От переводчика
Филип О’Коннор (1916-1998) – британский поэт, прозаик и художник. Был близок к лондонской группе (Д.Гаскойн, Х.С.Дэвис, Р.Пенроуз, Г.Рид и др.), но не участвовал в лондонской выставке 1936 г. и собраниях сюрреалистов. В отличие от большинства британских представителей течения, продолжал обращаться к опыту сюрреализма и в своем последующем творчестве.
СТИХ
Часы продолжают тикать; дикопальцевая рука
темного влажного вечера поглаживает лицо
и причесывает волосы на свежем воздухе,
движения и черты колеблются лаем
до жестокости ясного осознания. Люди тянут за собой поезд,
полный древних монстров,
громоздкие тени со знаменами
трудовых часов на фабрике и еженедельной зарплаты. Сирены презрения
свистят эпизодическую фразу,
и метрика силы готовая пробудить перемены
рисует словам белую схему расстановки стульев, увиденную в бреду,
итак у нас есть комната полная массивной мебели, ожидающей перестановщика
(и он торжественно появляется, поскольку две мостовые
перекладины сосредоточились так же, как мертвая древесина, плывущая внизу)
Никакое появившееся вспененное облако ночи
не может освободить истерию, заточенную в колотящемся сердце,
медленно воссоединяющуюся с распахнутым глазом сирены.
«СИНИЕ ЖУКИ В СИНЕМ ШЕЛКЕ»
синие жуки в жидком шелке
разговаривают с особой расстановкой как
две женщины в белых бандажах
птичья клетка качается от злобы потолка хмурящего ее душу в большие складки
и фиолетовый звук мурлычет в корзиноподобном доме
надевая на себя красными руками рубины
впустите угольщика в мешочный шторм
держащего царственную подставку для яйца
окно смотрит и мыслит отдельно от ее волос
беспристрастно насыпь
к наводнению ее мысли в неподвижном потоке
по кругу глядя на дам
нет формулы рушения розового пластыря
как нет эмоций для перевязки мертвого
МАЛИНА В ПУДИНГЕ
Человек в красном шарфе приходит – из пяти расколотых мест
возникает внезапно среди вспышек,
золотых ламп и песен, сотканных трамваями.
Эти песни внутри его головы шевелятся – палец звука здесь, палец звука там,
поверх расщепляется согнутым светом
плюющая молния,
как если бы это была буря и прочее.
Его панталоны пролетают перед глазами, как кинофильмы, такие яркие,
их огни так изменчивы в своих интересах – дикие, бурные! и электрические,
что подергивают его ярко-белым ухом
искривленное и обветренное снижение, неприхотливое, как вода,
к твоей насыпи звуков. Вниз по крутой дороге с угольным отблеском идет
потрясенный и хохочущий моментальный человек – дверь кинотеатра,
вероятно, выплюнула его оттуда, где орган рисует растущие холмы – или
клиника, суетливая и афористическая, или мерзкий старый купол
огромного храма, вроде Св.Павла.
Неважно, поднимаясь ли, падая ли материнский желудок, роковой рассудок,
мысль велика и широка, и нелепа, что годы уходят, накрывая
сном и комфортом. Что громкий моментальный человек
опоздал, стал тщеславным или выбрал неверный поворот, или сел в тюрьму
за неоплату проезда в автобусе –
будьте уверены, за оборотами этого мощного колеса
вы не увидите, как он подойдет немного ближе. Он – газетная сенсация
и головная боль. Он взорвался!
ЧЕЛОВЕК ОБРАЩАЕТСЯ К МОЛОЧНОЙ БУТЫЛКЕ
Нет, моя молочная бутылка.
Вы прямо-таки застреваете, и все вас видят.
Вы не боитесь пристального взгляда.
Вы не вздрагиваете. Вы сталкиваетесь с дураками и умниками,
но остаетесь собой полезной.
Как же вы все смелы, кувшин, стол
и даже мозги. Но как же вздрагивает колонна
от мозга до пальцев ног –
до невероятных пальцев ног, каждый бредит, чтоб продолжить,
до величественных мест, экстатически путешествуя
к землям лягушек и свистящих вод.
Дом – это та самая колонна для странных посетителей –
сердце, и как раз сейчас его впустили
в огромность, большую, как дым, сквернословную, как город
из двух низких крыш, множества стен,
и без окон, без окон. Там слишком сильно топят.
Грубый жилец проломит те стены
и разрушит дом, и будет лазить вверх-вниз,
подобно вору с ядовитым оружием, и сумасшедствуя мое тело,
склоняя к желанию.
Вы можете быть довольно громкой, бутылка,
если идет речь о вашем мертвом смысле и вашем жутком постоянстве,
будто вы – враждебная большебровная скала. Но это не так.
Вы просто-напросто втихаря застряли,
вы неподвижно дрожите, морщинясь сладким смехом
в компании все еще дрожащей вокруг комнаты.
Мои ноги могли бы разбить мои мысли в дождь
великолепного романтизма – льющегося косо,
по-летнему мягко и опьяняюще. Мой мозг
мог бы вынудить мое тело возликовать
и взрасти, как большая герань, – но нет –
и мозг не станет
лить свою оживляющую жидкость вниз. Он заперт.
Он на самой вершине. Он переговаривается – да –
но никогда не одевает меня, никогда.
Чтобы жить вечно без одежек мозга!
Голый, сподвигнутый кнутом к общественным делам,
ритмически неотделимый от масс!
Вы, бутылка, одарены,
вы можете заразить меня колебаниями. У вас сильная
эманация, которая просто бьется, пока
я мрачно пресмыкаюсь перед вами. Вы выиграли день,
и я никогда не сомневался, что у вас это получится. Давайте,
убейте меня своим реакционерством, фашистской храбростью –
давайте, сделайте грязное дельце, как делают сильные –
пока я с отвращением убиваю вас.
Я разобью вас. Вылью зловонное, злое, жидкое сердце
из вас, и оно потечет в слабоумный пищевод кошки.
Перевод с английского Дениса Безносова.
Перевод выполнен по изданиям: New Verse, 1927,#25; 1938, #28, #29; Twenty Century Verse, 1938, #9.
