Чтоб ты сдох
Он его ещё в аэропорту заметил. Сука, подумал он. Куда это его понесло? Он с ним и срать бы на одном поле не сел, а тут — в одном накопителе. Надеюсь, не в Москву. Но куда ещё в это время? Утро, все рейсы — московские.
Он его увидел ещё в аэропорту. Сука, подумал он. Чё тебе не сидится? Чё тебе не лежится — с молодой-то женой? Тоже в Москву, похоже, намылился. Ну, хоть бы не одним рейсом. Он с ним и срать бы на одном поле не сел, а одним самолётом лететь...
Он сел в дальнем углу накопителя, листал «Коммерсант», но всё было уже неправильно. Надо было сдавать билет и оставаться — поездка, которая так началась, добром не кончится. Если бы он увидел его на регистрации, а не в накопителе — сдал бы билет, и все дела.
Он сидел в дальнем углу накопителя, прикрывшись «Коммерсантом». Сука, всё настроение испортил. Одним своим видом. Чтоб ты сдох!
Объявили посадку. Нет, ну что за гнида — тем же рейсом летит. Специально, что ли? Кто стукнул? Вернусь — проверю.
Сидел, пока по аэропортовскому матюгальнику его не стали разыскивать: пассажир такой-то, вылетающий в Москву таким-то рейсом... Ладно. Хотя бы не в том же автобусе — уже хорошо.
В бизнес-классе его нет. Чё ж ты скромничаешь, парень? Упереть столько денег, а потом летать в экономе.
На посадке его не было видно. В автобусе тоже. А впрочем... Не может быть. Вот же сука. Идёт по проходу, озирается. Век бы тебя не видеть. Чтоб ты сдох.
Не может быть. Не может быть. 27 B. Сука, как он это сделал? Зачем ему это надо? Издевается. Отнял всё, а теперь ещё сиди с ним рядом пять часов. Да ещё на неудобном месте — посередине.
Сука. Он что, на соседнее место целится? Это ещё зачем? Он что такое задумал?
И свободных мест нет. Есть одно. У самого сортира, но лучше уж у сортира. Не получилось. Вон — ещё один пришёл. Нет, ну хоть в бизнес-класс доплачивай. Только тогда можно не лететь вообще — денег не останется. С некоторых пор с деньгами плохо. С тех самых пор, как вон тот, на 27 С... А впрочем... Ты этого хотел? Получи.
Не, ну прётся прямо по ногам. Боров. Сказал бы ему — да только мы ведь не разговариваем. Мы ведь вообще друг друга не знаем.
Мог бы и встать вообще-то — но и ноги не подобрал, облезай его, борова, как хочешь. И оба подлокотника занял. С краю же сидит, знает же, как в середине тесно. Можно, конечно, отвоевать подлокотник потихоньку, но тогда придётся прикасаться. А они неприкасаемые. И нерукопожатные. Они вообще друг друга не знают. Он скорее в руку кусок говна возьмёт, чем эту потную ладонь.
Подлокотника тебе не хватило. А вот хрен тебе подлокотник, пристраивай руки куда хошь. Пристроил ведь — на мою бабу. Грязные свои лапы — на мою бабу. Ты за это ответишь. Уже, конечно, ответил, но мало. Ты у меня — бабу, я у тебя — бабки. Да только мы не квиты, моя баба дороже стоила.
Нет, вот не свезло так не свезло. Справа ясно кто, слева — чёренькая. Не просто брюнетка, а чёренькая. И косит глазом — ненавидит. Ненавидь, ненавидь, я тебя тоже ненавижу. Всех вас ненавижу. Понаехали. Русскому человеку и сесть негде — обязательно рядом окажутся эти. На лучшем месте у окна. Они всегда на лучших местах. А нам остаётся сидеть посерёдке, руки по швам. Чтоб ты сдохла, сучка.
Взлетели наконец. Ещё несколько часов терпеть возле себя это мерзкое животное. Как она с ним спит? Жирный, руки потные. Воняет. Чем он воняет так? Рядом сидеть нельзя. И раньше вонял — но тогда как-то терпелось. Как вообще можно с таким спать? Как вообще можно было к такому уйти? Сиди, сиди — руки по швам. Пять часов тебе придётся сидеть так. Сука.
Сука. Как он чисто всё сделал. Без скандалов. Благородно. Мол, мы с тобой больше после этого работать не можем, сам понимаешь. И потому, мол, я ухожу. И мне, мол, ничего не надо, я свою долю в бизнесе тебе (вам!) отдаю, поехали к нотариусу. А пока они ездили к нотариусу, все деньги со счёта ушли на подставную фирму, а оттуда в никуда. Ни капитала, ни оборотных. Как раз в первом квартале. С поставщиками не рассчитаться, налоги не заплатить. И налоговая с внеплановой проверкой, какая-то чересчур информированная. Но выгребся. Выгребся и фирму сохранил. Сейчас многое зависит от этой поездки.
Десять тысяч метров. Минус пятьдесят за бортом. Прохладительные напитки. Не, у этой чёренькой пузырь как у котёнка. Со стакана воды тут же в сортир. Пусть лезет через ноги, буду я ещё вставать из-за неё. Сучка, сумищей своей по морде съездила. У них это называется — дамской сумочкой.
Сумка. Всё получилось. Они за всё ответят. Они ответят за мужа. За брата. За мать, за её обгоревшее тело на развалинах дома. За сына — точнее, за то, что от него осталось. Вы все сдохнете. А она попадёт в рай.
В хвосте что-то сильно хлопнуло, вдруг стало невыносимо холодно и стало нечем дышать. Всё это произошло в один момент. В этот момент оба успели подумать: сейчас ты сдохнешь. Ты, наконец, сдохнешь, сука.
Томление духа
Вот тут надо прыгать сразу. Потому что чем дольше собираешься, тем вернее не прыгнешь. А делов-то — полтора метра шагнуть. Но шагнуть — над обрывом метров в семьдесят. Сейчас к тому же снег. Скользко. Но хуже не будет.
Прыгнул. Устоял. Живой пока. Но это дело поправимое.
На летней сессии после каждого экзамена — на Такмак. Сначала нужно шагнуть вот тут, в сквозную пещеру между Беркутом и Такмаком. Шагнул — и дальше сможешь. Или не шагнул — и не сможешь. Сиди, чайник, на лужайке, жди, когда герои вернутся с вершины.
Где те сессии, где те девочки... Одна известно где. Там, где его нет. И не будет.
Так. Теперь мы имеем Корыто. Ход к вершине Такмака. Сперва немного подтянуться. Не получилось — куртка мешает. Куртку долой. Кожаные перчатки скользят на скале — перчатки долой. Хуже не будет. Хуже уже некуда.
Опа! Вышел в жёлоб. Потихоньку, полегоньку. Здесь «карман», там «карман».
И имеем корыто разбитое. Наше-то совсем раскололось. Разбилось о быт. Как-то так.
Корыто блестит льдом. Не снегом даже. Во полетишь-то потом, как в бобслее. Хочешь убедиться, что земля круглая,— садись на ягодицы и катись. Жаль, что никто не увидит. Не снимет видео, не выложит на «Ютьюбе».
А ну и идите со своим «Ютьюбом».
Э! Э! Стоп! Куда поехал? Рано. Рано! Только последнее чмо навернётся тут, с десяти всего метров. Переломаешься, но жить будешь. Долго будешь жить — может, даже до утра. Обидно было бы. Жил как чмо и сдох как чмо. Баба ушла. Партнёры кинули. Ни дома. Ни семьи. Ни бизнеса. Ещё и улетел с десяти метров всего. Чмо — оно и есть чмо.
Вот никогда даже не надеялся пойти по Корыту без страховки. Даже в бесшабашной юности, когда жизнь не особо дорога. Даже летом, по сухой скале. Не то чтобы боялся упасть — боялся не справиться. Это совсем другое. Упасть — ну упал да и упал, даже и насмерть. Колян как-то с Коммунара навернулся — прямо на глазах всмятку. Так то Колян, и с Коммунара улететь не всякому дано — для этого сначала надо туда залезть. Боишься не подтянуться, боишься ногу куда надо не задрать. То есть не смерти боишься, а собственного неумения. А смерти что бояться? Пока я есть — смерти нет, а когда смерть придёт, меня уже не будет.
А теперь и вовсе бояться нечего. Цветочки кончились, пошли ягодки: Камин. Вот где всегда была засада: до Камина он и раньше без страховки залезал. А на Камине засада. Не на самом Камине — Камин как Камин. Но с него надо перейти на Катушку. Вот откуда ходил только по верёвке, заботливо брошенной сверху.
Там и летом очко играло. Сейчас Катушка наверняка обледенела. Но ничего. Хуже не будет. Катушка — это уже метров тридцать, если не сорок, над площадкой. Не страшно. Отсюда упасть не страшно. Страшно было с десяти.
Коль наверху — так наверху,
А коль внизу — так уж внизу,
А коль на полпути наверх —
Так ни внизу, ни наверху!
Тут, помнится, надо очень даже закинуть ногу. Очень даже. Раз, два, три! Опа! Закинул. Штаны, конечно, лопнули, по яйцам хлестануло холодом. Ладно. Они больше не пригодятся.
А дальше что? Забыл. Десять лет прошло. Или даже пятнадцать. Да и не получалось дальше того, чтобы ногу закинуть. Потом уже — по верёвке.
Раскорячился на скале: правая нога высоко вверху, правая рука — тоже. Чего висим, чего ждём? Отпуститься, и все дела.
Нет. Раз пошла такая пьянка, давай выходить на правой руке. А там и левой где-нибудь...
Не получается левой! Ногти бессильно скребут по заледеневшей скале — ни «кармашка», ни зацепочки-«сопли». А на одной руке не выйти — йах! Поплыл. Поплыл, срывая ногти. Левая нога пошла обратно, до полочки. Встала. Висим. Хорошо висим. Нараскоряку, пузом по скале. И ледяной ветер по яйцам.
Внизу, под Корытом, в оставленной куртке заверещал телефон. Даже понятно кто. Есть у человека талант — звонить в самое неподходящее время: когда ты на горшке, на бабе или вот — на Катушке. Не отвечу, хоть зазвонись. Занят я. Так занят, что даже представить не можешь.
Са-а-арвались ногти, сорвались рукти,
Сорвалось моё тело со скалы!
Девчонки, плачьте, кусайте локти —
Мне жить осталось только до земли!
Не дано тебе залезть на Такмак в одиночку. Вообще ничего не дано. До возраста Христа дожил — и чё? И жил как чмо, и помереть собрался так же. Виси теперь, раскорячившись на Катушке.
Значит, так. Под ногами полочка? Полочка. По ней — и вправо. Как сразу не догадался? Был бы с ногтями. Хотя на фиг они теперь нужны, вместе с пальцами?
Опа! Вышел. Теперь по Катушке ползком. По Катушке, конечно, положено ходить ногами. Летом. Или зимой в триконях. А мы люди негордые. Рождённые ползать. Потому и ползём.
Руки саднят. Ногти сорваны, пальцы в кровище, задубели. А сам не замёрз, без куртки. Вспотел даже. Хуже не будет. Ибо хуже уже куда же?
А смерть гуляет по «Столбам»,
Голодна-а-ая и зла-а-ая!
В бездонных прячется щелях,
Кого-то по-о-оджида-а-ая.
Души моей вам не понять,
Она для вас потё-ё-ёмки!
У вас и общество не то,
У вас одни подо-о-онки!
Вот именно. Ну, чмо. А кто не чмо? Снуют. Суетятся. Выгадывают. А смысл? Всё равно помирать. И оглянулся я на все дела мои, которые делали руки мои, и на труд, которым трудился, делая их,— и вот всё суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!
До вершины рукой подать. Ну, значит, будет свободный полёт, а не срыв. С северной стороны низковато. Разбиться хватит, но без кайфа. Лететь — так уж лететь. Значит, восточная сторона, там метров сто полёта. Не в Корыте же кувыркаться. Корыто — пройденный этап.
На вершине — железная хреновина с остатками флага. Вышел. Кто бы мог подумать? Зимой, без страховки, один, в неприспособленной одежде и обуви. И такой, у флага. Прямо Егоров с Кантария в одном флаконе. Победа!
Там — сопки с заснеженным лесом. Там — город сияет. Летом, даже в вечернее время, город, конечно, на ладони — но ни огонька. А тут — просто вид из космоса. Вот сейчас из космоса и полетим. Как этот... Баум... бергер... гардер? А не как чмо. Чмо зимой на Такмак не залезет. Вот так-то.
А лететь расхотелось. Внезапно. Да идут они — и Алка, и бизнес, и Экклезиаст. Фигня всё это. Счастье есть, его не может не быть. Просто жить — вот тебе и счастье, и небо в алмазах, целое корыто. Сидел бы всю жизнь тут, на Такмаке, любовался бы.
Но — не лето. Ветер и минус пятнадцать. Куртка внизу, перчатки тоже. Пальцев, считай, нет. Такой вариант не предусматривался. Камикадзе учили взлетать, но не учили садиться — им незачем. Ясно было, что с Камина навернёшься или даже раньше. Был только план А — помереть с музыкой. А теперь нужен план Б. Которого нету.
Никакой дурак сейчас у Такмака не ходит — темно. До дач не докричишься. И до лыжных трасс в сияющем рядом Бобровом логу тоже — там музыка гремит. Сотовый остался в куртке.
Кричал, пока не сорвал голос. Никого. Придётся спускаться самому. Хотя вот теперь — страшно. Спускаться сложнее, чем подниматься. Куда сложнее. И жить теперь охота. Так охота, что не вышепчешь.
Главное — с Катушки на Камин. Никогда сам тут не спускался — дюльферил по верёвке. Где руки ставить, где ноги?
Повис, раскорячившись, ровно там же, где сорвал ногти. Где-то там левая нога должна встать. Но где? Возил и так, и так. Повыше? Не должно быть. Пониже? Тогда надо перехватываться левой рукой. Съехать чуток — но там может и не быть никакого выступа.
Съезжать нельзя, но и не съезжать нельзя. По спине даже не холодок пробежал — морозище. Колотит всего. Мгновенно замёрз, руки закоченели. Не держат.
Эй-эй, не надо. Не сейчас. Давай как-нибудь в другой раз. Не сейчас. Не се-е-ейча-а-а-а-а-а!..
