Ай-ки
(на озере Ая)
1.
Третий день.
Рыбачим на берегу.
Ничего себе
шустрят караси!
Как воробышки,
налетают на мякиш кишмя.
Белый мякиш
в кармане катаешь
ты
на озере Ая.
Стрекоза парусит поплавок.
Клюк, подсечка, рывок!
Не ори, дорогая,
На всё озеро: «Ай-я!»
Ливень
пляжников смыл
и матрасников смыл,
мы остались одни
подчистую на Ая,
трепыхучую мелочь с ладони обратно бросая,
иначе б — ведро!
Ливень был,
и — прояснилось.
А полночи лило и лило,
чтобы ты согревался,
к сердцу меня прижимая.
2.
Пятый день.
Идти никуда неохота.
Напешеходились по
раскалённому (если б пеклó так вчера!)
Чуйскому тракту.
Возле озера рухнули
в тихой нетоптаной бухте.
Лягушку спугнули,
она
расквакалась, как заполошная.
А потом ничего, успокоилась,
важно пошла нараспев, с расстановкой.
Видно, дала себя знать
холодная царская кровь.
3.
А всё-таки хорошо
под ливнем и в шалаше
на скорую руку из
веток еловых.
Дальний берег исчез,
река и окрестный лес,
только не смыло нас,
а могло бы!
Шаткий шалаш навесной,
ливень, ай, ледяной
змейкой за воротник
нет-нет, а достанет.
До дрожи прошибло аж,
но держит ещё шалаш
на честном слове и
красной бандане.
4.
О, если бабочки — так сразу целой тучей!
Как над Катунью,
в час их однодневный
они висят
сквозным мостом кипучим,
а мёртвые — о берег бьются пеной...
Ах, эти бабочки!
Для пляжников — беда!
Куда ни сядешь,
куда ни ступишь —
оставишь след.
В нём крылышек слюда...
Долина Каракольских озёр
1.
Русалка
высокогорных озёр
вырастает не больше ладони
женской.
А рыб
в озёрах, текущих из ледника,
просто не существует.
Откуда взялась
утиная семья на Караколах —
мне неизвестно,
но, поднимаясь до снега и оборачиваясь
(а долина прогибается чашей,
а вода просматривается до
крупнокаменистого дна),—
я видела клинообразные волны
от четырёх уток,
пока они не исчезли,
пока туман
и сами озёра не скрыл.
Как холодно на уровне снега в июле!
Вблизи удивляешься:
снег
покрыт каменистой серою пылью
не сплошь, а подобно
чешуе серебристой рыбы.
А говорили, рыба на Караколах не водится!
Просто она,
не достигая воды,
остаётся в снегах.
Камень, который я обняла,
чтобы не съехать по скользкому склону,—
немигающий рыбий глаз.
Он видел меня вблизи.
Видел то облако, то меня.
Настолько плотно
небо подходит к горе,
чем выше гора.
Никакой ностальгии!
Если я там была —
вечно пребуду там,
и маленькие зверьки,
что пищат при появлении человека,—
привыкнут ко мне.
2.
Ручьи...
У каждого свой
тембр — не тембр... наречие...
Когда пропадает в расщелину —
будто бы поезд идёт.
По крупным камням —
низкий гул.
Бубен цыганского табора —
издалека...
Вблизи — потрескивание костра,
только быстрее и громче.
Да!
У воды и огня
есть одинаковые,
обоюдоострые слова.
И это
бубен, и табор, и поезд подобны речи ручьёвой,
а не наоборот.
А ручьям не до нас.
Они пересекаются, переговариваются,
не зная, где нарекутся рекой.
Туман... иначе слишком подробно
камешки вижу на дне.
Один поднимаю...
Округло-пятнистый, как птичье яйцо.
Высыхая,
камень меняет цвет.
* * *
Ультра неба,
умбра охра бора
смешиваются на склоне горном.
По ущелью, сдавленному горлу,
только ветер
орро — марра — орро.
Недра гор
в себе сжимают кремни,
лезвия гранита жарко-жарко
друг о друга
орро — марра — орро...
Тесен камень,
тесен, тесен, тесен...
Скол скалы...
Огонь свободен —
марра!
Торро, горный ветер,
торро, торро!
Легенда о Телецком озере
Когда алтайские звёзды
не знали своих имён,
гроза ударяла в озёра
будто в шаманские бубны,
а цветенье так бурно
поднималось по склону,
что лавину могло удержать на весу,
на лепестках,
на траектории дикой пчелы,—
два сына горы, два близнеца,
плечи — смуглое серебро —
двуручный ковали меч
в горниле
заходящего солнца.
Ночью
меч закалялся сиянием месяца в горной реке.
И высыхала река,
и переполнялась опять
тающими снегами.
Настолько острым
был первый двуручный меч,
что плавную песню орла
перерубил на части
речи отрывистой, птичьей.
Стали соперничать братья:
кто же сильнее?
Эхо
Изнемогало: «Охм!»
Первый —
одним ударом
вершину матери гор
расколол.
Другой засмеялся
и самые недра горы
мечом полоснул.
Застонала земля,
треснула,
как перезревшее яблоко,
и провалился меч.
Прыгнули братья за ним — не вернулись...
И потекли в расщелину
тысячи горных ручьёв...
Так давно это было...
Но до сих пор
светится в лунные ночи на дне
Телецкого озера —
меч.
Да большеротый таймень
трепыхнётся, когда
срежет о лезвие ус,
на глубине засыпая...
Русалка
Здесь тоже ночь, но хвойная до жути,
до глубины, где каждый ствол шершав.
Кому бы только в том глухом безлюдье
её обнять, ладони ободрав?
Холодный камень, но не тот, бетонный,
прямоугольный, как бы ты ни льнул,
а над водой — луною закруглённый,
а под водой — взволнованный валун.
И вдоль него на небо взгляд глубокий
рассеянно и медленно течёт
из озера, где не хватает лодки,
застывшей в середине,
как зрачок.
* * *
Рано утром
в долине реки Чулышман
к водопаду иду.
Сквозь стрекотанье кузнечиков,
сонную дымку тумана —
к водопаду.
Справа —
горы лиловы,
слева —
золотистым сиянием солнца очерчены резко.
Шелестенье реки в двух шагах
так и тянет сухими губами припасть,
бьётся о камни, зовёт...
А я —
за вкусом воды ледниковой,
бережно жажду храня,
как последнюю тяжкую ношу,
единственный груз,
не дающий взлететь, раствориться в пространстве.
Пара стреноженных лошадей
мокрые морды приподнимает,
фыркая:
кто там в такую рань
тихую песню поёт,
к водопаду идёт?
Это всего лишь я —
былинка
в долине реки Чулышман,
неразличимая
с высоты перевала.
