижайся, но там действительно чёрт ногу сломит, я...

— Хоп-майли! — перебил меня Виктор одним из своих непонятных словечек.— Так и порешим. Тащи кассеты и тетради. А потом быстренько-быстренько ставь чай, будем за жизнь трепаться.

 

Прошло ещё несколько дней. Пока Виктор «определялся», я перечитывала дневники Серёжки. Перечитывала практически с единственной целью: обнаружить там следы другой женщины. Или не обнаружить.

Женские имена в записях встречались, но весьма редко. Вскользь упоминались коллеги по работе, подруги друзей, знакомые знакомых. Никакого намёка на сколь-нибудь близкие отношения.

Первую тетрадь я изучала едва ли не с лупой. Не обнаружив ничего предосудительного, вторую тетрадь я начала читать «по диагонали» и вскоре обнаружила имя, которое повторялось всё чаще: Ольга. Именно Ольга проводила тот злополучный эксперимент с Серёжкой, именно она была организатором и вдохновителем этой сумасбродной идеи. Впрочем, почему сумасбродной, если эксперимент всё же удался? Во всяком случае, только удавшийся эксперимент может объяснить наличие тетрадей, практически нечитабельных для простого смертного типа меня. Но, хоть имя и встречалось часто, никакого интима не чувствовалось. Уважение — да, восхищение — может быть, но не любовь, это уж точно!

Чаще стали попадаться стихи. Если в первой тетради их было штуки три или четыре, во второй они встречались едва ли не на каждой странице. Иногда это были просто стихи без всяких комментариев, причём не только Серёжкины — я встретила несколько знакомых; иногда несколько поэтических строчек сопровождались обширными вступлениями и послесловиями. Вообще к стихам я относилась довольно прохладно, но некоторые мне понравились.

Из записей было понятно, что Ольга Серёжкины стихи читала, более того — он ценил её мнение и почти всегда с ней соглашался. Сердце кольнула обида: ей он свои стихи показывал, может быть, даже декламировал, а мне не захотел. Но потом я прочитала сонет, который уже слышала до этого.

Имён твоих вовек не перечесть.
На каждый день, на каждое мгновенье
Своё, особенное имя есть:
Любовь, Восторг, Печаль, Благоговенье...

Но никогда ты не зовёшься Лесть,
Ни Зависть, ни Измена, ни Презренье!
Природы совершенное творенье,
Твоим слугою быть почту за честь.

Слова смешны, когда пуста душа,
Когда за ней — ни медного гроша,
Лишь живость языка да туз в кармане.

Но коль душа поёт, душа жива,
То нет нужды перебирать слова:
Бери любое, сердце не обманет.

Прочитала — и вспомнила, как безжалостно обхихикала я автора, не подозревая, чьи это на самом деле стихи. А Серёжка оказался обидчивым, хоть про тот случай и не написал ничего в дневнике.

И тут я сообразила, что вообще этот дневник был довольно странным. Почти ничего не было написано про меня, про наши отношения, про его отношение ко мне. Можно было подумать, что эти темы его не интересовали вовсе. Или же он заранее знал, что я прочту его записи, поэтому и не затрагивал наших семейных отношений, хотя отвлечённые размышления о семье и браке встречались у него довольно часто. Но в таком случае становилось совсем непонятно, для чего же всё это писалось. Так ничего путного и не придумав, я стала ждать звонка Виктора.

А тот позвонил лишь спустя полторы недели, по телефону ничего объяснять не стал, договорились встретиться вечером.

На этот раз Виктор пришёл без цветов и шампанского, купив лишь коробку конфет, которую и вручил мне сразу у входа, ехидно объяснив:

— Решил на тебя не надеяться, а то пришлось бы без чая обходиться.

Я сделала вид, что оскорблена до глубины души и не намерена отвечать на эти инсинуации. Но коробку взяла. Виктор моего актёрского мастерства не оценил, и это было на него не похоже.

Беседовали мы опять на кухне. Я не пыталась скрыть нетерпения, и Виктор сразу же перешёл к делу.

— Кассеты я прослушал, тетради пролистал, в обоих случаях ничего не понял...

— А я что говорила?

—...и поэтому решил обратиться к специалистам. И знаешь, к кому меня отослали специалисты?

— К кому?

— Есть такой Иван Иванович Абраменко, главврач восьмой специализированной городской поликлиники. А специализируется та поликлиника на психических расстройствах, нервных болезнях и тому подобное.

— Это психушка, что ли? — я была ошарашена.— Они что, Серёжку в психи записали?

— Да нет, я бы не сказал. Иван Иванович — врач толковый и довольно известный. Так вот, если не углубляться в терминологию: твой муж совершенно здоров, никаких отклонений обнаружено не было, никакого нового языка не существует, а всё это — ловкая симуляция.

— ?!..

— Во всяком случае, я понял его объяснения именно так.

— Бред какой-то! Он там сам в своей клинике психом стал!!

— Не похоже. Вас он, кстати, прекрасно помнит.

— Ну, если не псих, то врёт как сивый мерин!

— Фу, Наталья Николаевна, что за выражения? Человек пожилой, заслуженный, а вы о нём так отзываетесь.

— Значит, мне ты не веришь, а ему веришь?

— Как раз наоборот.

— Что наоборот?

— Тебе я верю, хоть и не очень, а ему очень не верю.

— Ага,— я по-прежнему ничего не понимала.— А кому ты очень веришь?

— Себе. Своей интуиции. Своему опыту. И этот опыт мне подсказывает, что Иван Иванович Абраменко темнит и при этом считает капитана милиции Прокопчука лопухом, которого вокруг пальца обвести — что раз плюнуть. Но он, капитан Прокопчук то есть, не лыком шит. Он идёт к другим специалистам, не таким заслуженным, но тоже не дуракам. И они объясняют ему, то есть мне, прямо на пальцах, что многоуважаемый Иван Иванович, может быть, не прав, а может быть, и прав. Поскольку пациента нет, истории болезни нет, можно только делать предположения.

— Какие предположения-то?

— Предположений несколько. «Есть до фига, Горацио, на свете, что наши мудрецы в гробу видали...»

— Это ты сам придумал?

— Шекспир. Я только немного подредактировал.

— Так что насчёт предположений?

— Симуляция исключается. Теоретически такое возможно, конечно, но очень сложно: сделать вид, что не понимаешь по-русски,— это одно, а несколько дней говорить на другом языке, ни разу не сбиться, да ещё надиктовать столько текста на магнитофон — это совсем другое!

— Что значит — «ни разу не сбиться»? А если...

— Продолжай, что замолчала?

— Как можно вообще какой-то язык выдумать? — я неожиданно вспомнила, как Серёжка сказал: «Хочу есть»,— а потом опять ничего не понимал (или делал вид, что не понимает?), но решила пока промолчать.— Серёжка ведь не лингвист, да и вообще...

— Ни-си-что-со не-се но-со-во-со по-со-д лу-су-но-со-й...

— А по-русски?

— Это и есть по-русски. Между слогами вставляешь букву «с» с окончанием слога. Детишки обычно этим забавляются.

— А Серёжке зачем?

— Вроде бы незачем. Да и язык больно сложный для детских забав. Но теоретически — теоретически! — такая возможность не исключается. А с тетрадками и вовсе никакой ясности. Единственное, что мне сказали все специалисты в один голос: никаких открытий! Очень много информации, информация очень разносторонняя, комментарии зачастую весьма интересные, но ничего нового. Опять-таки теоретически это мог бы написать почти любой, во всяком случае — многие.

— Всё равно непонятно.

— Ну представь себе: сидит человек, у него под руками обширнейшая библиотека, где собраны книги по физике, химии, биологии, социологии, квантовой механике, теории эволюции и ещё куча всяких, подшивки научных и околонаучных журналов с заметками об открытиях и комментариями к этим заметкам и этим открытиям, причём всё это переведено на русский, ведь твой муж иностранными языками не владел; во всяком случае, в такой степени точно не владел. И вот сидит человек и делает выписки: из одной книги, из другой, из третьей — всё без разбору.

— А зачем?

— Чтобы окончательно запутать доблестную милицию в лице славного капитана,— Виктор начал было сердиться, но взял себя в руки.— Не знаю. Ты спрашивала про предположения — я сказал. Как мне объяснили — так я тебе передал.

— А сам ты как считаешь? Серёжка подсунул нам липу?

— Слушай, где ты таких выражений нахваталась? — Виктор засмеялся и погрозил мне пальцем.— Могу сказать одно: многое из того, что в тетрадках, на русский язык не переводилось вообще.

— И что?

— И ничего. Слушай, Наташ, а ты не заметила, что вокруг тебя все стали много врать? И Петька Поздеев, и Серёжка твой, и Иван Иванович, и все остальные... К чему бы это, а?

— И к чему же?

— Да к перемене погоды, я так думаю,— Виктор помолчал, задумчиво прихлёбывая чай.— Есть ещё маленький нюансик: все записи в тетрадях, во всех трёх, были сделаны в течение двух дней, максимум трёх. Я тут подсунул эти тетрадки своим экспертам, в качестве личной просьбы. Они рисуют примерно такую картину: твой Серёжка сидел три дня и переписывал эти тетрадки откуда-то, причём не писал, а именно переписывал, поскольку писал практически не останавливаясь, не задумываясь. Обширной библиотеки у вас нет, как я понимаю, доступа к глобальной информационной сети тоже, значит, остаются два варианта: либо он черпал информацию из собственной головы, либо из лежащих перед ним трёх тетрадей. Второе более вероятно, так как более правдоподобно. А это значит, что у него остались копии как минимум последних трёх тетрадей, а может, и всех пяти. Вот такие вот пироги с котятами, свет Натальюшка: их едят, а они царапаются. Зато с самоубийством Николая твоего всё более-менее ясно: острый приступ депрессии в связи с разочарованием в личной жизни и жизни вообще, имеются маленькая записочка для жены и более обстоятельное письмо, адресованное Ольге, просто Ольге, без фамилии и адреса. Письмо до сих пор не востребовано, лежит в отделении. Окажи помощь следствию, подскажи адресочек.

— Не знаю,— я безуспешно пыталась выкарабкаться из состояния прострации. Ни одной мысли, ни одного чувства, только всеобъемлющая, глухая усталость.— Никаких адресов не знаю. Вообще ничего не знаю и ничего не понимаю. Ни-че-го! Я хочу заснуть, проснуться — и чтобы всё как раньше...

— «Заснуть — и видеть сны...» Не дурак был этот Шекспир...— Виктор налил себе чаю, упорно пряча взгляд. Похоже, он тоже врал. Или, во всяком случае, не договаривал что-то.— Наташ, больше я тебе ничем помочь не могу, никаких оснований для официального расследования нет, ты же понимаешь, сама юрист. Если ты подашь заявление на розыск... Но опять-таки: на каком основании? Единственный вариант — это подать на алименты, тогда, может быть, найдут, да и то надежда слабая: сейчас ведь сама знаешь что в стране творится.

Я подавленно молчала. Да и что можно сказать в такой ситуации? Никто ничего не знает, все врут напропалую, одна я крайняя. Да ещё, может быть, Серёжка.

Виктор вынул из кармана несколько листков, протянул мне.

— Это бланк для подачи заявления на взыскание алиментов и образец для заполнения. Больше ничего предложить не могу. И рад бы, но... Извини!

 

Сейчас ночь. Игорёшка спит. Он уже успел соскучиться по папе, но пока верит, что тот в командировке и скоро вернётся. Но даже ребёнок вскоре поймёт, что таких длинных командировок не бывает. Что я тогда буду ему говорить? Как объясню, где наш папа, если я и сама этого не знаю?

Передо мной на столе лежат заполненный бланк заявления и эта рукопись. Завтра я отдам и то, и другое. Заявление — в суд, а рукопись — в типографию, где работал Серёжка. В типографии я уже договорилась, главный редактор по телефону обещал помочь с изданием моего повествования. Серёжкина трудовая книжка до сих пор лежит в типографии, его не увольняют, хоть и приняли на его место другого человека.

В заключение я хочу обратиться к тем, кого могут заинтересовать магнитофонные кассеты и Серёжкины тетради. Пусть это глупо, наивно, но я прошу вас: не бросайте меня так! Я готова стать другой, я готова участвовать в ваших опытах, я на всё готова! Но вы не можете меня так вот бросить. Верните мне Серёжку!

Дайте нам ещё один шанс, прошу вас.