Царапина0

1.

Старик, проснувшись, не спешил вставать и думал о покойной жене — она приснилась ему прошедшей ночью. В раздумьях он что-то сказал вслух самому себе и, вздыхая, поднялся, а потом присел на край кровати. Несколько минут его сухощавая фигура оставалась неподвижной, затем старик начал медленно поворачивать голову в разные стороны, а когда у него стали зябнуть ноги, включил ночник, неторопливо оделся и отправился на кухню.

До вечера ему предстояло жить в одиночестве — его дочь, незамужняя, бездетная и уже немолодая, отправилась с пятницы на субботу к своему старому другу на романтическую встречу, предоставив старика самому себе. И сейчас, не умываясь, без опасения услышать упреки и напоминания дочери о гипертонии и холестерине, он сварил пару яиц всмятку, вскипятил чайник, заварил кружку растворимого кофе и сел завтракать.

После приема не слишком вкусной и не совсем здоровой пищи старик отправился в ванную и по дороге, в тесном коридорчике, нечаянно задел объемистый полиэтиленовый мешок с мусором — дочь приготовила его на вынос, но вчера, торопясь на свидание, забыла прихватить с собой. Черный мешок опрокинулся, из него вывалилась макулатура: пара тонких подшивок периодических изданий, разные, видимо, ненужные книги и целая россыпь номеров популярного в свое время литературного журнала.

 Старик, пробурчав что-то по поводу роли мусора в беспросветном будущем человеческого рода, вернулся в прихожую уже в очках, включил там свет и, усевшись на табурет, стал разглядывать все, что теперь лежало в разбросанном виде на полу.

Складывая бумажный мусор, он особенно подолгу разглядывал и перелистывал старые номера журналов с литературными творениями минувших лет. Словно желая что-то припомнить, с интересом и некоторым удивлением смотрел он на портреты их авторов, чему-то хитро улыбаясь. Разбирая журналы, старик долго не находил ничего примечательного, пока не наткнулся на тонкий и достаточно потрепанный, по сравнению с другими номерами, журнал с нашумевшей в те далекие годы повестью. Имя провинциального и тогда еще непризнанного автора, нынче всемирно известного писателя, было ему знакомо, да и название повести напоминало старику о многом из прошлой жизни. И старик, решив сохранить уцелевший журнал, отложил его, а все остальное аккуратно собрал в мешок и поставил чуть в сторонку, чтоб не загораживал проход в узком коридорчике.

Старик поселился у дочери недавно, а до этого жил в своей квартире со взрослым, но непутевым сыном. Старику, который разменял девятый десяток, совместное проживание с сыном становилось невмоготу — после смерти жены за ним требовался уход, чего от крепко пьющего сына ждать было бесполезно. Потому старик и перебрался к дочери, надеясь, что так будет лучше для всех: для него — рядом с любимой дочкой; для нее — что отец всегда на виду; да и сыну, сменившему по причине пьянства не одну семью и живущему со всеми в постоянных разладах.

Старик, разобравшись с мусорным мешком, позабыл про свой утренний туалет и сейчас, стоя у окна, наблюдал за падающим снегом.

На улице светлело; было тихо — большие снежинки, слегка кружась, плавно ложились на землю, а старик вспоминал недавний сон, в котором к нему приходила умершая жена…

 Она принесла с собой очень старый стул с сиденьем и спинкой, обитыми потертой до блеска кожей, села на него и долго смотрела на старика. Жена молчала и не шевелилась, и старику казалось, что она просто застыла около него, а он, будто больной, лежащий на кровати, не может приподняться и обнять ее. И старик, вглядываясь в молчаливую жену, лишь замечал, как на тонких губах в уголках ее рта проступает едва заметная печальная улыбка…

Сон забывался, и старик наивно закрывал глаза, словно пытаясь вспомнить его продолжение, но сон терялся и бесследно таял в старческой памяти. И старик, открыв глаза, оглядывался по сторонам — его взгляд искал стул, на котором ему приснилась жена. Но старого стула со спинкой и сиденьем, обитыми кожей, нигде не было видно, и старик, не найдя вокруг себя никаких материальных следов ночного сновидения, чему-то удивлялся вслух, тихо и досадливо.

Прошло несколько минут, и старик, возвращаясь в обыденную жизнь, вспомнил о своих недавних желаниях, отправившись в ванную комнату. Там он побрился безопасным бритвенным станком, изучая в зеркале грустное лицо человека с глубокими складками и морщинами. Бреясь, старик обратил внимание на свой лоб, где виднелась свежая царапина. «Странно… С вечера ничего не было… да и сегодня лбом нигде не ударялся… — подумал он. — Может, ночью сам расцарапал?»

Старик разглядел царапину на лбу поближе, затем посмотрел на коротко постриженные ногти и покачал удивленно головой — такой след мог получиться от острого предмета, например, иглы, но только не от его ногтей. Он призадумался, вглядываясь в свое зеркальное отражение, потом, чему-то усмехнувшись, продолжил бриться.

После утреннего туалета он долго бродил по квартире, заглядывая то в одно окно, то в другое, и о чем-то размышлял. На улице стало совсем светло, но короткий зимний день для загрустившего от невеселых дум старика пролетел незаметно, и он вернулся в реальную жизнь ближе к вечеру, когда возвратилась дочь.

Она разобралась с закупленными продуктами, приготовила ужин, накормила старика, и сейчас они пили вместе чай, неторопливо переговариваясь, и поглядывая друг на друга.

— Па, у тебя царапина на лбу! — заметила дочь и встревоженно спросила: — Ты что, ударился?!

— А-а… — старик махнул рукой и соврал. — Дверка шкафа... Открыл — и забыл!.. Нагнулся, а потом привстал — вот и зацепил…

— Пап, осторожно, ты что... Так ведь и серьезную травму можно получить! — воспитывала старика дочь, а он, отхлебывая чай, незаметно ею любовался — дочери было давно за сорок, но она по-прежнему была красавицей.

Теперь-то старик понимал, что они с женой все-таки проглядели их собственную дочь, вернее, не сумели направить ее на верный жизненный путь. Дочь слишком рано и не совсем верно оценила свою красоту, решив, что лишь ее одной вполне достаточно для долгой и счастливой жизни. Старик же по молодости баловал дочь, считая, что главное для женщины в будущей жизни — семья и дети, а все остальное — как уж получится. А по женской части, полагал он, пусть жена наставляет… Но то, на что надеялся старик, не вышло, что-то пошло не так…

Вначале у дочери — красавицы и, в общем-то, неглупой девушки — было достаточно кавалеров и женихов, а потом просто ухажеров и знакомых мужчин. Пару раз она выходила замуж, но все неудачно. Дочь так и не сумела родить своим мужьям желанных детей, а те расставались с ней именно по этой причине. Бабий век, как известно, короток... Годы пролетели, жена у старика умерла. Он остался один с незамужней, бездетной дочерью и старшим сыном, который, порадовав старика внуками от разных браков, нынче его сильно огорчал, поскольку жил теперь бирюком, притом — крепко пьющим.

Старик смотрел на дочь и замечал, как все меньше и меньше в ее облике остается материнских черточек, с годами все зримее проступает ее сходство с ним, но это уже не радовало его как прежде, когда он мечтал о счастливом будущем дочери.

Весь остаток вечера старик дремал в кресле, иногда с безразличием поглядывая в телевизор, а когда ему надоело мучиться с сонливостью, отправился спать. Но заснуть сразу не сумел — ворочался, часто вставал и уснул поздно. Никаких снов в эту ночь старик не видел, а утром даже не заметил, как дочь ушла на работу, и встал, когда просветлело.

 

2.

Старик, как все пожившие люди, считал, что красота — не профессия, но не слишком огорчился, когда узнал, что его немолодая дочь работает техничкой в салоне красоты. Новая жизнь диктовала свои правила: сейчас даже уборщица в таком заведении, оказывается, непременно должна быть привлекательной женщиной.

Старик старался не думать о новом месте работы дочери — ему было немного обидно и даже чуточку стыдно, но не за дочь, а больше за себя: он чувствовал свою вину за ее нынешнее положение. И дочь, наверное, думала и мечтала с юности об иной судьбе, но сначала, будучи молодой и красивой, работала секретаршей у больших начальников на разных заводах. Потом, постарев и утратив былую привлекательность, трудилась администратором в престижном фотоателье, затем довольствовалась местом лаборантки и уборщицы в одном из вузов города… И вот теперь пришла очередь салона красоты.

Старик, завтракая, отгонял от себя неприятные мысли о судьбе дочери. Пенсия старика, инвалида и ветерана войны, привыкшего к скромной жизни, считалась неплохой, да и заработок дочери был не лишним — в общем, их совместная жизнь представлялась ему вполне сносной. А о чем-то другом, более далеком, старик даже не задумывался, понимая, что это бессмысленно в его возрасте.

После завтрака старик подошел к окну и увидел на подоконнике журнал, который он обнаружил вчера в мусорном мешке, а затем отложил. Старик, надев очки, присел в кресло и начал медленно пролистывать чуть пожелтевшие страницы. Иногда он откладывал журнал в сторонку и о чем-то задумывался.

Он вспомнил, как сын, будучи мальчишкой, принес домой такой же журнал, радостно сообщив, что ему дали его почитать всего на два дня, что в нем опубликована та самая повесть, которая у многих сейчас на слуху, а недавно ее выдвинули на громкую премию. Ни старик, ни его жена, ни тем более их шестилетняя дочь не претендовали на прочтение журнала, поэтому слова сына прозвучали несколько странно, и старик, кажется, тогда ничего не ответил.

Они только недавно заселись в новую кирпичную пятиэтажку, переехав из бревенчатого дома родителей старика, который подлежал сносу в связи с прокладкой моста через большой городской овраг. Их жилище, как все подобные новостройки, тогда еще не именовалось слегка искаженной фамилией главного партийного босса страны, а называлось просто малогабаритной квартирой со всеми удобствами. Квартиру семье из четырех человек с двумя разнополыми детьми дали двухкомнатную, по закону и нормам. В ту пору никто и не думал возражать на сей счет — все в семье старика были только рады этому новоселью.

Сын спал в проходной комнате на диване, старик с женой в изолированной комнате поменьше, а маленькой дочери поставили кровать в кладовке — захламлять ее новоселы не стали, наоборот, убрали из нее встроенный аляповатый шкаф, отчего она стала более просторной.

Журнал сын читал с вечера, а потом и ночью, лежа на диване, с настольной лампой на тумбочке. Под утро старик встал и, проходя мимо, выключил оставленную заснувшим сыном лампу. Потом взял раскрытый журнал и стал его рассматривать в прихожей. Из журнала выпала газетная вырезка. Старик подумал, что эта обычная книжная закладка — поднял ее и внимательно прочитал небольшую заметку о красноармейце, отце шестерых детей, который закрыл своим телом амбразуру дзота у какой-то деревни во время Великой Отечественной войны, обеспечив тем самым выполнение стрелковой ротой боевой задачи по освобождению той самой деревни. Посмертно бойцу присвоили звание Героя Советского Союза.

Ничего необычного для старика, бывшего фронтовика, в этой публикации не было, кроме фамилии героя — он оказался его однофамильцем. Старик удивился, поскольку ничего о нем не знал и ранее был уверен, что таких героев нет среди его однофамильцев. Он оставил газетную вырезку меж страниц, на том месте, где сын прервал чтение, а журнал, возвращаясь обратно, положил на прежнее место, вскоре забыв об этом случае.

Старик хорошо помнил то время: его назначали на достаточно высокую и ответственную должность, он мотался в частых командировках по области, исколесил ее вдоль и поперек не только на служебных машинах, но и исходил пешком, допоздна просиживал на работе, ездил на разные семинары и курсы повышения квалификации. Читал много, но больше о том, что касалось профессии; художественная же литература незаметно исчезла из его жизни.

«Зачем ему, мальчишке, так захотелось прочитать эту повесть? — удивился старик. — Спешил узнать всю правду?.. Да мог ли он в пятнадцать лет понять то, что там написано — это ж не история о д’Артаньяне и трех мушкетерах…»

Старик знал, о чем была нашумевшая в свое время повесть, хотя и не читал ее, знал и о том, какую роль она сыграла в жизни автора. И он, взяв журнал, решил его прочитать, полагая, что будет это не так уж утомительно для его глаз, и он все-таки осилит эту тоненькую книжицу.

Приступив к чтению, старик сразу же почувствовал какое-то неудобство стиля — повесть давалась ему с трудом, некоторые абзацы он перечитывал по нескольку раз, пока не приспособился к особой манере повествования. Так, не спеша и с перерывами, он читал журнал весь день, к вечеру заметив, что уже устал. Чтение повести не захватило старика, однако он решил, что обязательно дочитает ее.

Вечером, когда старик пил чай с дочерью, он обдумывал, как лучше спросить у нее о друге, к которому она так регулярно похаживает, к тому же с ночевками. Старик знал его больше года, но так и не мог толком понять главного в их отношениях. Друг дочери, давно разведенный мужчина, был чуть ее старше и, кажется, имел взрослого сына от неудавшегося брака.

У старика в черте города, на неудобных землях, находился садово-огородный участок с дачей. Раньше, когда он только его завел, там активно трудились сын с дочерью. Сам старик, инвалид войны, однорукий человек при двух вроде бы руках, работал на даче не слишком много, а в последние годы и вовсе отдалился от этих дел по своей немощи. И жена старика, страдающая разными болезнями, до своей смерти принимала в садовых делах лишь редкое и посильное участие. Теперь же заботы целиком легли на дочь и сына, страдающего частыми и затяжными запоями, отчего его участие в садово-огородных делах становилось все более и более символическим. Друг дочери оказался в этой ситуации ее надежным помощником, особенно там, где требовалась мужская рука. Старик познакомился с ним, увидев его впервые именно на даче, где они потом встречались не раз, и у старика сложилось о нем хорошее мнение, правда, о планах их совместной жизни с дочерью он никогда того не расспрашивал.

За судьбу дочери старик не волновался так, как за судьбу сына, но ему хотелось ясности и в ее будущей жизни. Однако разговор за чаепитием на эту тему не завязался, дочь была не в духе или просто устала, и старик, чтоб как-то скрасить свою неудачную попытку, задумчиво произнес:

— А жизнь, милая, на то и одна, что в ней три любви и два счастья не умещаются — вот так!

Удивленная дочь с улыбкой посмотрела на старика и успокоила его:

— У нас, па, все хорошо... А ты живи и не переживай!

 В эту ночь старик заснул быстро, спал спокойно, без сновидений, проснувшись довольным.

 

3.

Бытовые заботы его не обременяли, и как только зимний день и он сам набрали силу, старик вернулся к чтению повести. Больших откровений для себя он там не находил, поскольку для современного человека ничего удивительного в повести уже не было. Но старик возвращался в те далекие годы и пытался взглянуть на повесть глазами читателя того времени. Он пришел к мысли, что, наверное, и тогда повесть не слишком бы его ошеломила, ничем особым не поразила бы, как, впрочем, полагал он сейчас, и многих людей его поколения, прошедших через военные невзгоды.

«Зачем все это было писать? — раздумывал старик об авторе повести и о том непростом времени. — Для чего и для кого?!. Для тех, кто руководил террором, сажал и гнал людей по этапам на погибель, стоял на вышках?!. Для тех, кто прошел через эти муки и уцелел?!. Или для остальных, кто знал про это, но молчал?.. А знали ведь многие, правда, не все понимали, но такие были — немного, но были… Тех, кто не желал понимать, было, конечно, больше — они просто хотели жить и спокойно спать. Их судить трудно... Получается, повесть для других — для тех, кто тогда не жил, кто ничего этого не знает, чтоб лучше нас были… Пожалуй, да…»

Мысли о повести возвращали старика в прошлое, и он, тяжело вздохнув, проговорил:

— Позабудут!.. Все равно позабудут — не их эта память…

Старик вспомнил военное время, когда после школы был призван в армию, окончил военное училище и командиром стрелкового взвода оказался летом сорок третьего года в самом пекле сражений. Как замещал комроты и принимал пополнение — молодых, необстрелянных ребят из южных кишлаков, горных аулов, степных прикаспийских селений, не знающих русского языка и не до конца понимающих, зачем они здесь, что такое война и кого они тут защищают. Недавно призванные, наспех и плохо подготовленные, не понимающие элементарных команд, они часто гибли просто так, ни за понюх табаку, в первых же боях… Да и сам старик повоевал недолго, чуть больше двух месяцев, а затем, получив осколочные ранения, провалялся в госпиталях. Домой писал, что с ним ничего страшного не случилось — правую руку ему не отняли, но вместо нее висела безжизненная плеть, которой он теперь едва двигал. Его скоро комиссовали; возвращаясь, он не понимал тогда, что ему чудесным образом повезло в этой жизни. Очутившись дома и узнав о гибели многих родственников, однокашников, знакомых и друзей, он осознал, что судьба к нему была бесконечно милостива. А когда кто-то в ту пору интересовался его благополучным возвращением с фронта и спрашивал про ранение, он, уже не стесняясь, отвечал:

— У людей руки-ноги отнимают, а у меня рука, пусть и как плеть, но зато цела!.. В общем, ерунда — царапина…

— Легко отделался — счастливчик! — говорили ему люди, и старик, улыбаясь в ответ, им верил.

Жил он в небольшом городке на холмах, к которым со старых времен примыкали слободки, расположенные в низинах, изрезанных оврагами и речушками. Родительский дом располагался на пологой части широкого оврага, отделяющего слободку от городка. До революции на холмах обитали состоятельные горожане, там же находились главные городские здания и учреждения, а в слободках жил простой люд.

Война все дальше и дальше отодвигалась на запад, а жизнь в городке, вдали от фронта, продолжалась своим чередом. Рука у старика медленно и незаметно оживала, двигалась, подчиняясь ему все лучше и лучше, и он даже научился ей здороваться, правда, немного странным образом: он протягивал правую ладонь, придерживая ее левой рукой, лишь после этого слегка пожимая обеими руками протянутую ему ладонь.

Он упорно тренировался и вскоре, научившись твердо держать школьную ручку, попробовал что-то написать искалеченной рукой. Сначала учился писать в тетрадках с прописями, как первоклашка. Но настоящих тетрадей с прописями на всех не хватало, поэтому приходилось выкручиваться — младшая сестра вручную линовала для него всю попадавшую под руку бумагу. И старик, как усидчивый школьник, научился выводить в этих «прописях» буквы по-детски крупным почерком. Этот почерк, как и странное рукопожатие двумя руками, остался у него на всю жизнь.

После войны в городке заработали два института. И в один из них, заново научившись писать, он решил поступить — и поступил, еще молодой человек, но уже инвалид и фронтовик, получивший на войне свой единственный боевой орден. И его нынешняя жизнь теперь мало отличалась от жизни таких же молодых людей, решивших учиться, несмотря на трудные послевоенные годы.

Институт располагался в центре города, на возвышенности, и каждое утро старик видел институтское здание из своего окна. Наверное, если бы не это обстоятельство и его инвалидность, то молодая жизнь сложилась бы иным образом, однако в то время она потекла по кем-то определенному для него руслу, как речушка рядом с родительским домом, которая тихо журчала столетиями на дне оврага, а затем впадала в большую реку.

Учился он с охотой, даже с жадностью. Учеба давалась ему легко, и рука его не была уже такой немощной, как раньше, после ранения. Постоянные физические упражнения приносили пользу — покалеченная рука частично восстановилась, и он стал более уверенным в себе.

Как и все молодые люди, он задумывался о личной жизни — знакомых девушек у него хватало, а молодые парни его возраста были нарасхват. Но жениться не спешил, считая, что это следует делать после окончания института. Однако планы изменились на третьем курсе — в его жизни появилась девушка, с которой он познакомился обычным по тем временам способом — на летней танцплощадке городского парка. Девушка оказалась симпатичной, задорной и боевой — в полном смысле этого слова: во время войны она служила связисткой и имела несколько боевых наград. Из армии девушка демобилизовалась два года назад и сейчас работала на фабрике.

В то жаркое лето некоторые посетители танцплощадки успевали после танцев окунуться и поплескаться в речке, чтоб освежиться в душную ночь. В один из таких вечеров новая знакомая позвала его с собой на речку. Он согласился, однако на пустующем ночном пляже раздеваться не стал, сказав, что ему расхотелось, и остался курить на берегу, вглядываясь в темную речную гладь, где слышались радостные возгласы ночной купальщицы.

Когда они возвращались с пляжа домой, девушка, взяв его за искалеченную руку, часто прислонялась к нему своим телом, отчего бывшему фронтовику становилось в эту лунную ночь не по себе. Она же, делясь своими ощущениями после ночного купания, неожиданно спросила его:

— А ты на речке меня застеснялся, да?..

Сначала он засмущался, а потом, набравшись храбрости, все ей рассказал… И про жаркое лето сорок третьего года, и про свою роту, которая почти вся погибла в тех тяжелых боях, и про свое ранение, в результате которого он стал одноруким — при двух вроде бы руках в наличии.

Они некоторое время молчаливо стояли у подъезда ее дома, потом она вдруг прижалась к нему и прошептала:

— А я все равно тебя люблю… такого, однорукого! — и, отстранившись, улыбнулась так, что он запомнил этот миг и ее улыбку на всю жизнь.

Чудесные мгновения пролетели, и она, попрощавшись с ним на бегу, исчезла в подъезде. Ошеломленный, он простоял несколько минут, замечая, как его душа переполняется радостью…

Осенью они поженились, а через год у них родился сын, который принес им новые заботы и радости.

 

4.

Читая повесть, старик успевал размышлять о своей жизни, и возникающие мысли неумолимо возвращались к непростым отношениям с сыном. Он давно подметил, что его слова и поступки иногда вызывали у сына откровенное недовольство. Теперь старик не только чувствовал, но и догадывался, что за таким поведением сына скрывается какая-то подспудная, глухая неприязнь к нему, а это, как полагал он, гораздо существенней, чем последствия мелких бытовых ссор, которые, как пустяшные размолвки, со временем забываются.

В моменты своих раздумий он прерывал чтение и погружался в дремоту, сквозь которую к нему приходили воспоминания, как некие обрывки повести, но уже из его собственной жизни. Детство и юность сына никуда из нее не исчезали, но те годы, потускнев в памяти старика, казались ему очень далекими, его сознание будоражили лишь впечатления от еще не совсем забытых картин пережитого.

Он вспомнил сына, каким тот вернулся после армейской службы. Поведение сына изменилось, как и его манера говорить, он ныне отличался от себя прежнего, порывистого и романтичного. Он просто стал немного другим, и старик заметил эти перемены.

«Как понять, стал ли сын с этими изменениями лучше?» — раздумывал он тогда, сам же понимая, что главное — тот возмужал, а все перемены в нем понятны и логичны.

И когда летом, отправляясь в институт на вступительные экзамены, сын, не дожидаясь ничьих советов, надел по этому случаю военную форму, то старик, немного удивившись, сказал ему:

— Ты, сынок, нынче и без формы по другому, нежели школяры, конкурсу проходишь…

Сын, даже не взглянув в его сторону, ответил невозмутимо и немного жестко:

— Не учи — знаю!.. На льготы надейся, а сам не плошай…

А через год, осенью, учась на втором курсе института, сын надумал жениться. Мать вздыхала, но сына не отговаривала — старик и сам женился на третьем курсе в трудное послевоенное время, что тут еще можно было сказать...

— Какие могут быть отговоры-уговоры после такого личного примера… — рассуждал старик. — Да и зачем... Надумал — выходит, что это серьезно!

После свадьбы сын поселился у родителей жены, поскольку жилплощадь старика не могла их вместить. Хотя дом оказался довольно старым и незамысловатой планировки, однако в скромной трехкомнатной квартире у них была пусть и небольшая, но зато своя изолированная комната.

И все бы ничего, но после этого на сына обрушились неприятности… Во время гулянки на природе, борясь с кем-то забавы ради, он получил серьезную травму колена, которая оборвала его дальнейшую спортивную карьеру. До армии сын увлекался лыжами, а в армии попал в спорт-роту, где начал усиленно заниматься биатлоном, показывая неплохие результаты. Учась в институте, он ждал вызова в сборную страны, но после этого случая про спорт можно было забыть навсегда.

Внешне сын не выглядел сильно удрученным, однако уход из спорта отразился со временем на образе его жизни — он начал потихоньку попивать, незаметно втягиваясь в это пагубное дело. После окончания вуза, уже работая на заводе, где он мог бы наверняка сделать неплохую карьеру, пользуясь поддержкой родственников жены и их друзей, сын по-прежнему продолжал выпивать — и жена, устав от пьянства и измен мужа, выставила его из родительского дома. Так сын оказался в новой квартире старика. Квартира в панельном доме была невелика, но к тому времени старик с женой жили в ней одни, им вполне хватало места. Дочь жила с одинокой теткой, которой требовался уход, в другом районе города, поэтому для непутевого сына место нашлось.

— Идиот! — сказал тогда старик сыну. — Пить надо в меру… и не путаться с подружками жены!

Старик впервые обозвал сына идиотом и ни о чем с ним больше не говорил. Да и о чем было говорить — он и так все знал о его пьянстве и распутной жизни.

Вскоре сын развелся с женой и, продолжая жить у старика, изредка встречался со своими детьми. А нынче, после второго, как сейчас говорят, гражданского брака без регистрации, сын снова вернулся в стариковскую квартиру, поскольку его в очередной раз выпроводила жена — видимо, окончательно и безвозвратно.

Старику стало тягостно от воспоминаний и неприятных мыслей, и он прекратил чтение повести. Иногда, вздыхая, он оглядывал комнату медленным и рассеянным взглядом, будто разыскивая что-то привычное. Старику словно чего-то не хватало вокруг себя, а чего именно — он и сам не знал. Такое состояние, впрочем, продолжалось у него недолго — старик вспомнил, что находится в квартире дочери, а не у себя дома, и немного успокоился.

После обеда старик собрался на прогулку. День выдался тихий и не слишком морозный — старик прогуливался дольше обычного и на обратном пути зашел в супермаркет сделать кое-какие мелкие покупки. На выходе он приостановился, с удовольствием вдыхая бодрящий зимний воздух, огляделся и увидел недалеко от себя улыбчивого парня-азиата. Его удивила не голова парня с короткой, не по сезону, стрижкой, к тому же без головного убора, а его молодое лицо, которое что-то напомнило старику, и он, вглядевшись, вдруг неожиданно для себя самого проговорил тихо и с удивлением:

— Абай…

Парень с азиатской внешностью улыбнулся ему еще радостней — он, видимо, расслышал старика.

— Как мой имя узнал, папаши? — спросил парень с улыбкой, которая, наверное, досталась ему от рождения и с той поры не исчезала с его смуглого лица.

Старик на секунду задумался, вглядываясь в парня, а затем ответил:

— Угадал, сынок... Просто угадал…

— Откуды угадал, а?! — продолжал парень; похоже, его заинтриговала неожиданная встреча. — Как угадал, а?!. Скажи, папаши!

Старик молчал, словно собираясь мыслями, а потом спросил:

— В честь кого дали имя тебе, сынок?

Азиат, к удивлению старика, ответил быстро, не задумываясь:

— Абай — отэц мой дедушки!

Улыбка на лице парня чуть потухла — он что-то соображал, а потом неторопливо заговорил:

— Абай — отэц дедушки… Погиб… Тогда великий война был… с фашистом!.. Прошлый век… сороковой годы.

— Понятно, сынок, понятно! — с задумчивым видом произнес старик, а потом, будто спохватившись, спросил парня. — А что значит это имя, сынок?

Теперь задумался азиат — вопрос старика поставил его в тупик.

— Не знай… Дедушки отэц не видал, — сказал парень и медленно, подбирая подходящие слова, добавил: — Отэц мене сказал — Абай этэ… Абай этэ… на рузки… спокойный будет, во!

— Выдержанный, получается! — подхватил старик, тихо добавив: — Осмотрительный…

— Во-во, точна! — обрадовался азиат и спросил старика уже чуть настойчи-
вей: — Как мой имя узнал, папаши?.. Скажи, а?!

— Угадал, сынок... Просто угадал… — снова уклончиво ответил старик.

— Э-э, папаши, шутым! — с недоверчивым прищуром произнес улыбчивый азиат.

— Нет, сынок, правда! — ответил старик и пояснил: — В мое время вас, вольных детей степей, пустынь и гор, только так и называли… Кто помоложе, тех Абаями, а кто постарше — Бабаями величали... Ты, Абай, молодой, вот я и угадал!

Они вместе рассмеялись над словами старика и разошлись, пожав руки, будто старые знакомые.

 

5.

Возвращаясь, старик иногда останавливался и, покачивая от удивления головой, приговаривал:

— Ей-богу, вылитый Абай… Ей-богу!

Так, задумавшись, старик чуть не прошел свой подъезд, даже дома продолжая размышлять о случайной встрече с парнем-азиатом и возвращаясь к фронтовым воспоминаниям военной молодости…

Увиденный им парень был похож на рядового Абая из его взвода. Их азиатские фамилии старик не помнил, но в роте у них числился только один боец по имени Абай. Имена остальных, как ни напрягал старик свою память, почему-то все начинались на букву «М»: Муса, Муртаза, Мансур, Махмуд, Мирза, Малгабек… Их лиц старик уже не помнил — все они слились у него в памяти в одно лицо, и этим лицом теперь являлось смуглое и улыбчивое лицо бойца Абая, который погиб в первом же для него бою — именно его физиономию старик запомнил на всю жизнь.

Старик вспоминал тот бой, когда их рота залегла в лощине, изрезанной овражками и пологими балками, прикрывая собой не слишком удобный, но все же проходимый для вражеских танков участок вдоль поймы реки. Ближе к полудню в лощине появились два дозорных фашистских танка и направились в сторону их позиций. Шли они по лощине довольно быстро, собираясь, судя по их поведению, пройти ее до конца, до самого пригорка с перелеском, где еще с ночи притаились наши самоходки.

Самоходки себя не выдавали, поэтому дозорными танками занялись стрелки из отделения ПТР, расположенные впереди взводных позиций. Ближний танк они подбили после второго выстрела, а вот с дальним произошла заминка. Ею воспользовался экипаж вражеского танка — сначала обстрелял обнаруженную позицию из пулемета, а затем легко и с ужасающей быстротой раздавил гусеницами зазевавшийся расчет ПТР, устремившись вперед.

Несколько молодых бойцов из пополнения, что находились не в естественных укрытиях, а в недавно вырытых окопах, перепугавшись, решили перебежать без команды в ближний овражек, где укрывался другой взвод. После окриков они вернулись ползком — все, кроме единственного беглеца, которым и оказался неосмотрительный Абай. Добежать до овражка он не успел, пулеметная очередь из вражеского танка скосила его. Однако разгуляться этому танку они тогда не дали — спустя полминуты его подбил уцелевший расчет ПТР.

Вспоминать весь тот бой старику не хотелось, уж больно он оказался тяжелым… да и в памяти у старика остались в подробностях лишь нелепая смерть Абая и его азиатское лицо, смуглое и улыбчивое.

Теперь же выходило, что парень-азиат у супермаркета, так похожий на Абая, и есть его правнук.

«Столько лет минуло... Просто так совпало, а жизнь потому и коротка, чтоб мы с ума от прошлого не сошли… — подумал он. — Теперь они все для меня на одно лицо — все Абаями стали…»

Старику даже показалось, что те далекие события выдуманы им самим или причудились ему. Сумрак комнаты только усиливал такие ощущения; старику захотелось больше света, он подошел к окну и стал смотреть на пришкольный двор, где дети катались с небольшой горки. По периметру, вокруг территории школы, обнесенной сетчатым ограждением, была проложена пустующая лыжня — и старик, увидев ее, почему-то вспомнил позабавивший его когда-то случай.

Приехав однажды зимой в столицу, он шел по тропке, рядышком с которой пролегала такая же накатанная лыжня. По ней скользили на лыжах несколько ребят. Среди них старик увидел мальчугана — негра лет девяти. Тот изредка останавливался и что-то кричал вдогонку своим приятелям на чистом русском языке. Старик — провинциал, не избалованный таким зрелищем, застыл на месте от неожиданности. Он так и простоял, пока мимо него не пронесся юный чернокожий лыжник. Затем старик некоторое время удивленно смотрел ему вслед и только после этого, улыбаясь, продолжил свой путь.

— С чего бы это вспомнилось, а?!. — проговорил старик, глядя из окна на пустующую лыжню, и подумал: «Странно... Чего только в голову не взбредет!.. Надо больше гулять на свежем воздухе и меньше думать… и не читать всякие книжки!»

Но он тут же мысленно одернул себя и тихо произнес совсем не своим, как ему показалось, голосом:

— Бред!.. Какой все-таки это бред!..

Вечером, за чаем, дочь, внимательно посмотрев на старика, сказала с едва заметной усмешкой:

— Ты, пап, какой-то особенный сегодня!

— А что? — произнес старик без удивления.

— Гулял? — спросила она.

— Гулял! — ответил бодро старик. Ему вдруг захотелось поделиться с дочерью историей о встрече с парнем-азиатом у супермаркета. Однако вместо этого он зачем-то рассказал ей про тот забавный случай с темнокожим мальчуганом-лыжником, который без акцента лопотал по-русски.

Дочь слушала его, не улыбаясь, и только спросила:

— И когда ты успел все это увидать?

— Я ж сказал — на днях… Возле нашей школы! — соврал старик, посчитав, что от этого история будет выглядеть смешнее, но тут же пожалел об этом — дочь оставалась по-прежнему невозмутимой, что еще больше огорчило старика.

Она помнила эту историю, которую случайно услышала в пору своей молодости из разговора родителей, поэтому, пристально взглянув на старика, лишь повторила:

— Нет, пап, ты и на самом деле сегодня особенный…

— Да что ты заладила... Особенный, особенный… — немного обиделся старик и, допив свой чай, отправился читать газету.

Чтение при искусственном свете быстро утомляло его глаза, и он, отложив газету, побродил немного по квартире, после чего отправился в свою комнату, решив лечь сегодня пораньше. Однако, вспоминая подробности минувшего дня, словно пытаясь запомнить его на будущее, старик заснул не сразу, а ночью ему приснился сон, будто он поднимается на лыжах по пологому склону. Во сне он иногда оглядывался назад на далекий родной городок, тонущий в зимних сумерках. Ему даже казалось, что он видит отсюда их слободку и родительский дом, над которым из печной трубы высоко клубится сиреневый столб дыма. Он медленно осмотрелся и заметил, что уже не один — за ним идет на лыжах цепочка бойцов его взвода в белых маскировочных халатах. Все они, смуглолицые азиаты и горцы, были похожи друг на друга, и старик, глядя на них, стал пересчитывать своих бойцов, беззвучно шевеля губами и вспоминая их имена: «Муса, Муртаза, Мансур, Махмуд, Мирза, Малгабек…» — удивляясь, где эти парни из знойных кишлаков и аулов так быстро научились скользить на лыжах…

Он только подумал об этом, как все неожиданно погрузилось в темноту, лишь из вражеского дзота сверкало и непрерывно вырывалось пулеметное пламя, обжигая все живое вокруг огненной смертью. Старик подполз к дзоту совсем близко и бросил в ту сторону, где плясало смертельное пламя, несколько гранат, которые показались ему почти невесомыми, будто они были не настоящими, а деревянными, и гранаты, к изумлению старика, упав рядышком с дзотом, просто плюхнулись в снег и не разорвались. Тогда старик похлопал себя по бокам, пошарил в подсумке и, не найдя больше гранат, огляделся по сторонам. Кругом была кромешная темень, поэтому старик не видел ни родительского домика на пригорке, ни залегших на склоне бойцов своего взвода. Но зато он четко различал, как перед ним бешено сверкает огонь из дзота — и тогда старик, поднявшись с земли, бросился на яркое пламя из пулеметного ствола, накрывая его своим телом… И проснулся посреди ночи от собственного крика.

Он тяжело дышал, чувствуя, как учащенно и беспорядочно бьется сердце в сдавленной груди.

— Что случилось, папа?! — услышал он через приоткрытую дверь тревожный голос дочери.

Старик молчал, приходя в себя, а дочь, вслушиваясь в тишину, проговорила:

— Ты живой?!. Что молчишь, а?!

Старик, отдышавшись, ответил тихим голосом:

— Пока живой…

— Ты чего кричал?!. Что случилось, па?

— Сон… Просто сон дурной приснился, — произнес старик и чуть погодя добавил: — Все нормально... Не беспокойся — иди спать.

Полоска света медленно уползла вслед за прикрытой дверью, а старик еще долго лежал с раскрытыми глазами и, успокоившись, заснул снова лишь под самое утро.

 

6.

С постели старик встал, когда в окне засветлело. Дочь ушла на работу, и он, одевшись, отправился в ванную комнату, где неторопливо побрился, вспоминая ночной сон, который не выходил у него из головы.

После завтрака старик надумал продолжить чтение журнала, чтоб как-то отвлечься от назойливых мыслей, которые одолевали его с самого утра. Ему осталось дочитать меньше трети, и он, прежде чем приступить к чтению, развернул закладку из пожелтевшей газетной вырезки, которая прежде не вызывала у него никакого интереса, а сейчас чем-то привлекла. Вырезка из газеты содержала неполный список произведений литературы и искусства, выдвинутых на соискание высокой премии, где среди прочих номинантов значился и автор журнальной повести. Старика этот факт из газетной вырезки не удивил, хотя события той поры вокруг повести он помнил уже смутно, но сейчас он впервые подумал о судьбе автора, человека одного с ним поколения; ему даже стало интересно, как бы повернулась жизнь автора, если бы ему все же присудили ту премию… Но фантазировать и что-то домысливать старику не хотелось, потому он, будто к кому-то обращаясь, произнес:

— Зачем гадать... Что ни делается — все к лучшему.

Прозвучало это без обреченности и грусти. Старик почувствовал некое облегчение после собственных слов, даже взбодрился и, чуточку повеселев, непроизвольно пропел:

— Он мяса и рыбы не кушал, ходил по аллеям босой!..

И это было все, что осталось у него в памяти от веселой песенки, которую старик знал еще во времена своей молодости. Потом, значительно позже, он несколько раз слышал, как ее напевал сын. Нынче старик подзабыл шутливые слова той песенки, однако помнил, кому она посвящалась.

— Дали — не дали!.. Что сейчас гадать, зачем… — негромко ворчал он. — К другому мудрому старцу шли со всей России… Шли… как к богу!.. А он ушел от всех… Устал!.. От кого и от чего?!. Вот это вопрос!

Хотя мысли у старика и блуждали, но они все настойчивей, словно ведомые неким внутренним компасом, вели его к газетной закладке с заметкой про героя-однофамильца. К той самой закладке, которую он обнаружил у юного сына в ту далекую ночь в журнале с повестью. И теперь у старика все как-то странно переплеталось с этой повестью — сложные отношения с непутевым сыном, закладки и газетные вырезки, как некие напоминания из прошлого, его собственные раздумья о былом… и этот последний, страшный сон…

«И почему я не выбросил этот журнал с прочим мусором… — с недовольством подумал старик. — И без того тоска, а тут еще повесть эта... Только душу растревожил…»

Когда он нашел журнал в мусоре, к прочтению повести его натолкнули безрадостные размышления о сыне, но сегодня раздосадованный старик решил больше ее не читать. Он отложил журнал в сторону и попытался заняться чем-то другим, но ему это не помогло — прошло полчаса, а мысли о сыне по-прежнему беспокоили его, сегодня еще почему-то и раздражая его. Он все же снова вернулся к чтению, но продолжалось оно недолго, и вскоре старик отправился на прогулку, решив, что так ему будет лучше, и он наконец-то избавится от гнетущих его мыслей.

В это время на кухне стариковской квартиры сидел его сын и, держа в руках зимний ботинок немецкой фирмы, взирал на него с унылым видом. После многолетней носки импортные ботинки смотрелись неплохо — подошвы были крепкими, верх тоже выглядел хорошо, только внутри полностью стерся мех. Гораздо больше проблем было с молниями: на правом ботинке молния окончательно сломалась в самое неподходящее время — зима только началась и самые морозные дни были впереди.

Заграничные ботинки сыну подарил в свое время отец. Они достались старику по талонам, как ветерану войны, в давно минувшую эпоху социалистической системы учета и распределения дефицитных товаров.

Сейчас ботинки нуждались в ремонте, но сын по лени своей посчитал его хлопотным, а для самих ботинок, в силу их древности и почти полного износа, уже и излишним. С этими мыслями он и направился в прихожую — там в небольшом потолочном шкафчике у старика хранилась разная обувь из былых времен.

Среди мужского ассортимента нашлись только зимние башмаки, прозванные в народе «прощай молодость» — это были суконные и грубоватые на вид ботинки на резиновой подошве. Сын повертел их в руках, потом примерил, но после, что-то недовольно бормоча, поставил стариковские башмаки на их прежнее место в шкафчике. «Дохожу зиму в кроссовках — они зимние», — решил он, посчитав, что носить затрапезное старье ему будет неудобно из-за непрезентабельного вида и скользкой подошвы.

— Если не везет, то не везет везде... Даже с ботинками… — с грустью произнес он и задумался в очередной раз о том, когда и где начались у него главные жизненные невезения.

Обычно такие мысли приходили ему в периоды протрезвления между длительными запоями. Запои становились все более продолжительными, а трезвые дни выдавались все реже и реже, но даже тогда, сталкиваясь с насущными бытовыми проблемами, он иногда задумывался о главном источнике своих жизненных невезений. А такой источник, как полагал он, в его жизни должен был быть обязательно! И он все искал и искал в дни просветления точку отсчета своих бед, но так и не мог ее найти…

Он уже не считал причиной своих последующих жизненных неудач обидную и нелепую травму ноги, которая навсегда отлучила его от большого спорта. Беззаботные годы учебы в институте, когда он пристрастился к выпивкам, пьянки вместо перспективной работы на заводе, где ему светила быстрая служебная карьера, и череду невнятных постельных знакомств он к таковым источникам не относил. Лишь немного расслабился по жизни, больше ничего, — так считал он, почему-то уверовав, что источник его несчастий кроется в чем-то другом. И это другое крепко засело в подкорке, порою болезненно воспаляясь, как недосягаемая заноза, как вечный осколок в глубинах его мозга от былого душевного потрясения.

После неудачного поиска замены разваливающимся ботинкам из эпохи канувшего в лету социализма он начал заглядывать во все шкафы и антресоли подряд, пытаясь найти что-то подходящее. Среди ненужных ему вещей он обнаружил залежи соли и спичек и совсем оскудевшие запасы стирального порошка и мыла, как напоминание о прошлом, и это натолкнуло его на мысль, что главной причиной преследующих его жизненных невезений является неудачное начало семейной жизни, длительное проживание с женой в квартире рядом с тещей и тестем и неизбежное при этом общение со всеми их многочисленными родственниками и знакомыми.

«Как все просто! — удивился он своей догадке. — Почти как у Маркса: бытие определяет сознание…»

— Квартирный вопрос не только столичных жителей портит, но и нас… провинциалов… — не совсем уверенно произнес он и замолчал, будто размышляя, а затем добавил твердо: — Жил бы с молодой женой вдали от всего этого окружения, ничего последующего и не случилось бы!

Источник бед внезапно обнаружился, однако легче ему не стало.

Сын был все еще прописан у отца, когда через год после свадьбы старик получил новую квартиру — дошла очередь на расширение. Расширение это выглядело несколько странным: семья старика взамен двухкомнатной хрущевки получила двухкомнатную квартиру почти такой же площади в новом панельном доме, только с раздельным санузлом и кухней, оказавшейся чуть больше прежней.

И сейчас он полагал, что отец мог бы тогда обеспечить их молодую семью однокомнатной квартирой… или хотя бы получить трехкомнатную, на которую семья старика имела полные права. Ее и разменяли бы, всем бы хватило. Однако не случилось ни того и ни другого, о чем он теперь сожалел, усматривая именно в этом ту самую возможную первопричину всех последующих его бед.

«А ведь была возможность, была, только отец ею не воспользовался. Больно уж честный он, как все лузеры…» — с невеселой иронией подумал он, с неприязнью в голосе сказав вдруг вслух:

— Да он обыкновенный… трус! — будто отец стал ему уже чужим человеком.

 

7.

Обычно старик гулял по пешеходной улочке, проходящей через весь жилой квартал от одной оживленной дороги, его огибающей, до другой, более спокойной. Улочка с уклоном в сторону спокойной дороги напоминала собой неряшливую женщину неопределенного возраста, поскольку так и не приняла завершенной формы, годной для того, чтобы стать настоящей аллеей.

Как и всегда, здесь было безлюдно, лишь изредка попадались на глаза чьи-то дети или скучающие дамы, выгуливающие своих собак. Иногда встречались парочки молоденьких мам, которые грациозно управляли колясками с детьми, негромко делясь меж собой накопленным материнским опытом.

Обыкновенно он проходил по аллее несколько раз из конца в конец, задерживаясь лишь в одном месте. Отсюда, через прорехи меж унылых фасадов типовых домов, открывался красивый вид на лесистые холмы, уцелевшие от прожорливых городских застройщиков и неприступно застывшие в морозном воздухе, серебристые от снега и инея. За домами просматривались прилегающие к ним склоны, уходящие в низину, где виднелись торчащие заиндевелые верхушки деревьев. На этих склонах и еще дальше, почти до самой речушки, промерзшей на дне оврага, располагались сохранившиеся в городской черте садово-огородные товарищества. В одном из них находился тот самый участок с дачей, где в последние годы хозяйничала дочь старика, привлекая в помощь то брата, то своего друга; сам старик появлялся там все реже и реже.

В конце прошлого лета их участок посетили садовые воришки. Ничего ценного на даче старика они для себя не нашли, зато сломали двери и опрокинули на землю пустой бак для воды — видимо, от злости.

Так случилось, что в ту пору у сына наступило просветление в жизни, и он по просьбе старика отремонтировал двери на даче и установил на прежнее место бак. С этим бедствием дочь со стариком никогда бы не справились сами. И сейчас, остановившись в конце аллеи, он вспоминал прошлогоднее лето и тот случай с металлическим баком. А вслед за этим стариковская память по какой-то нелепой логике подсунула ему в воспоминания историю с грыжей, которую он заработал при весьма неприятных обстоятельствах…

Тогда тоже был декабрь, и какой-то мальчишка из их подъезда сообщил жене старика о том, что около дома лежит мужчина, похожий на их сына. Старик, спустившись вниз, убедился, что мальчик не ошибся — рядом с лавочкой, неподалеку от подъезда, на снегу лежал мертвецки пьяный сын.

Вечерело, становилось морозно, и старик, оценив свои возможности и обстоятельства случившегося, попытался связаться по телефону с внуком, чтоб тот подсобил ему в этом непростом деле. Однако до внука он не дозвонился, а время бежало, и старик решил действовать один — искать помощи у соседей в этой неприглядной ситуации он постеснялся. Бегающие во дворе мальчишки помогли ему затащить пьяного сына в подъезд, дальше он волок его до четвертого этажа на себе.

Полутемный подъезд, в котором из-за регулярного воровства горела единственная лампочка, казался ему от множества железных дверей глухим и мрачным, но сейчас старик даже радовался окружающему уродству и этой зловещей темноте — они скрывали от жильцов многоквартирного каземата позор сына и его собственные страдания.

Старик все выше и выше тащил по ступенькам совсем беспомощного сына, часто отдыхая, а на последнем лестничном марше ему на помощь пришла больная жена, но после всего этого он потом целую неделю приходил в себя, все-таки заработав в итоге грыжу, которую впоследствии, не мешкая, пришлось удалять.

На следующее утро сын страдал от глубокого похмелья. Пропился он, похоже, вчистую, и старик ворчал:

— Деньги ему, видишь ли, ляжку жгли…

Денег у сына почти не оставалось, но еще хватало сил держать себя в руках — с утра он пил только чай, в обед лечился кефиром, продержавшись так до вечера, когда отправился в ближний магазинчик и купил себе пива на оставшиеся гроши.

Вечером они смотрели телевизор. Шла информационная программа, комментатор рассказывал о главных политических событиях минувшего дня. И в тот момент, когда он заговорил о какой-то непонятной ратификации, сын, оживший после пива, неожиданно присвистнул и сказал с каким-то веселым злорадством:

— Прощай, империя!.. Ту-ту!

— Какая империя?.. Ты чего, сынок?! — удивилась мать.

— А где ты жила, думаешь? — грубовато переспросил он и сверкнул слегка хмельными глазами.

— В стране… — ответила та растерянно.

— В стране… — язвительно повторил он и добавил издевательским голосом: — Ее, считай, теперь уж нет!.. Нет — и все!.. Ту-ту, уехала твоя страна!

Старик все это время молчал, да и жена умолкла, о чем-то задумавшись, сидя на старом стуле, обитом вытертой до блеска кожей, немного сгорбившись, с красноватым от повышенного давления лицом. Вдруг она чуть выпрямилась, повернувшись назад, и наивно спросила не то сына, не то старика:

— И что теперь будет?..

— Что будет, что будет… — снова передразнил ее сын и тут же добавил с тупым удовольствием: — А ничего теперь ни будет!.. Ни-че-го!

Перехватив недоуменный и, как ему показалось, глуповатый материнский взгляд, он вдруг взорвался:

— Что хлопаешь глазами… как сова?!. Прохлопали твою страну, профукали! Просрали!.. Все! Пора сливать воду!

Мать молчала с подавленным видом, а старик, страдая больше от вчерашних физических мучений, выглядел сонливым и безучастным. Возникла пауза, которую заполнял лишь чужой и бесстрастный голос телевизионного диктора, но и он вскоре умолк — новости закончились, началась реклама. И все, наверное, так и сидели бы, не разговаривая, уткнувшись в мерцающий экран телевизора, если бы жена старика не посмотрела на дремлющего мужа и не произнесла нарочито шутливо:

— Эй, отец, очнись!.. Пойдем спать… совок! Пойдем, милый…

Старик вздрогнул, осмотрелся, неторопливо и кряхтя поднялся с дивана и отправился в спальню за ней следом.

 

С прогулки старик возвращался мимо школы, после воспоминаний он был задумчив. За углом школы, выскочив на переменку, стояли несколько школьников лет двенадцати. Они, поеживаясь от холода, покуривали — кто тайком, пряча сигарету, а кто и открыто. На старика никто не обратил внимания, да и он, погрузившись в себя, едва разглядел самого бойкого из них, который и не пытался что-то скрывать от постороннего взгляда. Старик, чуть замедлив шаг, сказал ему негромко:

— Зря закурил, сынок!.. Не вырастешь — коротышкой останешься…

Мальчишка, скосив на мгновение совсем не детский взгляд, продолжал с безразличным видом разговаривать со своими приятелями, словно старика с его нравоучениями и не существовало вовсе. А старика, привыкшего за долгую жизнь к человеческой глухоте, равнодушие курящих школяров уже не задевало — он прошел еще с десяток шагов и оглянулся на стайку мальчишек.

«Совсем воробышки, а уж никому не верят… Эх, воробьи-воробушки!» — подумал он с горькой тоской.

Старик, не торопясь, побрел по тротуару, иногда останавливаясь и оглядываясь, будто что-то потерял. Напротив торгового центра он заметил на высоком крыльце одиноко стоящего паренька в бейсболке. Для русской зимы заморский головной убор показался ему экзотическим; он присмотрелся к парню и узнал в нем того самого Абая, что повстречался ему в прошлый раз. И совершенно неожиданно для самого себя старик свистнул — вышло у него это, к его собственному удивлению, так ловко и удачно, что Абай обернулся на звонкий свист. Старик помахал ему рукой — Абай заметил его, признал в старике своего нового знакомого и разулыбался во всю ширину своего скуластого лица:

— Э-э, папаши!.. Шутым!

Старик этих слов не услышал, но, то и дело оборачиваясь, видел, как Абай долго и приветливо махал ему рукой вслед.

Вернувшись домой, старик с аппетитом пообедал — и весь остаток дня его уже ничего не беспокоило.

 

8.

Настал новый день, и старик, дочитывая журнал, забыл не только про свою обязательную прогулку перед обедом, но и про сам обед, некоторое время находясь в раздумьях под впечатлением от прочитанного.

Старик не любил ходить на рынок и не любил торговаться, считая, что его непременно там надуют. Он, как и многие, не желал обманываться или быть обманутым, поэтому старался избегать жизненных ситуаций или обстоятельств, в которых, независимо от его воли и желания, такое могло бы с ним случиться. Но после прочтения повести у старика возникло явственное ощущение, будто его все же обманули…

Нет, врал и обманывал не автор, просто трагичной и бесчеловечной казалась описанная в повести жизнь, и старик понимал, что причастен к ней, этой жизни, и неотделим от нее, как некая маленькая, но живая частица огромного организма. И эта биологическая частица хоть и жила своими надеждами и мечтами, но существовала и функционировала в мертвеющем теле колосса, которого, как теперь стало понятно, жестоко терзали не только обезумевшие фанатики, пьяные карлики и резвящиеся придурки, наслаждаясь его конвульсиями и затухающими судорогами, но и нормальные, казалось бы, приличные люди.

Эта мысль поразила его, и старик, растревоженный ею, повторял, снова и снова пытаясь добиться ответов от кого-то неведомого:

— Кому верить?.. Кому, спрашивается, верить?!. Кому?!

Он и раньше не верил красивым лозунгам, звучным призывам, жизнь оценивая не по плакатам наглядной агитации. Нынче старика раздражало изобилие навязчиво звучащих рекламных слоганов, поэтому он уже давно относился к хлестким фразам, звучащим со всех сторон, как к пустой болтовне. Когда-то старик верил отцу, матери, жене, немногим своим друзьям, но все они покинули эту землю, оставив его в одиночестве в этом лживом мире. Сейчас он доверял дочери, и это было взаимное и полное доверие близких людей. С сыном, особенно в последние годы, обстояло все иначе, доверительность в их отношениях исчезла. Испытывая тоску по умершей жене, он часто задумывался, замечая перемены в жизни и нарастающий разлад с сыном. Все свои неурядицы, тяготы других людей и окружающую реальность старик теперь воспринимал не как неизбежность, а как нарушение неразумными людьми какого-то важного процесса, естественного и вечного. Суть этого процесса старик описать не мог, даже не пытался, понимая всю тщетность таких усилий, но в минуты нелегких переживаний всегда возвращался к этой теме в своих размышлениях. Когда становилось муторно на душе, он, успокаивая себя, говорил:

— Наверное, все, кто дожил до старости, через это проходят… Вернее, не все — лишь те, кто дожил… А я дожил… Получается, моя очередь настала.

 

Старик, переехав к дочери, больше не покидал ту часть города, куда в свое время перебрался с семьей в новую квартиру. Места эти находились вдали от той слободки, где когда-то жил он, его родители, дед с бабкой, а еще раньше — их родители и совсем уж далекие пращуры. Слободка оказалась в центре растущего города, и он постепенно и беспощадно на нее наступал. Уже давно исчезла улица, на которой когда-то стоял родительский дом, в котором старик прожил почти полжизни. Нынче через овраг с речушкой перекинулся мост, по нему пролегла дорога в городские новостройки, а в низину, где ютилась в былые времена родная бревенчатая слободка, долго сваливали шлак со строительным мусором. Потом ее завалили до самых краев песком, щебнем и привозной землей, построив на этом месте современные дома из кирпича и бетона.

Там, на пологом склоне наподобие террасы, когда-то находилось старое слободское кладбище. В те далекие времена погосты за церковными храмами предназначались для посадских, а простых обитателей слободки, которая прилепилась к посаду через низину с оврагами, чаще хоронили на том самом кладбище. Теперь под землей и новыми зданиями скрылось и это кладбище, на котором покоились предки старика.

С тех пор как слободскую низину вместе с древним кладбищем сравняли с землей и застроили — прошло много лет; старик уже не любил там появляться, а если случалось проезжать мимо, то отворачивался и закрывал глаза, чтоб ничего не видеть. В этот момент он представлял себе Землю из космоса, она казалась ему ухоженной и красивой, как самая желанная женщина. Эта картина отвлекала от грустных мыслей — и старик успокаивался.

В этих местах он оказывался обычно перед новым годом или весной. Здесь располагалась организация, где старик трудился до выхода на пенсию и куда он изредка теперь наведывался, без нужды стараясь не заглядывать сюда, чтоб не портить себе настроение.

На прежней работе все еще висела доска трудовой и боевой славы, где было и фото старика. Многих людей, чьи фотографии там висели, уже не было в живых, да и на свое старое фото, где он выглядел молодым и жизнерадостным, ему смотреть не хотелось. Когда старик случайно бросал в ту сторону взгляд, то ему становилось неловко, словно он в чем-то провинился перед теми умершими и перед собой, но не настоящим, а тем, кем он был на том фото из прошлой жизни.

На бывшей работе все кругом говорили про политику, что-то обсуждали и спорили о людях, которые, благодаря телевидению и газетам, становились моментально известными на всю страну. На рабочих местах что-то высчитывали на калькулято-рах — месячные и квартальные премии, доходы по депозитам, каким-то акциям и дивидендам, все говорили, говорили об этом, всюду и везде.

— Ничего, ничего!.. Ты не думай — он свои двенадцать премиальных окладов получит, будь спок! — раздавался голос из туалетной кабинки.

— Не забудь и про его тринадцатую зарплату! — вторил ему другой голос по соседству.

«Тринадцатая зарплата — занятно... К чему бы это? — думал старик, слушая такие разговоры. — Число уж больно пакостное — не к добру оно, не к добру!»

Из этих разговоров вроде бы неплохих людей в итоге вышло, будто все они кормили каких-то расплодившихся дармоедов, и от понимания всего этого говорящие казались сейчас старику злыми и мелочными. Со временем ему стало все надоедать, и старик перестал захаживать на свою прежнюю работу.

Пенсию старик получал в сберкассе, а жена — на почте. В ту пору он заходил иногда вместе с ней на ближнюю почту. Почтовые работницы, не слишком перегруженные работой, установили телевизор в служебной половине операционного зала, посматривая между делами бразильские сериалы. Зашедший по каким-то делам мужчина однажды вежливо попросил одну молодку, заметно пополневшую, переключить телевизор на трансляцию с очередного съезда.

— Надоели ваши съезды и советы… — недовольно пробормотала та. — Обойдемся без них!

Мужчина возразил ей, ляпнув что-то про мыльные сериалы и трудовую дисциплину.

— Не шуми, не дома! — бесцеремонно ответила ему рыхлая молодуха, зло сверкнув глазами. — И дома не шуми!

Мужчина, крякнув от досады, потоптался на месте, направившись к выходу, а молодуха, словно обидевшись на него, проговорила вдогонку:

— Еще один съезданутый нашелся… жизни учить!

Старик, находясь рядом, слышал и видел эту миловидную, но раздобревшую и грубую женщину, почему-то вспомнив в тот момент о сыне.

Если законная жена развелась с ним из-за его пьянства и распутства, то гражданская жена в первый раз прогнала его из дома как раз в тот момент, когда начали показывать какой-то очередной затяжной телесериал. Правда, уже повеяло новыми временами, так что она выставила его не столько за пьянство, сколько из-за отсутствия у безработного мужа денег.

 

9.

После развода с женой сын продолжал работать на родном заводе, но на исходе перестройки завод накрыла крутая волна реформ. Поменялось начальство, оно стало теперь выборным. Должность сына сократили; ему, зная его характер и амбиции, предложили новую должность, полагая, что он вряд ли на нее согласится. Так оно и случилось — сын обиделся и, уволившись, начал искать новое место.

Нашел довольно быстро, даже начал трудиться по специальности, однако от пагубных привычек не отказался. А они, в новых экономических условиях, плохо влияли не только на производительность, но и на производственные отношения, и его не слишком продолжительная трудовая деятельность вскоре прервалась по инициативе администрации. Уволился он без скандала и неприятных отметок в трудовой книжке — повезло, что один из директоров оказался его бывшим одногруппником по институту.

Но ветер бурных перемен крепчал, и страна, получив в результате шоковой терапии серию ощутимых ударов, находилась в состоянии грогги. Многие заводы и предприятия после этого повалились набок, начались вынужденные простои и задержки зарплат, бартер и прочие экономические «чудеса», которые сказались и на сыне старика. А когда гражданская жена, с которой он нажил дочь, выставила его за порог дома во второй раз, то серая полоса в его жизни стала черной. В его трудовой биографии появилось много разных фирм и фирмочек, где он подолгу не задерживался — что-то не устраивало его, еще чаще он сам не устраивал работодателей.

В запой он входил всегда неожиданно, как летчики сваливаются в штопор, и это грехопадение продолжалось долго. Однако он еще умудрялся как-то останавливать свое падение, тогда у него наступали периоды мучительного выздоровления и просветления. В один из таких периодов, после отрезвления и очищения организма, подорванного пьянством, и частичного воскрешения угнетенного духа, он устроился на еще не совсем захиревший завод, который, выживая в суровом климате реформ, страдал от текучки кадров. Там он повстречался с женщиной, с которой у него наладились не только производственные отношения.

Ничего вдохновляющего в ней он сначала не заметил, но стал приглядываться, поскольку часто общался по служебным делам. Она не выглядела роковой красавицей, оказавшись обыкновенной разведенкой, проживавшей с совершеннолетней дочерью, почти самостоятельной, и сыном-школьником; но его к ней почему-то тянуло… Он вдруг почувствовал, что встретился с ней неспроста, а с каким-то значительным смыслом, встретился надолго — может быть, навсегда.

На людях его новая пассия выглядела несколько суховатой, говорила мало. Себя она называла — то ли всерьез, то ли шутя — «женщиной с разным образованием, оплачиваемой профессией и гармоничным телосложением», была проста, точна и деловита, как на работе, так и дома. Да и в постели была хороша, там отличаясь, так сказать, грамотным и тактичным поведением, бывая тигрицей, а иногда оказываясь и нежной ланью.

И хотя роль новой пассии в его безалаберной жизни еще окончательно не определилась, но он уже призадумывался, не последняя ли это у него любовь, раз так на нее запал… Радовало его еще и то, что не нужно было волноваться о потайных уголках ее женской души — все в ней представлялось ему прозрачным и понятным, все выдавало прочность и основательность… и всего этого ему, по совести говоря, вышедшему из запоев бирюку, пожелавшему наладить свою неустроенную жизнь, хватало с лихвой.

Но вскоре он узнал, что бывший муж разведенной пассии проживает в одной с ней квартире и занимает там отдельную комнату. «И здесь все тот же заклятый квартирный вопрос», — с сожалением думал он, расстроившись, что и тут влип в путанную жизненную ситуацию, пусть и чужую.

Вскоре он стал подмечать какие-то чересчур доверительные отношения своей возлюбленной с пожилым мужчиной — начальником службы охраны завода, пенсионером-отставником, и у него стали мелькать ревнивые и злые мысли, уж не тот ли был предыдущим ее хахалем — слишком уж ласково они нынче друг на друга поглядывают… Ревнивые подозрения на этом не закончились, лишь усилившись после пьяных звонков бывшего мужа с дурацкой болтовней и грязными намеками.

«Ситуация!.. Это, выходит, не треугольник, даже не квадрат… а что-то другое, совсем многоугольное… И кто ж тогда я в этой мутной конфигурации?» — злился он сам на себя, не понимая своей роли в столь странной схеме человеческих взаимоотношений.

Пришлось поговорить с подругой обо всем начистоту, предложив ей перебраться к нему. Старик к тому моменту окончательно переехал к дочери, сделав это, вероятно, не только для себя, но и для сына, надеясь, что так ему будет проще наладить и обустроить свою личную жизнь. Подруга, впрочем, от переезда отказалась, сославшись на то, что ей надо растить и воспитывать малолетнего сына. Тогда он предложил ей перебраться к нему вместе с сыном, но и тут последовал отказ, хотя и менее категоричный. Он настаивать не стал, и они, будто сговорившись, больше не возвращались к этому разговору.

Прошло немного времени, и он освоился в новом для себя месте и в новом качестве, а его пассия, разрываясь между домом, заботами и воспитанием сына, регулярно наведывалась к нему в гости, стараясь уделять ему больше времени в постели и вне нее. В одну из горячих ночей она предложила ему совместное дело — надежное, казалось бы, и проверенное, но с криминальным душком. Сразу своего согласия он не дал, взяв паузу на обдумывание. Поразмыслив, все же решился, и уже через месяц, сделав то, что от него требовалось, получил приличный денежный куш.

На этот раз, как когда-то говаривал старик, деньги ляжку не жгли — сын не ринулся их пропивать, решив разобраться в тонкостях уже совершенной деловой операции. Только теперь ему стало понятно, что его просто-напросто развели, посчитав за лоха, воспользовавшись его интересом к новой подруге, чтобы, видимо, пользоваться этим и дальше.

«Пожалуй, эти дела не для меня… — рассудил он. — Если меня до конца не перемололи в прошлой житухе, когда из биатлониста стал никем, то зачем мне сейчас связываться со всяким ворьем... Законы я уважаю… да и, если честно, трусоват — весь в отца…»

Прекрасно понимая, что его просто так не отпустят из сложившегося криминального коллектива, он запаниковал и запутался, не видя никакого просвета, решив разрубить этот порочный узел когда-то привычным для него способом — запоем. Что больше подвинуло его на этот шаг — страх, отчаяние или горькая обида, было не так уж и важно, копаться в себе он не собирался, уверенно свалившись в очередной запойный штопор.

За прогулы его, конечно, уволили с завода, а с пассией он распрощался сам, послав куда подальше; этим та история и закончилось.

 

10.

Последние дни выдались непогожими. После короткой оттепели с неприятными последствиями в виде гололедицы он не совершал свои пешие прогулки и почти не выходил на улицу. Иногда, чтоб купить хлеб или молочные продукты, старик отправлялся в крохотный магазинчик в том же доме, где проживал.

В доме дочери он никого не знал, поэтому, возвращаясь, никогда не задерживался в тесном и безлюдном дворе. Хотя хмурая зима отступала, а временами даже задиристо выглядывало яркое солнце, серый цвет в природе продолжал преобладать, и безликая жизнь в пустой квартире казалась старику в такие дни особенно унылый. Излить свои самые сокровенные мысли и тревоги после смерти жены было уже некому, он не мог, как это случалось прежде, прикоснуться своей растревоженной душой к близкой и созвучной ему душе, чтобы поделиться с ней печалями и успокоиться. С дочерью, в отличие от сына, старик чувствовал себя комфортно, отношения у них были прекрасные, но он безвозвратно утратил ту невосполнимую духовную связь, какая соединяла их с женой, а найти взамен этому ничего не мог. И в прошлую ночь к нему во сне снова пришла умершая жена…

Она принесла с собой старый стул со спинкой, обитой потертой до блеска кожей, поставила недалеко от кровати, села на него и долгим, неотрывным взглядом посмотрела на старика. Лицо у нее было грустное и усталое, словно она присела рядом с ним после тяжких трудов. Старик вглядывался в молчаливую жену, замечая на утомленном ее лице каждую родную ему черточку и самые неприметные родимые пятнышки. Он видел натруженные руки жены с раздутыми, синими венами, которые она держала на коленях, на темном переднике, и старику становилось ее невыносимо жалко. И от возникшей жалости ему вдруг захотелось взять жену за руки и привлечь к себе. И когда он, приподнимаясь с кровати, попытался это сделать, протянув к ней руки, то все вокруг неожиданно исчезло, и старик, проваливаясь в пустоту, очнулся от сна…

Сновидение явилось на исходе ночи, и старик, уже больше не засыпая, так и пролежал до рассвета с открытыми глазами и сумбурными мыслями. Он слышал, как встала дочь, собираясь на работу, а когда она ушла, выбрался из постели и стал медленно бродить по квартире, будто кого-то искал, пока не зашел в полутемную ванную комнату. Там он умылся холодной водой и, решив не бриться сегодня, отправился на кухню завтракать. Впрочем, ел он вяло, без аппетита, будто выполнял необходимое и тягостное дело.

День, все еще короткий, тянулся для одиноко скучающего старика на удивление долго — он приуныл, лишь немного оживившись, когда с работы вернулась дочь. Вечером, за ужином, внимательно посматривая на отца, она спросила его:

— Пап, ты что, опять зацепился за дверцу шкафа?

— Нет… — ответил он с недоумением.

— Может, где-то ударился сегодня? — продолжала расспрашивать дочь.

— Не цеплялся и не ударялся, — ответил он и спросил, слегка удивившись: — А что?

— Да у тебя на лбу… не то царапина, не то ссадина... В том же месте, что и в прошлый раз.

— Ссадина? — еще больше удивился старик, на секунду задумался — и вдруг покраснел, будто нашкодивший мальчуган, которого в чем-то уличили.

Дочь, заметив перемену в нем, поспешила успокоить:

— Да ты не волнуйся!.. Там просто царапинка… очень маленькая. Потому ты и не заметил ее.

Краснота медленно схлынула с лица старика, оно вновь посерело, приняв безразличный вид, и разговор перекинулся на разные пустяки.

После ужина старик стал придирчиво разглядывать в ванной комнате свое лицо; царапина, увиденная на лбу, его чем-то озадачила — похожие по очертанию следы у него появлялись на этом месте без всяких причин и раньше, но он никогда не придавал им значения. Сейчас он почему-то огорчился, обнаружив на лбу приметный след, но не хотел расстраивать себя перед сном неприятными мыслями и сомнениями, поэтому гнал их прочь, бормоча себе под нос:

— Бред... Просто бред... Чушь собачья!

На следующий день, прослушав утренний прогноз погоды, старик подошел к окну и стал долгим взглядом пристально всматриваться в безупречно голубое и непорочное небо, залитое до краев щедрым солнцем, многозначительно подведя итог своим наблюдениям:

— Помягчело…

Денек выдался хорошим, помех с гололедицей не наблюдалось, и в полдень старик отправился на прогулку.

Во время неспешного променада по своей любимой аллее он встретил незнакомого человека — бородатого мужчину весьма почтенного возраста, которого здесь никогда ранее не встречал. Седобородый незнакомец в причудливой и старомодной шапке и длиннополом китайском пуховике песочного цвета отчетливо напомнил ему кого-то. Он шел медленно, слегка опираясь на дюралюминиевую лыжную палку, изредка останавливаясь и озираясь по сторонам с каким-то потусторонним, но осмысленным взором, словно мудрый пришелец из прошлого. Могучая борода незнакомца свисала ему на грудь, а из-под густых седых бровей, нависших над глубокими глазницами, на мир взирали пытливые глаза.

Когда они сблизились и посмотрели друг на друга, старик по непонятной причине, а может, просто от неожиданности, улыбнулся. Ответной улыбки на лице деда он не увидел — суровый взгляд бородача не оттаял, а пронзительные серо-зеленые глаза лишь расширились от мимолетного удивления.

«Матерый дедок... Матерый… — подумал про него старик не то с издевкой, не то с обидой, тут же удивившись: — Чего это я?.. Будто мальчишка... Да он, наверное, мой ровесник… или чуток старше…»

Старик остановился, наблюдая, как бородач неторопливо удаляется от него вверх по аллее.

«Иван Сусанин!» — промелькнула у него незлобивая мысль, но душа старика почему-то отвергла это сравнение, и через мгновение у него возник другой образ, который ему показался убедительным настолько, что старик, пораженный им, тихо сказал сам себе:

— Лев Николаевич… Ей-богу, как с картинки!.. Точно!.. Матерый человечище!..

И старик представил себе, как этот бородач пойдет дальше, до конца аллеи, потом через рощу, все дальше и дальше, из конца зимы в самый разгар лета, и уже не по асфальту, а по проселочной дороге, среди бесплодных колхозных полей, заросших бурьяном… И там, остановившись, призадумается, горестно вздохнет и скажет:

— Все кругом колхозное, все кругом ничье… — затем окинет своим пронзительным взором пустующие поля, безлюдные и вымершие окрестности… и громко добавит с укором: — Казенщина!

«Вот бы с кем потолковать — с матерым человечищем!.. О нас, просто за жизнь! — рассуждал старик, усмехаясь больше над собой, чем над воображаемой картиной. — Только о чем его спрашивать-то, а?.. Про совнарком, наркомат… про эту, язык сломаешь, парт-сов-хоз-номенклатуру… или социализм с человеческим лицом?.. Да он таких уродливых слов и не слыхивал, жизнь нашу ему не понять…»

Старик, задумываясь, тяжело вздыхал: «Нет!.. Уж лучше спросить о нем самом: зачем, почему и куда он подался на старости лет?.. Может, просто маразм наступил? Чушь!.. Я же не маразматик, а он — глыба, с ним быть такого просто не могло!»

Бородач, похожий на Льва Николаевича, добрел почти до конца аллеи, но в сторону рощи не направился, а свернул наискосок, в ближний двор, и скрылся за домами. Старик же, проводив его взглядом, вдруг, словно на что-то обозлившись, неожиданно подумал про исчезнувшего незнакомца: «А все же… кто он? Может, номенклатурщик? До таких лет дожил... Вместо фронта, небось, плясал в ансамбле НКВД… или на вышке в тулупе приплясывал…»

Старик потоптался с минуту на месте, словно не зная, куда ему идти дальше, и не спеша двинулся обратно, возвратившись домой в растрепанных чувствах, что бывало с ним после прогулок крайне редко.

 

11.

После обеда старик сидел в кресле и о чем-то размышлял, иногда поглаживая лоб. Его пальцы случайно касались запекшейся царапины — старик при этом вздрагивал, отдергивая руку, и мысли у него сбивались. Он начинал смотреть на свои руки, на которых виднелись не только отчетливые шрамы, но и следы, едва различимые на старческой коже, и, вглядываясь в них, пытался что-то вспомнить. На его дряхлеющем теле сохранилось много отпечатков времени, правда, не все события, связанные с ними, оживали в памяти старика. Фронтовые ранения в счет здесь не шли — их невозможно было забыть, а вот остальное — оно поблекло или стерлось навсегда…

Старика привлек один шрам на указательном пальце, приметный лишь своей причудливой изогнутостью, и он попытался воскресить в памяти историю его происхождения. В его памяти всплывали неясные, как обрывки забытого сна, эпизоды пионерского похода по берегу реки. Это были, наверное, самые яркие мгновения школьных каникул, которые он сберег в себе из того уже бесконечно далекого детства. И он вспомнил, как, пробираясь с пионерским отрядом вдоль крутого берега, к которому вплотную подступали густые заросли кустарника, бросил случайный взгляд на речную воду и заметил что-то необычное. Отстав от своих спутников, он продрался сквозь кусты к краю берега, где чуть слышно плескалась речная вода, и увидел там туловище достаточно крупной лошади, лежащей в воде. Набегающие волны легко вздымали и колыхали в речной воде бурую гриву и хвост, лошадиная морда скрылась уже под водой, а вздутый живот и круп лошади, выступающие из реки, облюбовали мухи и слепни. Вид мертвой лошади отпугнул его, не успевшего привыкнуть к смерти, и он поспешил удалиться с этого места. А их отряд вышел из зарослей на открытый берег с песчаной отмелью и устроил привал с обедом. Что они ели в тот день, старик давно забыл, но прекрасно помнил, как они варили на костре кисель в ведре, а потом пили его, обжигаясь, кто из кружек, а кто из стеклянных банок. Старик пил из банки, решив тут же помыть ее, еще горячую от киселя. В холодной речной воде банка лопнула, и острый осколок порезал ему указательный палец. Порез получился кривым, глубоким, поэтому из него быстро хлынула кровь. Никаких бинтов и прочих медицинских средств под рукой не оказалось, и он, скинув с себя майку, обмотал ею палец, а затем и всю руку. Палец болезненно ныл, и он еще долго сидел на камне, взирая с тоскливым видом, как радостная ребятня из пионерского отряда шумно резвится в реке…

Старик закрыл глаза и, откинувшись в кресле, попытался задремать, но вдруг резко дернулся, словно очнулся от полусна, хотя еще не успел толком в него погрузиться — после всплывших на поверхность воспоминаний разные мысли, порою самые неожиданные, тревожили его сознание и не давали ему покоя.

— Откуда там взялась дохлая лошадь?.. — спросил он сам себя с недоумением. — Не прискакала же с другого берега!

Было и впрямь странно… Лошадь так запросто попасть в яр не могла — здесь было что-то другое…

Мысль о лошади не выходила у него из головы, но это его не удивляло. Ему, наоборот, казалось странным, что тогда, ребенком, он не пытался понять, как она оказалась на его пути, и старик теперь даже корил себя за это.

«В те времена скот на баржах перевозили… — вспоминал он. — А та лошадь, похоже, заболела… или померла, вот ее и сбросили в реку!.. А может, буйной была, норовистой, сама ломанулась сгоряча в воду... На барже неволю свою почуяла… И такое, наверное, бывало…»

И старик загрустил, представив на миг, как за ненадобностью сбросили ту самую лошадь с огромной баржи, плывущей по бесконечной, как время, реке в безбрежный океан чуть ли не вселенских размеров.

«А может, и меня уже свалили?.. Махнули на меня рукой… — подумал старик, сравнив себя с той лошадью. — И только ли на меня одного... Да что я — я лишь песчинка... Махнули, видно, на всех — вот в чем беда…»

Он посмотрел на указательный палец с чуть различимым и понятным лишь ему одному шрамом, почесал лоб, едва не задев царапину, и медленно произнес:

— А так бы все и забыл… Если бы не боль и не кровь... Чтоб всю правду узнать, получается, надо всех убитых и замученных выслушать — это же немыслимое дело!..

За ужином старик разговорился с дочерью и выложил разом все свои впечатления и думки за прошедшие дни — про молодого азиата Абая, с которым познакомился у супермаркета, про матерого бородача, которого повстречал на прогулке, про шрам на указательном пальце и даже про несчастную лошадь. Рассказывал он живо и чуть взволнованно, а дочь с интересом и некоторым удивлением слушала его рассказ. Но когда весь запал у старика иссяк и он умолк, она остудила его, сказав довольно равнодушным тоном:

— И зачем это тебе?.. Не пойму. Меньше помнишь — лучше спишь. А ты — про отложения, окаменелости... Папа, очнись! Мы уже окаменели — жизнь нынче такая!

Старик возражать ей не стал, но, почувствовав холодок, которым сейчас повеяло от дочери, сам себе показался неловким и лишним. После ужина старик с умным видом полистал газету, испытывая в душе от всего этого неприятный осадок, и, чтоб как-то успокоить себя, неожиданно спросил у дочери:

— А где наш старый стул, обитый кожей?.. Давно не вижу — куда он подевался?

Дочь странно взглянула на него, и удивление ее было теперь совсем не тем, с каким она слушала старика за ужином.

— Ты о чем, пап? Что с тобой?!. Его здесь отродясь не было! — произнесла она, еще пристальнее всматриваясь в него, а затем громко спросила: — Ты что, забыл?!. Эта рухлядь в твоей квартире осталась!

Старик чуть опешил и, не понимая до конца своей оплошности, ответил по-военному, почти не раздумывая:

— Виноват!.. Промашка вышла, виноват!

Когда дочь отправилась с ночевкой к своему другу, оставив его в одиночестве, старик долго бродил по квартире, ко всему присматриваясь, словно что-то потерял. Лег он вовремя, заснул быстро и спал долго, без всяких сновидений.

Зато дочери старика после романтической ночи со своим возлюбленным снился сон, будто она лежит на акушерском столе, а вокруг нее, как в роддоме, толпится консилиум врачей в каких-то странных халатах — белых, но не медицинских, а маскировочных. Врачи, смуглые и серьезные мужчины, кого-то ей напоминали. И она, беззвучно шевеля губами, пересчитывала их по лицам, словно своих знакомых, называя странными именами:

— Муса, Муртаза, Мансур, Махмуд, Мирза, Малгабек…

Потом среди них неожиданно появился широкоскулый смуглый парень с азиатской улыбкой.

— Салам, Гюльчатай!.. Эте я, Абай! — произнес он. — Высе будет якши!.. Папаши нашальник жива, а маторый бабай ушла сама!.. Совист маторый силно мучал… Так мучал, так мучал, что савосем маторый скушал!.. А нашальник папаши жива!

Абай широко улыбнулся дочери старика загадочной восточной улыбкой, подмигнул ей и исчез…

Дочь, проснувшись, что-то пробормотала несвязанно, а затем, беззвучно чертыхнувшись, чтоб не разбудить сердечного друга, пришла к выводу, что ей снился дурацкий сон. Однако днем, вспоминая его, она радостно хмыкала и на лице у нее светилась чудаковатая улыбка.

 

12.

Сын старика после увольнения за прогулы и расставания с заводской пассией запил настолько, насколько хватило денег, после чего медленно и болезненно начал возвращаться к нормальной жизни. Его последний запой отличался от предыдущих лишь одним, но важным обстоятельством — после разрыва со сладкой, но, как оказалось, коварной тигрицей, к алкогольной депрессии добавился душевный надлом от глубокого разочарования и окончательного крушения веры в прочные отношения с какой-нибудь женщиной в будущем.

Что же касается работы, то устроиться на нее в провинции нынче было делом сложным, да и многие в городе слишком хорошо его знали, а нелестная молва и пестрые записи в трудовой книжке, особенно последние, только усугубляли проблему. По чьему-то совету он отправился на завод, где начиналась его трудовая биография после окончания института.

Родной завод медленно умирал, оживая лишь на время, когда получал весьма скромные государственные заказы и такое же финансирование. Работы там поубавилось, а квалифицированные кадры вымыло нахлынувшим потоком мутных экономических реформ. На заводе ему предложили невысокую должность с весьма скромным окладом, позабыв его прошлые заслуги. Завод теперь напоминал ему не боксера в нокдауне, а боксерскую грушу, набитую чем-то ценным, из которой все что-то выколачивали в меру своих возможностей и испорченности, торопливо и ожесточенно.

Предприятие располагалось в том же районе, что и квартира дочери, где сейчас жил старик. Задержки с выплатой зарплаты на орденоносном заводе все еще продолжались, потому, чтоб хоть как-то поправить свои безрадостные финансовые дела, сын старика захаживал иногда в обеденное время к сестре, отведать ее домашней стряпни. Сестру он заставал дома редко, поэтому разогревал обед чаще всего сам старик, но никогда за стол с сыном не садился, а уходил в гостиную и усаживался в кресло, время от времени будто бы ненароком интересуясь жизнью великовозрастного отпрыска.

Сын отвечал вежливо, но без особой охоты и как-то устало, словно выполнял обязательную и изрядно надоевшую процедуру общения с человеком, который ему безразличен. Старик не обижался, понимая, что пьющих окружающие их люди интересуют мало, если вообще интересуют, да и собственная жизнь этих рабов порока, как полагал он, волнует лишь отчасти.

На заводе теперь командовали новые начальники, были другие порядки и уже совсем иная атмосфера. Все это не понравилось сыну сразу — там он чувствовал себя лишним и даже немного униженным, поэтому почти ничего не рассказывал старику о своей работе. А старик, беседуя с неразговорчивым сыном, делал для себя неутешительные выводы: «Кругом у него одни хапки и жлобы… И эти, как их... совки!.. А кто он сам-то?.. Кто?!. Похоже, кроме гонора ничего у него не осталось. А ведь было, было многое — и куда это все подевалось…»

Сына такие мысли не посещали. Он плохо помнил, что было с ним десять или пятнадцать лет назад — в его короткой памяти задерживались лишь текущие дни. Потом и они, однообразные и бестолковые, сливались в один пустой и безликий день, быстро забываясь. Свою настоящую жизнь, как, впрочем, и будущую, он теперь воспринимал больше размытыми пятнами, без конкретностей, не желая ничего знать о бедности, болезнях и безвестности, пугаясь даже намеков на это. Конечно, в памяти еще теплились воспоминания детства и юности, однако не все они вызывали только радость или светлую грусть…

Он до сих пор помнил, как однажды залез со сверстниками в чужой сад, самый большой и богатый в их округе, где росли лучшие яблоки, груши, сливы и много чего другого. Они же в тот раз позарились на груши. Сад почти не охранялся, лишь на ночь хозяева выпускали здоровенную злую овчарку, оставляя ее, впрочем, на привязи.

Надеясь на безнаказанность, они залезли в сад днем, но были замечены хозяйским сынком, учеником выпускного класса, здоровым и заносчивым парнем, которого побаивались многие местные жители. И мальчишки, застигнутые им, бросились в сторону ближнего забора, который выходил на другую улицу. Забор оказался высоким, перемахнуть его удалось не всем. Неудачником оказался он сам, тогда будущий второклассник. Преодолеть преграду ему сначала помешал чуть приспущенный ремень, а потом он неудачно зацепился за верхушку забора штаниной и повис вниз головой, беспомощно размахивая руками. Ловкий хозяйский сынок стащил его с забора, потом снял злополучные штаны с юного воришки и тут же начал пороть мальчишку его же собственным ремнем. А он, безуспешно пытаясь вырваться из цепких рук здоровяка, слышал лишь возмущенный женский голос, который издалека совестил старшеклассника и требовал прекращения порки, но здоровяк ни на что не реагировал и продолжал свое дело.

Размеренные удары ремня обжигали оголенную задницу, но еще больше жгла сына обида за унизительность прилюдного телесного наказания. От стыда он боялся оторвать от земли свой взгляд, но когда все-таки оглянулся, то заметил, сквозь брызжущие слезы, за небольшой кучкой зевак человека, похожего на отца. Тот неторопливо прохаживался по мостовой на другой стороне улицы и поглядывал на это зрелище.

Спустя время, чуть успокоившись и вернувшись домой, первым делом он спросил у тетки об отце. От нее он узнал, что отец недавно отправился в поселок, к приятелю по работе, и там задержится до вечера, чтоб встретить мать возле фабрики после ночной смены.

Про случай с поркой сын никому не рассказывал, но случайно подслушал негромкий разговор родителей, в котором мать наставляла отца кого-то приструнить, чтоб всякие сопляки, говорила она, не распускали на их кровиночку руки, на что тот отвечал ей чуть раздраженным голосом:

— Мне что, драться с ним надо было, да?!. И вообще, за проступки отвечать надо!

Так он понял, что отец все видел — и не заступился…

Минуло много лет, в жизни его произошли события более значительные и важные, чем тот случай у забора, но в память он врезался, да так крепко, что никогда уже не забывался.

 

Дела на заводе, когда-то родном, меж тем шли привычно — ни шатко ни валко, да и сам он, утратив за эти годы профессионализм, потерял к работе не только творческий, но и всякий другой интерес, кроме денежного.

Отношения с детьми от неудавшихся браков тоже не доставляли ему нынче сколько-нибудь ощутимого тепла. Дети вроде бы не сторонились пьющего отца, даже считались с ним иногда, однако встречались с ним все реже и реже и удалялись от него все дальше и дальше, а он замечал эти перемены не сразу, лишь трезвея, когда начинал переосмысливать происходящее вокруг него. «Не срослось... Не срослось, видать, у меня с ними…» — сожалел он в такие минуты, но жизнь свою и привычки менять не собирался.

Запил он привычным способом — в одиночку. Пил без всяких собутыльников и сомнительных приятелей, находясь все время дома, и выходил лишь до ближнего магазинчика, за едой и водкой, или в аптеку неподалеку, где покупал флаконы с настойками на спирту, ласково называемые фуфыриками. Еще не напившись, он начинал разговор со своим единственным незримым собеседником, что-то бубня себе под нос.

— Сказочник ошибся... Ошибся! — бормотал он. — Солдатик оказался не стойким… И не оловянным.

На его лице появлялась злая усмешка, и он, тихо посмеиваясь, приговаривал:

— А он оказался живым!.. Живым!.. И попал не в переплавку, а в крематорий…

Опьянев, он засыпал — ненадолго или до следующего дня; проснувшись, продолжал пить дальше, не желая страдать от похмелья. В такие дни на него что-то находило, и он совершал необъяснимые и порою отвратительные поступки.

В ту весеннюю ночь он швырял в стену комнаты аптечные флаконы. Флаконы не разбивались и с шумом отлетали от стены. Тогда он взялся за бутылки — и первая же бутылка, брошенная им, разлетелась вдребезги, с красивым звоном. Ему это понравилось, он достал другую, внимательно разглядывая яркую бутылочную наклейку. На ней красовался большой герб с золотистым двуглавым орлом. Пьяный взгляд его стал осмысленным, он произнес вдруг с пьяной жалостью в голосе:

— Никуда эта шизоидная птица не полетит… с этой гламурной короной над безмозглой башкой! — и, помолчав немного, добавил, будто протрезвев, внятным и безжалостным голосом: — У нее одно крыло — жажда халявы, а другое — жажда наживы!.. Па-а-аэтому она обречена!

Бутылка, ударившись о стену, разлетелась на части еще звонче, чем предыдущая. Потом он швырнул еще одну, за ней следующую… Не прошло и минуты, как за стеной панельного дома с плохой звукоизоляцией раздался озлобленный мужской голос. Мужчина громко ругался, называл точное время и требовал тишины. Крик соседа чем-то позабавил сына старика, он странно заулыбался и прекратил метания бутылок — у него их просто не осталось.

Запой этот оказался самым тяжелым для него — изношенное сердце не выдержало… Из пьяного штопора ему удалось выйти лишь в обнимку с собственной смертью.

 

13.

Старик спал хорошо, без старческих проблем с засыпанием, жуткими сновидениями и прочими причудами, — до самой весны, как раз до дня смерти сына. Скорбному известию он не удивился, лишь тихо произнес, побледнев:

— Вот и случилось, чего следовало ждать…

Он вышел на балкон и долго и неподвижно там стоял, пока его оттуда не увела дочь — было еще прохладно.

На новое кладбище, которое размещалось за городом на пустующих колхозных угодьях, старика не взяли, даже не сообщив ему о времени похорон — за двое суток он осунулся, у него зашалило больное сердце, потому его оставили дома под присмотром родственников. Все последующие поминальные мероприятия тоже проходили без старика — дочь решила, что так будет лучше для него, учитывая состояние его здоровья, да он и сам ни на чем не настаивал, полностью погрузившись в себя, все происходящее вокруг воспринимая как наваждение или дурной сон.

Так прошло несколько месяцев, за которые старик сдал еще больше, уже почти не выходя из дома. Дочь вынуждена была оставить свою работу, поскольку за стариком сейчас требовался более тщательный уход.

Иногда, до обеда или во время него, старик вдруг начинал волноваться и обращался к дочери:

— Доча, доча... Чего это, а?!. Чего ж он все не идет?.. Время уж обеденное, а он все не идет…

Дочь, сначала не понимая его, удивленно спрашивала:

— Кто не идет, па?.. Кто?

— Кто? — переспрашивал старик и, на секунду задумавшись, продолжал с обиженным видом: — Кто-кто... Брат твой, сын мой… А ты все спрашиваешь — кто…

Потом дочь привыкла к вопросам отца и невозмутимо отвечала ему, что брат, наверное, надумал обедать в заводской столовой, или говорила старику что-то про дождь и плохую погоду, тогда он успокаивался и все забывал.

 

Не прошло и года, как умер и старик, не проснувшись в одно солнечное весеннее утро.

На кладбище, прощаясь с отцом, дочь чуть не отшатнулась, когда, целуя высокий стариковский лоб, увидела на нем свежую царапину, похожую на те, что она замечала раньше, при его жизни.

Отца похоронили рядом с сыном, чуть правее, и теперь непутевый сын старика покоился между матерью и отцом. Поминки были скромные и немноголюдные, проходили они в небольшом кафе, в их же квартале. Кафе едва выживало в нынешних условиях за счет редких свадеб, нечастых юбилейных банкетов и более многочисленных поминок, но даже это обстоятельство не спасало заведение от убыточности, его собирались скоро закрыть.

Домой дочь старика вернулась одна и долго сидела в раздумьях. Загадка посмертной царапины на лбу старика не давала ей покоя. Она отлично помнила, что за день до похорон никакой царапины на отцовском лбу она не видела, это обстоятельство ее почему-то задевало и волновало больше всего. Затем она припомнила прошлогодние похороны брата — на его лбу тоже виднелось что-то похожее, больше напоминавшее ссадину.

«Тот след, наверное, появился у него от падения… Ведь мы нашли его лежащим на полу, — успокаивала она себя. — Все это надо забыть… Надо все поскорее забыть!»

И когда она, чтобы облегчить душевные страдания, стала искать в прошлом незабываемые и радостные моменты, в ее памяти неожиданно вспыхнул тот яркий майский день, когда, ожидая родителей у подъезда, она играла в «классики» с подружками, а потом из дома вышли мама с папой, молодые, нарядные и красивые. Они взяли ее за руки, и она, держась за их горячие, сильные руки, шла между ними вприпрыжку. А родители, смеясь, иногда вдруг поднимали ее так высоко, что она взметалась вверх, словно птица, визжа от радости и даже не подозревая, что это будут ее самые счастливые мгновения жизни…

Усталая, она прилегла на диван и, утомленная печальными хлопотами, быстро заснула. И ей снился сон, будто она звонит по телефону дорогому ей человеку, но вместо голоса своего друга и пустых слов «абонент временно недоступен» слышит какой-то неразборчивый, но пугающий ее ответ. Она быстро собирается, выбегает из подъезда и бежит в сторону пешеходного перехода. Там, не видя перед собой ничего, она бросается вперед, лишь в последний момент замечая, как на нее мчится сверкающий в ночи автомобиль. Столкновение уже неизбежно, от страха она завороженно смотрит на дорогу, а затем неожиданно легко подпрыгивает вверх и плавно летит навстречу этой страшной машине, но в это мгновение чьи-то нежные и крепкие руки подхватывают ее в воздухе, удерживая тело над несущейся смертоносной машиной. А потом, не чувствуя никакого толчка, она опускается на землю и слышит над головой ласковый голос матери:

— Доченька, милая, как ты — не ушиблась?..

Очнувшись, она сначала к чему-то прислушивалась, всматриваясь в полутемную комнату, и лишь затем привстала с дивана. Короткий сон с мучительным видением только усилил ее тягостное состояние, и она, приходя в чувство, еще некоторое время неподвижно сидела, лишь после этого с усталым видом отправившись в ванную комнату, где умылась холодной водой. Поправляя прическу мокрыми руками, она посмотрела на свое отражение в зеркале и заметила в нем что-то необычное. Приблизившись к зеркалу, она вздрогнула от неожиданности: на лбу появилась свежая царапина с запекшейся кровью, почти такая, как и у покойного отца. Ей стало не по себе; глубоко вздохнув, она закрыла на несколько секунд глаза. Открыв их снова, она посмотрела в зеркало и обомлела, увидев рядом с собой изможденное и скорбное лицо матери — та стояла позади, чуть правее, и будто всматривалась в их зеркальные отражения. Дочь вскрикнула и резко развернулась, не выпуская из рук края умывальника, но ничего за собой не обнаружила, только услышала, как гулко стучит сердце. Ей стало дурно, но она удержалась от падения, обхватив руками спасительный умывальник и так простояв некоторое время, медленно и тяжело дыша.

Придя в себя после испуга, все еще возбужденная, она стала звонить своему другу, однако его телефон не отвечал, а вместо знакомого голоса ей что-то механически и безжизенно отвечал автомат. Но она уже ничего не воспринимала — ей чудился в неживом голосе автоответчика, как в недавнем сне, какой-то ужасающий смысл.

Быстро собравшись, она выскочила из дома и устремилась к улице, но не туда, где находился пешеходный переход, а прямо на дорогу, наперекор всему, наперерез, почти обезумев, навстречу несущимся на нее автомобилям, кажется, в этот момент поняв что-то важное, но уже не успевая никому об этом рассказать…