На празднике Тун-Пайрам в Хакасии я побывал дважды. Первый раз — кажется, так давно! К его проведению приурочен был выездной секретариат правления Союза писателей России во главе с известным русским поэтом Валентином Сорокиным. Секретариат провёл большой семинар молодых литераторов, и тогда членами Союза писателей стали сразу четырнадцать человек, в основном — литобъединенцы «Стрежень» из Саяногорска. Второй раз — несколько лет назад, в июле...
С подачи старого друга, бывшего сотрудника краевого бюро пропаганды советской литературы по Хакасии Юрия Николаевича Забелина, тогдашний директор краевого Дома писателя В. И. Шаманский и я попали в список приглашённых и, естественно, с радостью поехали. Поезд вышел в ночь, и уже утром мы были в Абакане.
Тун-Пайрам — дословно первый, или большой, праздник — когда по всей солнечной Хакасии «идёт первое большое молоко». По крайней мере, так нам объяснили значение этого слова. Нынешний Тун-Пайрам совпал с Днём независимости Республики Хакасия.
Рано утром Забелин встретил нас на вокзале, проводил до местного Дома писателя. И только переступили порог, как хлынул шумный ливень, мгновенно обернувшийся грозой.
— Ну вот, привезли нам непогоду,— пробурчал Забелин.
После той нашей встречи он сильно постарел, поседел, отчего смуглое лицо его казалось и вовсе тёмным.
Встретили нас как старых друзей. Поэтесса Лариса Катаева обняла меня и подписала мне свою новую книгу «Поэзия живописи» с «пожеланием света и радости».
Непогода быстро кончилась, выглянуло солнце, однако вскоре снова полил дождь, да такой крупный, дробный, будто сыпавшийся с неба горох. Засверкало, загремело... Ну куда тут поедешь!..
Дом писателей Хакасии издавна размещён в бывшей квартире покойного классика хакасской литературы, автора популярного первого национального романа «В далёком аале» Николая Доможакова, на первом этаже, по улице Ленина, в центре города. И здесь вот уже тридцать лет Юрий Забелин «сидит», занимается организацией пропаганды отечественной литературы. Хоть он давно уж на пенсии, но уходить «на заслуженный отдых» не собирается. «Без меня,— говорит,— всё тут развалится!» Это не бравада, не самохвальство, это истина, подтверждаемая и товарищами по работе, и писателями, и даже республиканскими чиновниками от культуры. Забелину всё тут знакомо, всех он знает, и все знают его. Юрий Николаевич умеет поддерживать знакомство, ценит настоящую дружбу, верит в то, что «нет уз святее товарищества». О нём говорят: «Он яркий представитель интеллигенции в лучшем понимании этого слова. Нельзя сказать, что Забелин — это «наше всё». Нет. Но в Хакасии Юрий Николаевич Забелин — это наше. И всё!»
Юрий Николаевич Забелин родился 29 июня 1931 года на золотом прииске на севере Бурятии с эвенкийским названием Карафтит, раскинувшемся в бассейне реки Витим. Посёлок большой, ухоженный, в нём всё было: больничный комплекс, магазины, а школьный комплекс в тайге, где учился Юра Забелин, «сегодня и в городах не всегда встретишь». Тогда он думал, что в стране, на Большой земле, люди «живут ещё лучше, чем в нашем посёлке». Отец, окончивший среднюю школу, в которой преподавали учителя бывшей царской гимназии, работал там учителем на прииске, получал хорошую зарплату «не от министерства образования, а из средств культсети треста „Баргузинзолото“», прекрасно знал литературу, мог часами цитировать Блока, Тютчева, Фета... Он был поистине народным учителем. Мать Юрия тоже была человеком грамотным, просвещённым, читала сыну детские книги. Юра слушал внимательно и, по собственному признанию, «плакал над „Муму“». Детство его было безоблачным. «Запомнились школьные походы, экспедиции геологов, отправление зимних обозов. Первые автомобили увидел, учась в восьмом классе. „Зимником“ пришли новые американские „студебеккеры“...»
В Абакан Юрия позвал к себе жить родной дядя, работавший бухгалтером в кинотеатре «Победа». Здесь приисковый паренёк продолжил учёбу в школе, увлёкся кино, писал стихи, зачитывался книгами Владимира Арсеньева, получив «гигантское впечатление о природе, о героях необычных»,— потому, наверное, в нём «тяга к путешествиям на всю жизнь осталась».
Ещё будучи школьником, Юрий познакомился с известным режиссёром Иваном Пырьевым, посетившим Хакасию «по своим выборным делам», и был приглашён в Москву для поступления во ВГИК. Юрий, не раздумывая, приехал и... поступил. Общался со знаменитостями: Григорий Чухрай, Изольда Извицкая, Василий Шукшин, писатель Евгений Шатько... Вгиковцами были впоследствии кинооператоры Василий Кирбижеков («Угрюм-река») и Анатолий Заболоцкий («Печки-лавочки», «Калина красная»), оба из Абакана, что особенно сближало. «ВГИК по тем временам был «ненормальный» институт,— с улыбкой вспоминает Юрий Николаевич.— Нормальный институт давал распределение. А выпускники ВГИКа устраивались на работу сами. И я вернулся в Хакасию...» Работал в областном телерадиокомитете, много занимался общественными делами, пока не вступил «в противоречие с должностными обязанностями». Уволился. Но кипучая энергия требовала выхода, и тут Юрию помог писатель Сергей Пестунов, предложив должность в Союзе писателей. По традиции тех лет, и здесь нужно было «укреплять кадры», и в 1987 году назначили Забелина сотрудником бюро пропаганды Красноярской писательской организации по Хакасии. «Понравилось: свобода и простор для деятельности!..»
Прошло почти тридцать лет с тех пор. Союз писателей Хакасии (а он там един), по утверждению тогдашнего председателя правления Г. Г. Казачиновой, держится на Забелине: на его организаторских способностях, активности, трудолюбии, любви к литературе и литераторам.
...Мы сидим на диване и рассуждаем о проблемах нынешней отечественной литературы: вот раньше, мол, писательская организация была на бюджете — структура-то государственная, идеологическая, а теперь — общественная, вроде Общества филателистов. Профессиональные писатели теперь лишены возможности издать книгу, если у них нет денег. За деньги же издадут любую мерзость.
— Дикость какая-то,— буркнул кто-то.
Верно, дикость; литература не должна зависеть от «денежного мешка» благодетеля, если таковой найдётся; она индивидуальна и свободна. Нельзя отдавать литературу — основу русской культуры — в частные руки, ведь она определяет идеологию государства, его нравственные принципы. Значит, надо писать или в угоду этому «мешку», или вообще не писать. А не писать писатель уже не может, сочинять же на потребу низменным вкусам публики — противно. Это против совести и правды жизни...
— Читатель берёт детективы, фантастику, боевики...
— Этим чтивом, где сплошные убийства, насилие, матерщина, уродуется сознание молодёжи...
Я открыл книгу Ларисы Катаевой и прочёл первое попавшееся на глаза стихотворение:
Горчайший источая запах,
На вид невзрачная, звала:
Бегу в волну, плыву без страха,
В полынном море... Синева...
Плыву... В зарницах летний вечер
Мне вдруг напомнит о былом:
Друзей пленительные речи
И дождик дальний за селом.
Забелин куда-то позвонил и сказал, глянув в окно:
— Дождь перестал, поедем в Аскиз, машину даёт МВД.
— МВД? — удивились мы.
— А что тут особенного? Помогают нам все. Председатель правительства распорядился. У нас расписано: кто, когда и на какой срок по просьбе Союза писателей выделяет автомобиль. Никто не отказывает.
— Уважает Алексей Лебедь писателей! Иногда заходит в Союз... Интересуется. К юбилею Геннадия Сысолятина распорядился издать его книги. Министерство культуры нашло спонсоров... А вот и автобус! — Забелин надевает шляпу, движением руки подгоняет нас: — Вперёд! Поторапливайтесь! Время, время идёт!..
Шестнадцатиместный микроавтобус министра МВД республики показался просторным: нас было всего девять человек.
Шоссе ровное, гладкое, почти пустынное в этот утренний час. Водитель спокойный, молчаливый, «жмёт на всю железку», только ветер свистит за стеклом. По обеим сторонам шоссе простирались обширные степи с серебристыми метёлками ковыля, с шильцами пикулек, с торчащими кое-где каменными плитами древних могильников. Вокруг тоже было пустынно. Когда-то в этих степях паслись многочисленные отары овец, табуны лошадей, тучные стада крупного рогатого скота.
Я поинтересовался:
— Куда овцы-то подевались? Хакасия всегда славилась овцеводством.
— Съели! — ответили мне то ли серьёзно, то ли полушутя.
— Огромный мясокомбинат в Абакане, я бывал там,— он-то что перерабатывает? Где мясо берёт?
— Закупает у населения.
— И, наверное, за границей?
— Да нет... пока.
После некоторого молчания снова заговорили о писательских заботах и печалях: недавно умер поэт Моисей Баинов; жаль его; невозможно издать книгу; деньги с автора требуют, небогатому читателю книга сейчас недоступна — цены «кусаются»...
— А бюро пропаганды... возобновилось? — поинтересовался Шаманский.
— Оно и не разваливалось, как всё кругом,— хмыкнул Забелин.— Выезжаем, выступаем... И договоры заключаем с предприятиями.
— На Юрии Николаевиче всё и держится,— вставила Казачинова.
И это так и есть. В юбилей Забелина директор Хакасского научно-исследовательского института языка и литературы Валентина Тугужекова сказала, что для Хакасии он «является просветителем в самом высоком смысле этого слова. Это человек, который не на словах, а на практике много делает для сохранности и пропаганды нашей древней культуры. Он русский, но радеет за хакасскую культуру больше, чем те, кто по рождению принадлежит к коренной национальности. Он как никто другой не только переживает, если видит проблему, но и стремится решить её».
Въехали в село Аскиз — центр одноимённого района, запруженный по случаю праздника легковыми автомобилями, автобусами; всюду люди, люди — участники и гости, большинство — в разноцветных национальных костюмах. Повсюду посты ГАИ: указывают, куда сворачивать, где поставить машину. По слухам, местные гаишники — самые свирепые и самые неподкупные служаки. Может, поэтому в районе почти нет автодорожных происшествий.
Забелин вышел из машины, представился, сказал: машина министра МВД,— хотя и так было видно; гаишник показал, куда ехать, и для наглядности махнул жезлом.
Праздник Тун-Пайрам, возрождённый из древности по инициативе Юрия Николаевича, впервые проводился не в Долине Царей — местности исторической, за селом, окружённой древними захоронениями и высокой каменной грядой, из которой рабы выламывали плиты для могильников и спускали вниз,— а на сельском стадионе. Нам сказали, что с постройкой железной дороги Долина Царей попала в полосу отчуждения, и надо было получить разрешение у эмпээсовского начальства, а оно могло его и не дать.
Стадион заполнен разномастной публикой, по всему периметру раскинулись балаганы с национальной кухней Хакасии, Тувы, Алтая, Бурятии, Горной Шории, лотки с традиционными поделками из дерева, камня, слоновой кости, искусно вырезанными народными умельцами, столы с различными национальными напитками. Но особенно поразила выставка-продажа классических картин, как, например, «Последний день Помпеи» Карла Брюллова, вырезанной рельефно, очень тонко и точно, всего лишь на обычной доске художником-самоучкой из Таштыпского района. Здесь всегда толпится народ.
Забелин обнимается с представителями администрации Тувы, договаривается об обмене литературными делегациями, те согласно кивают головами, назначают сроки, шутят и весело смеются.
Нас угощали необычайно вкусным супом-шурпой с бараниной, горячей кровяной колбасой под названием «Хан», варёной сметаной, хмельным национальным напитком.
Тем временем в центре стадиона шла торжественная часть праздника: делегации из районов области в национальных костюмах, с флагами, транспарантами и надувными разноцветными шарами, строем выдвигались на середину и становились в каре. Ведущие на русском и хакасском языках представляли каждую колонну. Потом они вызывали на трибуну руководителей администраций районов, передовиков производства, почётных граждан. Выступали депутаты всех уровней, председатель правительства Республики Хакасия Алексей Лебедь. Гремела музыка. Взлетали и уносились ввысь воздушные шары. Районная самодеятельность показывала традиционные национальные танцы.
Конные скачки в этот раз были отменены — не позволяла территория стадиона, занятая гуляющим народом. Праздник понравился. Давно не испытывали мы такого наслаждения.
Членов хакасского правительства мы не видели, но в гуляющей толпе, говорят, замечали плотную фигуру Алексея Лебедя: мол, ходит свободно и без охраны.
Возвращаемся в Абакан. Праздник продолжался уже без нас. Висевшая над Аскизом тучка, не пролив и капли дождя, уплыла в сторону, день продолжался жарким, солнечным, в воздухе накапливалась духота. Откуда-то налетели полчища комаров, тощих, прозрачных, голодных, и мы едва успевали от них отмахиваться. Комары набились и внутрь нашего микроавтобуса, но вскоре их выдуло, и мы повеселели.
И снова перед глазами то же пустынное шоссе с изредка пробегавшими мимо машинами, та же печальная степь без единого живого существа в ней, те же полуразвалившиеся коровники и кошары в деревнях, изредка попадавшихся на пути. Зато, как нам сказали, процветала фирма «Хан-Куль», возникшая на минеральном источнике, воду которого за деньги мы пьём в Красноярске.
Забелин устал — годы всё же берут своё; он, как только приехали в Абакан, извинившись, оставил нас и ушёл домой, а мы долго ещё сидели в Доме писателя, пили вино и говорили о проблемах современной литературы, о её «пропаганде», какая ныне ведётся в СМИ, о всеобщем упадке читательского спроса. Да, интерес читателя к популярной литературе, воспевающей культ силы и насилия, давно иссяк, время требует от писателя произведений неореалистической направленности. Но смогут ли они перестроиться? Те, кто сегодня считается популярным,— наверное, никогда; у остальных нет денег...
Я снова открыл книгу Ларисы Катаевой — на странице со стихотворением «Бабье лето». Всего четыре строчки:
Что ж ты, краткое бабье лето,
Призадумалось, приуныло?
Вот и нет зелёного света...
Ветер. Морок. В полях пустынно.
Очередной Тун-Пайрам проводился в начале июля 2011 года в Сагайской поляне и приурочен был к двадцатилетию Республики Хакасия. Но приехать на праздник я не смог. Юрий Николаевич Забелин, накануне отметивший своё восьмидесятилетие, прислал мне полную программу празднования, размещённую на странице газеты «Хакасия». Весь этот день расписан буквально по минутам: здесь и концерты мастеров искусств Хакасии, и выступление ансамбля песни и танца «Улгер», и фестиваль этномузыки с участием творческих коллективов республик Алтай, Бурятия, Тыва, Хакасия, Удмуртия, Красноярского края, Томской области, а также Боливии; как всегда — различные конкурсы, народные игры, свадебные обряды, обрядовое застолье. Привлекают внимание выступление хакасских землячеств городов Российской Федерации, парад участников конкурса «Алтын сарчын» («Золотая коновязь») и презентации участников ярмарки «Сибирская мастерица»...
Забелин приглашал меня в Абакан, потом написал три письма «почти ни о чём» — видимо, хотел со мной встретиться. Как чувствовал, что эта встреча может оказаться последней. Так и вышло...
Он умер от инсульта в больнице, не приходя в сознание. Мне позвонила поэтесса Лариса Катаева и сообщила об этом. А потом написала в письме: «Ушёл очень хороший человек, отзывчивый, энтузиаст во многих делах. И ещё до самого конца в нём кипело столько идей... Вечная память Юрию Николаевичу Забелину. Я думаю, его в Хакасии будут помнить всегда».
В вечном плавании
9 октября 1968 года. Это был печальный день для родных, друзей и почитателей Николая Ивановича Мамина, большого русского писателя. Он был моряком и погиб, как моряк, в Беринговом проливе. «Идя с караваном, он будто взбирался вверх по географическим широтам, как по стремянкам шторм-трапа. Высокоширотный Север стал ему вечным пьедесталом». Там и по сей день «живут и несут свою вахту герои многих его книг».
Когда в Красноярск пришло известие о трагической гибели Николая Ивановича, сначала нас, писателей, охватило минутное оцепенение, а потом пришло осознание великой утраты. Мамина любили все, кто так или иначе общался с ним и кто читал его искренние, правдивые повести, в которых «всегда есть главное — живой голос внимательного и вдумчивого собеседника, немало повидавшего на земле. Вы проникаетесь к нему доверием именно за то, что всё, о чём он говорит, живёт в его сердце» (В. Размахнина, «Цейс писателя»).
Друзья писали: «Приливы в нём возобладали над отливами, он жил из себя — и этим был интересен как писатель и человек. Да, бывало, что его истинно художественную натуру истолковывали превратно. В нём трудно было разобраться. Непохожесть его настораживала. Если он ошибался, так его ошибки сами собой преувеличивались. Как легенды о море. Самого его бросали в шторм, и он думал только об одном: как бы выжить! Не с чужих слов, а на себе испытал, что такое жестокость. Усталость валила его с ног. Был он и в отчаянии. Падал и поднимался вновь» («Енисей», 1969, № 2, март-апрель, с. 67).
По словам Ивана Уразова, редактора Красноярского книжного издательства, это был «самый обыкновенный мужик. Рыжие унты из собачьей шкуры на нём, кожаные штаны и куртка, шлем с очками, похожий на тот, что носили лётчики. На шею вместо шарфа накрутил кусок коричневой фланели».
Бывало, Мамин примчится из деревни Лукино, где жил, поставит мотоцикл во двор «Культремснаба» и спешит в издательство, по-флотски крикнув с порога: «Здорово, братцы!» Швырнёт на чей-нибудь стол свой потрёпанный портфель, в котором, кроме рукописей, держал не первой свежести тряпицу и чёрный обмылок для мытья рук. В комнате воцарялся запах бензина.
«Таким я знал Мамина с самого первого дня знакомства — живым, общительным, откровенным, а вот изнутри — ещё не совсем. Что там у него скрывалось за этой заношенной тельняшкой, выглядывающей из-под кожанки, пока оставалось загадкой»,— вспоминал Уразов.
А вскоре их прочно объединило общее дело: Мамин возглавил секцию прозы при писательской организации, Уразов стал его заместителем. Перед Уразовым «сразу же полностью раскрылась вся душа Мамина, живущая по законам совместного плавания».
Да, Николай Мамин был именно таким, ни на кого не похожим, настораживающим своей непохожестью даже друзей, он был той самой «каплей с приливами и отливами, со штилями и штормами». Самостоятельная жизнь его начиналась в море и трагически оборвалась в море, в свирепый шторм. Последнее его письмо домой, в Красноярск, было написано в Анадырском заливе. Камни между мысами Синоп и Гангут стали его могилой. «Ночью нас так бросало, что я набил себе шишку на виске, а до этого ушиб спину, так меня припечатало к борту каюты,— писал он жене.— Её кидало и перекашивало, как... посылочный ящик на сортировочной... А мне надоело быть футбольным мячом, и я попытался заклиниться в кровати, которая зыбкой взлетала вместе с каютой, шаландой и всем нашим грешным мирком».
Этой фразой обрываются записи Николая Ивановича. Всё. Больше он ничего не напишет. А ведь совсем недавно ему исполнилось шестьдесят лет. Красноярское книжное издательство готовило юбилейное издание нового романа Николая Мамина «Законы совместного плавания», в котором «действуют люди, так или иначе связанные с морем».
Выход романа в свет задерживался, но зато альманах «Енисей» к шестидесятилетию писателя напечатал главы из него. Наконец читатель вкратце познакомился с главным героем романа Сергеем Пастуховым, бывшим моряком, волею судьбы заброшенным «в глухой уголок Сибири». Сергей Пастухов — писатель, очень близкий персонаж писателю Николаю Мамину. «Это не автопортрет, но художественное воплощение важнейших принципов, которые, по мысли Н. Мамина, неотделимы от писательского дела,— писала в предисловии критик и литературовед Валерия Размахнина.— Роман — не просто о море и моряках, он — о благородных законах человечества, по которым живут советские люди».
Писал он как одержимый, одна за другой выходили книги: в 1958 году — «Знамя девятого полка», через год — повести «Златые горы» и «Валеркина любовь». Затем большой перерыв, и в 1966 году была издана книга с двумя повестями: «Крохальский серпантин» и «Полевой цейс». Книга находилась в производстве, а Мамин успел написать новый роман — «Законы совместного плавания». Рукопись долго пылилась на подоконнике, пока директор издательства В. И. Полустарченко не поручил её редактирование Ивану Уразову.
«Через неделю,— вспоминает редактор,— мы уже сидели рядом, перебирали страницу за страницей, перечитывали, советовались, поправляли. Местами возникал спор — и вот тут стали раскрываться вовсе не ведомые мне страницы из жизни писателя. Как много было пережито им! И как искренне он любил её — свою многострадальную жизнь! Всю — с прошлым и настоящим».
С первым вариантом своих произведений Мамин любил знакомить своих собратьев-писателей. Однажды, помнится, читал он свой «Крохальский серпантин». «И надо было видеть, как сиял его взгляд! — рассказывал позднее Иван Уразов.— Сколько в нём было искренней теплоты к друзьям, которые собрались его послушать, чтобы сказать своё мнение. И лишь в одном из напряжённых моментов в повести взгляд этот вдруг погас, ушёл куда-то внутрь, а в глазах блеснули слёзы. Мамин читал о том, как его герои шли на последний бой с белогвардейцами под самодельным знаменем с портретом Ленина и с пением „Интернационала“...»
На редактирование романа ушло более полугода, с мая по декабрь. Уразов сдал рукопись в набор, фактически сделав «коренную переработку первоначального варианта... буквально каждой главы, а порою и каждой сцены, абзаца, фразы...». Зная Ивана Владимировича как опытного, въедливого редактора, я верю, что издатели «спасали роман», ибо Мамин, по натуре человек нетерпеливый, «сколотил его наживульку». Словом, Николаю Ивановичу нужен был не просто редактор, а редактор-работяга... И Уразов выдержал полугодовое сидение: «Как через мясорубку, пропустил через свои мозги фразу за фразой, абзац за абзацем, главу за главой — все восемнадцать листов...»
Роман вышел в первой половине 1967 года. Николай Иванович в этот период уже находился в плавании, в том своём последнем героическом плавании на «самоходной шаланде», на которой, по собственному признанию, он чувствует себя «гораздо лучше, чем на каком-нибудь «Чкалове», потому что не «изучаю жизнь», а вхожу в неё со стороны заднего двора, и люди меня нисколько не стесняются». Сидя на койке, «совсем как в боцманской каюте на „Авроре“», писатель дорабатывал будущую повесть «Крохальский серпантин».
«Все эти дни меня гложет тоска,— жаловался он жене в письме от августа 1964 года.— Это оттого, что Ангара, возле устья которой мы простояли два дня, навалилась на меня всеми тенями прошлого. Вот меня везут на паузке в Мотыгино, и по ночам я вижу сны — горят литовские хутора, и я, стиснув ручку пистолета, ползу к стоявшему на опушке пулемёту. Меня, конечно, убьют, но я всё-таки успею бросить гранату. Мы опять сидим ночью с нашим начальником конвоя, бывшим ковпаковским партизаном, и «травим» друг другу о лесной партизанской войне. Когда он уходит на берег, то оставляет на моё попечение свой автомат. И это меня радует,— и в конце добавляет: — Всё это было, и мне нечего краснеть за своё прошлое...»
Я хорошо помню тот 1964 год, февраль месяц, когда впервые встретился с Маминым в редакции альманаха «Енисей». Как сейчас вижу его улыбающееся аскетическое лицо, добрые живые серые глаза, и в них полно отражалась вся его беспокойная жизнь. Тогда я часто захаживал в редакцию. И тут будто кто меня подтолкнул: я попросил прочесть мои стихи и сунул ему в руку тетрадку. Николай Иванович торопился уезжать — под окном, прижавшись к обочине, стоял мотоцикл, а сам он был одет по-походному: в кожанке, в шлеме с антипыльными очками, в кирзовых сапогах, в руках держал кожаные краги. Широко улыбнувшись, он крепко пожал мне руку и весёлой скороговоркой предложил:
— А ты приезжай-ка, дружок, в Лукино, ко мне домой, там и почитаем, и потолкуем обстоятельно! Идёт?
— Идёт,— обрадовался я.
И я приехал. Было тепло, снег сверкал на солнце так, что стало больно глазам. Укатанная дорога слегка плавилась, ноги мои скользили по ледяной корке.
От станции Базаиха идти пешком примерно километра три, и вот оно, село Лукино, где тогда проживал с женой и двумя дочками-подростками Николай Иванович Мамин. Я отыскал рубленный «в лапу» пятистенный дом в центре села, постучал в ворота. Во дворе залаяла собака, и женский голос спросил:
— Вы к кому? — и после паузы: — Николая Ивановича дома нет.
Я назвал себя и сказал, что Николай Иванович назначил мне время и наверняка ждёт, как уговаривались.
Заскрипел засов, и приоткрылась в воротах глухая калитка; я шагнул в неё, как в провал, и успел заметить, что женщина с огненными волосами привязывала огромного пса на короткую цепь.
— Проходите в дом,— сказала женщина.— Он в своей комнате — прихворнул малость.
Николай Иванович полулежал-полусидел в постели, обложенный подушками, перед собою держал на коленях квадратную фанерку с тонкой ученической тетрадкой на ней. Он заканчивал повесть «Крохальский серпантин» и писал (он любил эти ученические тетрадки в клетку) мелким убористым почерком — сказалась привычка экономить бумагу.
Комната была маленькая, вечно холодная, в ней негде повернуться, ибо, кроме кровати, на которой лежал Николай Иванович, в углу стоял мотоцикл, отдельно от него — коляска, на подоконнике лежали гаечные ключи, болты, гайки, остальную свободную площадь занимали книги. Казалось, они проникли даже под одеяло хозяина: громоздились на единственном стуле, на кровати и под кроватью, на полу рядом с бутылкой машинного масла. В окно просматривалась пустынная улица с частью огорода, засыпанного снегом, ограниченного дощатым забором.
— Ну, держи давай! — Николай Иванович протянул мне сухую горячую руку, потом убрал со стула книги, сунув их под кровать.
Вначале он всё выспрашивал да выведывал, говорил сам, торопился, перескакивая с одного случая на другой, начинал с наводящих слов: «А знаешь...» или «Представь себе...» — и вдруг, словно только что вспомнил, крикнул в приоткрытую дверь:
— Маша! Где тебя носит, Маша? Готовь борщ на стол, корми гостя!
Я запротестовал: дескать, плотно перед дорогой перекусил,— но Николай Иванович и слушать меня не стал, отправил на кухню, где рыжая женщина уже брякала посудой.
Борщ был наварист, с мясом и со сметаной, хлеб деревенский, подовый, ноздреватый, сытно пахнущий берёзовым жаром русской печи, а чай настоян на сушёных листьях смородины.
— Ну как, наелся? — просто, как сына, спросил Николай Иванович, когда я вернулся к нему после вкусного обеда.— А теперь давай выкладывай, с чем ко мне пожаловал.
Он пожелал, чтобы свои стихи читал я сам. И пока я читал, он внимательно слушал, иногда заставлял повторить отдельные фразы, а потом вдруг подскочил в своих подушках:
— Гляди-ка, а! «Море изрезало руки о скалы...» Никогда бы не додумался. Вот это образ! Маша! Ты только послушай, что он пишет!
В комнату бесшумно вошла рыжеволосая женщина, встала у порожка, подперев плечом дверной косяк.
— Послушай, Маша!..
И хотя стихи были сырыми, юношескими, первые пробы пера, «море изрезало руки о скалы», как видно, тронуло писателя-мариниста этой моей непосредственностью воображения. Он взял мою тетрадку, прочёл всё стихотворение про море вслух, и такое у него было лицо в тот момент, что подумалось мне: а ведь скоро удерёт Николай Иванович к морю!..
Когда ему что-нибудь не нравилось, он резко отрывался от чтения и спрашивал:
— Откуда ты это взял?
Или говорил, морщась:
— Фальшиво. Неестественно. А вот это — лишнее, ни к чему.
Потом он читал мне свою поэму о моряках.
— Хорошо,— похвалил я,— мне нравится.
— Не то говоришь, не то...
Мне показалось, он ждал от меня другие слова и, быть может, обиделся, потому что вернул мне мою тетрадку и взялся за свою рукопись, дав понять: у него так много работы и так мало времени...
В этом доме я бывал ещё раза два и каждый раз уходил окрылённым; стихи приходили ко мне всё трудней, осмысленней, что ли... Николай Иванович внушил мне, что из меня может выйти толк, если не буду спешить печататься.
— Я почти уверен: тебя напечатают, а ты не спеши,— сказал он.— Пускай вещь отлежится. Написал — отложи, берись за что-нибудь ещё. У тебя всё впереди...
Я помню его советы — советы Учителя, мастера слова, вспоминаю наши короткие, мимоходные встречи то в издательстве, то в редакции «Красноярского рабочего», то под её окном — копающимся в моторе мотоцикла, и один раз — дома на Предмостной площади в Красноярске, куда Мамин переехал из Лукино.
С рыжеволосой Марией он жил гражданским браком, они расстались легко, без упрёков и сцен с её стороны; уходя, Николай Иванович только и взял с собой мотоцикл да книги. В Красноярске полюбил женщину по имени Валентина, женился на ней. Она родила ему дочку Юленьку, от которой счастливый отец был без ума.
Как не хватает мне его широкой добродушной улыбки, его дружеского участия в критическом разборе моих произведений. Я не стал поэтом, а как прозаика Николай Иванович меня так и не узнал.
Он много писал, но мало издал книг при жизни. Читатели полюбили и его «Якобинцев» (1933), и «Знамя девятого полка» (1958), и «Валеркину любовь» (1959), и «Крохальский серпантин» (1966), а также многие публикации в местных и центральных журналах. Он продолжал работать над рукописями, тщательно шлифуя, полируя страницу за страницей, обдумывая сюжеты будущих повестей и романов. «Впереди у него была радость одиночества за письменным столом, но он до конца не познал её».
Николай Мамин много лет прожил в Сибири, но всеми своими помыслами, всей мятущейся душой — и в жизни, и в книгах — оставался моряком, тем молодым матросом с легендарного крейсера «Аврора», на котором служил в двадцатые годы и на котором уже тогда «свершилось озарение, и он увидел своё родство с вольной стихией. Он носил её в себе, был её каплей, волею судеб очутившейся на берегу». И тогда же он стал писателем...
Николай Иванович Мамин (1906–1968) родился 24 октября в селе Балаково Самарской губернии — теперь это большой приволжский город, почти весь деревянный, но преобразившийся лишь в советское время. Будущий писатель появился в семье, «которая довольно стихийно соединила в себе буржуазные и демократические начала». Отец был конструктором и совладельцем небольшого механического завода, однако же «не был чужд либеральных настроений», сочувственно относился к бедствующему народу, но был, однако, «далёк от идей революционного характера». Детские впечатления Коли Мамина «сливались с тревожной, многоголосной атмосферой споров, надежд, разочарований. Многое было решительно непонятно». Мальчишеский мир ломался стремительным бегом времени, «смешались все понятия», всё новое «и манило к себе, и пугало», разразившаяся мировая война «рисовалась мальчишескому воображению в духе боевого героизма». Николай быстро взрослел, пролетарская революция готовила его к самостоятельности, независимости, заставила «сознательно искать себя и своё дело», порвать «с породившим меня и опостылевшим мне миром». Ему предстояло порвать с отцом, ставшим к тому времени «относительно процветающим нэпманом». Он не понимал отца, который не занимался воспитанием сына, весь ушёл в работу, в изобретательство, вместе с братом, Яковом Васильевичем, открыл мастерскую, выросшую в советское время в крупный завод им. Ф. Э. Дзержинского. Благодаря стараниям Ивана Васильевича в городе открылся ночлежный дом, появилась касса взаимопомощи, построена гимназия. Несмотря на незнатное происхождение, общественность Балакова избирала его городским головой.
Родную свою мать, Агафью Михайловну, Николай не помнит, она умерла через год после его рождения. Воспитывала его мачеха, Лидия Ивановна, женщина добрая, ласковая, и мальчик с детства сохранил к ней привязанность и любовь. Сестра мачехи, Ксения Ивановна, «тётя Киса», начальница Балаковской гимназии, рассказывала: «Мы любили и баловали этого ласкового и уступчивого ребёнка. Он никогда не капризничал, был очень подвижен, любил природу...» Из тёплых взаимоотношений в семье Николай вынес для себя редкостное по тем временам чувство доброты к людям. Он был впечатлительным подростком, бескомпромиссным в самооценках, и если в чём-то заблуждался, то вполне искренне, и так же искренне преодолевал эти заблуждения.
Николай окончил пятую единую трудовую школу второй ступени, преобразованную из Саратовского коммерческого училища, в 1925 году, и тогда же возникло в нём неодолимое желание писать стихи. Первый же поэтический труд («Баллада о перчатке») вдохновил начинающего поэта. В 1928 году он становится моряком Балтийского флота и одновременно — корреспондентом флотской газеты. Стихи, короткие рассказы, очерки о плаваниях крейсера «Аврора», на котором служил, окончательно убедили Николая Мамина в том, что «настоящее его призвание связано с литературой». Так море и поэзия прочно вошли в жизнь и судьбу повзрослевшего мальчишки, который делал первые шаги к своему читателю как художник, утверждая такие простые понятия, как дружба, доверие, взаимопомощь, любовь, песня, таившие «в себе большой смысл». «Человек он был импульсивный, порывистый. Много и активно выступал, многим увлекался... Первые его литературные опыты были встречены сочувственно»,— писала Раиса Мессер, критик и рецензент Николая Мамина, о книге «Якобинцы», вышедшей в 1933 году в Ленинградском отделении издательства «Художественная литература».
Сборник рассказов «Якобинцы» посвящался пятнадцатилетию Рабоче-Крестьянского Красного Флота. Рассказы написаны на основе впечатлений от похода крейсера «Аврора» вдоль берегов Скандинавии и обратно. «Якобинцами» в книге называются моряки: «они действительно якобинцы, носители крамольных идей». Молодой писатель «правдиво показал их беззаветную любовь к морю и кораблю». В следующем году Николай Мамин был принят в Союз писателей СССР.
Биограф писателя-мариниста Антонина Малютина в своей книге «Николай Мамин» (Красноярск, 1984) пишет: «Обстоятельства сложились так, что первая книга Мамина «Якобинцы» стала его единственной опубликованной книгой на протяжении более двадцати лет». И далее: «По не зависящим от него обстоятельствам писатель вынужден был в конце 1936 года оставить Ленинград и жить в Коми АССР. Работал на текстильной фабрике, был сторожем военного госпиталя во Владимире, иногда наезжал в Москву, восстанавливал литературные связи». Летом 1947 года по семейным обстоятельствам Николай Мамин переезжает в Литву, пишет о жестокостях буржуазно-националистических бандитов — так родилась повесть «Пуща» «о тех неспокойных днях», которая, к сожалению, не увидела свет.
Судьба не баловала Мамина. Через два года она забросила его в Мотыгино Красноярского края — северный посёлок золотодобытчиков, геологов, лесорубов. Здесь Николай Иванович сблизился с ангарскими и енисейскими речниками, шофёрами и сам работал шофёром, лесорубом, был речником и «разведчиком богатейших сибирских недр». И всё, что им было написано в этом глухом краю, послужило заготовками для будущих книг: «Законы совместного плавания», «Крохальский серпантин», «Тракт, на котором буксуют». Главной темой романтической прозы писателя является извечная тема «душевного благородства людей».
С «Трактом» вышла заминка. По каким-то причинам издание романа притормозилось. Мамин нервничал, но ничего поделать не мог: обстоятельства, о которых он, конечно же, догадывался, были сильнее. Слух об этом среди товарищей-писателей распространился быстро. Анатолий Керин из Вологды спрашивает красноярского поэта Игнатия Рождественского: «Почему затеряли «Тракт»? Толковая современная книга. Чего шарахаются, чего боятся товарищи из «Белого дома»?»
Десять лет спустя, в 1959 году, Н. И. Мамин перебирается в Красноярск, поближе к писательской организации и книжному издательству, покупает дом в «хорошей, очень русской по виду» деревеньке Лукино: вокруг тайга, зелёные горы, небольшая речушка. Покупает ружьё, мотоцикл, заводит собаку.
Деревенские жители быстро привыкли к новому человеку «с именем», но совершенно лишённому «интеллигентной холёности», «маститости», фанфаронства. «Среднего роста, худощавый, с коротко остриженными тёмно-русыми волосами. Тёмные усы с рыжим отливом как-то выделялись. Никаких особых притязаний в одежде. Мотыгинцы тех лет запомнили его скромным, даже стеснительным»,— так описывает его внешность учитель мотыгинской средней школы В. П. Анонен.
Мотоцикл был для Мамина всем: и транспортным средством, и верным другом, и водительской страстью. Вначале у него был простенький мопед, потом появился мотоцикл-«козлик», его сменил солидный «Иж», а «Иж» уступил место мощному «Уралу». «Мне случалось два-три раза сидеть в люльке его «Урала»,— вспоминал И. И. Пантелеев, писатель и друг Мамина, тогдашний директор книжного издательства,— и, если честно признаться, душа срывалась в пятки. Когда мы неслись в вечернем полумраке по правобережью Красноярска, инспекторы ГАИ нет-нет да и останавливали нас, и всякий раз Николаю Ивановичу сходило с рук: гаишники его хорошо знали и только снисходительно журили, советовали быть внимательнее за рулём. Однажды он мне признался, что не различает сигналов светофора и ездит наугад. Я только развёл руками. И понял: быстрая езда — не мальчишеское ухарство, а неукротимая страсть к движению, которая жила у него в крови».
Когда Мамин приезжал в Красноярск из своего деревенского «поместья», сперва под окнами издательства, под раскидистым тополем, сердито фыркнув, останавливался мотоцикл, а чуть погодя по лестнице слышались быстрые шаги. Худощавый, узкоплечий, смахивающий на подростка, в неизменной кожаной куртке, кожаных штанах, заправленных в жёсткие рабочие сапоги, в кожаном шлеме, какие носят лётчики, он не входил, а врывался в комнату и будто бы сразу заполнял её всю. Он «был в постоянном движении, постоянно куда-то торопился, в середине разговора мог вспомнить о чём-то и сорваться с места».
Без дела, просто так, Мамин в издательство не приезжал, не любил бесполезных занятий. Тогда он много работал, торопился, «словно знал, что ему уготовано не так уж долго жить». В издательстве готовилась к выпуску его повесть «Валеркина любовь», а он уже писал многоплановый, сложный роман «Тракт, на котором буксуют» В издательство приезжал, чтобы прочесть написанные главы. «Он садился за стол, по левую руку от себя определял изрядно потёртые перчатки с крагами, а перед собою — аккуратную стопку обыкновенных школьных тетрадей, густо, без полей, заполненных его разборчивым почерком. Всё это он проделывал неторопливо, обстоятельно и очень серьёзно, как-то по-детски выпятив тонкие губы, шевеля пепельными крылышками усов. Потом начинал читать...»
С тридцатых годов была у Мамина заветная мечта — пройти Северным морским путём от Архангельска до Владивостока, и только через тридцать лет она стала осуществляться. В 1964 году в качестве пассажира он прошёл от Красноярска до Диксона и обратно, в 1966 году — от Архангельска до Салехарда на Оби с экспедицией Севморпроводок. Между этими датами были написаны повесть «Полевой цейс» и роман «Законы совместного плавания», который был доработан и отшлифован уже в Лукино. А на рабочем столе, кроме рукописей, лежала стопка блокнотов с записями впечатлений, с набросками некоторых сцен, с характеристиками героев задуманной повести о молодёжи.
Лето 1968 года Николай Иванович решил посвятить работе над новой повестью, но «морская душа» воспротивилась — истомилась, измучилась, и писатель сдался: «с командировочным удостоверением в кармане» он поспешил в порт, к «своим излюбленным морякам», прилетев на Диксон, откуда экспедиция Севморпроводок отправлялась к Владивостоку. Мамин устроился на плоскодонную шаланду «Печорская», на которой капитаном был его друг А. Н. Алексеев-Гай, и, несмотря на неудобства плавания в северных широтах, много работал над повестью.
...К осени погода испортилась. Целый месяц экспедиция простояла на Диксоне, в бухтах Тикси и Провидения; и только с октября, успокоенная хорошим прогнозом, решила пересечь Анадырский залив и двигаться на Петропавловск. Однако на другой день её захватил жестокий шторм, началась качка, повалил снег, при плохой видимости шаланду «Печорская» швырнуло на отмель вблизи от берега. Когда шторм слегка поутих, к шаланде подошло спасательное судно «Диомид». Экипаж «Печорской» высадился на берег, несколько человек, взяв минимум вещей и продуктов, двинулись пешком к полярной станции, находившейся неподалёку.
На Мамине была шофёрская кожанка, лёгкие штаны, берет, брезентовые рукавицы. Он отказался от овчинного полушубка, взяв с собой лишь портфель с рукописями. Шли долго, перебрели какую-то речушку, преодолели несколько её рукавов, перевалили через сопку и вновь спустились к речке. Ноги промокли, в сапогах хлюпала вода, сверху поливал холодный дождь. Не найдя станции, повернули назад. Молодые матросы ушли вперёд, успели отыскать брод и до сумерек были уже на судне, надеясь, что отставшие товарищи вот-вот подойдут. Но обессилевшие Мамин, капитан Алексеев, радист Пустынин и старший механик Евтушенко световое время уже упустили и решили ждать рассвета. Изорвав судовой журнал, развели костерок, чтобы только обогреть руки, и всю ночь, чтобы не закоченеть, прыгали и бегали вокруг костерка, подживляемого чем придётся... На рассвете отыскали брод. Быстрое течение сбило с ног окончательно обессилевшего Мамина, и хотя его успел подхватить механик Евтушенко, одежда и обувь совсем промокли и стали покрываться льдом. К тому же Николай Иванович стал слепнуть, ноги уже не держали его, он упал и больше не поднялся. «Саша, это не недостаток мужества, а просто сил нет»,— пожаловался он капитану. Товарищи отнесли его подальше от воды и поспешили на шхуну за помощью, но когда вернулись, Николай Иванович был уже мёртв. Это случилось 9 октября 1968 года, в два часа тридцать минут по чукотскому времени.
Из бухты Ушакова, где разыгралась трагедия, тело Мамина было доставлено вертолётом в посёлок Беринговский, стоявший на берегу бухты Угольной Анадырского залива, и там погребено. На могильный холмик друзья положили два тяжёлых якоря — символ вечного причала писателя-мариниста Н. И. Мамина. «Певец моря, он и в последнее своё мгновение слышал его шум...» — сказала А. И. Малютина. Его кончина глубокой печалью отозвалась в сердцах многочисленных читателей и друзей. Да, тяжело вспоминать о том, как ушёл писатель, творчество которого только-только набирало силу. «Он многого не успел сказать,— сокрушённо заметила Валерия Размахнина в послесловии к книге Николая Мамина, вышедшей в серии «Писатели на берегах Енисея» (Красноярское книжное издательство, 1973),— и всё-таки в полный голос он сказал о том, что ценил превыше всего,— о подлинном, высоком товариществе людей. Эта тема особенно полно звучит в его книгах, согретых живым дыханием доверия и любви к человеку...»
