Была она какая-то другая, чем все. По манере разговаривать и еще по каким-то трудно уловимым признакам сразу чувствовалось, что она интеллигент не в первом-втором поколении. Сейчас это даже невозможно объяснить. Во времена "железного занавеса" знание двух языков было чрезвычайной редкостью, в школах и вузах вообще не учили разговаривать. А она немецким и английским владела настолько свободно, что в случае необходимости могла переводить синхронно, почти на уровне профессионального переводчика. Было совершенно очевидно, что эти знания она получила не из вечерних курсов по изучению. Хотя сегодня кого этим удивишь? Любила цитировать по-латыни какие-то мудрые высказывания древних - то ли Декарта, то ли Гиппократа, сейчас не вспомнить. И это тоже вряд ли из тех мизерных основ латыни, которые можно было получить в мединституте.
Она знала массу разных вещей из медицины и биологии, вовсе не относящихся к ее работе, и умела удивительно точно сформулировать вопрос. Если она чего-то не знала или не была уверена, то она так и говорила, нисколько не стесняясь своего незнания. К ней поэтому было очень легко (и результативно!) обращаться с вопросами.
Она была доктор биологических наук и, кроме того, лауреат государственной премии – участник совместной работы медиков и биологов из нескольких институтов. Насколько я помню, она обеспечивала вирусологическую часть работы.
В Институте, где я работала, она руководила соседней лабораторией. Звали ее Наталья Абрамовна Граевская. Высокая, прямая, с энергичной походкой и длинными черными густыми волосами, которые она причудливо укладывала сзади в большой тяжелый пучок, закрепленный шпильками. Всегда носила серьги – они очень подходили к ее гладкой прическе и удлиненному овалу лица. Видно было, что это дорогие (мне даже казалось – старинные) украшения, а не бижутерия. И никаких следов косметики. Как-то я случайно увидела её с распущенными волосами (что-то не заладилось со шпильками). Это было очень красиво.
Однажды я была у нее дома и видела ее маму. Мама тогда была уже очень больна, ее одну не оставляли. Рядом находилась, как тогда говорили, "сиделка" в накрахмаленном белом фартуке и сестринской белой шапочке, закрывающей волосы.
Раньше мама преподавала английский язык, и наверно, делала это хорошо – было много частных уроков, что, по-видимому, обеспечивало семье приличный жизненный уровень. Когда-то мама училась в очень престижной гимназии в Москве. Тема ее выпускной работы меня настолько поразила, что я ее точно запомнила: "Преимущество театра перед наукой и жизненным опытом" (!!!) Современному человеку даже невозможно понять – о чем это? Видно было, что мама с нетерпением ждала прихода дочери с работы и очень трогательно называла ее не по имени, а "мамой".
Маму Наталья Абрамовна нежно любила и говорила о ней крайне уважительно. Ощущалось, что мама для нее большой авторитет, а может и образец для подражания. Про отца никогда не упоминала. Я и не спрашивала. Возможно, сгинул где-то в недрах Гулага. В то время было много таких, которые не упоминали про отца (или про мать, как я, например). И не принято было спрашивать о родителях, родственниках и предках.
Институт, вместе с жилым поселком, находился в Подмосковье. Сотрудников, живущих в Москве, от конечной остановки метро подвозил служебный автобус. Наталья Абрамовна приходила обычно раньше меня, и так получалось, что именно мне она занимала соседнее место. Это были полчаса неспешного общения.
Надо сказать, что общение это было довольно поверхностным. Поэтому о Наталье Абрамовне я, в сущности, знала очень мало.
Она охотно рассказывала про мужа. Был он на несколько лет моложе неё. В то время сверстников ее, 1925-го года рождения, почти не было – всех унесла война. Насколько помню, окончил Ветеринарную Академию. Проходил какую-то стажировку в ее лаборатории, так они познакомились и поженились. Детей у них не было, о чем, как можно было понять, Наталья Абрамовна очень сожалела. Она даже спросила меня, как-то необычно робко и интимно, не предпринимала ли я каких-то дополнительных мер, чтобы родить ребенка.
Рассказывала о муже иногда совсем по-матерински. Например, как ей приходится переводить для него научные статьи – полностью и в письменном виде. Показывала мне целые общие тетради, исписанные ее размашистым почерком, c переводами статей (о персональных компьютерах тогда еще и не слышали). Я как-то спросила, а нельзя ли статью переводить не полностью, а только частично – постановка вопроса, таблицы, выводы. Если уж очень надо, то еще и дискуссию. "Нет, что Вы, Коля такой дотошный, ему надо весь текст целиком".
Она много лет водила машину, у нее был старенький москвич. В Институт же на машине ездила редко, только если были дела после работы. В таких случаях, бывало, и меня подвозила к какой-нибудь остановке метро. При московских пробках вообще-то быстрее было на метро. Но я обычно принимала ее предложение "подбросить" – все-таки это было много комфортнее, чем служебный автобус и метро с пересадками, в толкотне и нередко стоя.
Когда Коля сидел за рулем, а Наталья Абрамовна рядом, она ему беспрерывно делала замечания и подавала советы. В самой императивной форме. Не знаю, слышал ли он, но вид у него был совершенно непроницаемый (я сидела обычно сзади). Однажды нам надо было остановиться у какого-то магазина, и Наталья Абрамовна скомандовала: "Коля, держи машину!" Я откровенно хохотала - изобразить каменную безучастность мне было невозможно. Как-то я спросила её, правильно ли так – говорить под руку? " Только так - объяснила она мне, - потому что потом бесполезно".
Однажды Коля ехал по Ленинградскому проспекту и врезался в березу. Где уж он нашел там березу, на Ленинградском проспекте, трудно сказать. Машину, конечно, повредил, но сам, слава Богу, отделался синяками. Наталья Абрамовна в своей очень интеллигентной манере рассказывала об этом примерно так: "Коля ужасно боится сквозняков. И еще он боится инфекций. И несвежей пищи. И воду боится пить из-под крана, только кипяченую. Но когда он садится за руль – он ничего не боится!". Причем рассказывала совсем беззлобно, без тени упрека.
Она была всего на три года старше меня, занимала примерно такую же должность, как я. Но по общему ощущению казалась мне гораздо старше. Во всяком случае, ни мне, да и никому другому в Институте никогда в голову не приходило назвать ее Наташей. Только по имени и отчеству.
Однажды ее выбрали народным заседателем в суде. Почему выбор пал именно не нее – не знаю. Может, кому-то в райкоме показалось очень эффектным, если народным заседателем будет доктор наук, женщина, да еще и беспартийная. Помню, что на работе ее не было довольно долго, недели три или больше. Вернулась в полном ужасе. Рассказала, что любое дело, которое там рассматривалось, будь то грабеж, изнасилование, убийство или просто хулиганство, всё начиналось со слов – мы выпили. И повторяла: "Что же это делается? Что же это будет?" Это были риторические вопросы человека, впервые узнавшего какую-то совсем незнакомую ей сторону жизни.
В институте Наталье Абрамовне по роду работы приходилось иметь дело с подопытными животными – цыплятами, мышами, обезьянами и другими. Как-то заходит ко мне в кабинет, страшно озабоченная. "Инночка, что-то случилось с Академией". (Замечу в скобках – у нас академический институт.) - "Что Вы так переживаете, Наталья Абрамовна? Да гори она синим огнем – нам-то что? У них там свои дела, у нас – свои". - " Да нет! Это лошадь. Что-то мне в ней не понравилось. Болеет, наверно. Буду вызывать ветеринара". Я расхохоталась. "Но почему у лошади такое чудовищное имя?" - "Наверно, лучше не придумали, – говорит она без тени улыбки. – Там много разных имен. Вторую мою лошадь зовут Аудитория. Правило такое: всему потомству от одного производителя полагается давать имена, начинающиеся на одну и ту же букву". С тех пор я знаю, что это правило относится ко всем животным, размножающимся в неволе. Может, сейчас какие-то другие правила?
Отпуск она проводила обычно либо в лечебном санатории, либо вместе с мужем ездила навещать его родителей. Родители жили в Донбассе, в шахтерском поселке. Если в нашем институте она была "другая, чем все", в шахтерском поселке она, думаю, казалась просто инопланетянкой. Рассказывала, как Коле стелили постель на высокой кровати с огромными двумя мягкими подушками. Часы-ходики с качающимся маятником и тяжелой гирей на длинной цепочке останавливали, а то Коля не уснет. Наталью Абрамовну укладывали спать в той же комнате на раскладушке. Но заснуть было трудно, так как Колина мама присаживалась рядом с сыном на табуретку и выкладывала ему местные новости. По-русски, но с каким-то сильным акцентом, возможно – среднерусским. До Натальи Абрамовны доносились только обрывки разговора. "Вальку помнишь? Ну как же, Зинкина дочка! Замуж вышла. А муж, такой непутёвай, ниче дома не делае, тольки пье и бье. А Аньку помнишь? Ну как же не помнишь, Нинкина сестра, така рыжая? А муж, як приде, дык пье и бье, да и тольки… А Катьку помнишь? Ну уж и не помнишь, то ж Митькиной золовки дочка… Ооох, пье и бье."
Потом она привыкла и к Колиным родителям, и к маминым невеселым новостям. Но вот к алюминиевым ложкам никак не могла привыкнуть, Однажды подарила им простой набор из нержавейки – ложки, вилки и пр. Потом по каким-то косвенным признакам поняла, что приборы выкладывают на стол только когда она приезжает.
Как-то она мне пожаловалась: что бы они ни привозили матери в подарок, всё без исключения вежливо и молча откладывалось в сторону. Иногда мать просила привезти что-то конкретное, что в Москве просто немыслимо было достать. Или она не могла точно объяснить, что именно ей надо. Но потом Наталья Абрамовна догадалась – все, что маме нужно, можно купить у них в сельпо. Или, в крайнем случае, в ближайшем городке. Чтобы было, как у Зинки и у Вальки.
Мне было как-то обидно слушать эти рассказы. Но задавать вопросы я не решалась. Пыталась увидеть ситуацию глазами Колиных родителей. Я считала Наталью Абрамовну блестящей женщиной. Для них же она совсем чужая, с другой планеты, вроде негритянки в известном рассказе Мопассана. Мало того, что старше на несколько лет, так еще и еврейка. Лучше бы была попроще, покрасивее, хозяйственная и пр. А Коля такой молодец, толковый, непьющий, поехал в Москву учиться. А квартира, машина, диссертация – всё это как бы его достоинства, сам добился. Вообще-то редко бывает, когда свекровь любит невестку. Но все-таки.
А Наталья Абрамовна рассказывала об этом совсем просто, как об интересном феномене, о еще одной незнакомой нам стороне жизни.
Мои примитивно-туристские отпуска она не то, чтобы не одобряла, но просто никак не могла понять, в чем смысл такого "отдыха". Расспрашивала меня, помню, очень подробно: "А как же вы там кушаете? Просто из мисок? А готовите? На костре??? Так кастрюли же будут грязные, закопченные. А чай? Воду прямо из реки? Как, в той же кастрюле, где и суп варите?? А чайник?"
Коля был членом КПСС, и это, наверно, ко многому обязывало. И не только Колю. В то время как у нас в семье к советской власти относились весьма критично, Наталья Абрамовна проявляла, как мне казалось, крайнюю лояльность, и мы никогда не обсуждали вопросы, связанные с политикой. Да я и не особенно следила за событиями внутри страны, я была жутко аполитична. Между прочим, через мои руки проходила масса самиздата и т.н. тамиздата. Мне и в голову не приходило показать что-нибудь Наталье Абрамовне. А некоторым ведь показывала.
В 70-х годах обострились разговоры об эмиграции евреев из Советского Союза. Наталья Абрамовна никогда не заговаривала со мной на эту тему (как, впрочем, и я с ней). Лишь однажды она вскользь высказала свое резко отрицательное отношение к этому вопросу. Когда один из сотрудников ее лаборатории подал заявление о выезде в Израиль, она была невероятно взволнована и считала, что это бросает какую-то тень и на нее. И даже прямо сказала мне, что боится – не может ли Коле как члену партии это как-то повредить. Все тогда были пуганые.
А потом Коля серьезно заболел. Она как врач хорошо понимала, что его болезнь неизлечима. И придумывала разные способы, как скрыть от него этот грозный диагноз и оградить от волнений и тревог. Глубоко прятала выписки из истории болезни, а однажды даже создала каким-то образом ложную выписку, с другим, более благоприятным диагнозом, чтобы показать ее Коле. После ее смерти мне рассказала ее бывшая однокурсница, наверно единственный близкий ей человек: Коля нашел все эти бумаги и сказал: "Теперь я знаю, отчего умерла Наташа".
Она тоже тяжело болела. Я тогда уже не работала в Институте и навещала ее в больнице. Она рассказывала мне, как безукоризненно вел себя Коля во время болезни ее матери.
Когда я ее видела в последний раз, за неделю до смерти (в общем-то неожиданной), она вдруг сказала мне, как бы без прямой связи с нашим разговором, что она пересмотрела свое отношение к эмиграции. Перечислив несколько свежих фактов из "нашей советской действительности", фактов безответственности, непрофессионализма и распоряжений самого высокого уровня, приведших к гибели людей, она сказала: "Нет, в такой стране жить нельзя". Это было сказано не огорченно, а как бы с элементом торжественности. Как человек, который что-то очень серьезное понял окончательно. Как ученый, который вдруг понял, что допустил принципиальную ошибку и много лет работал впустую. Потом она эту же фразу повторила другой нашей сотруднице. По-видимому, ей было важно это высказать.
Когда ей самой назначили операцию, она мужу об этом не сказала. Ситуация была аварийная, он лежал в это же время в другой больнице. Она не хотела его беспокоить.
Умерла она в 59 лет в больнице, сразу после операции, на несколько лет опередив своего мужа.
Она не уехала, она умерла в России. Светлая ей память.
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #8(167) август 2013 —berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=167
Адрес оригинальной публикации — http://www.berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer8/Gumina1.php
