Обыденная фантастика
…Вечер. Я сижу за своим письменным столом и уже который час пялюсь в учебник, стихотворение из которого я должен выучить к завтрашнему уроку. «Погиб Поэт – невольник чести!...» Да, стихи хорошие, но почему же они так трудно запоминаются? Первую строфу я выучил легко, но следующие испаряются из моей памяти вдвое быстрее, чем я их запоминаю. Ну же, зубри, зубри, чтобы снова «трояк» не схлопотать!
Но почему же голова моя так и не может сосредоточиться на стихах? Я слышу, как где-то на кухне падают капли воды из крана. Кап… Кап… Кап… Это мешает мне учить стихи! Интересно, а писать их так же трудно? Что стоит за стихами Пушкина, Лермонтова? Хорошо бы это понять! Только я снова отвлекаюсь… Надо уставиться в книгу и повторять снова и снова: «Не вынесла душа поэта позора мелочных обид…» А как я эту муку вынесу? Меня так в сон клонит!
Лампа ярко горит над столом, и от отблесков её лучей на потолке возникают странные узоры, похожие на человеческие лица. Вот это похоже на Пушкина, а это – на Дантеса… А интересно, что было бы, если бы Пушкин убил Дантеса, а не наоборот? Чем бы это закончилось? Вот бы это узнать… Но, впрочем, до этого ли мне… Спать так хочется…
* * *
…Выстрел. Стая ворон, напуганных неожиданным звуком, взлетела с ветвей неподвижно-черных деревьев у Черной речки, пульсирующей сквозь лед, как вена на виске. Дымок от пистолета медленно поднимался в небо, и его темный оттенок словно звучал тревожной нотой среди наставшей белоснежной и ломкой тишины… Вдали я увидел, как высокая черная фигура покачнулась и начала медленно опускаться на землю… К Дантесу подбежали секунданты, и один из них резко выкрикнул короткое слово: «Убит!»
Я стоял молча, не двигаясь. Мои секунданты подходили ко мне, поздравляя с победой, но я словно не слышал их слов сквозь рыхлую пелену молчания. Чему мне радоваться? Тому, что моя честь спасена? Или тому, что я как дуэлянт буду подвержен монаршему суду? Все это отошло для меня на второй план. Боль осознания того, что я убил, постепенно разрасталась во мне, как разливается пятно пролитых чернил на неоконченном черновике. Я – убийца… Убийца… Имел ли я на это право? Как я сам писал когда-то: «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» После этого выстрела они для России станут неразделимы. Я поэт – и я убийца… Не исключено, что разные безусые юнцы после этой дуэли начнут сочинять бездарные прокламации под названием, скажем, «Смерть поэту»…
Можно представить себе, что произошло бы, если бы этот Дантес все-таки убил меня. Меня отвезли бы домой в той же карете, в которой я еду сейчас, по той же самой дороге, но я мучился бы от другого – от раны, а не от угрызений совести. Впрочем, совесть, мучая человека, сама мучится гораздо больше, чем сам этот человек… Меня внесли бы в мой дом, и я долго умирал бы в присутствии друзей – Жуковского, скажем, или Даля… А на улицах вокруг собирался бы народ, желавший узнать, что происходит с их любимым поэтом… И никто из них не мог бы произнести худого слова в мой адрес. Я бы умирал, но умирал живым! А теперь мне предстоит жить мертвым, и та же самая толпа, которая в случае моего поражения плакала бы у моих дверей, будет судачить обо мне и обвинять меня в убийстве… И, черт возьми, я даже начинаю завидовать этому злосчастному Дантесу, который упал под моим выстрелом…
Да, я каюсь, что убил Дантеса. Но раскаяние часто есть способ полюбоваться своим преступлением… Я до сих пор в душе смакую ту тишину, которая воцарилась над Черной речкой после моего выстрела. Она отныне воцарится в моих рукописях, в мыслях людей обо мне, в любом пространстве, где я окажусь… История России – история молчания, более того – безмолвия. И как я смог предсказать в своей же драме то безмолвие народа, которое заменит все звуки моей жизни?
Но кем был Дантес? Пустым щеголем, развратником, наглецом… и человеком. А я больше не могу так называться… Но я страдаю не из-за умершего человека, а из-за умершей человечности. Если человечность, хранимая и распространяемая ушедшим от нас, остается с нами— нам нечего бояться! И только если она оказывается утеряна, мы вправе считать себя пленниками, сторожащими себя от свободы своего бытия. А Дантес, в сущности, не был плохим человеком. Плохих людей просто не существует, есть люди непонятые – либо собой, либо миром. И мне надо было пройти сквозь убийство, чтобы понять это… А поймет ли мир меня? Я считал, что, борясь со злом, олицетворением которого был для меня тогда Дантес, я служу добру, чести… Но озлобленное против зла добро добром уже не является. Красивая фраза, черт возьми! Я и сейчас остаюсь писателем, пытаюсь следить за красотой своего слога… Вот до чего может дойти моя низость!
Впрочем, в конечном счете только грешник может понять, что такое добро. Святому это понятие недоступно, как рыбе не дано осознать, что такое вода, пока её не поймают… И сегодня меня поймали и вытащили из воды поэзии на удочку мести. Браво, метафорист! И позор тебе, человек…
Кого я победил на этой дуэли? Дантеса? Себя? Не знаю… Несомненно для меня лишь одно: победить себя трудно, а быть побежденным собой – легко…
Я живу, и этим я виноват. Я живу, и этим я убит – морально… Вина – вот что станет отныне содержанием моей жизни. Я буду пить вину, как раньше вино, полной чашей… Но в чувстве вины есть некоторая честность, которая сможет очистить меня и приподнять над суетой. Я, может быть, даже смогу написать стихи об этой вине – если вообще сохраню право и способность писать. Одно теперь для меня бесспорно: поэзия – это сознание своей вины… Не только личной, но и первородной. После меня мой грех, как Адамов, возляжет на каждого, кто возьмет перо в руки…
Когда-то я считал, что жизнь – это тоже поэма, которую я пишу своими поступками… Но этот текст пишется симпатическими чернилами, а смерть делает его видимым. Стихотворение моей жизни стало зримым после убийства Дантеса, и отныне любой может прочитать ту грубейшую ошибку, что я допустил в конце… Я срифмовал «поэзию» и «смерть».
И чем больше я думаю о смерти, чем чаще я подхожу к ней с разных сторон, рассматривая ее, как некое архитектурное сооружение (быть может, свою будущую гробницу), – тем явственнее я понимаю, что она – просто вымысел, иллюзия, созданная, чтобы люди могли верить в бессмертие. Она нужна нам для нашей веры в иной, более высокий мир, куда мы можем перейти… Если бы мы не умирали, то наше существование было бы плоским, как декорация в театре. Но пришла пора раздвинуть декорации, чтобы на сцену явились наконец персонажи единственно правдивой трагедии – просто Человек, просто Поэт и просто Смерть. Они встретились бы, разошлись и столкнулись снова, и в их незаметном движении сквозь мир и время постепенно бы зазвучала некая мелодия согласия жизни и небытия, того согласия, которое, в сущности, гораздо нужнее нам, чем бессмертие… И эта мелодия дала бы зрителям понять, что все три героя драмы, в сущности, – одно. Я же нарушил ход действия этой пьесы, сюжет которой придумывал сам.
И пуля, которую я выпустил, прорвала бумагу, и сквозь отверстие в черновике моей жизни прорываются тьма и грязь, постепенно уничтожающие все написанное…
Да, лучше быть убитым, чем убить. Блаженны все честно побежденные, ибо они сильнее победителей! Теперь я понял: главное для поэта – убить Дантеса в себе! И не важно, кто победил в дуэли у Черной речки.
* * *
Звонок будильника разбудил меня: надо собираться в школу! Вчера я уснул, сидя за письменным столом и читая «Смерть Поэта». И мне приснилось, будто я – Пушкин, убивший Дантеса… Тогда, во сне, я словно жил и чувствовал на другом уровне, как будто чья-то душа вселилась в меня. Так ли это – не знаю… Но почему стихи, которые вчера я так и не смог выучить, словно звучат в моей памяти? Надо будет рассказать об этом нашей училке, она, наверно, удивится, а может, посмеется… И главное: как только уроки кончатся, я стащу в классе кусок мела и большими буквами напишу на стене своего дома: «ДАНТЕС – КОЗЕЛ»!
