Возможно, он и приехал в этот город ради одного августовского дня. Если вернуться в прошлое, то только в конце лета. Вода в море впитала солнце, она стала теплее воздуха, и небо такое прозрачное, словно промытое шампунем. А тени истончились, стали зыбкими и неровными. И главное не затягивать, а начать день с рассветом, и тогда он будет долгим, столь же долгим, как и вся предыдущая жизнь.
И вот он стоит у вокзала в самом центре города, у Северного вокзала, откуда к морю бегут электрички, и весь он напряжен, словно ожидает первого в жизни свидания. Или того свидания в Питере у метро, когда она тоже опаздывала. Можно было повернуться и уйти. И тогда жизнь тоже повернулась бы. Впрочем, разве можно уйти от судьбы. И виновата ли она в том, что счастливые августовские дни сменила тоска и унижения. Вот он и приехал сказать: не вини себя, каждый сам выбирает свою судьбу. И никого не надо жалеть. Ведь, что ни делается, все к лучшему. Мог бы позволить себе и поездку на такси, и самый дорогой ресторан, и самые дорогие подарки, но это было бы воспринято как хвастовство, да если бы еще рассказать о том, что ее ждет почти дворец на одном из островов, где не только в августе наступает благодать, а благодать эта длится круглый год.
Но тогда не прежние чувства удалось бы возвратить, а приманить, завлечь тем, что, как он понял, для многих женщин имеет решающее значение. Она должна была увидеть в нем – давнего его, не обремененного благами этого мира. Да и что можно считать благом. Никакие богатства не могут принести радости, если душа твоя измучена, если за твоей спиной потерянные годы и потерянная страна. С высокого перрона он увидел, как там внизу электричка, втянув в двери жаждущих уехать к морю, тихо и протяжно загудела, и заскользила по рельсам. И почти одновременно он увидел, как с противоположной стороны улицы спешит она, почти бежит знакомой легкой походкой, и кажется что ноги ее не касаются асфальта, конечно бежит на красный свет, она ведь всегда не признавала никаких ограничений, никаких правил, ее также, как и его томила поднадзорная жизнь. Ее просто заставили сдаться, в который раз понял он. И не такие сдавались. Империя умела калечить человеческие жизни. И все же это был, вероятно, только миг в ее жизни. И она осталась молодой. Как будто и не было тех тридцати лет, которые разделили их судьбы.
Вчера, когда он зашел в ее дом, в ее квартиру, увидел ее и не сказал, а просто выдохнул: Лина! И она откликнулась. Не назвала по имени, но и не выставила за порог, он уже тогда был счастлив. Всего-то и надо было увидеть завитки рыжеватых волос на смуглой шее, рой веснушек на носу, и глаза, которые он узнал бы из тысячи других, глаза наполненные синевой, но не здешнего моря, а того, на берегу которого он нашел теперь свое пристанище. Он не решился обнять ее и не решился ни о чем расспрашивать. Он понимал, что она не узнала его.
И немудрено, годы лесоповала, годы рудников – все это на его лице – морщинами и даже шрамами. Вот явился, не запылился, могла и так сказать. Даже очень здорово, что не узнала. Лучше для них обоих. И он стал рассказывать что-то туманное, почти несвязное о человеческих судьбах, о всепрощении, возможно, она догадалась, о чем идет речь, но и вида не подала. Сварила кофе, это она всегда умела делать, колдуя над водой, бросая в кипяток корешки имбиря, несколько раз снимая коричневую пенку. Все это делала молча. А он говорил. О том, что не смог изжить из своей памяти и этот город, и этот дом, что многое связано с этими стенами. Несколько раз его почти бессвязную речь прерывал телефон. Она отвечала односложно. Нет, не могу, занята…
На стенах висели картины вперемежку с фотографиями. На одной из фотографий, той, что была над буфетом, они были вдвоем, снимок сделан в день свадьбы, она в белом почти прозрачном платье, он в черном костюме, с цветастым галстуком, такие тогда были модны, заграничный галстук, одолженный у студенческого друга, считавшегося заядлым стилягой. Разве можно даже представить, что был таким, широко распахнутые глаза, худущий. Признать невозможно. И нечего винить Лину, пенять на ее забывчивость. Скорее, можно удивляться ее доверчивости. Пустить в дом неузнанного человека и даже согласиться свозить его к морю. Сказала, а почему бы нет, завтра будет последний солнечный день, август кончается. Народу будет много, надо успеть на раннюю электричку. И пересесть потом на автобус. И в Ниду! – Конечно, в Ниду, – согласился он. Значит, узнала, ведь Нида была самым любимым их местом. Но почему ни разу не назвала по имени? Почему держит на расстоянии. Возможно, специально делает вид, что не узнала. Не хочет бередить прошлое…
Вот и сейчас, словно чужая, на вы: уж извините меня, я так старалась не опоздать, я так старалась, вы не обижайтесь, пожалуйста. – Нет, нет, что вы – он тоже говорил вы, с трудом сдерживая себя, чтобы не крикнуть на всю утреннюю площадь: Лина!
Надо было узнать, когда придет следующая электричка, или на худой конец автобус. И они уже собрались идти к кассам, когда буквально рядом с ними тормознула маршрутка, совершенно не заполненная пассажирами и написано на ней было «Зеленоградск», а это значило море, не совсем тот конечный пункт, который они наметили, но в том же направлении. Видите, сказала она, мне всегда везет, поедем с комфортом. Сказала и опустилась на отдельное сидение, не захотела сидеть рядом. Его это нисколько не расстроило. Им ведь еще предстояло долго привыкать друг к другу. Наверное, шоферу, молодому скуластому парню, подумалось, вот, старый богатый хрыч, везет на морскую прогулку молоденькую женщину. Ведь так может показаться любому. Седой морщинистый человек, и рядом почти девушка, в сарафане, открывающим покатые загорелые плечи, кудрявые рыжие волосы, ярко накрашенные губы. Время остановилось для нее, время ее пощадило.
Он и до мордовских лагерей выглядел много старше, хотя какая это разница – десять лет, прибавить надо еще долгое отсутствие, жизнь на другом берегу. Обретение всего в чужой стране. Потеря это или благо. Что означает лагерный опыт? Вырванные из жизни года, или напротив, не худшие университеты.
Когда суд определил срок, казалось все, жизнь рушится, был преуспевающий инженер, и вдруг стал зэком, человеком, лишенным всяких прав. Никогда и никто не сможет отобрать у человека его внутреннюю свободу. И размышления над жизнью, и осмысливание ее, и погружение в философские трактаты – это, возможно, и ярче той жизни, что оставалась за колючей проволокой. Единственным черным пятном было предательство. Когда следователь с кривой ухмылкой сунул ему показания Лины, его словно током шибануло, строчки запрыгали в глазах, нет, не верил он, она не могла такого наговорить. Потом уже в ссылке успокоился, пришел в себя, постарался понять ее и простить, но ни на одно ее письмо не ответил.
Так она ушла из его жизни, и если честно признаться, он почти не вспоминал о ней. Поездка в город, где они прожили несколько счастливых лет, была делом случая, в жизни всегда многое определяет случай, хотел ли он встречи, искал ли этот случай, он сам не смог бы определить.
И все же прошлое жило в нем, пряталось где-то в генах, свербело, и вот теперь ожило, возникло, и словно не с ним все это происходит. Он едет в маршрутке с молодой красивой женщиной, и та не узнала его или делает вид, что не узнала. Может быть, и это единственно правильное ее решение – не узнавать. Начать с чистого листа. А если сразу узнать, сразу объятия и сразу объяснения того, что произошло, и тех слов, что до сих пор сидят занозой внутри: я всегда замечала за ним странное поведение, он и его друзья таились от меня, листовки они печатали на самодельном ризографе…
Вот и спросить сейчас у нее – какие листовки, это были просто стихи, ты же ведь тоже любила стихи, я ведь видел, как теплеют твои глаза, когда я приносил домой эти запретные вирши. Разве стихи могут разрушить строй? Разве стихов надо бояться церберам, охраняющим властителей. Власть в результате пала не от стихов, она сама себя изжила, в России все перевороты свершаются свыше. Ну да Бог с ней, с этой страной, похожей на унтер-офицерскую вдову, сочиненную Гоголем, вдову, которая сама себя высекла. Но ведь, если признаться честно, именно эта страна жила в нем все эти годы, именно за нее он мысленно молился, когда пришёл к твердому убеждению, что есть Бог. И хотя уже не стало родителей, и не было никого, кто ждал бы его, он обрадовался поездке и тому нехитрому заданию – консультации, которую надо было дать филиалу его фирмы.
Здесь строили корабли по их проекту, и что-то не ладилось с винтами регулируемого шага. В первый же день на заводе он понял, в чем состоит загадка, все было проще простого, он, однако, специально не сразу все высказал, а пообещал подготовить письменное заключение через несколько дней. Ему нужно было время. То, что он увидел, все больше огорчало его. Вся эта безалаберность, эклектика в застройке, грязь и неразбериха, – он отвык давно от этого. Наградой за все мог стать сегодняшний день, наградой, а возможно и некоей поворотной точкой. Или как называют летчики точкой возврата, той, которая еще гарантирует возможности вернуться.
И поначалу все вроде и заладилось, Полина не отвергла, не выгнала сразу, сделала вид, что не узнала. И как повезло с маршруткой. Буквально за полчаса она домчала до Зеленоградска по дороге, не уступающей западным европейским автобанам. Эта широкая дорога с причудливой чередой светильников, многополосная, была радостным открытием для него. Вот и сюда в Россию пришли настоящие дороги. И вспомнились споры в лагерном бараке о судьбах страны, наверное, нигде так страстно и так заинтересованно не сталкивались различные мнения. В стране царил официоз, а там кого только не встречал, казалось, вот выпусти их и поставь на главные посты – и станет Россия процветать, ну и что же, ведь выпустили, а что произошло – спокойно отдали власть гэбешникам и олигархам.
Потому что сами умели только спорить и только красиво говорить. И никаких бы дорог они не построили бы никогда. Помнится, один национал-патриот, получивший срок за создание боевых лагерей для молодежи и видевший главного врага в западниках убеждал; зачем нам дороги, отсутствие дорог делает нас непобедимыми, те, кто пойдут по следам Наполеона и Гитлера, тоже завязнут в нашем бездорожье! Ну вот, теперь здесь, на крайнем западе страны, явно не завязнут.
Так он думал, когда маршрутка мчалась по новой автостраде, потом же все оказалось прежним. На косу должен был быть автобус в двенадцать, но рейс отменили. Пришлось искать попутку. Никто не соглашался брать их с собой. Тогда он решительно пошел к стоянке такси, цена за поездку не смущала. Полина поддержала его решение. Прежняя Полина стала бы выговаривать: зачем тратить такие бешенные деньги, стала бы ворчать, а эта новая Полина, ловко уселась в машину, и теперь уже на задние сидения, теперь они были рядом, и так как ехали уже не по автобану, а по извилистой неровной дороге, то машину все время толкало то влево, то вправо, и тогда он касался плеча Полины, касался ее рук, и даже один раз пожал ей руку, и она не отстранилась, а тоже слегка сжала его пальцы. Боковым зрением он видел, как мелькают среди сосен желтые пятна – золотистые дюны, как высвечивает солнце полянки, вдруг возникающие среди густых зарослей, как вдруг в сосновый лес и ельник вторгаются березы, такие белоствольные, такие беззащитные…
Когда-то, когда он еще не выстроил себе дом на Канарах, коса казалась ему самым красивым местом на земле. Еще в самый первый год совместной жизни они с Полиной открыли ее прелести, бродили пешком, тогда почти не было транспорта, скатывались вниз по песку с высоких дюн к морю, скидывали всю одежду, и бежали вдоль берега, потом бросались в воду, тесно прижимались друг к другу – и это был для них рай на земле. Потому что пустынны были чистые желтые пляжи, пустынны леса и почти не заселены редкие рыбацкие поселки, где всегда можно было почти за бесценок купить свежекопченых лещей, пить пиво и закусывать тающей во рту соленой мякотью.
Потом открыли для себя Ниду, и стали ездить туда, где для них начиналась Европа, где было всегда чисто и уютно, и где в доме Томаса Манна был музей, и при музее комната для гостей, и можно было остаться на ночь, и встретить рассвет, увидеть первозданную красоту солнца, встающего из вод залива, а осенью прямо у музея собирать лоснящиеся маслята и прячущие в песок зеленухи. И сейчас ему очень захотелось, чтобы в машине заглох двигатель, и они бы вышли и побрели бы через лес к заливу, к дюнам. И Полина вспомнила бы все прошлые их поездки, и наконец узнала его.
И словно, читая его мысли, она сама предложила:
– Хотите немного побродить по косе, здесь самое интересное место, здесь танцующий или пьяный лес неподалеку, а едем мы напротив самой высокой дюны. Называется она Эффа.
Она объясняла ему все, как человеку, впервые едущему по косе, он хотел сказать ей, что ты, Полина, я прекрасно знаю и этот пьяный лес, и эту самую высокую дюну. Мы же вместе не раз бродили здесь. Но что-то удержало его, и он не стал укорять ее, а сказал, что это прекрасная идея. Только придется заплатить шоферу, сказала она. Проблем нет, ответил он.
На дюну они взбирались по специально проложенному деревянному настилу, она говорила, не переставая, рассказывала о художниках, которые жили здесь, на косе, о станции кольцевания птиц, о деревнях, которые заносило песком. Говорила ровным и бесстрастным голосом, как экскурсовод, и он не удержался и спросил, не работает ли она или работала раньше в экскурсионном бюро. Нет, ответила она, но в принципе, у меня работа близка по специфике. Они шли долго, наверное, с полчаса, потом взбирались по крутым лестницам на смотровую площадку, зато были вознаграждены прекрасным, просто сказочным видом, открывшимся с вершины этой дюны. Среди песка и ельника вдали виднелись черепичные крыши рыбацкого поселка, повсюду внизу спускались к морю пласты первозданно чистого песка.
Песок сдерживали искусственные посадки. Но все равно, придет время, и он стронется с места, и вся эта гора засыплет поселок. Так объясняла она. И он спросил, как она думает, почему жители поселков на косе, не уедут отсюда. О, сказала она, здесь такой Клондайк, сегодня земля здесь золотая, мы можем пройти в поселок, и вы увидите, какие там сейчас стоят шикарные особняки и отели. Пожалуй, сказал он, я куплю здесь дом. Он и всерьез об этом подумал. А почему бы нет. Полина будет приезжать в гости, они, как и в прежние годы, будут стараться не пропустить ни один восход, ни один закат. Спускаться по настилу было легко, они довольно быстро вышли на дорогу, машины здесь не было.
Не волнуйтесь, сказала она, заметив, что он крутит головой из стороны в сторону. Не волнуйтесь, я договорилась с шофером, он будет ждать нас у танцующего леса, а мы здесь пройдем немного. О, конечно, обрадовался он, через лес, здесь совсем рядом. Она с удивлением посмотрела на него, догадываясь теперь, что он бывал и раньше на косе, и бывал не раз.
Впрочем, танцующий лес он почти подзабыл, и теперь этот лес предстал перед ним во всей своей непохожести на другие леса. Как только не вывернуты были стволы сосен, как только не закручивались они в кольца. И все вместе создавали они картину лесного хоровода. Измученные ветрами и скрученные природой, они не сникли. И наверное, деревьям этим лестно, что люди приходят сюда специально смотреть на них.
Вот также и жизнь выкручивает человека, сказал он, пытается его согнуть в дугу, а он пляшет наперекор судьбе. Вы еще и философ, сказала она улыбаясь, но улыбка у нее была недобрая. Он подумал, что, наверное, надоел ей и попытался обнять ее, она отстранилась.
Машина действительно ждала их на шоссе, шофер дремал, уткнув голову в руль, они постучали. Он проснулся сразу. Подмигнул, усмехнулся, нагулялись, мол. Ему-то какое дело, ему платят, и пусть будет доволен. Надо было торопиться. Как объяснил этот же шофер, успеть надо пересечь границу до обеда, потом могут быть и очереди. Антон слышал много об очередях на российской границе, рассказывали, что иногда можно простоять весь день. Но это говорили о польской границе. Здесь же такого потока не было. Во всяком случае, пока они ехали по косе, очень немного машин обгоняли их.
Но несмотря на то, что на границе не было никакой очереди, простояли они перед полосатым шлагбаумом почти полчаса. И шофер, и Полина спокойно к этому отнеслись. А ему было совершенно не понятно, почему надо терпеливо ждать, и он сказал об этом шоферу. Э, мил человек, откликнулся шофер, это граница, здесь свои законы, будешь права качать, быстро тебя завернут, да еще штраф потребуют заплатить.
За что же штраф, удивился Антон. А всегда найдут за что. И тут ему показалось, чтобы отвлечь его, Полина распахнула дверцу машины и впервые за всю поездку засмеялась. Смотри, смотри – лисенок! И он тотчас вспомнил, что когда они познакомились, он звал ласково Полину – мой лисик. Значит, вспомнила. Он повернулся и хотел произнести это вслух – мой лисик. Но увидел действительно лисенка, который стоял метрах в двух от машины и внимательно смотрел в их сторону.
А, старый знакомый, сказал шофер, он здесь все время попрошайничает. Его мамаша, смотри, из кустов выглядывает, сама подбежать боится, а детеныша подсылает.
Лисеныш был очень симпатичным, такая вытянутая хитрая мордочка, и шерсть не совсем рыжая, а с палевым оттенком. Полина порылась в сумке, нашла конфету и бросила на дорогу. Лисеныш тотчас схватил ее и побежал в кусты, туда, где его, вероятно, ждали. Вот ведь какой, удивился Антон, сам не съест, поделится с родительницей. А может, это вовсе не родительница, засмеялся шофер, может, это просто сутенер лисячий.
Наконец шлагбаум подняли, и сразу появились четверо сотрудников, и шофер перед ними засуетился, заулыбался, а они не спеша осматривали багажник, потом всех попросили выйти, и у Полины копались в сумке. Как они все это терпят, не переставал удивляться Антон, и понимал, что сделать ничего не может, да и глупо спорить, и если бы у него была сумка, он бы тоже ее раскрыл, и эти стражи границы рылись бы в ней.
Это Россия! Но и на той, литовской стороне, было не все просто. Виза у Антона была для многократного въезда и выезда, однако паспорт у него взяли, пошли консультироваться с начальством, и это заняло еще полчаса. Так что в Ниду они приехали уже часа в три, и прежде чем идти в какой-нибудь ресторан, решили искупаться. Такси оставили на платной стоянке. Шофер пошел по своим делам, а они через лес вышли на просторный пляж, где почти никого не было.
Это удивило Антона, ведь раньше в этом месяце было полно отдыхающих. И он понял, это было раньше, а сейчас никто не хочет терять время на границе. Август – лучший месяц в этих краях, так же спокойно и тепло в природе, как на Канарах. И солнце не жжет, и вода еще достаточно теплая. И такое спокойствие вокруг охватывает тебя, словно ты со всеми в ладу и в мире. И всех ты любишь. А сейчас еще и любимая женщина с тобой, и возможно, тебе снова удастся обрести ее – и вы простите друг другу прошлое.
На ней был темно-синий, очень откровенный купальник, стринги и короткая полоска, едва прикрывающая груди. У нее была великолепная фигура, и она не потеряла своей стати. И он особенно остро почувствовал, насколько она моложе его, когда сам разоблачился. И хотя у него было мускулистое тело, и мордовские лагеря не позволили мышцам расслабиться и стать дряблыми, все же наметился живот, годы накапливали жир.
Раньше он бегал по утрам, но вот уже два года как забросил эти пробежки. Он смотрел восхищенно на свою попутчицу, на то, как она входила в воду, осторожно касаясь ладонями поверхности, как грациозно нырнула и вынырнула через несколько минут, так что он даже заволновался. Раньше Полина очень боялась воды, рассказывала, что дважды тонула в детстве и больше не хочет испытывать судьбу.
Эта же, новая Полина решительным брассом стала уплывать от него, и ему пришлось напрячься, чтобы саженками нагнать ее. И здесь, в воде, коснуться ее тела и даже обнять ее. Именно в воде он почувствовал, что вряд ли сможет сдерживать себя, и когда они выходили из воды, он искал глазами скрытное место на берегу, он уже высмотрел его, это была так называемая сковородка, заслоненная от ветра кустами песчаная полянка. Он стал подталкивать ее туда, ощущая, как жар заливает все его тело.
Она догадалась о его намерениях, резко оттолкнула его и сказала: это не входит в наш договор. О каком договоре могла идти речь, он не догадался, какие-то смутные сомнения промелькнули и тотчас погасли. Нужно терпение, подумал он, мы должны привыкнуть друг к другу, нам нужно открыться, кто мы. Конечно, проще всего было узнать, кто они, если бы она не оттолкнула его. Но невозможно долгие годы разлуки стереть одним, даже самым лучшим и теплым августовским днем.
Они от моря прошли почти километровый путь в гору, но он не почувствовал усталости, рядом шла молодая желанная Полина, и это делало августовский день еще светлее. Насколько он помнил из прошлой своей жизни, в Ниде всегда было теплее и солнечнее, чем в других прибрежных городах и поселках. Нида лежала в низине, защищенная от ветров дюнами и взгорьями. И еще Нида уже была в иной стране, где нравы и климат всегда в прежние годы казались мягче.
Слева от дороги, за ельником, выступали террасы дома творчества, справа, за зданием почты, наступали друг на друга черепичные крыши. Мысленно он называл это место, эти дома парижским предместьем. Самое же притягательным в Ниде был променад, берег залива, яхты, покачивающиеся на воде, узорчатые ограды, фигурные фонари, а главное – чистота, почти идеальная. Несравнимая с российской иная жизнь начиналась здесь. Так казалось раньше. Теперь, когда он повидал и Лувр, и Сан-Суси, и альпийские города, Нида не казалась уже чем-то сверхчудесным. И все же, если выбирать место для оставшейся жизни, то только здесь. Ведь Полина вряд ли захочет удаляться от своего родного города, даже на Канары.
Ресторан выбрала она, отвергнув главный, находящийся в центре, там заняты были столики, расположенные перед входом на деревянном помосте, а внутри было слишком мрачно. На берегу залива они вошли во двор деревенского дома, там стояли столики, прямо под раскидистыми липами, и почти никого не было. Так что официантка в расшитом сарафане подошла к ним сразу, и по ее улыбке, по всем ее вежливым поклонам было видно, что она рада гостям, и потом, когда она о чем-то пошепталась с Полиной, он понял, что Полина частая гостья здесь. Можно это понять, она ведь так любила Ниду!
Полина заказала шампанского, он предпочел коньяк, заказали литовские цепеллины, салат с креветками, торт. Прежняя Полина не позволила бы так шиковать, а впрочем, почему бы и нет, встреча после долгой разлуки, он не тот полунищий инженер из дальней советской жизни, а вполне обеспеченный консультант из процветающей фирмы, самый высокооплачиваемый консультант.
Но даже после того как они выпили, он не почувствовал потепления в ее отношениях к нему. Она уходила от серьезного разговора, иногда шутила, говорила о чем угодно, только не о себе. Цепеллины оказались слишком жирными, салат был подан на таком большом блюде, словно приготовили его для очень большой компании. Он все время пытался увести ее в прошлое, хотел, чтобы она вспомнила те места на косе, где им было так хорошо, и домики на турбазе «Дюны», и гостеприимный дом знакомого рыбака в поселке, где все пропиталось запахом копченостей, и гостевую комнату в доме Томаса Манна, и ни в коей мере не собирался корить ее за то давнее предательство, которое сломало их жизнь.
Она разговор о прошлом не поддерживала, упорно обращалась к нему на вы, ему тоже пришлось говорить ей вы. Он стал расспрашивать, как жилось ей все эти годы. Выяснилось, что она окончила университет, но работы не нашла, выручило знание языков, она говорит не только на английском и немецком, этим никого не удивишь, но может объясниться даже на шведском и итальянском.
– А живу я, – сказала она, – весьма безалаберно, можно сказать, как тот лисенок на границе, живу подачками время от времени, проедет богатый турист, бросит кусочек, я и рада. Не люблю только, когда ко мне пристают, это не входит в прейскурант…
Она сидела напротив его, на солнечной стороне, она была так близко и все же так далеко от него. У нее были знакомые вьющиеся рыжеватые волосы, у нее была такая же, как у Полины родинка на правой щеке, она также вскидывала голову при разговоре, и все же это была не совсем она, и чем дольше длилось это сидение за столом и весь этот разговор, тем более он осознавал, что к прошлому она не хочет возврата.
– Помните, Полина, как мы встретились с вами, помните, как вы опоздали…
– Вряд ли я смогу вспомнить, – сказала она, – и почему вы все время зовете меня Полиной…
Он опешил и после затянувшегося молчания спросил удивленно:
– А разве вы не Полина?
– Нет, – сказала она, – вы поначалу правильно называли меня – Лина, но я Элина, Полиной зовут мою маму.
Он почувствовал, что лицо его заливает краской, язык словно прилип к небу, сердце противно сжалось. Он мысленно обругал себя последними словами. В который раз жизнь обманула его, в который раз разрушила красивую сказку. А что еще он мог ожидать. Хорошо еще, что их отношения не зашли далеко.
– А где же сейчас мама? – спросил он.
– Мама давно уже покинула меня, – ответила Полина. – И стоит ли так переживать из-за ошибки, что вы право, мы должны радоваться этим моментом, жить как суфии, знаете индийских мудрецов, они умеют не думать о прошлом и не строить планов на будущее.
И она впервые посмотрела на него ласково, и даже погладила по руке.
И снова он почувствовал непреодолимое влечение, которому, казалось, теперь не должно было быть и места. Дочка Полины, вполне самостоятельная, не юная особа, сама Полина очень далеко. Если он любил ее, то почему не может полюбить ее дочку.
Они заказали кофе, и пора было расплачиваться, но уходить не хотелось. Вернее, ему казалось, что если они сейчас встанут из-за стола, то эта Лина скажет до свидания, вы ошиблись, к сожалению. Можно ответить ей, вся наша жизнь состоит из серии ошибок. И ошибки не всегда приносят горечь. Они ведут к покаянию, а иногда и к радости. Ведь это огромная радость – наша встреча. Она, вероятно, сейчас тоже размышляла об ошибке, но для нее ошибка не сулила радости. Она наклонила голову, чтобы не смотреть ему в глаза и удивленно спросила: Значит вы не из турбюро были направлены ко мне? Он недоуменно пожал плечами. Какое турбюро, я вас не пронимаю, Лина.
– Ну и денек, – сказала она, – вечно я все напутаю. Вы явились ко мне вчера и так решительно предложили эту загородную поездку, что у меня и сомнений не возникало. Знаете, есть такая услуга в нашем туристическом бизнесе, эскорт-леди. Богатые иностранцы хотят посмотреть достопримечательности, но и одновременно хотят, чтобы их сопровождала дама, знающая язык, с которой можно пофлиртовать, но не больше, за большее уже другие расценки…
По мере того как она объясняла суть дела ему становилось все жарче, казалось, горит все тело, он заказал еще коньяка и себе, и ей. Она выпила залпом.
Сказала, вы не переживайте так, бог с ним с договором, у них я ничего не получу, зато день был знатный. …Да и к тому же, как я понимаю, я познакомилась с очередным мамашиным хахалем, который принял меня за нее. И раз мы теперь не связаны никаким договором, и я уже не эскорт-леди, мы можем повеселиться по полной программе, вы можете даже переночевать у меня, я уложу вас на мамашкину кровать. Кстати, расскажите про ваш с ней роман…
Нет, сказал он, все уже исключено. И все довольно серьезнее. На фотографии у вас, той, что висит над буфетом, я с Полиной в день свадьбы. Мы рано расстались. В том была и моя вина, но больше ее. Я должен был простить ее, но не сумел это сделать. Я хотел сейчас покаяться перед ней. Передадите ей это. Напишите ей письмо. А лучше дайте адрес, я сам напишу.
Нет, сказала она твердо, адреса я вам не дам. Вы испортили ей жизнь. Она помчалась в Америку в надежде разыскать вас, все время говорила о том, что предала вас. О том, как подписала протокол, который погубил вас. Вы, очевидно, очень злой человек, надо уметь прощать. Ведь когда она подписала этот донос, она была беременна мной, она спасала не только себя, но и ту жизнь, которая зародилась в ней… А теперь уходите, я не хочу больше вас видеть, у вас много денег, можете здесь снять гостиницу или заказать такси. Уходите, я должна остаться одна.
Он вынул из кармана все деньги, которые там имелись, положил на стол, и медленно, словно пробираясь в сплошном тумане, побрел к выходу, натыкаясь на углы столиков.
Удар жизни в очередной раз был сильнее прежних. В один день обрести поначалу, как казалось, прежнюю любовь, потом, как выяснилось, и дочь, и тут же потерять все. Как он посмел усомниться в Полине, бедная, она ведь поехала за ним, если бы только он знал об этом.
Почему он не искал встречи после мордовских лагерей. И вот результат: брошенная дочь, обреченная на блуд. Ведь сказано еще в библии, что тот, кто бросает свою жену, обрекает ее на блуд. И не только жену. Значит, виной всему он сам. Он пропустил точку возврата, точку, из которой еще можно вернуться в прошлое, она перешла в точку невозврата, из которой уже никто не может выбраться. И еще физики говорят про эту точку, что в ней уже невозможно остановить реакцию…
