Сподвижник Петра I граф Андрей Матвеев отозвался о Петре Андреевиче Толстом (1645–1729) как о человеке «в уме зело остром и великого пронырства». Именно за эти качества его прозвали также «шарпёнком». В самом деле, сей отпрыск старинного, восходящего к четырнадцатому веку черниговского рода, долго прозябавшего в бедности и безвестности, был возвышен царевной Софьей и принял деятельное участие в Стрелецком бунте 1682 года, в ходе которого были убиты ближайшие родственники и сторонники царевича Петра. Однако, увидев, как усиливается и берёт верх партия Петра, Толстой сделал крутой поворот и примкнул к сторонникам молодого царя. Своим отчаянным хитроумием он сумел не только загладить свою вину перед самодержцем, но и завоевать его полное доверие. Этой целью руководствовался Пётр Андреевич и когда в 1697 году, в возрасте уже пятидесяти двух лет, испросил у государя разрешение отправиться волонтёром в Италию для изучения морской науки. Расчёт Толстого был психологически точен: желание ехать в чужие края за знаниями было музыкой для ушей царя-реформатора.
Забегая вперёд, скажем, что Толстому дались и морское ремесло, и итальянский язык, и политес, но главное же — он проявил завидную настойчивость и изворотливость. Потому Пётр I, отличавшийся особой проницательностью в оценке людей, вместо морской службы определил Толстого по дипломатической части, направив его первым постоянным послом в Османскую империю. Мы не будем подробно останавливаться на дипломатической миссии Толстого в Турции, которая была чрезвычайно успешна (в том числе даже в глазах самих турок). Отметим лишь, что Петру Андреевичу удалось добиться столь желаемой царём выдачи изменника Мазепы, а также длительной отсрочки вступления османов в Северную войну: именно благодаря Толстому Турция объявила войну России только в 1710 году (а к тому времени в Северной войне со Швецией инициатива была уже на стороне России).
Кредит доверия Петра к Толстому после турецких событий возрос настолько, что царь давал ему особо деликатные поручения. Именно Пётр Андреевич был отправлен на розыски «непотребного сына» царя, Алексея Петровича. И он не только обнаружил беглеца в замке Сент-Эльм, что под Неаполем, но и, поняв, что царевича России добром не выдадут, употребил всё своё коварство, чтобы заполучить его хоть мытьём, хоть катаньем. И какие только турусы на колёсах не разводил: сулил полное прощение и всяческие милости Петра, да к тому же подкупил любовницу Алексея, Ефросинью, которая только и твердила царевичу, что, мол, желает по Неве на барке покататься. Благодаря усилиям Толстого Алексей в 1718 году был возвращён, а затем подвергся пыткам и казнён. А царь пожаловал Петру Андреевичу орден св. Андрея Первозванного, чин действительного тайного советника, а также должности президента Коммерц-коллегии, начальника Тайной канцелярии, сенатора и множество дворов, деревень, сотни крепостных.
Современники характеризуют Толстого как человека нрава деятельного и неукротимого, но лживого и лукавого, без проблесков совести и порывов к состраданию, способного решительно на всё.
Известно, что именно Толстой всячески поощрял любовную интригу Петра I с дочерью валашского господаря, княгиней Марией Кантемир, что ставило под удар брак царя с Екатериной Алексеевной. Однако Екатерина подкупила врача семьи Кантемиров грека Полигали, и тот дал княгине такие дьявольские снадобья, что у неё сделался выкидыш и она навсегда лишилась возможности иметь детей. Пётр Андреевич, смекнув, что ставил не на ту карту, тут же переметнулся в стан друзей Екатерины и даже стал склонять царя к коронации её как российской императрицы. И вот уже Толстой руководит торжественным коронационным церемониалом и получает в этот самый день вожделенный графский титул.
Пётр I говорил о нём: «Толстой весьма смышлён, но когда имеешь с ним дело, надо всегда иметь увесистый камень за пазухой, дабы стукнуть его в случае нужды по голове!» Рассказывали, что как-то во время придворного застолья царь подошёл к Петру Андреевичу и, положив ему руку на голову, сказал: «Сколько ума в этой голове! Кабы так много его там не было, эта голова давным-давно покатилась бы с плеч». Впрочем, о Толстом весьма лестно отзывались и именитые иноземцы. «Умнейшая голова России», «благовоспитанный человек», «очень ловкий» — говорил о нём французский посланник Жак де Кампредон; «достопочтеннейший и знаменитейший» — писал Н. де Маньян; человек, который играл «выдающуюся роль на театре российской истории» — отмечал датский эмиссар Ганс Георг Вестфален.
Нас будет интересовать вполне определённый период жизни Петра Андреевича, а именно — его заграничное путешествие (с 26 февраля 1697 года по 27 января 1699 года). То было время, когда между ним и царём только-только начинал растапливаться лёд недоверия. Начинать карьеру на шестом десятке лет ему, тогда ещё безвестному стольнику, воеводе из Великого Устюга, надо было не просто с нуля, а, учитывая его прежнюю горячую поддержку заточённой теперь в монастырь Софьи, со знака «минус». И на этом решительном этапе своей жизни он превратился в ревностного сторонника петровских преобразований.
И внешним проявлением такого превращения явилась его манера одеваться, которая, как и сам Пётр Андреевич, претерпела тогда самые решительные метаморфозы. В свой заграничный вояж он отправился в традиционном старомосковском платье. Нет сведений о том, как воспринимали иностранцы его русскую одежду; известно лишь, что многие из них «к приезжим форестиерам, то есть к иноземцам, ласковы и приветны», а также то, что в глазах европейцев такое платье воспринималось как экзотическое и щегольское. Исследователи Лидия Ольшевская и Сергей Травников говорят о том, что русская одежда Толстого — признак его «национальной гордости». И действительно, такая бравада русскостью может рассматриваться как осознанная позиция, если учесть, что Пётр Андреевич был знатоком западной одежды и автором наиболее полного и детального описания мод европейских стран того времени на русском языке — «Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе. 1697–1699 гг.».
Это сочинение — дневник, который вёл Толстой во время своего путешествия и куда он скрупулёзно записывал все виденные им реалии местного быта. Значительное место занимает здесь характеристика одежды жителей виденных им стран. И замечательно, что, описывая ту или иную местную моду, Пётр Андреевич часто сравнивает её с родной, российской. Вот что, к примеру, говорит он о жителях Венеции: «Венецыяне мужеской пол одежды носят чёрныя, также и женской пол любят убиратца в чёрное ж платье. А строй венецкаго платья особый... Дворяне носят под исподом кафтаны чёрные, самые короткие, толко до пояса, камчатые, и тафтяные, и из иных парчей... а верхние одежды чёрные ж, долгие, до самой земли, и широкие, и рукава зело долгие и широкие, подобно тому как прежде сего на Москве нашивал женской пол летники». Или ещё: «Медиоланские жители мужеска полу платье носят чёрное, во всём подобно платью венецкому кавалерскому, только и разницы, что у медиоланцев назади есть ожерелье власно (точно.— Л. Б.) такие, какие бывают у московских однорядок».
Его ассоциации иногда неожиданны: «Женской народ в Малте... поверху покрываются чёрными тафтами долгими, даже до ног от головы; а на головах те их покрывала зделаны подобно тому, как носят старицы-киевлянки по обыкновению своему». Обращает внимание Толстой и на причёски иностранцев: «А на голове у неё (жены неаполитанского вице-роя.— Л. Б.) никакого покровения нет, и волосы убраны подобно московским девицам».
Пётр Андреевич даёт развёрнутые характеристики различных итальянских мод — венецианских, медиоланских, неаполитанских, римских, флорентийских и т. д. Причём моды эти под пером путешественника обретают широкий культурный контекст: он привлекает сведения по истории голландского, «жидовского», немецкого, польского, французского, испанского и даже турецкого костюма. Достойно внимания и то, что одежда у него всегда социально маркирована: различаются костюмы дворян, «купецких людей», «слуг секретарских и шляхетских», мастеровых и т. д. Как чисто дворянская принадлежность им рассматривается, например, парик: «А простой народ волосы стригут догола, толко оставливают мало волосов по вискам».
В представленной Толстым панораме костюмов различных стран и народов значительное место уделено московской одежде. Путешественник как будто рассматривает её из западного «далека», постоянно сравнивает с увиденным там и тем самым актуализирует её, включает в живой культурный процесс. Понятно, что само это включение позволяло рассматривать русский костюм как часть европейской культуры, а это подрывало традиционный изоляционизм. А потому такое осмысление было как раз тем необходимым звеном, через которое пролегли в дальнейшем петровские преобразования по превращению, даже чисто внешнему, россиян в «политичных» и «окультуренных» европейцев. Понятия «сын Отечества» и «гражданин Европии» станут потом неразрывно слитыми.
Любопытно, что и те двести московитов из Великого Посольства в Европу (1697–1698 годов), в котором инкогнито, под именем Петра Михайлова, выступал сам государь, также сперва щеголяли в пышных старорусских костюмах. Однако уже в январе 1698 года все участники русской дипмиссии облачаются в европейские одежды. По возвращении же московитов в Россию их европейское платье поначалу воспринимается как щегольское и даже вызывает насмешки современников. Так, князь Фёдор Ромодановский, узнав, что посол Фёдор Головин оделся в немецкое платье, назвал его поступок «безумным». Не подозревал Ромодановский, что совсем скоро (12 февраля 1699 года) знаменитые ножницы Петра I будут властно укорачивать полы и рукава стародавних московских кафтанов и ферязей; последуют и законодательные акты, предписывающие под страхом наказания ношение только европейских костюмов...
Но вернёмся к «Путешествию...» Не увидевший свет в петровскую эпоху, а потому не повлиявший непосредственно на события того времени, дневник этот был, тем не менее, весьма своевременным. Для того чтобы заставить россиян одеться по-европейски, надлежало и собственную одежду оценить как часть одежды этой самой Европы. И Толстой, пожалуй, впервые в России стал мерить традиционное русское платье европейским аршином. Дальнейший шаг сделает уже Пётр I, унифицируя и насильственно насаждая западные образцы костюма и тем самым решительно порывая с традицией...
Всё это будет позднее, а сейчас приглядимся повнимательней к Петру Толстому. Он только что вернулся из европейского вояжа в Москву. Но что за метаморфоза! Вместо старомосковского одеяния на нём — модный французский костюм: ходит в парике, камзоле, шёлковых чулках и башмаках с пряжками, демонстрируя свою приверженность новому и как бы предвосхищая преобразования Петра, поскольку моды эти (Толстой это тонко чувствовал) скоро станут характерным символом петровских реформ. А возможно, он хотел лишний раз обратить на себя «высочайшее» внимание Петра, потрафить царю.
Ясно одно: Толстой стал уже человеком новой формации, он оказался у истоков радикальных перемен. И хотя в историю он войдёт как дипломат и царедворец, почему-то хочется всё смотреть и смотреть на этот бархатный, с иголочки, костюм стольника Петра Толстого, движения в котором так легки и свободны.
