* * *
Молчание, ты – лучшие стихи
в часы, когда зрачкам не надо света,
чтобы видеть явь; раздутые мехи
горящих лёгких в поисках ответа
среди всемирной глухонемоты,
царящей беспробудно, монолитно.
Молчаньем искажаются черты
любви, в её попытке первобытной
заговорить, когда идёт война
меж скорбью мировой и болью частной,
и тело застывает буквой на
бумажной простыне, глухой согласной
на всё. И остаётся на губах,
в их глиняные трещины зарыта,
невысказанность слова, страсти прах,
мычание в потёмках алфавита.
* * *
Не всё ли нам равно, что покидать.
Все лестницы – лишь выходы из дома.
Попробуешь прийти сюда опять,
но ключ не подойдёт к замку дверному.
Забыт пароль, нет доступа в сезам,
в отечества и отчества руины.
Не всё равно ль, по волчьим ли глазам,
по звёздам ли, по песне лебединой
гадал авгур, незрячий звездочёт,
предсказывая эти перемены,
где зеркала расширенный зрачок
не видит больше красоты Елены.
Твои черты по мифам растеклись,
и не найти судьи для казни спора.
Душа сама себе спартанский лис,
и сердце зреет яблоком раздора.
Уйди прозрачным шагом, налегке
из западни, на комнату похожей,
не вглядываясь, что там на крюке
колышется от сквозняка в прихожей,
оставь ключи, кровать не застилай,
пусть кран течёт и пыль летит к порогу...
Когда домой вернётся Менелай,
он всё поймёт и скажет:
слава Богу.
* * *
Как в огонь мотылёк,
как под серп василёк,
как пушинка случайная – в тигель,
как больной на сквозняк,
как к обрыву бедняк
инстинктивно спешат на погибель –
я, дыша тяжело,
отвергая тепло,
кров, пожитки, покой, подлокотник,
всё бегу без конца,
словно зверь на ловца,
за тобою, – да ты не охотник.
* * *
Нагнись ко мне, и я тебе шепну
так тихо, что, должно быть, тишину
прекрасную, её молчанья лоно
не разорву, величья мига вниз
не уроню с его высот, нагнись
ко мне, я научу тебя наклону
и разговору долгому, без прав
и помощи словесности, обняв
соцветье рук твоих, локтей, коленей, –
преображённые, они не те
сейчас, что были днём, мы в темноте
прочтём немой словарь прикосновений
и наставлений нежности. Прильни
ко мне ещё тесней, как в оны дни,
и, стиснутое кубиками комнат,
пространство, прежде бывшее ручным,
раздвинется, рассеется, как дым,
и станет вездесуще и огромно,
и в нём мы затеряемся. Прижмись
ко мне, и мы с тобой украсим жизнь
своей любовью, горячо и просто,
и нашего дыхания полёт
огня частицу в небо вознесёт,
вращая и поддерживая космос.
* * *
Когда меня отчислят из живых,
списав из единиц в разряды шлаков,
я выпущу из рук погасший стих
и лестницей, которую Иаков
воображеньем сонным смастерил,
взойду в края, каких не видно снизу,
куда ведут ступени без перил
и не нужны ни пропуски, ни визы.
Я, запинаясь, поднимусь туда
по вертикали судового трапа,
не веря в окончательность суда, –
как каторжник, который по этапу
пускается, не веря ни клейму
на лбу, ни в непреложность приговора,
в уме всё возгоняя сулему
реванша за изъятье из фавора.
Меня там встретит утомлённый клерк,
от должности малоподвижной тучный.
Гостеприимства тусклый фейерверк
изобразит, сипя одышкой, ключник,
казённый посоветует маршрут,
зевая на заезженных цитатах...
(Не мне чета уже бывали тут
в бытописателях и провожатых!)
Я уроню, замусорив пейзаж,
щепотки слов, обрывки эпитафий –
последней эмиграции багаж –
на белых облаков потёртый кафель
и, надпись «рай» увидев у ворот,
схвачусь за грудь, и ахну, и забуду
зажать ладонью бездыханный рот:
Не может быть. Я только что оттуда.
