(продолжение. Начало в № 7/2013)
ГЛАВА ВТОРАЯ
Перебирая в памяти события прошедших лет, все чаще прихожу к выводу, что в моей взрослой жизни одним из самых спокойных и благополучных был юбилейный 1967 год.
Идеологическая шумиха, поднятая в связи с предстоящей 50-летней годовщиной Октябрьской революции, не затронула привычного ритма жизни нашей семьи, и отразилась лишь на необычном изобилии новых почтовых марок и блоков, которые в тот год быстро пополняли мою коллекцию. У нас были свои радости и свои юбилеи. Уже в начале года мы начали подготовку к золотой свадьбе дедушки и бабушки. В январе, успешно сдав зимнюю сессию за третий курс на факультете технологии производств неорганических веществ, я отправился во Дворец бракосочетаний за талонами для молодоженов. Хотя во времена раннего Брежнева, особенных проблем с продовольствием в Ленинграде не было, деликатесы на семейное торжество можно было приобрести только по специальным свадебным приглашениям в гастрономе “Стрела” на Измайловском проспекте. Пары, дожившие до золотого юбилея, приравнивались к молодоженам. Заветные талоны обеспечивали им доступ в специальный зал гастронома, где можно было приобрести пару банок икры, красную рыбу, карбонат, твердокопченую колбасу, селедку иваси, и еще какие – то, недоступные не брачующимся гражданам, закуски к праздничному столу. Бабушка где-то достала платье нежно-сиреневого цвета из модного тогда кримплена. Что касается моего дедушки, который терпеть не мог ходить за покупками, то его, общими усилиями, удалось уговорить на приобретение нового серого костюма в ближайшем промтоварном магазине.
Последний раз увидел я своего деда в этом костюме в конце июня 1970 года в Зеленогорске. В свои почти восемьдесят четыре года с неизменной тонкой тросточкой черного дерева, увенчанной ручкой из пожелтевшей от многочисленных прикосновений слоновой кости, он выглядел удивительно моложавым и элегантным. Таким и остался он в памяти моей навсегда.
Зимние студенческие каникулы 1967 года я посвятил шахматам. Находясь в ожидании звания, или точнее, разряда кандидата в мастера спорта, я записался в четвертьфинал первенства города. Отборочный турнир на пути к чемпионату Ленинграда выглядел тогда весьма внушительно. Большой игровой зал, вместительный балкон и даже учебные комнаты Шахматного клуба имени М.И. Чигорина, расположенного в здании бывшей Французской реформаторской церкви на улице, носившей тогда имя известного русского террориста Андрея Желябова, были заполнены под завязку. В гардеробе не хватало вешалок, и чьи-то пальто были просто разбросаны по старым потертым диванам и креслам, сохранившимся в прихожей и в “предбаннике”, еще со времен Дома атеистической пропаганды, который функционировал в этом историческом помещении.
В соревновании, проходившем по швейцарской системе в восемь туров, приняло участие более полутораста шахматистов – перворазрядников всех поколений – от ветеранов, следивших еще за ходом матча на первенство мира между Капабланкой и Алехиным, до студентов и школьников – представителей знаменитой секции Дворца пионеров имени А.А. Жданова.
В пяти стартовых турах я набрал четыре очка, и, казалось, уже обеспечил себе путевку в полуфинал. Однако, как часто бывает в подобных массовых соревнованиях с неровным составом, после серии побед, поднявшись в верхние слои турнирной атмосферы, едва оперившийся лидер быстро сгорает в борьбе с сильнейшими соперниками. Все же победа в последнем туре позволила пройти в следующий этап первенства города. Интересно, что моим соперником в этой решающей партии был – студент Театрального института Георгий Трабский, ставший в перестроечные времена директором студенческого клуба “Буревестник”, а ныне – владелец и руководитель издательства “Левша”, в котором было опубликовано первое русскоязычное творение Генны Сосонко под интригующим названием “Я знал Капабланку”, затем небольшая книжка моего друга Леонида Шульмана, посвященная шахматной биографии автора этих строк и, наконец, мои собственные автобиографические эссе “Вернуться в прожитую жизнь”. Круг интеллигенции, ныне скукоженный, как шагреневая кожа, и в те времена был достаточно узок. Символично, что отец моего партнера Анатолий Яковлевич Трабский и мой дядя Анатолий Яковлевич Альтшуллер были не только тезками, и однокашниками по театроведческому факультету, но и всю жизнь проработали вместе в Институте искусствоведения на Исаакиевской площади.
Старт полуфинала как раз пришелся на разгар подготовки к празднованию золотой свадьбы деда и бабушки. До 11 марта удалось набрать полтора очка в двух партиях против опытных кандидатов в мастера Григория Лейнова и старшего тренера общества “Водник” Анатолия Мохова, что радостно дополняло и без того приподнятое настроение на семейном торжестве.
Так повелось с детства, что право первому встречать гостей, а значит, и получать подарки предоставлялось мне. Каждый новый звонок в дверь вызывал веселое оживление. Мы с мамой уже поднаторели в умении определять прибывшего гостя по длительности и силе звонка, и интуиция нас редко подводила. Кроме того, нам в помощь была ничем и никем нерегламентированная, но, странным образом, неизменно соблюдавшаяся очередность появления действующих лиц на любом праздничном действе в нашем доме.
Первой появлялась всеобщая любимица Циля Павловна – наш доктор Айболит. Некогда моя патронажная сестра, давно уже ставшая членом нашей семьи, жила от нас неподалеку - на Саперном переулке, в хорошо известном каждому коренному петербуржцу доме с атлантами. Она почти ежедневно заходила к нам после приема в кабинете уха, горла, носа, как называли тогда отделение отоларингологии в широко популярной у двух послевоенных поколений нашего района, детской поликлинике, располагавшейся в уютном особняке на улице Петра Лаврова (ныне вновь именуемой Фурштатской). Работа для Цили находилась всегда – померить давление деду, помочь бабушке по хозяйству, поставить простуженной маме горчичники или банки, смазать мое вечно саднящее, поистине “ленинградское”, горло сладковато-жгучим люголем, привкус которого сопровождал меня долгие годы. Потом все вместе ужинали, смотрели соревнования по фигурному катанию, преданной поклонницей которого была наша целительница. Когда-то и она блистала на аренах, правда цирковых. В этой полной женщине со следами былой красоты трудно было узнать тонкую и гибкую как тростинка, ассистентку знаменитых на всю страну иллюзионистов. Под гром аплодисментов и восторги пораженных зрителей, появлялась она, из только что казавшихся полыми, ящиков и ларцов с потайными зеркалами и двойными стенками.
Было у Цили Павловны и еще одно увлечение, которое она пронесла через всю жизнь. В блокадном Ленинграде ей удалось пройти курс музыкального училища по классу вокала. Позднее она совершенствовалась под руководством известного педагога М. М. Матвеевой. Роль Марии Михайловны в становлении таких оперных звезд как Софья Преображенская, Евгений Нестеренко, Сергей Лейферкус трудно переоценить. Дебютировавшая в партии Антониды (“Жизнь за царя”) у Солиста Его Величества выдающегося русского тенора и антрепренера Николая Фигнера еще в далеком 1910 году, она, и спустя пятьдесят пять лет, несмотря на нелегкое существование пожилого одинокого человека, оставалась гранд - дамой. После каждого визита к ней, благо Мария Михайловна жила от нас по соседству, словоохотливая Циля Павловна могла с восторгом и большим чувством юмора рассказывать о привычках и причудах своей учительницы, которую она просто боготворила.
Иногда, уже поздним вечером, за ней заходила дочь – яркая, разговорчивая и контактная Алла Капустина. Пойдя по стопам мамы, она работала медсестрой, но параллельно увлекалась театром, философией, психологией. В ее комнатке в коммунальной квартире чуть ли ни ежедневно собирались представители молодой ленинградской богемы- начинающие поэты и художники, студенты - гуманитарии и студийцы модных в те годы коллективов народного творчества. У нее было масса друзей и поклонников. Два ее бывших мужа – персоны интересные и неординарные также появлялись в нашем доме. Первый из них Николай Обозов стал известным психологом, доктором наук, профессором, а в конце 90-х годов и ректором Академии психологии, предпринимательства и менеджмента. Второй - Лев Сундстрем, инженер – связист по образованию, прошел путь от артиста любительского театра до престижного поста ректора Санкт- Петербургской Театральной академии. К сожалению, оба брака Саши были недолговечны. Видимо, сказался авторитарный характер мамы, да и ее собственная излишняя открытость и доверчивость. Впрочем, богемный образ жизни не помешал Александре Николаевне стать серьезным научным работником- доцентом кафедры социальной психологии Петербургского Университета, автором интереснейших работ по социально-психологическим аспектам творчески одаренных личностей.
Явление Цили Павловны становилось прологом к последующему спектаклю. Затем, на сцену последовательно выходили первые действующие лица – Яков Николаевич Цапах с супругой Ниной Абрамовной. Яша до войны жил с родителями в нашем доме на Басковом переулке, и воспринимался моими близкими скорее родственником, чем бывшим соседом. Выпускник юридического факультета смолоду был известен как острослов, гуляка, любивший красиво выпить и плотно закусить.
С его юношескими похождениями была связана и наша семейная байка. В конце тридцатых годов моя прабабушка, проверяя готовность обеденного меню, зашла на кухню, и, приподняв крышку большой кастрюли с бульоном, к своему удивлению не обнаружила там сваренной курицы. Пришлось обратиться за разъяснениями к домработнице – няне Наде. Ответ последовал незамедлительно:
“Так к нам недавно заходил Яшка Цапах. Видно, пока я убиралась в спальнях, он заглянул и на кухню”.
Вся семья в тот день осталась без второго блюда.
В 60-е годы Цапах, несмотря на отсутствие партийного билета, занял престижную, по тем, дефицитным временам, должность заместителя директора Ленинградского мебельного объединения.
Некогда вечно голодный и худенький Яша резко преобразился. Располнел, обзавелся солидной лысиной, новой квартирой на Малой Охте, и, что особенно тешило его самолюбие, - персональным служебным “Москвичом” с личным водителем. На летний сезон снимал дачу в Тарховке, неподалеку от озера Разлив, а отпуск проводил вместе с женой в Паланге. Будучи компанейским и добрым по натуре человеком, чувствовал он себя в любой компании уверенно и вольготно. Единственно, что, как мне кажется, угнетало Якова Николаевича – это отсутствие детей. Причиной тому, была профессиональная специализация Нины Абрамовны, – ухоженной молодящейся дамы, по - прежнему, ревновавшей своего Яшеньку ко всем, находящимся поблизости, особам женского пола. Она была врачом – рентгенологом. Надо сказать, что карьера ее сложилась удачно. Заведующая отделением в крупной заводской больнице, она пользовалась уважением и у своих коллег, и у пациентов. Однажды мне довелось обследоваться в этой клинике, и я был удивлен преображению избалованной Ниночки. В своем затемненном кабинете она была строга и сосредоточена, и в ее голосе слышались командные нотки.
Благополучную и размеренную жизнь четы Цапахов чуть было не сломал, по нынешним временам, нелепый случай. Пройдя кучу собеседований и комиссий, Нина Абрамовна, наконец-то, проникла по туристической путевке за железный занавес – в капиталистическую Норвегию. Ощущение безмятежной свободы, охватившее профессора Плейшнера в нейтральном и уютном Берне, сыграло злую шуткой и с нашим рентгенологом. Туристка забыла про строгую инструкцию, согласно которой, советские граждане должны были передвигаться по “вражеской территории” только в составе троек, и отправилась на прогулку одна. Как-то незаметно стемнело. Плутая по незнакомым тропинкам, Нина поняла что заблудилась. На ее счастье (а, как выяснилось по возвращении на родину, – на ее беду), на сельской дороге появился шикарный автомобиль с представительным джентльменом за рулем. С трудом продираясь сквозь французский лепет испуганной дамы, он разобрал лишь интернациональное название ее отеля и, конечно, любезно предложил доставить иностранку по назначению. Через минут двадцать благодарная пассажирка увидела знакомую вывеску. Быстро выскочив из машины, она ощутила осуждающий взгляд неусыпного ока родного КГБ. На ступенях лестницы ее уже поджидал руководитель делегации.
“Что же вы, товарищ Миркина опаздываете на ужин? Мы уже начали волноваться, а оказывается, у вас здесь и друзья имеются.”
Внешне участливо, но с трудно скрываемыми нотками угрозы в голосе, приветствовал свою подопечную гид в штатском. Нина Абрамовна попыталась отшутиться, но настроение было испорчено.
Через несколько дней по прибытии в Ленинград доктор Миркина была приглашена на беседу в первый отдел завода. Судя по всему, ее показания по поводу странной поездки в машине норвежского подданного, выглядели с точки зрения сотрудников органов не очень убедительными. Вскоре последовала повестка с настоятельной просьбой посетить знакомый всем ленинградцам Большой дом на Литейном проспекте. Отдельно был вызван для дачи пояснений по поводу “моральной устойчивости и политической грамотности” жены, и Яков Цапах, занимавший, хоть и хозяйственную, но все же, номенклатурную должность. Обоим пришлось писать покаянные и унизительные объяснительные записки. Думаю, именно тогда у них возникла мысль при первой же возможности покинуть пределы Советского Союза. Эта эпопея, длившаяся почти полгода и отнявшая у супругов немало нервов и здоровья, произошла все-таки в относительно вегетарианские времена и не имела серьезных последствий.
Невольно на память пришел более анекдотический по форме, но трагический по содержанию эпизод из жизни маминого одноклассника и ближайшего друга Давида Гурвича. В начале 50-х годов, несмотря на все препоны, связанные с пресловутым “пятым пунктом”, ему удалось защитить кандидатскую диссертацию на тему, посвященную истории славянских племен.
Мой дед, вообще скептически относившийся к гуманитарным дисциплинам, добродушно подшучивал над новоиспеченным научным работником: “ Неужели в России некому кроме Гурвича разобраться во взаимоотношениях вятичей и кривичей?!”
Любил он подтрунивать и над литературоведами: “ Что имел в виду Пушкин, когда сочинил:
“Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда”?
Да ничего особенного он не имел в виду! Гений! Выпил да и написал! А пушкиноведы будут над этим вопросом корпеть годами. То ли дело металлургия! Как выплавить качественную сталь - вот это проблема!”
В разгар масштабной борьбы с “низкопоклонством перед Западом” сотрудник Ленинградской Публичной библиотеки Давид Гурвич, выйдя из читального зала, столкнулся в коридоре с итальянским профессором, которому был представлен накануне. Пожилой подслеповатый гость узнал своего молодого коллегу, и ничтоже сумняшеся, осведомился у него, как пройти в туалет. Вежливый ленинградец довел гостя до желанной двери, по дороге обменявшись парой ничего не значащих фраз.
На другой день Гурвич был изгнан из всемирно известного учреждения культуры. Был даже поставлен вопрос о лишении историка научной степени кандидата наук. После предварительной беседы в соответствующих органах, стало ясно, что арест за неосторожную встречу не за горами. Давид принял, как выяснилось единственно правильное решение – он просто уехал из родного города на Украину. Там его не искали, а вскоре и вовсе стало не до таких “космополитов”, как Гурвич – после смерти кремлевского тирана началась смертельная драка за его наследство. Но восстановить свой статус Давиду Михайловичу так и не удалось. Впрочем, он стал прекрасным педагогом. Ярко, с полной самоотдачей преподавал историю в одной из лучших ленинградских школ. Также увлеченно играл он в шахматы, был страстным грибником, коллекционировал марки. Кстати, мне приятно сознавать, что не без моего участия, редкие довоенные марки СССР из собрания Гурвича теперь находятся в одной из лучших коллекций мира – у филателиста высшей квалификации – Анатолия Карпова. Когда-то на даче в Зеленогорске я сыграл с Додом, как называли его все близкие, тренировочный матч с часами. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы были с ним на “ты”, и могли отчаянно спорить, меняясь почтовыми марками или определяя у кого из нас, раньше упал флаг в блиц-партии. Именно в квартире его матери на 5-ой Советской улице впервые услышал я записанные на толстые виниловые пластинки и поразившие меня на всю жизнь виртуозные песенки Александра Вертинского. Особенно влюбился я в “Маленькую балерину” и в “Желтого ангела”. Закрываю глаза и вижу тот старый заводной патефон на широком диване в столовой. Иногда Давид менял пластинку и звучало популярное танго “Брызги шампанского”. Тогда хозяин приглашал на танец свою Женю - смуглую восточную красавицу с тонкими чертами лица. Танцевал он смешно и весело. Мне кажется, в такие моменты он был счастлив. Но пережитое не прошло для него даром, легло, в прямом смысле, рубцом на сердце. Тяжелый инфаркт сорвал уже намеченный пятидесятилетний юбилей этого жизнерадостного человека. Помню прощание с ним в Куйбышевской больнице. Столько прекрасных печальных молодых лиц больше я не видел никогда. Казалось, вся школа пришла отдать последний долг своему любимому Учителю.
Вскоре вдова Гурвича – Евгения Львовна с дочерью Любой и сыном Михаилом эмигрировали за океан. У моего друга – уже взрослые внуки-американцы, а мне слышится удивленная и берущая за душу фраза, оброненная в том самом больничном дворе каким-то подвыпившим дядькой: “ Господи! Какой красивый мужик помер!“
Как это искренне и как по-русски!
Что же касается Цапахов, - им удалось осуществить свою мечту. К отъезду в Израиль Яков Николаевич готовился очень тщательно. Взамен проданной квартиры и антикварного тещиного сервиза приобрел разборную яхту, которую отправил на Землю Обетованную морским путем. Он даже обменял свой роскошный, но слишком громоздкий видеомагнитофон - на мой, – весьма скромный, но зато портативный и легкий. На отвальной, организованной в только что открывшимся частном кафе “Петрович”, собрались не только близкие друзья и родственники, но и руководители предприятий – смежников и даже представители городской администрации. Горбачевская перестройка набирала обороты, и чиновники, уже не опасаясь за свои кресла, с удовольствием выпивали, поочередно желая своему бывшему коллеге счастья на новой родине.
Перевалочным пунктом для многих еврейских репатриантов из Ленинграда стала соседняя Финляндия. До отлета в Тель-Авив опеку над ними брала на себя баптистская община Хельсинки. Яков, впервые в жизни оказавшийся за границей, был потрясен тем, с каким вниманием и теплотой отнеслись к ним финны. “Мне там было так хорошо и уютно, что дальше уже ехать никуда не хотелось” - вспоминал он потом с улыбкой. Прошло пару недель после отъезда Нины и Якова, и через его брата – Леонида, до нас дошла весточка о том, что новоприбывшие устроились в курортном городе Нетания на берегу Средиземного моря. В 1992 году я впервые побывал в Израиле и на неделю остановился у Нины и Якова, снимавших в то время приличную трехкомнатную квартиру в центре города. В древнееврейском языке отсутствовало местоимение “вы”. Нет его и в современном иврите. Поначалу обращение на “ты” и просто по имени, без привычного отчества, услышанное от малознакомого человека, режет слух, но через несколько дней пребывания в этой удивительной стране, к подобной форме общения привыкаешь. Впрочем, как и ко многому другому.
Принимали меня очень радушно. Делились своим житьем – бытьем. Как и почти все представители “большой” советской алии, работали они много и тяжело. Эмигранты первого поколения в любой стране мира не могут уповать на свои былые звания и достижения. Как правило, жизнь приходится начинать заново. А в условиях жесткой конкуренции найти нишу для применения своих знаний и умений весьма нелегко. Кроме всего прочего, возникает еще проблема языка. Если в сегодняшнем Израиле в быту можно обойтись русским или английским, то для поступления на престижную работу иврит необходим.
Нина устроилась помощницей врача-стоматолога, а Яков с его опытом и деловой хваткой создал и возглавил клуб партии “Авода” для новых репатриантов и потенциальных избирателей. Пробил помещение в центральном районе, открыл там библиотеку, лекционный и кино – зал, стал проводить встречи с интересными людьми, и даже организовал маленькое туристическое бюро. Автобусные экскурсии с высококвалифицированными русскоязычными гидами пользовались большой популярностью. Однажды, где-то в середине 90-х годов, я под руководством Цапаха совершил прекрасную поездку на Мертвое море. Особенно запомнился мне белоснежный город Арад, расположенный непосредственно над уникальной природной впадиной. Абсолютно сухой воздух, насыщенный солевыми испарениями, заполняя бронхи и легкие, обеспечивает естественную ингаляцию и чудесным образом излечивает от астмы и других болезней дыхательного аппарата без всяких лекарств. Недаром предусмотрительные японцы охотно скупают здесь недвижимость. Вскоре волшебный воздух библейского Арада станет бесценным.
Свое “культуртрегерство” Яков не гнушался совмещать с менее престижным занятием. Рано утром он отправлялся в близлежащую школу и помогал своей Ниночке мыть полы перед началом занятий.
“Я ни о чем не жалею” – часто повторяла некогда изнеженная ленинградская дама. “Да, я много работаю, но зато я каждый день вижу солнце и море!”
Весь год они жили очень скромно, старались экономить, но зато летом становились белыми людьми и, убегая от непривычной для северян жары, совершали турне по Европе. Маршрут намечался заранее. Сначала пару недель они проводили в Лондоне, Париже или Амстердаме. Потом отправлялись в родной город. Договаривались на это время с каким-нибудь владельцем автотранспорта, который возил их по друзьям и родственникам, посещали могилы своих родителей на Преображенском кладбище, и с нетерпением ждали хорошего ленинградского ливня. Отпуск завершался поездкой в Палангу, кстати, давно облюбованную израильскими пенсионерами. Во время таких визитов навещали они и дом на Басковом, в котором Яков провел свое детство.
Последний раз я встретился с ним на окраине Нетании в социальном доме для пожилых людей. На машине моего кузена Виталия Сумина (сына маминой двоюродной сестры Валентины Лапковской), эмигрировавшего в Израиль еще в 1971 году, мы с трудом добрались до указанного Цапахом адреса. Жизнь обитателей пансионата ни в коей мере не напоминала, убогое существование российских стариков в домах престарелых. Каждой паре была предоставлена отдельная квартира с кухней и всеми удобствами. И все же, видеть некогда энергичных и уверенных в себе Ниночку и Яшу, окруженных любопытными до зрелищ соседями с потухшим глазами, было как-то грустно и неловко. Нас пригласили подняться и отужинать, но разговор почему-то не клеился. За последние годы Яков Николаевич сильно сдал, стал плохо слышать, а мне вспоминался тот веселый бонвиван, который после пары рюмок водки грубовато, но с любовью, обращаясь ко мне, пятнадцатилетнему приговаривал: “Эх, Генька, вот подрастешь, и мы еще c тобой вместе по бабам пойдем!”
Через несколько месяцев из Нетании пришла печальная весть, - Яши Цапаха, не стало. Нина Абрамовна Миркина, крещенная еще в детстве своей русской матерью, не смогла оставаться одна без любимого мужа в этом доме, и ушла в православный монастырь.
Хотел поведать о радостном дне золотой свадьбе, а воспоминания получаются невеселыми. Впрочем, даже самая счастливая жизнь трагична по своей сути, ибо и она конечна. Эта банальная истина преследует меня давно, но ее жестокую реальность я ощутил лишь после смерти мамы весной 93- го года. Уже в юности меня удивляла несправедливость Природы, подарившей человеку разум, но при этом не обеспечившей ему бессмертия.
Все животные инстинктивно боятся смерти, но только несчастный homo sapiens осознает ее неизбежность. Хитрое человечество решило обмануть Природу и создало для себя странные химеры в виде различных религий и суеверий – от примитивных первобытных верований до высокой философии буддизма. Счастлив тот, кто с молоком матери усвоил этот своеобразный успокоительный наркотик – веру в загробную жизнь, в переселение душ или в многократное их преображение. Но как же трудно было во все времена существовать разумному материалистическому меньшинству!
В школьные годы я часто задумывался о будущем развитии человеческой цивилизации и пришёл к трем выводам. Сразу скажу, что два из них были опровергнуты в конце прошлого века, а для подтверждения или опровержения третьего потребуются ещё долгие десятилетия, а возможно и столетия. Начнем с последнего, основанного на моём тогдашнем понимании точных наук.
Схематически моя детская гипотеза выглядела следующим образом. Набор физических параметров (температура, давление и т.д.), также как и стабильно существующих химических соединений – ограничен и дискретен. Учитывая бесконечность Вселенной, неизбежно должны существовать небесные тела с характеристиками, совпадающими или очень близкими к привычным, земным. Возникновение биологической жизни не могло быть случайным, исключительным явлением в истории мироздания. Таким образом, при сходных условиях появление подобной субстанции становится неизбежным. Другой вопрос, что при этих схоластических рассуждениях я не учитывал ещё одного важнейшего параметра – времени. Жизнь могла возникать на других небесных объектах в иные исторические эпохи и не совпадать по фазе со сравнительно коротким по космическим меркам временем существования нашей цивилизации. И все же, принцип бесконечности пространства по теории вероятности оставлял, по моему мнению, надежду на встречу с внеземной жизнью. Конечно, эти соображения ученика пятого – шестого класса, высказанные друзьям накануне первого полета человека в космос, выглядели наивно. Впрочем, и современная наука пока не разрешила эту загадку.
Два других моих “постулата” из области социальных наук, оказались в последние два десятилетия весьма актуальными. Более того, их концептуальность стала объектом ожесточенной борьбы не только в дискуссионных клубах, но, к несчастью, и на полях сражений. Речь идет о демографической практике “плавильного котла” и роли религии в современном обществе.
В юности мне казалось, что в границах единой страны в результате добровольной или принудительной миграции населения, процент смешанных браков будет постоянно увеличиваться, и, в конечном итоге, приведет к слиянию бесчисленных народов и народностей, проживавших на бескрайних просторах СССР в одну единую общность.
Так, по мнению В.И.Ленина, подобная ассимиляция малых народов и народностей могла бы стать “прогрессивным явлением” при решении так называемого “еврейского вопроса” в России. Надо сказать, что Владимир Ульянов не считал себя, в отличие от своего преемника, крупным специалистом по национальным проблемам, хотя и опубликовал по этой, весьма болезненной для нашей страны тематике, ряд противоречивых работ.
Будучи прекрасным тактиком, он гибко менял свои взгляды в соответствии с интересами политической борьбы. Такой вывод можно сделать и, знакомясь с его статьями и выступлениями по еврейскому вопросу. Все же стоит отметить, что вождь пролетариата всю свою жизнь последовательно выступал против антисемитизма. Характерно, что брошюра Ленина “О еврейском вопросе в России”(1924г.), в которой он гневно осуждал погромы, не была впоследствии включена в полное собрание его сочинений. По свидетельству Максима Горького, Владимир Ильич позволял себе, правда, в частной беседе, даже такие рискованные высказывания, как, например: “Мы [русские] – народ, по преимуществу талантливый, но крайне ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови”. Более того, Ленин отказался, несмотря на опасения своих соратников, изъять явно чересчур филосемитскую прокламацию М.Горького “ О евреях“, выпущенную во время гражданской войны массовым тиражом.
С другой стороны, Ульянов, вслед за К. Марксом и младогегельянцами, отказывался рассматривать еврейский народ, как отдельную нацию, основываясь на определении К. Каутского: “нацией можно признать только такую группу людей, которая обладает общностью языка и территории”. Ведя до революции жесткую полемику с представителями Бунда, которые отстаивали идею О. Бауэра, о том, что главным признаком нации является “общность характера на почве общности судьбы”, он в работе “Критические заметки по национальному вопросу” (1913г.) позволил себе совершенно недопустимое для интернационалиста высказывание: ” кто прямо или косвенно ставит лозунг “еврейской национальной культуры” [обратите внимание на эти ленинские кавычки!], тот (каковы бы ни были его благие намерения) – враг пролетариата, сторонник кастового в еврействе, пособник раввинов и буржуа“. Подобный вывод органичнее смотрелся бы на страницах советских газет начала 50-х годов в приснопамятное время борьбы с “безродными космополитами”. Впрочем, внук раввина Карл Маркс позволял себя в отношении своих соплеменников и более нелицеприятные оценки и характеристики.
После прихода к власти ленинская риторика в национальном вопросе резко изменилась. Он признал, что из “чисто тактических соображений”, необходимо поддержать еврейскую культуру на языке идиш, который стал восприниматься большевиками в качестве национального языка российских евреев. Как подметил крупный специалист по истории евреев России, почетный доктор Сорбонны Валерий Энгель, в некоторых статьях этого периода Ленин называет евреев “нацией”. Так в работе “Пункт программы в области национальных отношений” (1919), он уже утверждал, что “со стороны рабочих тех наций, которые были при капитализме угнетателями, требуется особая осторожность к национальному чувству наций угнетенных (например, со стороны великороссов, украинцев и поляков по отношению к евреям…) содействие не только фактическому равноправию, но развитию языка, литературы…” В этот период был отвергнута и идея о неизбежной и естественной ассимиляции евреев в ближайшем будущем. Более того, фактически был признан тезис о национально – культурной автономии евреев в России. В рамках общей классовой политики – евреям (также как и любым народам нашей страны) дозволялось строить “культуру национальную по форме и социалистическую по содержанию”. С другой стороны, ивритская культура была объявлена буржуазной, сионистской и чуждой российскому еврейству, а ее развитие преследовалось. Иудаизм, впрочем, как и всякая другая религия, был признан орудием свергнутых эксплуататорских классов и “опиумом для народа”.
Я никогда не был приверженцем полной ассимиляции, но в 60-ые годы прошлого века подобный интеграционный процесс в исторической перспективе представлялся мне практически неизбежным. При этом я учитывал два важнейших обстоятельства – наличие в стране железного занавеса и повсеместное падение интереса к религии. Хрущевские реформы, общенародные стройки большой химии, восстановление целинных земель, грандиозные космические проекты, распределение выпускников ВУЗов в различные регионы СССР и, наконец, отказ от крепостной системы для жителей сельской местности (до 1970 года паспорта колхозникам выдавались лишь “в виде исключения”, и с разрешения председателя колхоза) - все это невольно должно было привести к отрыву молодого поколения от национальных корней и к постепенной утрате специфической для каждой этнической группы ментальности. Кроме того, мощным объединяющим фактором должен был стать и уже становился русский язык,- важнейшее средство межнациональных коммуникаций и бытового общения. Официально провозглашенное весной 1971 года на 24-м съезде КПСС название новой исторической общности – “советский народ” мне явно не нравилось, ибо не содержало в себе ни географической, ни этнической характеристики, но появление такого понятия как “российский народ”, по примеру, хотя бы, народа американского, представлялось мне вполне естественным.
История, как это чаще всего и случается, пошла по другому, непредвиденному пути. Волна эмиграции, взметнувшаяся в начале 70-х, всплеск националистических и сепаратистских настроений по мере освобождения от жестких вожжей коммунистического режима во второй половине 80-х и, наконец, что стало для меня полной неожиданностью, естественно или искусственно возникший интерес к религии, в насквозь пропитанной атеистической пропагандой Стране Советов, опровергли все мои теоретические рассуждения. Распад огромного государства не оставил камня на камне от теории “плавильного котла” на территории бывшей Империи.
Не менее крупное фиаско потерпел и мой третий юношеский постулат о превращении религии из социо-идеологического феномена в явление, имеющее чисто культурологическое значение. Мне казалось, что научно- техническая революция, повышение общеобразовательного уровня в странах третьего мира, космические достижения, повсеместное проникновение новых информационных технологий и коммуникаций уже при жизни нашего поколения неизбежно вытеснят религиозное мировоззрение на обочину общественной жизни человечества, и христианство, а затем и более молодой ислам, войдут в историю цивилизации, как античное язычество по типу мифов Древней Греции или, говоря о Востоке, в виде сказок “Тысяча и одной ночи”. Принимая пассионарную теорию этноса, предложенную Львом Гумилевым, я не мог предположить, что она применима не только к народам, но и к религиям.
Первый мощный удар по моей концепции быстрого отмирания религии нанесла исламская революция, произошедшая в 1978-79 годах в прозападном монархическом Иране. Поначалу казалось, что стихийные выступления молодежи носят чисто политический характер и являются формой протеста против господства коррумпированного аппарата государственной власти и жесткого преследования оппозиции спецслужбой САВАК. Однако вскоре идейным руководителем народного недовольства становится фанатичный пассионарий аятолла Хомейни. Непримиримый противник режима шаха Мохаммеда Реза Пехлеви он был выслан из страны в соседнюю Турцию еще в 1964 году. В эмиграции Хомейни издает свой основополагающий труд “Исламское государство”, в котором излагает принципы государственного устройства, так называемой, “исламской республики”. Его книги, а также аудиокассеты выступлений с призывами экспорта шиитской революции в страны региона, контрабандным путем доставляются в Иран, зачитываются в мечетях и получают широкое распространение не только среди духовенства, но и среди оппозиционно настроенной интеллигенции. Экстремистские идеи опального священнослужителя быстро овладевают недавно еще светскими и внешне вестернизированными массами студенчества. После свержения шаха и провозглашения Хомейни высшим руководителем Ирана, цивилизованная страна буквально за несколько месяцев возвращается во времена средневекового шариатского судопроизводства и становится идеологическим центром религиозного мракобесия на Ближнем и Среднем Востоке.
Меньше всего мне бы хотелось цитировать такого агрессивного и реакционного идеолога российского ислама как Гейдара Джемаля, но нельзя не согласиться с его оценкой событий, произошедших в конце 70-х годов в Иране: “ Исламская революция – одна из немногих истинных революций, которые, подобно цепи взрывов потрясли привычный ход человеческой истории”. Могу добавить, что сейсмическая волна от этих “взрывов” и поныне ощущается по всему миру. Она, подобно последствию мощного тектонического сдвига, привела и, к несчастью, еще приведет к страшным человеческим жертвам на огромной территории от Филиппин до Нью-Йорка и от Норвегии до Судана. Залогом тому речь, произнесенная совсем недавно преемником имама – нынешним духовным лидером Ирана – аятоллой Хаменеи:
“Американский президент Обама сказал, что "красная черта" – это личная безопасность еврейских колонизаторов… Наша цель, цель исламской революции, начавшейся в 1979 году здесь, в Тегеране – пробить и разрушить эту красную черту, освободить всю Палестину, мы не согласны ни на какие соглашения о разделе – соглашение о разделе – это предательство. Палестинцы, избрав достойное правительство, победоносно завершат джихад и освободят свои земли от сионистского чудовища".
После цитат из подобных персонажей хочется поскорее вернуться к нормальным человеческим чувствам и отношениям.
Вспоминая имена и лица многочисленных гостей яркого семейного торжества, с грустью приходится констатировать, что лишь четверо из них смогут сегодня подтвердить мой рассказ. Для отстраненного читателя такая печальная статистика покажется вполне естественной. Что же удивительного, если с того праздничного вечера минуло уже почти сорок пять лет? Но в том-то все и дело, что для меня эти годы пролетели почти незаметно. Как сейчас вижу огромный обеденный стол, раздвинутый от стенки до стенки с помощью хитроумного немецкого механизма и накрытый белой кружевной скатертью, сохранившейся еще от бабушкиного богатого приданого. Плотно заставленный разнообразными закусками, эффектно расположившимися на бесчисленных фигурных блюдах, салатницах, селедочницах, вазочках и прочих атрибутах старинного, отливавшего кобальтом и позолоченной росписью кузнецовского сервиза, производил он неизгладимое впечатление.
И даже воспитанные люди, ведя интеллектуальные беседы нет-нет, да и невольно поглядывали на живописный натюрморт, с нетерпением ожидая приглашения к предстоящему пиршеству. Первым не выдержал испытания большой поклонник бабушкиного кулинарного искусства наш сосед с верхнего этажа известный филолог и переводчик Ахилл Левинтон. Некоторые припозднившиеся гости еще разоблачались в передней, а темпераментный одессит уже заняв за столом удобную позицию, приступил к дегустации одного из фирменных блюд – фаршированного карпа, аппетитные куски которого утопали в прозрачном желе, застывшем между окнами и искрящемся под лучами холодного мартовского солнца.
Перегнувшись через стол, стянул что-то с тарелки и мой дядя профессор искусствоведения Анатолий Альтшуллер. Наконец, в столовой появилась мамина подруга Фира Барштак. Жила она на расстоянии одного квартала от нас – на улице Некрасова, но приходила на любое торжество последней, чем вызывала неудовольствие застоявшейся перед стартом компанией. Оглядев стол, и заметив свой любимый форшмак под лимонным соусом, она чувственно поглаживая себя по бедрам, и с наигранной аффектацией, медленно растягивая слова, произносила свою коронную фразу: “ Елена Яковлевна! Какая селедочка!”. Лишь после этого обязательного ритуала, гости шумно и энергично занимали давно уже закрепленные за каждым привычные места, и проголодавшаяся интеллигенция торопила друг друга с очередным тостом.
Слово по очереди брали проверенные ораторы - Яков Цапах и, к счастью, здравствующие и поныне мамины подруги - ее одноклассница, старший научный сотрудник Всесоюзного института алюминиевой и магниевой промышленности (ВАМИ), высокая, и всегда не по возрасту броско одетая, экзальтированная Зоя Александровна Рабинович и коллега по работе в консультации Невского района, юридический советник великого Г.А. Товстоногова, блестящий адвокат и умница Элла Моисеевна Калманович. Затем выступали родственники – племянницы юбиляров - младшая из Альтшулеров – Тамара Яковлевна Паперно, доцент химического факультета Педагогического института имени А. И. Герцена, теперь уже давно проживающая со своей семьей в далеком Далласе, сестры Лапковские – с детства застенчивая и нежная, что, впрочем не помешало ей стать врачом- патологоанатомом, – Лидия Абрамовна (тетя Лида) и полная противоположность ей – жизнелюбивая, эгоистичная, блестяще образованная Валентина Абрамовна (тетя Ляля) – филолог, преподавательница иностранных языков в ряде ленинградских вузов. Племянники Георгий и Анатолий были немногословны. Первый,- вследствие своей служебной деятельности, а также и желания поскорее опрокинуть очередную рюмку водки, до которой он смолоду был охоч. Второй,- в силу генетического скептицизма, присущего всей мужской половине семейства Альтшулеров.
Ахилл Левинтон провозгласил тост за самую элегантную даму вечера – прелестную “золотую” невесту – Елену Яковлевну. Бабушка в тот вечер была удивительно хороша. Хлопотливая и хлебосольная, стараясь как всегда держаться в тени, она была поистине королевой бала, да, и с прекрасно уложенными серебряными буклями, она и внешне была удивительно похожа на Елизавету Английскую. Дед, с иронией относившийся к любым официальным мероприятиям, разбавлял прочувственные речи гостей веселыми байками из своей жизни.
“С чем вы меня поздравляете?” – шутливо вопрошал он. “Подумайте сами, я прожил с одной женой пятьдесят лет! Да мне за это надо присвоить звание Героя Советского Союза, или, по меньшей мере, вручить орден!”
Еще одна одноклассница моей мамы – Спевакова, серьезная дама, занимавшаяся проблемами атомной физики, так и осталась в моей памяти Лелей, как ее называли все друзья. Именно от этой маминой подруги услышал я впервые научные и человеческие характеристики таких знаковых фигур нашей истории, как Курчатов, Сахаров, Орлов. В конце пятидесятых годов муж Спеваковой – Михаил, которого мой дед за глаза называл “губошлепом”, на несколько лет исчез из нашей жизни. Мудрая и волевая женщина, не забывая о научной карьере, поднимала двух дочек, дала им прекрасное образование, и, когда ее супруг вновь возвратился в семью, даже самые близкие друзья не осмелились расспросить Лелю об этом странном эпизоде ее жизни. Именно Михаилу было поручено парировать несколько рискованную шутку моего деда.
“Уважаемый Иосиф Федорович! Что же Вы говорите, рядом с Вами всю жизнь была такая замечательная жена как Елена Яковлевна”,- патетически начал он, но его слова были встречены дружным смехом. У нас за столом все прекрасно чувствовали юмор, и не любили высокопарных речей. Смущенный оратор быстро свернул свое выступление и вновь присел на краешек стула.
Пора было переходить к десерту. Кузнецовский сервиз сменился ажурными венскими тарелочками, а фаршированная рыба, от которой остались лишь капли растаявшего желе, уступила место знаменитым бабушкиным пирогам с брусничным вареньем и яблоками. Они пользовались у гостей явно большим спросом, чем эффектные, но перенасыщенные кремом “торты от Норда”, как по старой привычке именовали коренные петербуржцы, громоздкие изделия кондитерской “Север” в картонных коробках с фирменным белым медведем на крышке. После традиционного чая, первыми заторопились домой сестры Сохор – Циля и Густа Григорьевны. Эти две маленькие старушки всегда были неразлучны. Одна из них была коллегой моей бабушки по кафедре иностранных языков в Ленинградском Стоматологическом институте, другая - зубным врачом. Говорили они всегда дуэтом, постоянно перебивая друг друга: “Густа! Дай мне сказать! – “ Подожди, Циля, дай же мне сказать!” Мой дед называл их “сороками”.
Родом были они с Украины, знали мою бабушку по отцу Анну Ефимовну, и очень гордились, тем, что когда-то сосватали моих родителей. „Какой жених! “Какой жених!”- верещали они наперебой на все лады, и моя бабушка не выдержала такого натиска, о чем впоследствии часто жалела.
Но главным объектом гордости сестер Сохор был Арик, приходившийся Циле – сыном и, соответственно Густе – племянником. Арнольд Наумович был в те годы известным в городе музыковедом, профессором Ленинградской консерватории. Его имя стало регулярно появляться в печати после защиты в 1954 году диссертации на идеологически выигрышную тему: “ Массовая песня в период Великой Отечественной войны”. Он постоянно выступал по радио и на концертных площадках, популяризируя патриотические песни советских композиторов М.И. Блантера, И.О. Дунаевского и, особенно, В.П. Соловьева – Седого, биографом и другом которого он был всю жизнь. В научной же среде Сохор приобрел авторитет после классической монографии, посвященной творчеству А. П. Бородина, и ставшей основой его докторской диссертации.
Вслед за представителями старшего поколения, засобирались домой и все остальные. Кто - то дожидался вызванного по телефону такси, но большинство гостей, проживавших в нынешнем Центральном районе, предпочли добираться до дома пешком. Задержалась только Циля Павловна, вызвавшаяся как всегда помочь хозяйкам – бабушке и маме убрать со стола и помыть посуду. А мы с дедом изучали полученные подарки и расставляли уже тщательно протертые хрустальные рюмки и фужеры, покинувшие по такому важному случаю свои привычные места на полках старинных буфетов и горок. Пожалуй, в тот вечер я в последний раз в жизни испытал то чувство безмятежного счастья, которое посещает нас только в детстве.
Если бы можно было тогда крикнуть: “ Остановись, мгновение! “, но праздники проходят быстро. Еще не отошедший от юбилейного торжества, я быстро и легкомысленно разыграл дебют в партии против сильного кандидата в мастера, практика и блицера Царькова, и потерпел сокрушительное поражение. Затем последовало пару ничьих с будущими коллегами – тренерами Михаилом Пукшанским, долгое время опекавшим юного Валерия Салова, и Николаем Яковлевым, моим хорошим знакомым еще по чемпионатам “Динамо”. Честолюбивые замыслы, связанные с выходом в круговой полуфинал с нормой мастера спорта пришлось отложить до лучших времен. В тот год весна в Ленинград пришла рано и, глядя на стремительно оседающие сугробы, мечталось уже о лете и приближающемся дачном сезоне. Этот романтический настрой отразился и в моем первом опубликованном тексте:
Я люблю это серо-коричневый снег.
Как он рано стареет в апрельскую слякоть,
Может быть, он жалеет свой маленький век
И слезами проталин старается плакать.
А мне кажется, это и вовсе не плач, -
Просто грязь человечью с собой он уносит,
Чтобы первый домой возвратившийся грач
Не боялся рогаток, как в прошлую осень.
Как прекрасен его утомительный труд-
Очищать наши души от подлости страшной,
И, затем, уходя в прилегающий грунт,
Возрождать красоту в яркой зелени пашен!
В это период я особенно подружился со старшими по возрасту, но близкими по интересам, шахматными мастерами Игорем Блехциным, Вадимом Файбисовичем и, особенно, с Геннадием Сосонко. Именно общение с ними определило, в конечном счете, мое решение о переходе на профессиональную шахматную работу. Примером для меня прежде всего послужил мой тезка и сосед по Баскову переулку. Сосонко, будучи человеком, многогранно одаренным, пожалуй, первым из нашего поколения, избрал шахматную деятельность в качестве своего основного занятия. Выпускник географического факультета ЛГУ после года обязательной, хотя и достаточно формальной для спортсменов высокой квалификации, службы в Спортивной роте Ленинградского военного округа, был приглашен на работу в качестве методиста Городского шахматного клуба имени М.И. Чигорина. Так как и мне, как шахматисту полагались определенные льготы в виде свободного посещения занятий в институте, у нас сложилась приятная традиция – созвониться где- то около десяти часов поутру и, как говаривал, мой старший друг, “отправиться по первой пороше пешеходным порядком” от Баскова переулка до Невского, затем на углу Владимирского проспекта зайти в ныне легендарный, давно уже несуществующий “Сайгон”, выпить по чашечке двойного черного кофе, к которому я любил присовокупить покрытое слоем глазированного шоколада “александровское” пирожное ценою в 22 копейки и, переименованное в советское время в пролетарскую “полоску песочную”, и, наконец, около полудня явиться под строгие очи директора клуба полковника Ходорова, чьи байки давно уже разошлись на цитаты и кочуют по странам рассеяния представителей отечественной шахматной школы. Прослушав в очередной раз какую-нибудь поучительную историю из боевой юности Наума Антоновича, можно было под благовидным предлогом, например, с целью получения заказанного с явным опозданием плана- календаря мероприятий на текущий, а иногда уже и истекающий месяц, отправиться в Горспорткомитет на улицу Халтурина и исчезнуть на своеобразную сиесту. Требовалось выполнения лишь единственного условия - не опоздать ко времени “Х” – установленного раз и навсегда момента включения шахматных часов в соревнованиях всех рангов, проводившихся в клубе,- от квалификационных турниров безразрядников до полуфиналов первенства города. Столь длительный антракт можно было использовать по разному: добраться до станции метро “Технологический институт”, с тем, чтобы отметиться на последней паре в своей “альма матер”, направиться обедать домой на Басков переулок, или – перекусить вместе с Геннадием в популярной у центровых ленинградцев пирожковой „Минутка”, в названии которой, с легкой руки моего тезки, неизменно заменялась корневая гласная.
Иногда к нашей компании присоединялся и выпускник Ленинградского Университета Алик Бах, ставший Александром Григорьевичем значительно позднее. Уроженец Риги впервые появился в городе на Неве в самом начале 60-х годов. После первой неудачной попытки поступить в престижный по тем временам ЛЭТИ имени Ульянова (Ленина), он не оставил свою мечту – стать физиком – ядерщиком и, несмотря на блокирующий пятый пункт в анкете, на следующий год был зачислен на дневное отделение прославленного физического факультета ЛГУ. Для людей нашего поколения это факт, даже в относительно либеральные времена хрущевской оттепели, уже говорил о многом. Помню, с каким трудом в 1964 году далось поступление на физфак моему другу, очень одаренному человеку Михаилу Васильевичу Круглову, только лишь потому, что его мать носила подозрительную фамилию - Вайнштейн. Кстати, по настоятельному совету М.М. Ботвинника, точно такую же фамилию сменил – на более нейтральную, материнскую, его великий ученик Гарри Каспаров.
Земляк и товарищ Михаила Таля по кружку Рижского Дворца пионеров Алик Бах впервые был замечен шахматными кругами Ленинграда еще в 1962 году, во время проведения командного чемпионата СССР. Грандиозный турнир проходил в памятном для всех любителей шахмат старшего поколения Дворце Культуры имени Первой Пятилетки по соседству с Мариинским театром, носившем тогда имя С.М. Кирова. Сборную команду Латвии возглавлял еще совсем молодой, но уже успевший добавить к своему высокому званию чемпиона мира приставку экс, кудесник комбинационной игры с берегов Даугавы. Потерпев поражение с крупным счетом в матч-реванше против Патриарха, он не растерял огромную армию почитателей и болельщиков, сопровождавших его всю жизнь. Скорее, напротив, драматические перипетии судьбы Михаила Таля, придавали этому обыкновенному гению, жившему рядом с нами, особый романтический ореол.
После очередного тура экс-чемпион мира пешком отправлялся в гостиницу. Его постоянным спутником был молодой человек интеллигентного вида, который с огромным вниманием прислушивался к эмоциональному рассказу Таля о только что сыгранной партии. Этот загадочный персонаж несомненно привлекал внимание многочисленных почитателей таланта рижанина, провожавших своего кумира заинтересованными взглядами. Рассекретил неизвестного - студент географического факультета ЛГУ Геннадий Сосонко. По рассказам Вадима Файбисовича, именно мой тезка первым из заметных шахматных фигур города познакомился с Аликом Бахом. Произошло это важное для истории шахмат событие во время командного первенства Университета среди факультетов. Впоследствии именно Сосонко впервые привел рижанина в Городской шахматный клуб имени М. И. Чигорина. Сейчас, по прошествии почти пятидесяти лет, готов доказать, что не появись тогда в нашем клубе эта бесспорно незаурядная личность, драматургия шахмат второй половины ХХ века развивалась бы по совершенно иному сценарию. Высокохудожественное описание карьерного пути Александра Григорьевича требует появления на отечественном литературном небосклоне русского Теодора Драйзера, впрочем, мне кажется, что литературная работа над его биографией уже началась…
Еще одна круглая дата, пришедшаяся на 1967 год – мое двадцатилетие, почему-то не отложилась в памяти. Как всегда были гости, и как всегда были букеты моей любимой сирени – предвестницы скорого лета.
В политическую историю прошлого века 22 мая вошло по менее приятному поводу. Именно в этот день, тогдашний президент Египта Насер разместил военный гарнизон в, ныне излюбленном месте отдыха россиян,- Шарм-эль Шейхе, и объявил о закрытии Тиранского пролива, тем самым, блокируя израильский порт Эйлат. Незадолго до этого агрессивного акта, по его требованию были эвакуированы наблюдательные посты войск безопасности ООН, патрулировавшие линию прекращения огня после Суэцкого кризиса 1956 года. Надо сказать, что у рядовых граждан нашей страны лидер арабской революции особенной симпатии не вызывал. Ходили слухи, что, как и его друг Анвар Садат, во время войны молодой египетский офицер был связан с агентурой нацистской Германии на Ближнем Востоке. Резкое неприятие среди бывших фронтовиков вызвало присвоение египетскому президенту звания Героя Советского Союза. Они-то не понаслышке знали истинную цену этого высокого звания, к которому представляли за подвиги и кровь, пролитую на полях сражений, а не в обмен на Орден Нила, врученный, и без того крайне непопулярному в военной среде, Никите Хрущеву. У всех на устах была злая частушка:
Живет в песках и жрет от пуза
Полуфашист, полуэсер
Герой Советского Союза
Гамаль Абдель на –всех-Насер.
Откликнулся на это позорное награждение и Владимир Высоцкий:
Потеряю истинную веру -
Больно мне за наш СССР:
Отберите орден у Насера -
Не подходит к ордену Насер!
Можно даже крыть с трибуны матом,
Раздавать подарки вкривь и вкось,
Называть Насера нашим братом,
Но давать Героя - это брось!
Почему нет золота в стране?
Раздарили, гады, раздарили.
Лучше бы давали на войне,
А Насеры после б нас простили!
(1964г.)
18 мая после поспешного ухода наблюдателей ООН арабское радио выступило с весьма самоуверенным заявлением:
“С сегодняшнего дня больше не существует чрезвычайных международных сил, защищающих Израиль. Мы более не будем проявлять сдержанность. Единственным методом воздействия, который мы применим в отношении Израиля, станет тотальная война, результатом которой будет уничтожение сионистского государства.”
Подобная шапкозакидательская оценка своих возможностей дорого обошлась странам, примкнувшим к антиизраильской военной коалиции, а их было немало: Египет, Сирия, Иордания, Алжир, Ирак. Кроме того, о готовности поддержать своих братьев объявили руководители Саудовской Аравии, Судана и Кувейта.
Неизбежность новой войны на Ближнем Востоке для всех стала очевидной, но, мне кажется, очень немногие понимали, насколько мир приблизился к ядерной катастрофе. Страшные подробности тех событий появились в открытой печати лишь спустя тридцать лет – в конце 90-х годов.
Перед отъездом на дачу мне удалось достать в Доме книги маленький атлас в желтой картонной обложке. На подробной карте, сложенной в несколько слоев, были представлены страны Ближнего Востока – Иордания, Ливан, Сирия и Израиль. К ней прилагалась брошюрка с краткими политическими, географическими и демографическими характеристиками всех четырех государств. По тем временам, когда всякий интерес к Земле Обетованной, рассматривался, как проявление осужденного официальной пропагандой “буржуазного сионизма”, такое приобретение было большим достижением. В знаменитый дом Зингера, я зашел наудачу, со слабой надеждой прикупить к своей скромной библиотеке какую-нибудь шахматную новинку монопольного издательства “Физкультура и спорт”. Шахматная литература была в Ленинграде невероятно популярной, и книги по этой тематике, несмотря на их огромные тиражи, мгновенно исчезали с полок.
С чувством ностальгии вспоминается одна давнишняя история. В начале 80-х годов самый плодовитый шахматный литератор, чемпион мира в игре по переписке Яков Борисович Эстрин привлек меня к сотрудничеству при подготовке однотомного издания “Малой дебютной энциклопедии”, впервые выходившей на русском языке. Одновременно был подписан договор на выпуск этого коллективного труда и в Германии, но уже в пяти томах!
Такую систему параллельных публикаций на разных языках, опытный автор и прекрасный бизнесмен Яков Эстрин называл “стрельбой дублетом”. На общем собрании авторов, которое состоялось в съемной “рабочей” квартире редактора – составителя, расположенной возле ведомственной гостиницы “Спорт”, вся шахматная теория была поделена между специалистами разного возраста и различной квалификации. Тогда невольно вспомнилась знаменитая конвенция детей лейтенанта Шмидта, заключенная в московском трактире у Сухаревской площади, “согласно которой весь Союз республик был разбит на тридцать четыре участка по числу собравшихся”. Мне досталось несколько защит – Скандинавская, Каро-Канн, новоиндийская, а также (в соавторстве с гроссмейстером Эдуардом Гуфельдом) мой излюбленный вариант дракона и большинство разделов Староиндийской защиты. Моими коллегами по этой, грандиозной по замыслу, работе были известные советские гроссмейстеры и мастера, теоретики и тренеры. Назову только несколько имен: Владимир Багиров, Григорий Равинский, Геннадий Тимощенко, Валерий Чехов, Анатолий Быховский, Борис Злотник, Михаил Юдович(мл.), Олег Моисеев, и, конечно, наш идеолог – Яков Эстрин. Были среди авторов и мои земляки – ленинградцы Павел Кондратьев и Михаил Пукшанский. О выходе нашей энциклопедии в свет я узнал довольно неожиданно. Осенью 1985 года, направляясь по Невскому проспекту в сторону шахматного клуба, где в бытность мою государственным тренером сборных команд, формально находилось мое рабочее место, еще не доходя пару домов до канала Грибоедова, я заметил длинную очередь, острием своим направленную в узкий угловой вход Дома книги. Каково же было мое удивление, вскоре сменившееся гордостью, когда один из очередников, находившийся еще на дальних подступах к заветному отделу, разъяснил мне, что в продажу поступил долгожданный справочник по теории шахматных дебютов. Невероятный по нынешним временам тираж в 100 000 экземпляров был сметен в книжных магазинах страны за пару недель, и толстый том в темно-зеленом переплете, вскоре стал библиографической редкостью. Через несколько дней по почте пришел и гонорар, который бухгалтерия издательства оперативно пересчитала в связи с только что присвоенным мне, за победу в заочном “Мемориале Пауля Кереса”, званием гроссмейстера. Надо сказать, что Эстрин надеялся переиздавать энциклопедию каждые три года, причем не только в Германии и Советском Союзе, но и в целом ряде других стран. Своим сотрудникам он обещал золотые горы и называл баснословные, для тех времен, суммы ожидаемых поступлений в валюте. Особенно доверительно говорил он со мной: ” Вот, Гена, получите большие деньги, купите машину, дачу, а там посмотрим…” Чуть позднее мой соавтор Эдик Гуфельд объяснил смысл этих слов. Дело в том, что у Якова Борисовича была на выданье образованная и воспитанная дочь. Впервые побывав у меня дома осенью 1983 года и познакомившись с моей бабушкой и мамой, он рассудил, что я мог бы стать для него неплохим зятем, впрочем, сначала мне предстояло сколотить определенный капитал. Такую версию высказал и сопровождавший Эстрина в поездке в Ленинград его заместитель по кафедре шахмат ГЦОЛИФКа мой добрый товарищ Борис Злотник, давно уже проживающий в прекрасном Мадриде. Планам Якова Борисовича, ни в материальном, ни в матримониальном смысле, не суждено было сбыться.
Итак, в конце мая 67-го года я обзавелся картой Ближнего Востока, которая вскоре мне пригодилась.
Конечно, мы с моим дедом с волнением следили за развитием политических событий, но и летний отдых никто не отменял. На дачный сезон по давно заведенной традиции была снята двухкомнатная квартира в кирпичном пятиэтажном доме на центральной улице Зеленогорска. У моего старшего друга Игоря Блехцина, трудившегося тогда в проектном институте “Гипроцемент”, отпуск был запланирован на август, и я предложил ему провести этот месяц совместно. А пока предстояли волнения очередной экзаменационной сессии. Абсолютному большинству бывших студентов знакомы бессонные ночи перед очередным испытанием, когда не хватает ровно одних суток для изучения или, скорее, зазубривания ненавистного предмета, который, в случае его успешной сдачи, уже на другой день воспринимается вполне лояльно. У меня выработалась совершенно иная методика подготовки к экзаменам. Так как лекции по таким, весьма далеким от моих интересов, дисциплинам как Теория машин и механизмов, Приборы и аппараты химической промышленности или пресловутый Сопромат, я практически не посещал, единственным источником знаний для меня был соответствующий толстенный учебник. Однажды, со мной произошел анекдотический случай, который, чуть было не привел меня к фиаско. В конце июня, когда мы уже переселились на дачу, я погрузился в электричку и отправился с зеленогорского вокзала на очередной экзамен. В утренний час в вагоне народу было немного. Заняв целое “купе”, я удобно вытянул ноги и, вооружившись одолженным на пару дней чьим-то конспектом, занялся повторением пройденного. Через пару остановок, кажется в Репино, напротив меня уселся крупный мужчина, и мне пришлось уступить ему часть жизненного пространства. Вскоре я заметил, что мой vis-à-vis все внимательнее всматривается в записи, сделанные более прилежным, чем я, однокурсником. Объяснив такое странное поведение пассажира простым любопытством, я продолжил чтение. Внезапно, мой сосед по “купе” резко перегнувшись, ткнул пальцем в одну из формул и уверенным тоном заявил:
“Здесь у Вас – неправильно указана размерность!”
Совершенно ошарашенный таким оборотом дела, я смущенно поблагодарил столь эрудированного в области сопротивления материалов незнакомца, и поспешил перейти в другой вагон. Через час, войдя в аудиторию Технологического института, я с ужасом узнал в экзаменаторе своего спутника по дачной электричке. Дело в том, что именно этот профессор читал в течение целого семестра курс лекций по сопромату, но я ни разу “не удостоил их своим вниманием”, и, потому не знал собственного лектора в лицо! В этот момент, пожалуй, впервые за всю мою студенческую жизнь я был на грани провала. К счастью, в зале появился молодой ассистент, к которому я и направился со своим экзаменационным билетом. После перенесенного шока отвечать было нелегко, но постепенно я вошел в привычную роль знающего студента, и получил хорошую отметку.
В чем же заключалась моя методика подготовки? Как правило, временной промежуток между экзаменами составлял от четырех до пяти дней. Первые три из них я посвящал внимательному чтению учебника, стремясь при этом законспектировать наиболее важные моменты – определения, схемы, формулы, а оставшееся время отводил повторению теоретического материала и запоминанию своих записей. При этом я соблюдал строгий режим – рано ложился спать, не отвлекался на посещение консультаций или посторонние разговоры, более того, во время сессии никогда не выходил на улицу. Такая концентрация при наличии объемной и с детства хорошо натренированной памяти позволяла добиться почти фантастического результата – запомнить близко к тексту 300-400 страниц совершенно неведомого мне предмета, и успешно сдать любой экзамен. К счастью, через сутки вся эта информация улетучивалась, и мой мозг был готов к новой загрузке. Умение забывать – замечательное свойство, без которого человек бы не смог существовать.
Рассказываю о своих студенческих “подвигах” без всякого самолюбования, а скорее, с завистью к самому себе, ибо должен признать, что все эти чудесные качества мозга давно утрачены, и теперь часто с трудом вспоминаются даже хорошо известные имена и даты.
В начале конце мая – начале июня 1967 года антиизраильская истерия захлестнула не только арабские государства, но и перекинулась в страны, так называемого, социалистического лагеря. Значительно позднее станет известно, что военный министр Египта Шамс эль –Дин Бадран, срочно прибывший в Москву, еще 25 мая запросил у советского правительства разрешение первым атаковать Израиль, но председатель Совета Министров СССР осторожный и рассудительный А.Н.Косыгин не одобрил идею “превентивной атаки” противника и заявил, что “Советский Союз против агрессии”. Стоит отметить, что в 1979 году Алексей Николаевич был единственным членом Политбюро, не поддержавшим решение об отправке советских войск в Афганистан, что и привело к его разрыву с Л.И. Брежневым и вскоре последовавшей отставке со всех руководящих постов.
Однако руководитель оборонного ведомства Египта все же сумел заручиться поддержкой своего советского коллеги маршала А.А. Гречко, недавно назначенного на высокий пост. Новый Министр обороны СССР, сменивший героя двух мировых войн, Георгиевского кавалера, участника боевых действий в составе Французского Иностранного легиона в Марокко, и Гражданской войны в Испании, человека широкого кругозора и достаточно гибкого в политическом плане маршала Р.Я.Малиновского, был уверен в неизбежном полном разгроме еврейского государства, и надеялся, тем самым, укрепить геополитическое влияние Советского Союза во всем ближневосточном регионе. Недаром же столько лет арабским режимам поставлялось “самое лучшее в мире оружие”, недаром офицерский корпус Египта, Сирии, Ирака и Иордании в значительной степени состоял из выпускников советских военных училищ!
Провожая египтянина в аэропорту, Андрей Антонович заявил: “Если у вас будет война с Израилем и американцы его поддержат, то мы вступим в войну на вашей стороне”. Понимал ли Гречко, что подобные гарантии приведут к третьей мировой войне, причем, наиболее вероятно, ядерной? Как стало известно из интервью контр-адмирала Николая Шашкова, опубликованного в журнале “Родина” за 1996 год, самоуверенный и агрессивный маршал все прекрасно понимал, но, похоже, такая перспектива его не очень огорчала. В вестнике архива Президента РФ, каковым являлся исторический журнал “Родина”, отставные адмиралы предались ностальгическим воспоминаниям о славных делах времён холодной войны. Весной 1968 года подводная лодка “К-172” несла боевое дежурство у берегов Сирии. Вот как пафосно описывается в журнале поставленная перед ее командиром задача: «Этот человек – капитан 1 ранга Николай Александрович Шашков – должен был уничтожить Израиль, выпустив по нему восемь крылатых ракет П-6 с ядерными боеголовками, после чего на этой древней библейской земле должны были вспыхнуть как минимум восемь Хиросим, или, если прибегнуть к библейским сравнениям, восемь Гоморр, уничтоженных Всевышним в дыму и пламени. Это событие должно было произойти перед праздником Песах в месяце Нисан 1968 года».
А бывший командующий ВМФ адмирал флота Владимир Чернавин добавляет: «У меня нет никаких сомнений, что капитан 1 ранга Николай Шашков выполнил бы любой приказ командования…». Далее следует подробное откровенное интервью с самим капитаном, получившим перед выходом в район боевого дежурства устное распоряжение тогдашнего командующего ВМФ адмирала флота С.Горшкова: «Быть готовым к нанесению ракетно-ядерного удара по Израилю». Правда, на всякий случай, Шашков добавляет: «Разумеется, в том случае, если бы американцы и израильтяне начали высадку десанта на побережье дружественной нам Сирии». Окончательный сигнал к нападению должен был поступить из Москвы. Чтобы не пропустить его, подводная лодка каждые два часа всплывала на перископную глубину для проведения сеансов связи. Но сигнал так и не поступил.
Такая информация выглядит бредом воспаленного воображения отставных адмиралов. О каком десанте могла идти речь спустя почти год после Шестидневной войны, когда боевые действия уже давно были прекращены, да и Сирия ещё не пришла в себя после сокрушительного поражения? Но, к сожалению, всё говорит о том, что это не выдумка. Подводная лодка с ядерными боеголовками на борту действительно находилась в апреле 1968 года у берегов Сирии. Будем считать, что этот поход был просто демонстрацией силы. Но тогда почему о таинственной подводной лодке не знали не только американцы, но и наши арабские союзники? Как бы там ни было, мир фактически в течение целого года находился на пороге чудовищной глобальной катастрофы.
По мнению политического аналитика и журналиста Х. Соколина, важнейшим фактором, отвлекшим тогдашнее руководство КПСС от ближневосточного кризиса, стали опасные для дальнейшей судьбы Варшавского пакта события в Чехословакии. Уже в марте тема “Пражской весны” постепенно вытеснила привычную антиизраильскую риторику со страниц советских газет, а в апреле, когда в столице взбунтовавшейся республики началось расследование странной гибели в 1948 году тогдашнего Министра иностранных дел Чехословакии Яна Масарика, Москве было уже не до Сирии. Надо было спасать единство социалистического лагеря и в августе в Прагу вошли советские танки.
О начале войны я узнал днем 5 июня, вернувшись из института после сданного экзамена. Согласно заявлению ТАСС израильские войска совершили агрессию против Египта, и советское правительство “оставляет за собой право предпринимать любые действия, которые может потребовать обстановка”. В тот же день А.Н.Косыгин направил секретную (во всяком случае для советских граждан) телеграмму Президенту США Линдону Джонсону, в которой говорилось, что Советский Союз не вмешается в арабо-израильский конфликт в случае невмешательства в него Соединенных Штатов.
Мой дед, вооружившись недавно приобретенным атласом, уже прильнул к ламповому приемнику “Даугава” и пытался, продираясь сквозь включенные на полную мощь “глушилки”, услышать, если не “Голос Израиля”, то, хотя бы, не столь ненавистные советским режимом, “Немецкую Волну” или “Би Би Си”. Конечно, присоединился к нему и я. Первые пару дней войны не только я и мой дед вынуждены были довольствоваться лживыми заявлениями Насера о победах египетских войск. Просматривая сейчас советские газеты первых дней войны, просто диву даешься, как же можно было морочить голову всей стране. Израильские танки уже захватили Синайский полуостров, был полностью освобожден Иерусалим, а согласно информации арабских телеграфных агентств, “армия агрессора под ударами доблестных египетских и сирийских войск несет большие потери”.
Действия израильской армии под руководством легендарного генерала Моше Даяна были стремительны и внезапны. Даже руководство Соединенных Штатов не было поставлено о них в известность. Более того, ранним утром в день начала военных действий, агенты спецслужб, пробравшись на крышу посольства США в Тель-Авиве, вывели из строя антенну слежения, чтобы не дать возможности даже своим потенциальным союзникам засечь вылет с аэродромов израильских самолетов. Даже сами пилоты узнали о предстоящей превентивной операции лишь за пять часов до ее начала. Первый удар по военным авиабазам Египта был нанесен в 7-45 по местному времени. Уже к 10 часам утра было уничтожено 304 самолета противника. Попытки контратаки силами ВВС Сирии, Иордании и Ирака полностью провалились. Господство израильтян в воздухе обеспечило им огромное преимущество и в начавшихся наземных боях. Первые пару дней войны не только я и мой дед, но и все страна, включая ее руководство, были вынуждены довольствоваться лживыми заявлениями Насера о победах египетских войск, радостно тиражируемыми нашими средствами массовой информации. Однако, получив объективную информацию о катастрофическом разгроме арабских армий, официальная риторика резко изменилась. По мере стремительного продвижения израильских войск по направлению к столицам сопредельных государств, тон заявлений ТАСС становился все более угрожающим и воинственным. Вечером 8 июня представитель Советского Союза Н. Федоренко, выступая в Совете Безопасности ООН, заявил: “ Израиль несет ответственность за совершенные преступления и должен быть наказан со всей строгостью”. 10 июня Политбюро принимает беспрецедентное решение – разорвать с Государством Израиль дипломатические отношения. В те драматические дни нас переполняли противоречивые чувства – гордость за страну своих далеких предков и тревога за судьбу своих одноплеменников, в случае непосредственного вступления в конфликт советской военной машины. К счастью, все закончилось “только” поставками огромного количества современного оружия – ракет, самолетов, танков, которое, начиная с августа 1967 года, непрерывным потоком хлынуло в арабские страны, и с лихвой компенсировало их технические потери вовремя Шестидневной войны.
Надо сказать, что, несмотря на мощную антисионистскую пропаганду, ежедневные россказни про “зверства израильской военщины” и бесконечные карикатуры на одноглазого “вояку”, бытовой антисемитизм, как мне кажется, в тот год пошел на убыль. От русских мужиков, всегда уважавших смелость и силу, я не раз слышал одобрительное: “А евреи-то – молодцы! Крепко поддали этому “Герою” Насеру!” Но, была и другая сторона медали – практически прекратился прием евреев в целый ряд высших учебных заведений, многих сотрудников военно-промышленного комплекса с ненадежным пятым пунктом лишили допуска, при распределении выпускников ВУЗов технических специальностей решающую роль стали играть анкетные данные. Последнее обстоятельство мне довелось испытать спустя почти два года на своем собственном опыте. И все же, ощущение моральной победы превалировало в нашем настроении. Помню, какое возбуждение царило тогда в Городском шахматном клубе. Там, в своей компании, мы могли позволить себе не скрывать нашей общей радости. Однажды, подобная эйфория чуть не сыграла с нами злую шутку. В один из июньских вечеров мы, как это часто бывало, вышли из клуба, и, выйдя на Невский проспект, с шутками и смехом двинулись в сторону Московского вокзала.
Обычно мы пешком доходили до улицы Восстания, сворачивали по ней налево, неспешно пересекали улицу Некрасова, и останавливались у сохранившейся и сейчас привычной автобусной остановки у аптеки. Здесь терпеливо дожидались автобусов шестого или седьмого маршрутов, направлявшихся на Васильевский остров, куда и отправляли с обязательными пожеланиями Вадима Файбисовича. Наибольшую неловкость у нашего застенчивого и старающегося не привлекать к себе внимания друга, вызывало грубоватое, но ставшее традиционным напутствие, звучавшее в исполнении Геннадия Сосонко, вполне правдоподобно и убедительно: “Ну, давай, Вадимыч, держись! Главное, не блевани по дороге!” В нашей стране к такой ситуации не привыкать, и большинство пассажиров, всем своим видом выражали внутреннее сочувствие к вошедшему, но все-таки, на всякий случай, опасаясь за свое платье или, не дай Бог, плащ-болонью, старались держаться от него подальше. Нам же с моим тезкой достаточно было перейти дорогу, чтобы оказаться на родном Басковом переулке, и, простившись до завтра, разойтись по домам.
Однажды, кто-то из нас торопился домой и мы вместе вскочили в проходивший автобус. Народу было немного, и мы удобно расположились на сидениях в конце вагона. Любитель розыгрышей и шокирующих эскапад Сосонко, находившийся в тот момент в состоянии эйфории, неожиданно вскочил с места и эффектно продекламировал строчку из Игоря Северянина: “Тогда, ваш нежный, ваш единственный я поведу вас” …здесь он артистично выдержал паузу, и актуализируя поэта, вместо хрестоматийного “на Берлин” громко выкрикнул: “на Каир!” В вагоне повисла зловещая тишина. Все пассажиры оглянулись назад. Мы с Вадимом инстинктивно повторили их движение, и, к своему ужасу, обнаружили, что за нами находится лишь заднее стекло – мы сидели на последнем ряду. Под хохот Геннадия мы пулей выскочили из вагона на ближайшей остановке.
Может показаться, что мы жили только политическими новостями. На самом деле у каждого из нас были свои проблемы и радости. Во второй половине июня наша семья переехала на съемную квартиру в Зеленогорск. Уже в первые пляжные дни я познакомился с Верой Михалевич. Пышная брюнетка с кокетливой челкой выглядела явно старше своих двадцати лет. Поначалу она показалась мне чересчур полноватой, и особенного интереса у меня не вызвала. К тому же, расположилась незнакомка вместе со своим спутником – Борисом Волчком, сыном популярного в городе профессора – отоларинголога, у второй бетонированной дорожки, то - есть, непосредственно на том участке “Золотого пляжа”, который, по неписанной традиции, еще со школьных каникулярных времен занимало наше шумное и многочисленное сообщество. Если бы кто-нибудь свыше шепнул мне в тот момент, что ровно через два года – мы с Верой окажемся рядом во Дворце бракосочетаний на улице Петра Лаврова, да еще в ролях жениха и невесты, я бы очень удивился. Но пути господни неисповедимы…
Анализируя прошедшие годы, можно сделать вывод, что это было мое последнее беззаботное лето. Уже к началу июля у нас образовалась веселая студенческая компания. Как всегда рядом был Витя Лисняк, затем я встретил старого знакомого – Сашу Шмуйловича, с которым мы сдружились еще в 1959 году в Сестрорецком курорте. Вскоре к нам присоединились Таня Абарбанель, ее подруга Самойлович и моя будущая первая жена – Вера Михалевич. В августе появился и Игорь Блехцин. В тот период, несмотря на его значительные успехи в юношеских соревнованиях, от шахмат он отошел, работал над кандидатской диссертацией, а в отпуске предпочитал играть в карты. Наряду с повальным увлечением авторской или бардовской песней, основным нашим занятием и на пляже и после обеда за садовыми столиками был преферанс, или очень популярный в те годы кинг. Играли некрупно, но азартно. Главным завсегдатаем нашего послеобеденного “префа” был высокий, сутулый весельчак Яша Савулькин, а главной противницей карточной игры была его мамаша – типичная одесситка с необъятной талией, хорошо знакомая всем ленинградским театралам, заведующая буфетом в Акимовском Театре Комедии,- тетя Роза. Стоило нам пристроиться где-нибудь в парке и расчертить желанную пульку, как вскоре раздавался зычный голос, более подходящий для торговки рыбой на Привозе: “ Яшка, паршивец! Ты опять хочешь спустить все деньги!” Испуганный Яша прятал карты, виновато улыбался, и нам приходилось для продолжения игры искать новое, более надежное пристанище. Иногда, мы выставляли часового, который, заметив приближающуюся угрозу, кричал: “Атас! Савулькина мать идет!”, и тем самым спасал близорукого Яшу от облавы. В отличие от шахматистов, карточные игроки не подпускают к себе советчиков и болельщиков. Мой дед, в молодости увлекавшийся азартными играми, с уважением отзывался о классическом преферансе: “Это игра – коммерческая. Если карта не идет, – пиши висты и терпеливо дожидайся удачи“. Игроки – народ суеверный и боятся чужого глаза. Единственной, кому разрешалось наблюдать за нашей пулькой, была соседка Яши по улице Рубинштейна в Ленинграде миниатюрная красавица Стела, снимавшая со своей мамой двухэтажный сарайчик где-то неподалеку. Савулькин считал, что она приносит ему счастье. Бывало, что и мы сами становились скромными наблюдателями. С восторгом следили мы за игрой настоящих профессионалов. Игра там шла покрупнее. За одним столом сходились корифеи преферанса журналист Борис Гуревич, Вилли Дозорцев, Хотимлер. Все они были преданными болельщиками и друзьями юности Виктора Корчного, и в своих рассказах часто упоминали имя выдающегося гроссмейстера. Иногда удавалось сразиться с ними в блиц. Надо сказать, что и за шахматной доской выглядели они вполне профессионально, и обыграть их удавалось нечасто. Лет через десять от этих пляжных и карточных компаний не осталось и следа. Как сложились судьбы моих тогдашних товарищей и партнеров, разметенных эмиграционным потоком от Мельбурна до Монреаля и от Тель-Авива до Гамбурга? Об этом стоит написать отдельную книгу. А летом 1967 года о подобной перспективе мало кто задумывался.
Летним солнечным утром, пока мама и бабушка еще спали, мы с моим восьмидесятилетним дедом бодро отправлялись в близлежащую булочную. Там справа находился небольшой кондитерский отдел с тремя стандартными общепитовскими столиками. Наш завтрак состоял из кофе, сваренного в большом чане, и сдобренного двумя ложками сгущенки из жестяной банки с синей наклейкой, знакомой старшим поколениям наших соотечественников по продуктовым праздничным наборам, а также из рассыпчатой сдобной “Свердловской” слойки, почему-то исчезнувшей вместе с одноименным названием города. Иногда мы разнообразили наше мужское пиршество сочными ромовыми бабами, щедро утыканными изюмом и увенчанными перламутровыми, тающими во рту, шапками из сладкой помадки. Ромбабу можно купить и сейчас, но того ароматного запаха рома, вы уже не ощутите. Напичканная красителями шапка с неровными краями и сухое тесто с прожилками, и шапка, с неровными краями, надетая, словно специально, набекрень могут вызвать лишь непредусмотренную собственным мировоззрением, ностальгию по советским временам. Отоварившись свежими хлебобулочными изделиями, мы, с чувством исполненного долга, возвращались домой, где уже за накрытым столом нас ожидала женская половина нашего семейного коллектива. На душе было уютно и радостно.
Обедали мы, как правило, в ресторане, выбор был невелик: на веранде полуразвалившейся, построенной еще до финской войны “Жемчужины”, в главном зале которой функционировала столовая самообслуживания, или в пансионате с экзотическим названием “Ривьера”, до которого мы с мамой от пляжа добирались автобусом минут за пятнадцать – всего несколько остановок в сторону Комарово. Бабушка с дедушкой поджидали нас на тенистой аллее небольшого, прилегающего к пансионату, зеленого массива. Рядом с ними на скамейке располагались их друзья – сверстники. Многим из них в далеком детстве посчастливилось воочию увидеть ту, настоящую, средиземноморскую Ривьеру, которая для нашего поколения воспринималась, как романтический недостижимый образ, а не реально существующее географическое понятие. Впрочем, недоступность сказочных курортов нас не угнетала, к тому же, в местном небольшом заведении, кормили вполне прилично и, мой излюбленный панированный в сухарях ромштекс и неизменный дедушкин судак по-польски были вполне съедобными.
После обеда все вместе отправлялись на автобусе домой. Выходили на остановке у центральной почты. Иногда, тут же переходили на противоположную сторону улицы Ленина, и занимали очередь в билетную кассу кинотеатра “Победа”, разместившимся в явно не приспособленном для подобной функции, маленьком кирпичном здании бывшей лютеранской кирхи.
Ужинали поздно после вечернего купания или просмотра нового фильма. К счастью, телевизоров на дачах еще не было, и за столом можно было нормально общаться, рассказывать байки и анекдоты, не боясь пропустить важную реплику из очередного детективного сериала. Игорь, ставший на август нашим соседом, держался очень скромно и деликатно, питался на собственный кошт. Однако мой дед, относившийся к Блехцину с явной симпатией, в первый же совместный вечер, когда мы приготовились к трапезе, тихим, но уверенным голосом сказал мне: “ Что же, твой приятель будет ужинать в своей комнате один? Это неправильно. Пригласи Игоря к столу!” Пару раз Игоря навещала его мама – Елизавета Яковлевна. Несмотря на прожитую непростую жизнь, она было очень гостеприимным и доброжелательным человеком. Внутренняя интеллигентность и сила характера выдавала в ней одновременно коренную петербурженку и ленинградскую блокадницу. Все вместе садились пить чай. Пожилая гостья незаметно выкладывала на стол скромные гостинцы, привезенные сыночку из города - пачку индийского чая, сладкую сдобу, кусковой сахар…Игорь накидывался на Елизавету Яковлевну с напускной строгостью: “Мать! Мать! Ты что, с ума сошла! Масло, булочки, сахар! Люди же подумают, что мы миллионеры какие!”
Конечно, это была игра, но в какой-то момент будущий профессор заигрался, и над ним стали подтрунивать даже его ближайшие друзья. На полках, расположенных в проеме между входными дверьми в квартире на Литейном проспекте, семья Блехциных хранила продукты, припасенные на зиму. Зная о трепетном отношении хозяина к своему имуществу, Геннадий Сосонко, после посещения приятеля, прихватывал с полки пару яиц или морковок, и мы стремглав сбегали с лестницы. Заметив пропажу, Игорь с истошным криком: “Что же вы делаете? Отдайте мои яйца!” пускался за нами вдогонку. Лишь внизу у парадной похищенная снедь со смехом возвращалась владельцу. Быть участником этого, почти ритуального, действия было уморительно весело.
Короткое ленинградское лето пролетело быстро, и нам было пора возвращаться “на зимние квартиры”, а еще через несколько дней, точнее 30 августа 1967 года на Басковом переулке произошла встреча, во многом повлиявшая на судьбы ее участников. В комнате Геннадия Сосонко собрались его ближайшие друзья той поры Григорий Лейнов, Вадим Файбисович и автор этих строк. На столе, заранее заботливо накрытом мамой хозяина Розой Романовной на шесть персон – красовались спелые груши и гроздья винограда, недавно еще служившие приманкой для покупателей на Мальцевском рынке, и пара бутылок сухого грузинского вина. В ожидании знаменитого гостя мы негромко шутили и без привычного трепа играли в блиц.
Наконец, раздался длинный звонок. Геннадий метнулся в коридор встречать гостей. В сопровождении организатора и идеолога встречи Алика Баха на пороге появился молодой человек, чья открытая располагающая улыбка явно диссонировала с его грозным мефистофельским профилем. Это был Михаил Таль. Поначалу присутствие в замкнутом пространстве живого гения сказывалось на нашем поведении. Чувствовалась какая-то внутренняя зажатость, да и голоса звучали непривычно тихо. Но, после пары бокалов “слухача”, к тому же приправленных веселыми байками экс-чемпиона мира, мы расслабились. Таль предложил сыграть в “блицок”. Разумеется, для уравнения шансов, - с гандикапом по времени. Кажется, гость вместо обычных пяти минут, оставлял себе на обдумывание на пару минут меньше. Время фиксировалось с помощью громоздких шахматных часов в деревянном корпусе. Для молодого поколения следует разъяснить, что электронные часы появились в нашем обиходе лишь лет тридцать спустя.
В разгар мероприятия я позволил себе маленький розыгрыш. Воспроизведя на доске партию, в которой была разыграна моя излюбленная французская защита, я спросил у Михаила Нехемьевича, не встречался ли в его практике разыгранный вариант. Таль немного подумал, и ответил: “Вы знаете, что-то подобное я видел, но где именно не помню”. Тогда я не без удовольствия раскрыл свой маленький секрет: “Эта партия была сыграна Вами в сеансе одновременной игры против сборной команды Ленинградского Дворца пионеров в 1961 году.” В качестве подтверждения ничейного исхода в той, памятной для меня, партии, сохранились два вещественных доказательства - подаренная книга с автографом великого шахматиста и заметка из газеты “Ленинские искры”.
Конечно, задумка Алика, заключалась ни просто в обычном знакомстве своих ленинградских приятелей с великим земляком. Такая задача даже для молодого Баха, показалась бы слишком мелкой. Его стратегической целью было рекомендовать Геннадия Сосонко, обладавшего обширными теоретическими знаниями и продуцирующего оригинальные дебютные идеи, в качестве возможного тренера – секунданта экс-чемпиона мира. Своеобразные смотрины, организованные будущим руководителем шахматного театра теней, прошли весьма успешно. Геннадий явно понравился Талю, и вся компания направилась проводить почетного гостя в аэропорт. После чего, решили отметить принципиально достигнутое соглашение в ресторане “Чайка” на канале Грибоедова, кстати, пользовавшимся в те годы сомнительной репутацией. Должен уточнить, что я сразу же после веселого застолья у Геннадия, отправился к себе домой, и в дальнейших событиях участия не принимал.
На следующее утро у меня в квартире раздался телефонный звонок. Обычно бодрый голос моего vis-a-vis, на этот раз показался мне каким-то глуховатым, словно надтреснутым. Вместо традиционного продолжительного разговора, Геннадий предложил мне выйти прогуляться. Я выскочил на улицу в приподнятом настроении. Мягкое августовское солнце и, сохранившиеся приятные впечатления от вчерашней встречи, полностью компенсировали негативные мысли о предстоящем уже на следующий день начале учебного года.
Сосонко, обычно гордо возвышавшийся в ожидании меня, на каменном крыльце, если такое понятие применимо к петербургской архитектуре, на сей раз встретил меня почти у моего дома, поспешно перейдя на четную сторону Баскова переулка. Выглядел он весьма странно. Бледный, помятый, без привычной улыбки на лице. К тому же, рукой он прикрывал оторванный кусок брючины, открывавший вид на разбитое колено.
“ Ты знаешь, звоню Людвигу. Он не подходит к телефону. Не знаю, добрался ли он вчера до дому” – озабоченно начал мой тезка. “Наверно, стоит к нему подъехать, но сначала надо где-то заштопать штаны”. Здесь я вспомнил, что как-то укорачивал брюки у частника – портного, принимавшего клиентов в подсобке при нашей бане на улице Некрасова. Туда, по моему совету, мы и отправились. Геннадию пришлось минут двадцать посидеть в неглиже, зато его видавшие виды брюки обрели новую жизнь.
Что же произошло с моими друзьями накануне в ресторане “Чайка”? Об этом обычно словоохотливый Геннадий особенно подробно не распространялся. Скорее всего, воспоминания о вчерашнем вечере не вызывали у него приятных ассоциаций. Боясь быть неточным, приведу лишь основную фабулу событий, восстановленную из отрывочных и достаточно противоречивых рассказов действующих лиц.
Итак, приятели на радостях “приняли на грудь” непозволительное, учитывая специфику коллектива, количество горячительных напитков. К моменту закрытия ресторана за столиком оставались лишь двое – Алик и Геннадий. Уже направляясь к выходу, Бах столкнулся в дверях с входившей в заведение эффектной девицей, и при этом, раззадорившись, дал припозднившейся посетительнице соответствующую характеристику. На его беду, незнакомка оказалась подругой одного из оркестрантов. Благородные служители Эвтерпы, также успевшие принять на посошок, решили продемонстрировать солидарность со своим коллегой, и после хука справа, человек, чья фамилия должна была вызывать у музыкантов священный трепет, оказался на тротуаре. Да, и более физически подготовленному дембелю из спортроты, судя по порванной штанине, также довелось испытать профессионализм искушенных лабухов. “Ничего, ничего - и им тоже досталось” – приговаривал Геннадий, сжимая кулаки, и с гордостью демонстрируя мне глубокие ссадины на костяшках интеллигентных пальцев.
Наконец, добрались до Ординарной улицы на Петроградской, где снимал комнатку за кухней будущий вершитель шахматной истории. В длинном махровом халате с огромным фонарем под глазом, наш друг выглядел очень жалким. Он еле шевелил языком и, умирающим голосом, которым обычно излагают свою последнюю просьбу, произнес “ принесите мне большие черные очки и, главное, сочный арбуз”. Первое пожелание было выполнено с легкостью – галантерейная лавка находилась за углом, а вот за арбузом пришлось постоять в медленно двигающейся очереди. Но зато после нашего возвращения, Алик сразу ожил, и с юмором стал вспоминать вчерашнее приключение. Эта история нас как-то особенно сдружила, что, впрочем, не помешало продолжить наш тренировочный матч, стартовавший еще в конце июня. После пережитого Бах был явно не в лучшей спортивной форме. В партии, игранной 9 сентября, он белыми допустил грубый зевок, и сдался уже на 23-ем ходу, но на другой день, разыграв черными защиту Грюнфельда, потерпел поражение только после упорного сопротивления. Наконец, 11 сентября в защите Тарраша ничьей уже пришлось добиваться автору этих строк.
Надо сказать, что осенью - зимой 1967 года, у меня был, пожалуй, самый насыщенный в жизни календарь очных соревнований. В октябре – декабре по выходным дням я выступал за сборную Технологического института в традиционных командных соревнованиях ВУЗов и параллельно – два раза в неделю играл в финале Ленинградского Совета ДСО “Буревестник”.
По воскресеньям в Городском шахматном клубе было много зрителей. Вузовские соревнования, где бок о бок сражались, и профессора, и абитуриенты было очень демократичным и популярным. Принимать участие в таком шахматном празднике было и престижно и радостно. Может поэтому, игралось в командных соревнованиях с особым творческим подъемом. Выступая, то на первой, то на второй доске против сильных соперников, среди которых были мастер Сергей Королев, сильнейшие кандидаты тех лет Исаак Радашкович, Александр Найштейн, Евгений Силаков, мне удалось набрать пять очков в семи встречах и пройти все матчи без поражений. Зато, в личном первенстве “Буревестника”, со вполне сравнимым по квалификации составом участников, дела сложились менее удачно.
Относительно спокойный и, потому, счастливый юбилейный год подходил к концу. Завершился он странным для 20-летнего студента четверостишием:
“Я знаю так же, как и вы:
Покой – единственная вера!
И чья прекраснее карьера,
Чем сфинксов на брегах Невы?”
(продолжение следует)
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #8(167) август 2013 —berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=167
Адрес оригинальной публикации — http://www.berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer8/Nesis1.php