Отрывок из главы «Версия Сабины» - 1913 год
Свекровь настаивала на том, чтобы я перестала заниматься таким неженским делом, как наука, и приходила к нам по субботам с целью не дать мне работать над статьями. А у меня, как назло, в Берлине выдался необычайно плодотворный период. Несмотря на все трудности и неурядицы я за два года написала одиннадцать статей.
Как-то старуха явилась к нам в субботу и застала меня за письменным столом. Время обеда уже прошло, и голодный Павел слонялся по квартире, отщипывая кусочки от оставшейся с вечера халы, потому что, увлеченная работой, я забыла приготовить обед. Разразился грандиозный скандал, завершившийся требованием свекрови, чтобы я немедленно убиралась из дому. Тут мое терпение лопнуло, и я нагло объявила ей, что убираться должна она, а не я, потому что за этот дом плачу я.
Старуха буквально онемела от моей наглости, но через минуту пришла в себя и скомандовала Павлу: «Пошли! Ты уйдешь из этого дома вместе со мной, и ноги моей здесь больше не будет!» Она грохнула дверью, а Павел, тридцать три года живший, держась за материнский подол, виновато глянул на меня и потащился за ней. У меня еще хватило сил крикнуть им вслед: «Чтобы я вас тут больше не видела!», после чего я села на пол и разрыдалась.
Вдруг меня осенила гениальная мысль – а что, если уехать на несколько дней? Ведь я свободна, как в молодости, и никто не сможет проверить, где я и куда исчезла.
Обложка книги Нины Воронель
Исчезнуть мне было куда: несколько дней назад я получила письмо от юнги, в котором он сообщал мне, что собирается поехать в Вену выяснять отношения с Фрейдом. А что если и мне махнуть в Вену и повидать юнгу, может, в последний раз? Писать ему было уже поздно, но я сообразила, что могу прийти в квартиру на Берггассе и спросить Минну, где и как найти юнгу. Ссора с Павлом случилась крайне удачно, без нее у меня и мысли не было съездить в Вену – как бы я могла эту поездку объяснить? А теперь – вот благодать! - ничего никому объяснять было не надо.
Я внимательно осмотрела себя в большом трехстворчатом зеркале – беременность моя была едва-едва заметна, и хорошее, умело подобранное платье могло ее полностью скрыть. Я быстро уложила небольшой чемоданчик и отправилась на вокзал. Расчет у меня был простой – поезда на Вену ходили довольно часто, так лучше немного подождать на вокзале, чем задержаться дома, куда в любую минуту мог явиться полный раскаяния Павел.
На вокзале пришлось прождать несколько часов. Я провела их в вокзальном ресторане, все время нервно поглядывая на входную дверь в страхе, что Павел придет сюда меня искать. Но никто, слава Богу, не пришел, и ближе к полуночи я со своим чемоданчиком комфортабельно разместилась в спальном вагоне – хоть это стоило безумно дорого, лучше было истратить эти деньги на себя, чем на размазню Павла и его несносную мать. Пока я ждала, я набросала конспект статьи под названием «Свекровь», в которой я описала конфликты, связанные с фиксацией сына-супруга на семье родителей.
Хоть было уже поздно, я не сразу смогла заснуть, снова и снова переживая безобразные события этого дня и удивляясь собственной безрассудной решимости. Куда я еду? Зачем? Что меня там ждет? Увижу ли я юнгу? Обрадуется ли он мне? Ну ладно, если даже все сложится не так, как я хочу, все равно это лучше, чем сидеть в пустой квартире, по которой носятся тени нашего постоянного неисправимого несогласия. Маленький человек в моем животе вел себя тихо – он еще не достиг того уровня, когда дитя заявляет о своих правах, нещадно колотя мать ручками и ножками.
Грандиозным усилием воли я заставила свои мысли течь в другом направлении – я стала вспоминать свою жизнь в Вене, где провела шесть напряженных месяцев, стажируясь в еженедельном психоаналитическом семинаре Фрейда, проходившем в его квартире на Берггассе. Тогда я оказалась в эмоциональных клещах: с одной стороны, я тяжело переживала свой разрыв с Юнгом, с другой – члены Фрейдовского семинара относились ко мне не слишком доброжелательно именно из-за моей связи с Юнгом, которого терпеть не могли.
Но в конечном счете свое пребывание в Вене я могла считать успехом – я была второй женщиной, принятой в члены семинара, и сам великий Зигмунд Фрейд проникся ко мне дружеской симпатией, длившейся долгие годы. Единственной потерей за эти шесть месяцев можно было считать отсутствие сил и времени, чтобы хорошенько рассмотреть этот замечательный город, до краев наполненный искусством, как ни один город мира. Может, за подаренные мне судьбой несколько дней я смогу восполнить этот пробел? С этой приятной мыслью я дала, наконец, ровному покачиванию вагона усыпить и меня, и мое дитя.
Я спала долго и проснулась перед самым прибытием в Вену. Стояло самое начало лета, день выдался хоть солнечный, но не жаркий. Я с легкостью добралась до знакомого мне по прошлому пансиона «Космополит», расположенного в девятом районе неподалеку от Берггассе. Наскоро умывшись и сменив дорожный костюм на более элегантное летнее платье, я отправилась в святилище Фрейда.
С трепетом вошла я в хорошо знакомый подъезд с цветными лестничными витражами, выходящими во внутренний дворик, и поднялась на третий этаж. К счастью, дверь мне отворила не дотошная Минна, вечно желающая знать, кто, куда и зачем, а нежная красавица, старшая дочь Фрейда, Софи, которая еще помнила меня по прошлым семинарам. Ей было все равно, зачем мне знать о времени свидания ее отца с доктором Юнгом – она заглянула в отцовский дневник и сказала, что доктор Юнг должен быть у них послезавтра в два часа пополудни.
Окрыленная так удачно полученной информацией, я помчалась вниз по лестнице, стараясь поскорей убежать от настигающего меня крика Минны: «Софи, кто это приходил?» Мне казалось, что сейчас сама Минна помчится по лестнице мне вслед, чтобы выпытать, зачем мне понадобилось знать о предстоящей встрече профессора с доктором.
Я вышла на солнечную сторону улицы и почувствовала давно забытую беспричинную и, казалось, навсегда потерянную радость жизни. Я была в любимой Вене, а не в ненавистном Берлине, я была свободна от мелочного надзора зануды Павла, я могла спланировать неожиданную встречу со своим любимым юнгой и утешить его, в каком бы отчаянии он ни вышел после встречи с профессором.
А мне было очевидно, что он выйдет от Фрейда в отчаянии. Уже не говоря о бродивших в психоаналитическом сообществе слухах, просто по письмам юнги и по письмам Фрейда можно было предвидеть, что ничего хорошего от этой встречи не приходится ожидать. Недавно Фрейд написал мне: «Мое личное отношение к вашему германскому герою окончательно разрушено». Я не уверена, имел ли он в виду моего воображаемого Зигфрида или моего реального Юнга, но в любом случае никакой надежды на примирение эти слова не предвещали.
Исправить их отношения я не могла, но могла, по крайней мере, перехватить юнгу на обратном пути и хоть немного зализать его раны. Я остановилась на углу Порцелланштрассе, пытаясь определить место, откуда я смогу наблюдать завтра за входной дверью в подъезд Фрейда, чтобы не пропустить юнгу.
К сожалению, такого хорошего места на улице я найти не смогла – дома тесно прижимались друг к другу, не оставляя ни просветов, ни щелей, деревьев на Берггассе не было, а из ближайшего кафе за углом подъезд Фрейда не был виден. Тогда я вернулась обратно и вошла в подъезд. Нижняя часть вестибюля представляла собой широкую – от стены до стены – короткую лестницу в три ступеньки, за несколько шагов от которой поднималась настоящая крутая лестница с литыми чугунными перилами и витражами.
Из-за цветных витражей нижняя широкая лестница была освещена очень слабо, а дальние ее углы возле стен вообще тонули в полутьме. Я решила прийти за десять минут до двух в темном платье и в шляпе, скрывающей мое лицо, и стать в слабоосвещенном углу. Я была уверена, что юнга, нервно сосредоточенный перед решительной встречей со старым другом и новым врагом, даже не заметит смутную женскую фигуру в дальнем углу вестибюля.
Теперь мне оставалось только с легким сердцем пойти осматривать венские красоты. Целых два дня я проболталась в этом красивейшем уголке мира, иногда заходя в кафе, чтобы передохнуть и расслабиться.
Накануне рокового дня я вернулась в свой пансион, усталая, но счастливая, размышляя по дороге о том, что, похоже, звезда Фрейда уже вынырнула из грязи и начала подниматься над горизонтом все выше и выше. И мне стало невыносимо больно, что именно в этот момент юнга по странному взаимному капризу вынужден был отколоться от своего друга и учителя.
Я так устала, что уснула немедленно, и только утром, принимая ванну, подумала – а вдруг он приедет не один, а с женой? Это так естественно, чтобы она не оставила его одного в такой решительный час. Ведь Фрейд жаловался мне, что она написала ему письмо, полное беспокойства из-за этой, как ей казалось, бессмысленной распри. Мне же эта распря бессмысленной не казалась, я видела в ней столкновение двух непомерных амбиций, которые нельзя было насытить ничем, кроме взаимного пожирания.
От мысли, что юнга придет к Фрейду с Эммой, у меня совершенно пропал аппетит и даже природа стала подыгрывать драме с печальным концом – вдруг откуда ни возьмись набежали угрюмые серые тучи, и в один миг солнечный день превратился в дождливый. Я потратила утро на приведение себя в самый лучший вид. Пока я причесывала волосы и подводила брови, я пришла к выводу, что юнга не возьмет с собой Эмму на последний бой с Фрейдом: они, как сказочные герои, должны сразиться один на один
От этого мне стало немножко легче. Я одолжила зонтик у хозяйки пансиона фрау Моники, и, выйдя загодя, неторопливо отправилась на Берггассе. Дождик моросил мелкий, не пронзительный, так что я добралась до рокового подъезда даже не промочив туфли. Было без четверти два. Я отворила тяжелую застекленную дверь, напоминающую ворота средневекового замка, и вошла в вестибюль. Сквозь затянутое облаками небо, свет в подъезд пробивался еле-еле, так что заметить меня в сумрачном дальнем уголке вестибюля было практически невозможно.
Я уже стала подумывать, не присесть ли мне на ступеньку, как вдруг на улице перед входом появился юнга. Мое сердце дрогнуло и закатилось куда-то под печень. Юнга был без Эммы и без зонтика. Это означало, что она с ним не приехала, иначе она ни за что не отпустила бы его без зонтика в такую погоду. Но он не сильно промок, он шел под дождем всего лишь от трамвайной остановки, находившейся в двух минутах ходьбы от дома Фрейда. Кроме того, в те годы в Вене было неприлично выйти на улицу без шляпы, так что лицо юнги под шляпой осталось сухим.
Он вошел в вестибюль, снял шляпу, стряхнул с нее капли и посмотрел на часы. До встречи оставалось еще семь минут, а юнга был не из тех, что приходят на важные свидания раньше назначенного времени. Нетерпеливо притопывая правой ногой он безуспешно попытался стереть ладонью дождевые капли с лацканов пиджака, и тут я неслышно подошла сзади и стала вытирать его пиджак своим носовым платком.
Юнга вздрогнул от неожиданности, резко обернулся и оказался лицом к лицу со мной. «Ты! – воскликнул он, - живая или призрак?» - «Разве я похожа на призрак?» - «Я шел сюда и мечтал, чтобы в эту трудную минуту ты оказалась рядом со мной. В таких ситуациях человеку часто являются призраки». Я обхватила руками его шею и поцеловала куда-то между носом и подбородком: «Дай я тебя поцелую, чтобы ты поверил, что я живая. А теперь иди наверх, а то опоздаешь!» - «Но как я тебя потом найду?» - «Я буду ждать тебя в кафе на углу Порцелланштрассе. Иди скорей!» Я слегка подтолкнула его в спину, и он стал подниматься по лестнице медленно, как на эшафот.
«Я надеюсь, на этот раз ваша беседа не продлится тринадцать часов», - обнадеживающе сказала я ему вдогонку. Он резко хохотнул и не ответил. Я подождала в вестибюле, пока наверху не зазвенел звонок и не хлопнула дверь. Больше мне делать тут было нечего. Как бы я хотела бесплотным призраком проскользнуть за юнгой в облицованный дубовой панелью коридор, а оттуда в кабинет профессора, куда впускали только посвященных! Может, мое невидимое присутствие понизило бы накал их взаимной враждебности и смягчило бы их нелепую распрю до мелкой ссоры?
Я постояла в вестибюле еще пару минут, словно готовясь к тому, что юнгу пинком выбросят за дверь и спустят с лестницы, но ничего подобного не произошло, и я отправилась в назначенное кафе, готовая к долгому ожиданию. Дождь на время прекратился, и я прошлась по Порцелланштрассе в поисках книжного магазина или газетного киоска. Киоск я нашла в соседнем квартале и, купив последний театральный журнал, уютно устроилась в кафе за угловым столиком под лампой с розовым абажуром.
Настроение у меня настолько улучшилось, что я с удовольствием выпила две чашки кофе с воздушными розовыми пирожными, которые подают только в Вене. Несмотря на трагическую драму отношений Юнга с Фрейдом сердце мое эгоистически ликовало – он приехал в Вену без Эммы и мечтал о встрече со мной!
Не могу сказать, сколько раз на улице начинался и кончался дождь, сколько раз я прочитала свой театральный журнал от корки до корки, пока, наконец в дверях кафе не появился высокий силуэт юнги. Дождь как раз прекратился, и он стоял в дверном проеме, держа шляпу в руке и беспомощно озираясь. Догадавшись, что от волнения он не может разглядеть меня под розовым ореолом абажура, я встала с места и махнула ему рукой. Он быстро, почти задевая сидящих за соседними столиками, подошел ко мне и упал на стул рядом со мной.
Вглядевшись в него, я впервые в жизни поняла выражение «на нем лица не было». То есть лицо у него было, там было вроде бы все, как положено – нос, рот, глаза, брови - но все эти черты словно сдвинулись со своих мест и потеряли связь между собой. Содрогнувшись от дурного предчувствия, я осторожно спросила: «Что, вы рассорились окончательно?»
Он дико посмотрел на меня и сказал: «Хуже, чем рассорились». – «Что может быть хуже?» - «Мы довольно мирно обсудили наши коренные расхождения, мы даже взаимно пожалели об обидных словах, написанных каждым из нас, и решили внешне сохранить форму мирных отношений ради спасения нашего общего дела. После чего я поднялся уходить, и Зигмунд, провожая меня, вышел за мной в прихожую. Он хотел протянуть мне руку, но рука его так дрожала, что он уронил на пол стопку книг, лежавших под зеркалом. И тогда я сказал, что у него очевидный сильный невроз, и я готов провести с ним несколько сеансов психоанализа, чтобы выяснить причину этого невроза. И тут – нет, я не смогу тебе этот ужас передать! – лицо его исказилось странной гримасой, глаза закатились под веки и он грохнулся в обморок со всей высоты своего роста».- «Фрейд упал в обморок? А ты что?»
«Я застыл, парализованный ужасом, но не успел я опомниться и наклониться, чтобы проверить, не разбил ли он голову, как в прихожую выскочила кудахтающая женская толпа. Не знаю, сколько там было женщин – пятнадцать, двадцать, сорок, во всяком случае, не меньше десяти. И все они вопили дурными голосами и заходились в истерике, все, кроме Минны Бернес. Она твердым хозяйским шагом подошла к бездыханному Зигмунду и убедилась, что, к великому счастью, он ничего не повредил, потому что упал на мягкий ковер, лежащий у входа. Я хотел предложить ей медицинскую помощь, но она взглянула на меня так, словно из глаз ее вылетели пули, и сказала тихо и внятно – "Убирайтесь вон, доктор Юнг. И чтобы ноги вашей больше никогда не было в этом доме!"
Я повернулся и пошел к двери, краем глаза заметив на ходу бессловесную жену Зигмунда, Марту, робко притаившуюся в уголке. Мне показалось, что она не решается подойти к мужу без разрешения Минны. Я тут же одернул себя – какое мне дело до их запутанной семейной неразберихи на фоне того, что произошло между мной и Зигмундом? Этот обморок стал последним решающим толчком нашего окончательного разрыва».
Юнга говорил, не останавливаясь, как пьяный, не давая себя перебить ни возражением, ни вопросом. На миг он запнулся, чтобы перевести дыхание, и мне наконец удалось ворваться в безумный поток его речи: «Господи, почему? Ну, упал человек в обморок, что с того?» - «Потому что это был не обморок, а бегство от наших отношений отца и сына. Он понял, что я больше не хочу быть сыном и наследником, а в качестве свободного союзника я ему не нужен. Он не допускает рядом с собой свободных союзников, ему нужны только рабы и поклонники. Благодарю вас, но эта должность не для меня!»
Юнга начал было подниматься со стула, чтобы раскланяться перед воображаемым противником, но тут к нашему столику подбежала официантка с вопросом, что он будет пить. Он уставился на нее невидящим взглядом, и я быстро заказала для него кофе с пирожным, чтобы она поскорей ушла. Но он ее остановил: «И двойную порцию коньяка». Официантка ушла, и он повернулся ко мне – на глазах у него были слезы: «Ты понимаешь, семь лет моя жизнь была наполнена нашей перепиской с Зигмундом. Я сообщал ему обо всех своих мельчайших душевных движениях. Как же я буду теперь жить без него?"
Официантка поставила перед юнгой чашку кофе и бокал с коньяком. Он быстро поднял бокал и начал пить мелкими жадными глотками, предоставив мне, наконец, возможность вставить слово в его лихорадочную речь. «Ты перестанешь быть сыном и станешь отцом новой школы. Твои идеи о коллективном бессознательном уже готовы, они просто еще не отшлифованы. Для этого нужно время – теперь, свободный от вашей бессмысленной переписки, ты займешься шлифовкой своих гениальных идей».
Его рука с бокалом застыла в воздухе: «Какое счастье, что ты сегодня приехала. Как ты догадалась? Без тебя я бы сошел с ума!» - «А ты в Вене один? Без Эммы?» - «Она рвалась ехать со мной, но я упросил ее остаться с малышом – у него, кажется, начинается корь. А ты – ты приехала одна? Как тебе это удалось? Ведь ты теперь замужняя дама?». – «Я одна, одна! Это значит, что мы можем пойти ко мне. Здесь никто нас не знает и не узнает!»
Мы вышли из кафе и заспешили, словно за нами кто-то гнался. Дождь прекратился, и мы почти на ходу вскочили в удирающий от нас трамвай. Ехать было недалеко, всего несколько остановок, в коридоре пансиона было восхитительно пусто – ни жильцов, ни хозяйки, ни уборщицы. Через секунду я щелкнула замком, и мы остались наедине. Времени было мало и мы не стали тратить его на ненужные формальности – каждый из нас разделся, швыряя снятые одежки куда попало, и мы впились друг в друга как когда-то в молодости.
Наше слияние было безумным и абсолютно полным. Мы оба понимали, что это наша последняя встреча. Все, что могло быть, должно было случиться сейчас, потому что больше такой случай не повторится. Юнга погладил мою грудь нежной ладонью: «Тебе идет беременность, такой пышной груди у тебя никогда раньше не было». – «Так ты знаешь, что я беременна?» - «Весь психологический мир об этом знает, госпожа Шефтель». - «И тебе это не помешало?» - «Наоборот, помогло. Я впервые перестал заботиться о том, чтобы ты не забеременела от меня. Я надеюсь, теперь ты покончила со своей детской мечтой о Зигфриде?»
Тут я заплакала: я знала, что это конец нашего Зигфрида, – но заплакала не потому, что я хотела от него реального ребенка, а потому что мне неизбежно предстояло выбирать между ним и Зигмундом Фрейдом. И я знала заранее, что выберу Фрейда, а не его, которого любила больше жизни.
Странно, но мои слезы вызвали у юнги новый взрыв желания: отбросив уже поднятую с пола рубашку, он опустился на колени перед кроватью и начал целовать мои ноги от пальцев к щиколоткам, от щиколоток к коленям, от колен дальше, и дальше, и выше, и выше. Он шептал: «Какие у тебя маленькие нежные ножки, не то, что у швейцарских женщин, которые твердо стоят на земле. А ты, как мотылек, – можешь взлететь от мельчайшего дуновения. Ты - моя душа, моя анима, я не знаю, как я буду жить без тебя!»
А я не знаю, как мне удалось не умереть от блаженства. Сознание я, во всяком случае, почти потеряла. Когда я пришла в себя, все было кончено и ему пора было уходить – до поезда на Цюрих оставалось меньше часа.
Я не пошла провожать его к двери - ему некогда было ждать, пока я оденусь, а мне не хотелось показываться перед хозяйкой в халате, однозначно изобличающем, чем мы тут занимались. Он осторожно открыл дверь и вышел, а я сталась лежать в развороченной постели, все наново и наново переживая прощальную сцену нашей любви. Через час или два я все-таки поднялась, умылась, оделась, привела в порядок волосы и почувствовала, что умираю с голоду. Я глянула в окно, ясно понимая, что уже не увижу там юнгу – по тротуару барабанил равномерный нескончаемый дождь.
Отрывок из главы «Версия Сталины» – 1942 год
На следующее утро громкоговоритель приказал всем жителям города Ростова спрятаться в подвалы и даже носа не высовывать наружу. То, что мы раньше называли артобстрелом, было просто детской забавой. А теперь наступило время взрослой игры, и снаряды рвались без передышки даже в нашем отдаленном от центра районе.
В полдень совсем рядом так грохнуло, что дом закачался. Рената рванулась к двери: «Скорей выбегайте! Сейчас нас завалит!»
Мы выбежали и остолбенели — дом, отгораживавший нас от шоссе, смело начисто, и через прореху было видно, как по шоссе вереницей ползут немецкие танки. Громкоговоритель молчал.
«Что же теперь будет?» — спросила Ева.
Никто ей не ответил, и я вспомнила рассказы про то, как немцы убивают евреев. Наверно, не я одна вспомнила, а все остальные тоже. Танки проползли, за ними промчались несколько мотоциклов, и шоссе обезлюдело. Но артиллерийский обстрел все равно продолжался.
Этого я понять не могла: «Если немцы уже захватили Ростов, зачем они продолжают стрелять?»
«Да это не немцы стреляют, это уже наши».
«Наши? Так вот, прямо по жилым кварталам?»
«А ты думаешь, им тебя жалко?»
Я не ответила, я вспомнила Шурку, которая утверждала, что сейчас никому никого не жалко.
«Пойдемте, девочки, в дом, запрем дверь и затаимся — а вдруг про нас забудут», — почти шепотом предложила Сабина.
«Как же, забудут! — отозвалась Рената. — Ведь твой друг управдом всех нас в первый же день переписал?»
«Так он для советских властей переписал, а не для немцев».
«Это мы скоро увидим, для кого он переписал».
Увидели мы это очень скоро. Мимо окошка прошагали две пары ног в сапогах и одна в ботинках, и в дверь дробно и настойчиво забарабанила жесткая рука. Затаились с такой силой, что даже дышать перестали. Но это не помогло — рука продолжала барабанить в дверь все так же настойчиво.
«Лучше откройте, Сабина Николаевна, я же знаю, что вы все там, — раздался голос управдома. Не заставляйте применять силу».
«Я думаю, лучше открыть, раз он нас выдал», — и Сабина отправилась бороться со щеколдой.
«Перестаньте ломиться в дверь, а то эта ржавая щеколда никогда не откроется!» — крикнула она громко, еще раз рванула щеколду и распахнула дверь. Со света дня в подвал вошли трое, но не могли ничего рассмотреть в темноте.
«Почему они не зажигают свет?» — спросил по-немецки один в сапогах.
«Простите, господа, но вы забыли подключить нам электричество», — огрызнулась я тоже по-немецки.
Тому, в сапогах, надоела эта канитель, и он приказал: «Всем выйти из подвала! Там, на свету мы их зарегистрируем».
Мы с Ренатой вышли первые, Сабина за нами, а Ева спряталась в темноте за диваном, надеясь, что ее не заметят. Но для того обершарфюрер и взял с собой управдома, чтоб тот не дал никому спрятаться и избежать регистрации.
Он бодро протопал в подвал и вытащил оттуда дрожащую Еву: «Вот еще одна, думает, я ее не помню. Да я всех их знаю наперечет!»
Главный записал в толстую тетрадь Сабину и девочек и обернулся ко мне: «А ты чего стоишь? Давай свои документы!»
Я растерянно стояла и не знала, как мне быть. Но Сабина знала. Она расстегнула красный кисет мамы Вали, висевший у меня на шее, и вытащила оттуда мою метрику: «Ее регистрировать не надо! Она русская!» — и протянула метрику переводчику.
Тот расправил ее и прочел по-немецки: «Столярова Сталина, русская, год рождения 1929».
«Значит, она не ваша дочь? — удивился обершарфюрер. — Почему же вы ее прячете у себя?»
«Она наша соседка. Вы наш дом разбомбили, и ее мать погибла. Вот мы ее и взяли с собой».
Ева продолжала дрожать, как в лихорадке. Она бросилась к Сабине и повисла у нее на шее: «Они нас убьют, да? Всех нас убьют, для того они нас записали! Мама, сделай что-нибудь! Я не хочу умирать! Я еще совсем не жила, в школе говорили, что я буду великой скрипачкой! Я не сделала никому ничего плохого, почему я должна умереть?»
У нее начались судороги в руках, она сжимала горло Сабины все сильней и сильней, пока Рената не вмазала ей звонкую оплеуху и не оттащила от матери. Тогда Ева упала на асфальт и стала биться головой о дверь и кричать: «Не хочу умирать! Не хочу, не хочу умирать!»
Я сказала: «Знаете, что? Пусть Ева возьмет мою метрику и станет русская Сталина Столярова, а я притворюсь Евой, и пусть меня убивают. Все равно я не хочу больше жить».
«Ты что, сбрендила? — спросила Рената. — Ведь проклятый управдом ни за что не оставит Еву вместо тебя. Ты ее не спасешь, а себя погубишь!»
А Ева все продолжала и продолжала дергаться и выкрикивать бессвязные слова, так что соседи стали высовываться из окон, чтобы получше рассмотреть, в чем дело.
«И чего это она так?» — спросил старик со второго этажа.
А толстая баба, которая лузгала семечки в окне под ним, охотно объяснила: «Та то жидовочка верещит, помирать не хочет».
«А хто ж хочет? — рассудил старик. — Только никто в нас не спрашивает, хотим мы или не хотим».
Баба смела языком серую полоску подсолнечной лузги с нижней губы и смачно сплюнула ее вниз, на асфальт: «Люди болтают, будто про жидов есть отдельный приказ, чтоб всех их убить и воздух от них очистить».
«Воздух очистить всегда полезно», - мирно согласился старик, а Рената вдруг вскипела: «Мама, сделай, что хочешь, но поскорей убери ее отсюда!»
Сабина медленно, как в полусне, отлепилась от стены, но не упала, а подошла к заходящейся в истерике Еве, села рядом с ней прямо на асфальт и положила ее голову к себе на колени.
«Ты ведь знаешь, как это трудно со своими!» — пожаловалась она Ренате.
Сабина положила ладони Еве на глаза и начала гладить их медленными круговыми движениями.
«Тише, тише, все хорошо, хорошо, хорошо, — бормотала она почти шепотом, — ты очень устала, очень устала, тебе хочется спать, спать, спать. Твои веки становятся все тяжелей, они уже совсем тяжелые, будто на них положили камни, ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, ни рукой, ни ногой, ни рукой, ни ногой».
Ева замолчала и постепенно перестала дергаться, руки ее безвольно соскользнули вниз и она затихла.
«Ишь, ведьма, падучую заговаривает! — восхитилась толстая баба. — И чего только эти жиды не умеют, они весь русский народ заговорили своей большевистской властью!»
«Вы бы про большевистскую власть поосторожней выражались, а то ведь большевики вернутся, они вам припомнят!»
«Пошли в дом! — скомандовала Сабина, - Рената, бери Еву за плечи, а Лина пусть возьмет ее за ноги — и марш в подвал!»
Мы спустились в подвал, уложили Еву на диван и заперли дверь на щеколду.
Потом зажгли коптилку, посмотрели друг на друга и ужаснулись: все мы были страшные — бледные, немытые, волосы дыбом, губы растрескались.
«Так опускаться нельзя, — объявила Рената, — даже перед смертью! Сейчас мы помоем головы и подкрасимся!»
И мы стали мыться и прихорашиваться, это все же было лучше, чем сидеть во тьме и ждать прихода убийц.
«А что мы будем делать с Евой?» — «Я постараюсь продлить ее сон как можно дольше, но слишком долго тоже нельзя, это опасно для жизни», — вздохнула Сабина.
Не прошло и нескольких минут, как в дверь постучали снова, но не забарабанили, как в прошлый раз, а нежненько так, кончиками пальцев.
«Гаси коптилку!» — прошипела Рената и пошла отворять. Коптилку мы погасили не напрасно — на пороге появился переводчик обершарфюрера.
«Госпожа Шефтель, — сказал он на вежливом немецком, — я пришел пригласить вас в контору местного управления».
«Зачем?» — невежливо спросила Сабина по-русски.
«Вам придется расписаться в получении одного важного документа», — продолжал по-немецки переводчик, словно не заметив ее грубости.
«А если я не пойду?»
«Вы ведь не станете осложнять свое положение бессмысленным саботажем».
«Неужто мое положение может стать хуже, чем сейчас?» — отозвалась Сабина, наконец, по-немецки.
«Любое положение может стать хуже, — с ласковой угрозой ответил переводчик. — Так что советую вам немедленно пойти в контору». - И удалился,
Сабина с трудом поднялась со своей раскладушки: «Что ж, пошли, Рената, если нужно».
«А с Евой что делать будем?»
«Еву оставим спать под охраной Линочки».
Я вскочила, словно меня ужалила оса, и заверещала: «Я с вами! Я без вас тут ни за что не останусь!»
Рената сказала: «Тебя даже не вызывали!», но Сабина бросила на меня быстрый взгляд и поняла, что начинается новая истерика: «Ладно, иди с нами!»
Мы прикрыли дверь поплотней и отправились в контору управдома, не ожидая ничего хорошего. В конторе битком набился народ, - все, похоже, евреи. Они выглядели как уличные нищие — встрепанные, небрежно одетые, немытые, непричесанные. От многих плохо пахло. Наверно, поэтому все они уставились на Ренату, которая только что помыла голову, подкрасилась и сделала прическу.
«Уж не на выпускной бал ли вы вырядились, девушка? — не удержалась одна старая еврейка. — Так приглашение для вас уже готово. Видите, там, на столе у коменданта?»
На столе лежала стопка желтых листков. За столом сидел обершарфюрер, за его стулом стоял управдом, всем своим видом показывая, что готов выполнить любую его команду.
Обершарфюрер сказал по-немецки: «Сейчас господин комендант сделает важное сообщение», - и умолк, предоставляя слово управдому.
«Граждане евреи, — начал тот неуверенно. Потом вынул из кармана очки, надел их и, вытащив из стопки листок, стал читать: — В последние дни отмечено много случаев насилия со стороны нееврейских жителей по отношению к еврейскому населению. Немецкие органы полиции не видят иного выхода из ситуации, как только сосредоточить евреев в обособленной части города. Поэтому все еврейские жители города Ростова одиннадцатого августа тысяча девятьсот сорок второго будут отведены в свой собственный район, где они будут защищены от вражеских акций. Чтобы провести это мероприятие, все евреи должны явиться одиннадцатого августа тысяча девятьсот сорок второго года до восьми часов утра на соответствующий сборный пункт. Рекомендуется взять с собой ценные вещи, наличные деньги и необходимую ручную кладь.
Председатель еврейского совета старейшин д-р Лурье».
Все молчали. Только я осмелилась выскочить с вопросом: «А куда нас поведут?»
Но управдом, нет, это раньше он был управдом, а теперь он стал комендант. Так вот, этот новый комендант не дал мне провести его за нос: «А ты, Сталина Столярова, что тут делаешь? Ты же русская, зачем же ты лезешь со своими дурацкими вопросами?»
Тут вся толпа обернулась и уставилась на меня — зачем эта русская Сталина Столярова затесалась среди евреев и говорит лишнее? Как будто не понимает, что не стоит раздражать немецкое начальство дурацкими вопросами? Под их взглядами я прикусила язык и втиснулась между Сабиной и Ренатой, чтобы меня не стало видно.
А комендант строго объявил:
«Пусть каждый возьмет это воззвание еврейского совета и распишется о его получении».
Притихшие люди начали осторожно подходить к столу, брать листки, расписываться в толстой тетради и поскорей выскакивать из этой страшной комнаты. Когда все прошли, остались только мы — Сабина, Рената и я.
«Вы что, ждете отдельного приглашения, гражданки Шефтель?» — рявкнул комендант.
«А если я не хочу брать это воззвание?» — спросила Сабина по-немецки.
Комендант открыл было пасть, чтобы снова рявкнуть, но обершарфюрер ответил ей спокойно и даже любезно: «Не хотите, можете не брать. Главное — приходите вовремя на сборный пункт».
Мы вышли на улицу, там никого уже не было.
«А какое сегодня число?» — спросила Сабина.
«Девятое», — ответила Рената.
«Значит, послезавтра».
И мы замолчали — страшно было даже подумать, что это воззвание значит.
Когда мы подошли к нашему подвалу, Рената тихо сказала: «Давайте не рассказывать про это Еве».
«Давайте, — согласилась Сабина. — Лина, Еве ни слова». Но она напрасно старалась — когда мы открыли дверь в подвал, там было пусто. Евы и след простыл.
Мы ждали Еву все оставшиеся полтора дня.
«Куда же она могла пойти одна? — шептала Сабина. — Ведь она еще ребенок!»
«Ты за нее не беспокойся, мама. Она такую школу прошла по дороге из Москвы, что ей смело можно выдать аттестат зрелости!»
Весь следующий день я сидела и смотрела на дверь, представляя, как она откроется и два полицая вбросят в подвал Еву, всю в синяках. Но дверь так и не открылась.
Назавтра мы встали рано, умылись, причесались, и решили на сборный пункт не идти — если им так нужно, пусть за нами приходят. Мы, конечно, нервничали, понимая, что так просто это нам с рук не сойдет. И точно, часов в девять появился комендант с двумя немецкими солдатами.
Они без стука распахнули дверь ударом сапога, и комендант заорал: «Почему вы не явились на сборный пункт? Вы что, приказа не слыхали?»
Сабина ответила спокойно по-немецки: «Это был не приказ, а воззвание. Нас защищать не нужно, нас соседи не обижают».
Солдат хмыкнул, а комендант побагровел от злости: «Говори по-русски, старая жидовка!»
Сабина даже глазом не моргнула и обратилась к солдату: «Почему этот человек кричит? Я по-русски не понимаю».
Солдат сказал: «Я тоже. Но вам, мадам, придется пойти с нами на сборный пункт. Это приказ».
А второй солдат добавил: «Вы же не хотите, чтобы мы потащили вас силой?»
Сабина сказала Ренате: «Что ж, раз приказ, придется идти», - и двинулась к двери, Рената за ней.
Комендант заорал: «А где третья жидовка? – И ринулся в подвал искать Еву: Он выхватил у солдата ружье и стал тыкать штыком в разные предметы: «А ну, выходи! От меня не спрячешься — все равно найду!»
Но не нашел и бросился на Сабину, схватил ее за воротник и тряхнул: «Отвечай, куда девчонку спрятали!»
Рената оттолкнула его от матери: «Убери руки! Никто ее не прятал. Она пошла к восьми часам на сборный пункт».
Солдат спросил: «А маленькая девочка почему не идет?»
Сабина объяснила: «Она не моя дочь. Она русская. Лина, покажи ему метрику!»
Я дрожащими руками стала расстегивать кисет, но никак не могла справиться со шнурком.
Рената сказала коменданту: «Вы же знаете, что она не еврейка. Объясните это солдату».
Комендант закричал: «Ничего я не буду ему объяснять. Пусть идет вместе со всеми!»
Мне было все равно — идти или оставаться, даже лучше казалось пойти со всеми вместе, чем остаться одной.
И я пошла вслед за Ренатой, но тут, запыхавшись, подбежал переводчик. Он еще издали закричал солдату: «Девочку отпустите! Она не еврейка!»
Солдат махнул рукой: «Оставайся!», но комендант все-таки стал подталкивать меня к выходу.
Сабина с силой оттолкнула его, притянула меня к себе и поцеловала: «Прощай, Линочка, радость моя! Не забывай меня».
Я добежала до сборного пункта, который был там же, откуда грузовик увозил нас строить оборонительные сооружения. Там собралась толпа, небольшая и молчаливая, ее окружили вооруженные солдаты. Какие-то женщины тихо плакали, но никто не пытался вырваться и убежать. Из конторы вышел обершарфюрер и приказал: «Вперед!»
Толпа медленно двинулась по Зоологической улице вдоль Зоосада, прочь от города. Впереди шли солдаты, колонну замыкали две бронированные машины, которые ползли вслед за толпой. Это выглядело так страшно, — не как в жизни, а как в кино про немецко-фашистских захватчиков.
Я пошла за бронированными машинами, и со мной еще несколько пожилых женщин и три старика — наверно, это были мужья и жены евреев. Женщины плакали, а один старик с авоськой в руках все время пытался обогнать машины и кричал: «Фаничка, ты забыла свой завтрак!»
Немецко-фашистским захватчикам было смешно смотреть из машин на этого глупого старика, который ничего не понимал, и они играли с ним в кошки-мышки: сперва замедляли ход и давали ему протиснуться между машин, а потом ускорялись и выдавливали его назад, к нам.
Мы перешли мост через Темерник и двинулись дальше по Змиевскому проезду.
«Так я и знала — их ведут в Змиевскую балку! — воскликнула одна из плачущих женщин. — Мне соседка рассказывала, что там пленных красноармейцев заставили вырыть большие ямы».
За железнодорожными путями, откуда-то сбоку в Змиевский проезд втекала еще одна толпа, побольше нашей, обе толпы сливались вместе и уходили по Лесной улице куда-то далеко за Ботанический сад. Несколько девушек шли, взявшись за руки, и что-то пели. Старик подошел к немцу, немец замахнулся на него автоматом. Старик ударил немца по лицу. Немец закричал, потом повалил старика и затоптал его.
У входа в Лесную стояли немецкие солдаты с автоматами. Они не пропустили нас дальше, и мы остановились на перекрестке. Я все время всматривалась во вторую толпу, отыскивая глазами Еву, — ведь если они ее поймали, она тоже должна пройти по этой дороге.
Но, слава Богу, я ее не увидела, а увидела Светку Каплан — маленькую девочку из второго класса, которая уписалась тогда у доски, когда кто-то из мальчишек крикнул: «Немцы!»
Сейчас с нею тоже что-то случилось: она не могла идти и то и дело падала, а немецкий солдат подгонял ее прикладом. А толпа все продолжала и продолжала течь мимо нас, она унесла с собой и Сабину, и Светку, и Фаничку, которая забыла взять свой завтрак в авоське.
Я поняла, что напрасно стою на этом страшном перекрестке — отсюда я больше никогда не увижу Сабину. Я оглянулась на зеленый массив Ботанического сада и вспомнила, как мы с Сабиной ходили туда на экскурсии. Это было очень давно, в совсем другой жизни, до начала войны, но я вдруг ясно представила себе, как мы вползали в сад через дыру в заборе, потому что у нас не было денег на билеты. Эта дыра в заборе была совсем близко от того места, где я сейчас стояла.
В тот последний счастливый день перед началом войны Сабина устроила нам пикник. После того как мы съели свои бутерброды, мы отправились искать вечнозеленую магнолию с белыми цветами, и нашли ее прямо возле той самой дыры в заборе, через которую мы вползали в Ботанический сад.
За забором извивались три кривые улочки, за ними земля круто уходила вниз, в зеленый овраг, на противоположном краю которого видны были красные крыши маленькой деревеньки Змиевка вторая, а овраг под ней назывался Змиевская балка.
Я бегом побежала по знакомым переулкам и без труда нашла нашу дыру в заборе. Запыхавшись, я быстро отыскала вечнозеленую магнолию, и удивилась, что здесь, в густой зелени парка, ничего не изменилось. Там, за забором шла война, там бомбили дома и убивали людей, а магнолия, как ни в чем не бывало, тянула к небу могучие ветви, усыпанные огромными белыми цветами. Вот что изменилось: цветов тогда не было, тогда был июнь, а им полагалось расцвести в июле, зато сегодня было одиннадцатое августа, и они еще не успели увянуть и опасть. К стволу магнолии была по-прежнему приставлена маленькая лесенка-стремянка, по которой можно было добраться до первой развилки ее мощных ветвей.
Я так и сделала — влезла по стремянке до развилки, села на расстеленный там соломенный коврик и посмотрела в сторону деревни Змиевка вторая. Но не увидела ничего, кроме знакомых красных крыш. Тогда я подтянулась на руках и добралась до следующей развилки — она была уже довольно высоко, и смотреть вниз было страшно. Но я влезла сюда не для того, чтобы смотреть вниз, а для того, чтобы попытаться разглядеть, куда немцы погнали Сабину.
Разглядывать, собственно, было нечего: разве что вдалеке справа ползла какая-то серая змея, и можно было догадаться, что там идет та самая толпа, за которой я бежала все утро. Но голова змеи очень быстро исчезала за поворотом железнодорожной линии, и оставался только хвост, равномерно ползущий за головой. Я сидела в ложбинке между ветвями магнолии, не в силах оторвать взгляд от этой змеи, хоть не было никакой надежды увидеть там Сабину.
Огромные белые цветы пахли сладко и одуряюще. От их запаха у меня начала кружиться голова. В саду было очень тихо, только тоненько жужжали какие-то комары или мухи. И вдруг в тишину ворвался дробный перестук кастаньет, сразу же заглушенный звуками громкого марша, вроде того, что играл у нас по вечерам немецкий громкоговоритель. И под звуки музыки у меня в голове зазвучал голос той женщины из Киева, которую Сабина кормила гречневой кашей: «На другом краю оврага сховался пулеметчик и начинал стрелять. Выстрелы специально заглушали музыкой. После того как ров заполнялся трупами, их сверху засыпали землей».
Пулемет застрочил снова и снова, и музыка не могла его заглушить. Я прижалась спиной к стволу магнолии, чтобы не упасть, потому что перед глазами у меня замелькали большие черные мухи, — они летели прямо на меня, но не жужжали, а стучали кастаньетами и громко пели немецкий марш.
Я закрыла глаза и ясно увидела пустое зеленое поле перед оврагом. У входа в овраг стоял нежилой дом, в него вползала серая змея, хвост которой терялся где-то вдали. Змея вползала в комнату, и уже вблизи можно было разглядеть, что это толпа женщин — старых и молодых, с детьми и без детей. Тот самый переводчик, что приходил к нам с обершарфюрером, приказывал женщинам раздеться, а когда они смущенно отказывались, обершарфюрер орал на них так громко, что они пугались и поспешно срывали с себя одежду. Их, голых, выпускали через другую дверь и вталкивали в большие грузовики. Полные грузовики один за другим отъезжали от дома в глубину оврага, откуда доносились частые пулеметные очереди.
Я оттолкнулась от крыши дома и оказалась в овраге, прямо над головами группы голых женщин, стоявших на краю большой ямы. Я не успела разглядеть лица этих женщин, потому что застрочил пулемет, и они стали падать в яму. Некоторые голые женщины хватали детей и пытались убежать. Несколько автомобилей кружились по полю, из них стреляли по разбегавшимся. Немецкие солдаты выскакивали из автомобилей, догоняли детей и тащили их к яме.
Только тут я заметила, что яма уже почти полна трупами, так что тела новых женщин и детей заполнили ее до краев. Немецкий голос громко приказал: «Засыпать!» — и три молодых парня в советских гимнастерках стали быстро сгребать на тела лопаты земли из высокой кучи на краю ямы. Мне показалось, что земля над трупами шевелится и из-под нее раздаются крики и стоны.
Я почувствовала, что тоже падаю в яму, и на лицо мне кто-то бросает лопаты земли, как бросали их на кладбище в Ахтырке на гроб папы Леши.
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #8(167) август 2013 —berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=167
Адрес оригинальной публикации — http://www.berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer8/NVoronel1.php
