Слепой дождь
Рыба зеркальная плещется в пойме,
серая мышь копошится в соломе,
птица лесная свистит над землёй.
Будто корабль в затуманенной бухте,
фосфоресцирует летняя кухня
глиной, известкой и тёплой золой.
Пахнет сухою и свежей рыбёшкой,
пылью, под каплями сбитой в лепёшки,
погребом, грядкой и шифером с крыш.
Вдруг безо всякой на это причины
разом сжимается небо в овчину,
цепко, как в полдень – летучая мышь.
Что за предчувствие реет над садом?
Капли спускаются мерным каскадом
прямо с веранды, листвы и ветвей –
то приглушённо, то резко и звонко,
то по стеклу или мокрой клеёнке,
то по раскрытой ладони моей.
Словно в руке не решётки монеток,
а узелочки от марионеток,
коими к памяти прикреплены
в дальних углах, на центральных базарах,
на всевозможных платформах, вокзалах
старцы, хромые, слепцы, горбуны...
Брызги почти затопили канавки,
линию жизни и след бородавки.
Но световодного воздуха шест,
обогащая округу озоном,
двинулся по хуторам под Херсоном,
напоминая прощания жест.
* * *
Как слушали столетия назад
кувшин, свечу, сверчка, часы с кукушкой,
как шум прибоя слушали в ракушках, –
я слушал снег, я слушал снегопад.
Я слушал снег – гуляние и крик
при массовом стечении народа,
листовками из толстых самолётов
рассыпанные рукописи книг.
Я слушал снег, который говорил
назойливыми белыми словами,
летящими в пространство куполами,
серебряными маршами перил.
Я слушал снег и домики на снос.
Я слушал птиц живых и замороженных.
Я слушал ветку железнодорожную
и старый маневровый паровоз.
Я слушал снег и Киевский вокзал,
где жизнь людей видна, как на ладони,
в обычном цвете, запахе, объёме.
Я слушал снег во все свои глаза.
Я слушал снег. Я слушал детский смех
и детский плач, и рёв больного зверя.
И мотылек стучал в стекло сквозь снег.
Я слушал и ушам своим не верил.
Танцующая бабочка в окне,
чьи коконы раскручивались в смерчи...
Я слушал снег в таком глубоком сне,
как до рожденья или после смерти.
* * *
С утра вокзала здание
заляпано дождём,
но в зале ожидания
состава мы не ждём.
Неистово целуемся,
лобзаемся взасос.
Какая же ты умница.
Какой же я барбос.
Какой восторг питательный
для вен и для аорт –
подогнанный, приталенный,
с иголочки фокстрот.
Зажмуренными лицами
мы так друг к другу льнём,
что вздрагивает искрами
загубленный объём.
Но все скамейки заняты,
стоим в обнимку здесь
в лучах транзитной зависти,
хоть люстру перевесь.
* * *
Путь убивает идущего.
Времени вечно в обрез.
От показного до сущего
много случайных словес.
Может, всю жизнь из-за робости
и упований на срок
я упускаю подробности,
будто меж пальцев песок.
В память, где явь перекрещена
клейкими лентами снов,
смотрит растерянно женщина
красноречивее слов.
Так, отражая по-разному
улиц неоновый свет,
ищут собратьев по разуму
странники с дальних планет,
или, пугая свидетелей
цепкими иглами глаз,
ищут сироты родителей,
исподволь, в каждом из нас.
Взор поступательно движется
в тесном пространстве меж стен,
если потеря отыщется,
что предлагают взамен?..
