“Все великие поэты похожи друг на друга своей неповторимостью, своими неповторимо трагическими судьбами, своей непохожестью на кого бы то ни было...”
(Леонид Мартынов. “Воздушные фрегаты”).
Часть первая
«В Сибири не привыкли жалеть писателей»…
“Адмирал прибыл тогда с фронта через какой-нибудь час после взрыва. Ещё стояла ядовитая гарь и во дворе, и в комнатах особняка. Вывозили через широко распахнутые ворота обезображенные трупы егерей конвоя. Адмирал стоял на внутреннем крыльце особняка. Он был бледен, мрачен и молчалив. И только один-единственный раз прервал молчание смущённым вопросом, жестокая неуместность которого тогда потрясла:
— А лошади мои не пострадали?
Его успокоили”.
Так описывает первые последствия чрезвычайного происшествия в резиденции Верховного Правителя писатель А. Югов. Впрочем, взрыв в караульном помещении, находившемся в непосредственной близости от личных апартаментов Колчака, во избежание скандала приписали “неосторожному обращению с гранатой”. Дело было замято. Писатели К. Урманов и Вс. Иванов, однако, вспоминали, что в Омске тогда поговаривали о большевистском заговоре. Подозревали одного поэта, который, будучи “мобилизованным во времена колчаковщины как человек со средним образованием, попал в юнкера, а затем уже офицером — в охрану Колчака”. Но задать прямой вопрос “подозреваемому” было невозможно — поэт погиб во время того самого взрыва.
Загадочные обстоятельства “чрезвычайного происшествия”, видимо, так и не будут раскрыты. Можно только предполагать, почему родственники погибшего и мемуаристы называют 25-е августа 1919 года как день гибели поэта, а некрологи — 26-е... Можно лишь догадываться, почему в некрологах не указывалось место взрыва, и в качестве причины умолчания выдвинуть предположение, что в кругах, близких диктатору, не хотели, чтобы в сознании читающей публики возник даже намёк на мысль о том, что на жизнь Верховного могли покушаться... Эти же “круги” могли умышленно отнести дату случившегося на следующий день, чтобы дать контрразведке лишние сутки для выяснения обстоятельств...
Из некрологов можно узнать, что погибший был одним из активных авторов омской газеты “Сибирская речь” и сотрудником омского же журнала “Единая Россия”. В одном из некрологов упоминалось “очень большое количество стихотворений и поэм”, созданных погибшим, высказывалось пожелание издать лучшие из них отдельной книгой. “Так мало у нас людей творчества, людей науки и искусства, — восклицает автор статьи. — И так горько и обидно, когда такие люди уходят от жизни, особенно если они молоды и много обещали”.
После похорон было решено провести посвящённый памяти юноши вечер воспоминаний, хотя, как писал впоследствии К. Урманов, “вспоминать, собственно, нечего было”. Вечер состоялся 31 августа 1919 года в помещении редакции журнала “Единая Россия” (редакция находилась в Санниковском проспекте, в доме Грязнова — том самом доме, в котором тогда располагалась гостиница “Россия”, а сейчас — и гостиница “Октябрь”, и Дом учителя). Вечер был организован по инициативе “самого” Сергея Ауслендера — наиболее влиятельного и близкого Колчаку писателя. Оказалось, что разговор о погибшем заставил каждого из присутствовавших на вечере “литературных друзей” задуматься и о своей собственной судьбе. Так, один из лучших омских литераторов того смутного времени, Георгий Маслов, говорил:
— “А завтра тот, кто был так молод, так дружно славим и любим, штыком отточенным приколот, свой мозг оставит мостовым”. Эти мои строки повторял он в наше последнее свидание 21 августа. Думал ли он, что пророчит себе гибель?
Этими же словами Георгий Маслов начал статью, посвящённую покойному. Статья, опубликованная в газете “Сибирская речь”, явилась даже не некрологом в собственном смысле этого слова, а единственной рецензией на столь недолгую, но яркую творческую жизнь. “Мы, дети страшных лет России, — писал Г. Маслов, — не смеем молвить “до свидания” чрез бездну двух или трёх дней. И как часто при встречах мы не досчитываемся ещё и ещё одного!” (Георгий Маслов, говоря эти горькие слова о своём погибшем друге, словно предчувствовал свою собственную судьбу. Не пройдёт и года, как он погибнет в водовороте гражданской войны, захлебнувшись “тривиальным” сыпным тифом).
Поэта, погибшего во время взрыва в караульном помещении у резиденции Колчака, звали Юрием Соповым. Маслов полагал, что Юрий Сопов жил “в условиях, неблагоприятных для проявления лирического таланта”. Однако он успел опубликовать множество стихотворений и издать небольшую книжку, стал признанным сотрудником ряда сибирских газет и журналов.
ПЁТР ИВАНОВИЧ СОПОВ (да, я не оговорился, именно Пётр, а не Юрий) родился в семье Александры Фёдоровны и Ивана Николаевича Соповых 19 января 1897 года. Отец был телеграфистом в музыкальной команде казачьего войска. На плечах матери лежала забота о детях. Петя был старшим сыном. А всего в семье их было четверо: кроме Петра, ещё Борис, Георгий и Гавриил. Уже в пять лет Петруша хорошо читал и даже рифмовал свои детские впечатления. Вообще, по воспоминаниям брата, Пётр был способен экспромтом сложить небольшое стихотворение и, вызывая противоречивые чувства у знакомых барышень, записывал колкие эпиграммы в их девичьи альбомы. Он рано осознал себя поэтом и, думая о будущем поприще литератора, подбирал себе псевдонимы. Прежде всего изменить имя. Библейское “Пётр” заменить на историческое и более поэтичное “Юрий”. Чем не псевдонимы — Юрий Потоцкий, Юрий Княжич, М. Югович!?. Если душа настроена по романтическому камертону, — образование, полученное в Омском землемерном училище, не помешает ей парить в эмпиреях. Скорее, напротив... Да и звёзды, казалось, тогда в Омске приблизились к земле. Их было так много на небосклоне! А если далёк от политики и тянешься к прекрасному, то звёздные хороводы, кажется, кружатся исключительно ради твоей, ещё такой робкой, звезды...
Культурная жизнь Омска 1918-1919 годов действительно отличалась удивительным разнообразием и высочайшим уровнем каждой художественной позиции: в Омске выступали тогда лучшие музыканты, певцы, актёры. Исполнялись произведения выдающихся композиторов, знаменитых поэтов, обсуждались самые животрепещущие темы. Так, 27 января 1919 года Омским отделом Союза Возрождения России был организован и проведён “Вечер о России”. Одна только программа этого вечера способна вызвать восхищение у чувствительного юноши. Вечер был открыт речью А. И. Булдеева “Символы русской идеи”. Затем “г. Берлин исполнил концерт Глазунова”, Г. Вяткин “талантливо, с большим подъёмом, несмотря на простуженный голос, прочёл стихотворение Некрасова “Тишина”, а “на бис” — собственное стихотворение “Не забудем измены”. Е. Деленга-Грабовская исполняла Рахманинова и Скрябина. Писатель С. Ауслендер “прочёл страничку своих сибирских переживаний “Город, где томился Достоевский”. И, конечно же, имел большой успех у публики: его “переживания, пронизанные какой-то болезненной тоской о милых далёких городах далёкой России — Москве и Петрограде, где жизнь красива и ярка”, оказались близки и понятны присутствовавшим, большинство из которых приехали в Омск вслед за Колчаком.
Был в программе того вечера Ф. А. Васильев. Он прочёл А. Ремизова — “Обращение к матери земле” и стихи А. Блока “На поле Куликовом”. Прочёл, как пишет рецензент, “искренно и талантливо”. Ну а “гвоздем” концерта стал “смешанный хор под управлением Ф. А. Поленова, исполнивший ряд русских народных песен”. П. М. Овчинников пропел арию из оперы “Добрыня Никитич”. Вечер проходил в зале Гарнизонного собрания (нынче Дом офицеров). “Зал был переполнен. В числе присутствовавших были представители чехов, карпато-руссов, английской и французской миссии”. Вот уж воистину — столица России эмигрировала в Омск и вольготно расположилась на городских просторах. Принял ли особенности новой столичной жизни со всеми её прелестями тогдашний Омск — это другой разговор...
Знакомство с периодикой первых десятилетий нашего отходящего в историю века обнаруживает на страницах газет и журналов обилие откровенно слабых стихотворений. Редакции не судили строго (а, может быть, старались разглядеть за иными беспомощными литераторскими попытками хоть какую-то общественную позицию). Время было лишено обычного поступательного размеренного движения. Литературная жизнь была взвихрена. Ранее голосистые замолкали или, как выразился один критик тех лет, стали петь “козлитоном”. “Среди серой сутолоки литературной тарабарщины”, — вторит ему другой, вдохновлённой или упадническими, или ура-патриотическими, или визгливыми истерическими настроениями, среди по преимуществу “барабанной литературы”, любое мало-мальски существенное дарование сразу же становилось заметным. О нём писали, ему подражали, ему выделяли больше престижного места на газетных полосах. Стихи Ю. Сопова как-то сразу прижились в омских, да и в сибирских изданиях. Вероятно, этому способствовала учёба у окружавших его талантливых людей, общение с ними. И уж, конечно, нельзя не сказать о том, что возможность начать движение к самостоятельной литературной жизни Ю. Сопову дали омские литературные кружки. (Замечу, что омские кружки как форма деятельности писателей, художников, учёных, как способ общения и самовыражения, как средство заявить о себе — ещё требуют отдельного разговора). Так, с 1915 года в Омске существовал литературно-научный кружок. Он ставил своей задачей “объединение, интеллектуальное развитие, а частью и подготовку подрастающего поколения к общественной работе”. В кружке “составлялись и обсуждались доклады на различные научно-литературные темы, устраивались диспуты, литературные суды и т. д.”. При кружке существовала “небольшая библиотека и ряд секций”. В 1918-1919 годах литературно-научный кружок стал играть значительно меньшую роль в культурной жизни Омска, уступив место более взрослому и солидному Литературно-художественному кружку.
На его заседаниях присутствовали и выступали с докладами, чтением стихотворений и рассказов омские и заезжие знаменитости, среди которых известный искусствовед Б. П. Денике, В. В. Кирьяков, талантливый книговед и библиограф, будущий автор “Словаря книговедческих терминов” Е. И. Шемурин, Ал. Фовицкий и другие. Кое-кто из них, например, С. А. Ауслендер или А. И. Булдеев, мог оказать молодому автору прямую протекцию, так как имел самое непосредственное отношение к деятельности редакций. В кружке “был замечен” даже председатель Совета Министров П. В. Вологодский...
Заседания кружка проходили по воскресеньям, на Гасфортовской улице (ныне К. Либкнехта), в доме “Треугольник” (может быть, в голосах новорождённых, которые хорируют здесь сегодня, отдаётся эхом та, другая, давно отзвучавшая “взрослая” жизнь?). Встречи литераторов часто напоминали дискуссионный клуб. Ни один доклад не обходился без ожесточённой полемики. О чём же спорили здесь? Информация, которую дают газеты, не может не вызвать удивления. Споры о содержании доклада В. В. Кирьянова “Роман Ф. М. Достоевского “Бесы” и русская революция”, конечно, и уместны, и весьма интересны, особенно в революционное и постреволюционное время. Но вот “с не совсем понятной горячностью” доказывать, что “Тютчев косноязычен и стоит ниже Веневитинова” — с точки зрения здравого смысла дело бессмысленное. Однако Георгий Маслов — а это именно он выпустил на вечере “целый залп утверждений столь же категорических, сколь и неожиданных, более чем парадоксальных” — метил, надо полагать, вовсе не в Тютчева, а в самого докладчика — А. И. Булдеева, о котором весьма неприязненно отзывались спустя годы повзрослевшие мемуаристы.
На одном из заседаний кружка были прочитаны и обсуждены поэмы А. Блока “Двенадцать” и “Скифы”, доклад С. Ауслендера “От Москвы до Екатеринбурга” (в котором он, в частности, “призвал всех присутствовавших, без различия пола и возраста, записывать свои переживания. “Наши потомки будут читать эти дневники с таким же интересом, как мы читаем Фенимора Купера и Густава Эмара”, — говорил он). Некоторую пикантность в атмосферу заседаний кружка вносила своими томными и знойными стихами черноокая загадочная поэтесса из Петербурга, известная в Омске как “графиня Нина Михайловна Подгоричани-Петрович”. Георгий Маслов, следуя Антону Сорокину, облекал свои выступления в эпатажную форму, чем немало вредил своей поэтической репутации. Так, после того, как однажды он “прочёл монотонным, утомляющим речитативом два своих стихотворения”, он заслужил обоснованный, но вполне деликатный упрёк в том, что его манера чтения портит, безусловно, талантливые стихи. Следовало бы эту манеру несколько “реформировать”. Впрочем, омские литераторы, в отличие от политических бойцов, в те годы не отличались драчливостью. С. Ауслендер, например, в своих статьях постоянно проводил мысль о том, что “если мы не сумеем преодолеть злобу — мы погибнем”.
Каждое заседание Литературно-художественного кружка становилось небольшим, но ярким событием в жизни Омска. Его работа подробно и толково освещалась в печати. О нём писали все омские газеты. Так, например, в информации, опубликованной в газете “Русская армия”, сочно и красочно описывался один “странный и нелепый вечер, так необычный в Литературно-художественном кружке, заседания которого носят такой культурный, чуждый всякой крикливой саморекламы, характер”. Нетрудно догадаться, что главным “героем” стал в тот день великий омский саморекламист, “король писателей” Антон Сорокин. Действительно, он прочёл на том вечере свою драму “Алатырь Камень”, которая не произвела впечатления на слушателей в силу своих низких художественных достоинств. Зато, выступив перед аудиторией с “заранее написанным послесловием”, писатель устроил публике очередной “запланированный” скандал. Сорокин “бранил редакторов за то, что они не печатают его рассказы, сознался, что иногда он подписывал своим именем вещи Дж. Лондона и других писателей, обвиняя в том же — в литературном плагиате — Островского, Арцыбашева и других; заявил, что часть его выступлений предпринимается им для толпы, часть — для умных людей”. По мнению автора заметки, “вышло как-то плоско, нехорошо и не умно. Так же нелепы были выступления друзей А. Сорокина, которых он усиленно публично уговаривал выступить и сказать что-нибудь о его пьесе”.
Антон Сорокин — “гений Сибири” и её “национальная гордость” — придавал не только заседаниям кружка, но и всей культурной жизни Омска необыкновенное своеобразие. Его присутствие вносило в многоцветье красок художнических и литераторских будней некий мистический колорит, будоражило воображение, лишало самоуспокоенности и — как ни покажется странным — вызывало уважительное внимание публики. Так, на одном из заседаний кружка при появлении А. Сорокина “ему почтительно доложили, что все страшно торопятся домой” и что его очередное творение выслушают в следующий раз. Но — “он был неумолим, пришлось выслушать”. Антон Сорокин снова говорил о “чёрствых жестоких людях, которые совершенно не замечают живущих среди них гениев, как, например, это было с художником Врубелем. При жизни его никто не признавал, и он очень страдал. Таким образом, чтобы подобного случая больше не произошло с другим гением, например, ну хоть с ним, А. Сорокиным, то лучше всего, конечно, при жизни оказать все надлежащие почести...”. Отметим, что “все присутствовавшие молча выслушали произведение А. Сорокина и так же молча мораль его приняли к сведению”.
Между прочим, славу “короля писателей” Антон Сорокин снискал отнюдь не только, да и не столько в силу скандальной саморекламы, а потому, что так искренне и серьёзно отстаивал право каждого таланта быть понятым публикой и обогретым её вниманием, что ему попросту... не верили. Его серьезность была серьёзностью Пьеро, над слезами которого хохочет весь зрительный зал, хотя то, что он говорит и чувствует, на самом деле близко к высокой трагедии. Смени Пьеро одежды и пластику, замени грим, смикшируй интонации, смести акценты с формы текста на его содержание — и зал, который плакал от смеха, будет рыдать, сострадая... Антон Сорокин действительно был признанным королём среди писателей. Не будучи среди них лидером по уровню одарённости и по качеству созданных им текстов, он умел по-королевски щедро одарить писателя вниманием к обычно никому не интересной стороне его творчества — к его рукописям, даже черновикам, рисункам, письмам. Для молодых он, “шут Бенеццо”, был как отец родной, как монах, чьи круглосуточные бдения облегчают жизнь иным грешникам: литературная озорная молодёжь не думала ни о бессмертии, ни о признании. За них думал Антон Сорокин. За них он болел душой и о них говорил при каждом удобном и неудобном случае...
Решение провести вечер памяти Юрия Сопова вызвало удивление у Антона Сорокина. “В Сибири не привыкли жалеть писателей, — с горечью сказал он в своей речи. — В Сибири не привыкли после смерти писатели издавать его сочинения. Когда убита галка, и то стая галок долго кричит у трупа убитой. И если мы собрались здесь вспомнить погибшего Ю. Сопова, то благодаря не всем писателям сибирским, а тем беженцам из России, которые знают, что нужно ценить талантливых людей”.
Из рукописи речи, прочитанной А. Сорокиным на том памятном вечере, можно узнать, что с Юрием Соповым он виделся часто, давал ему советы, “что нужно делать, чтобы составить себе имя”. Когда Юрий Сопов впервые пришёл к А. Сорокину и прочёл свои стихи, то услышал от короля строгое: “Плохо”. “Но вот Ю. Сопов подружился с Игорем Славниным. Оригинальное творчество Игоря Славнина, — вспоминал А. Сорокин, — имело на Сопова хорошее влияние. Через год Ю. Сопова нельзя было узнать”. Оказывается, Славнин и Сопов так привязались друг к другу, что когда первого из них посадили в тюрьму за воровство, они начали вести активную поэтическую переписку. “В моём распоряжении, — свидетельствовал А. Сорокин, — находятся 30-40 стихотворений Ю. Сопова, написанных И. Славнину в тюрьму”. (Из переписки в стихах “двух несчастных непризнанных поэтов” в архиве А. Сорокина “кое-что” сохранилось. Относительно этого “кое-что” не могу не бросить реплику в адрес омских — и не только — исследователей. В “листе использования” документов, прикреплённых к каждому делу архива А. Сорокина, большое количество фамилий. Но, к сожалению, по-прежнему неизвестными для читателей остаются многочисленные автографы Л. Мартынова, Г. Маслова, Б. Жезлова, Ник. Аренса, Н. Калмыкова, С. Маркова, Е. Забелина, не говоря уже о И. Славнине и Ю. Сопове...). Далее в своей речи А. Сорокин выразил уверенность, что “трудами неутомимого и жизнерадостного, любящего искусства профессора Бориса Петровича Денике сочинения Ю. Сопова будут изданы и не умрут долгое время”. Но король писателей не был бы королём, если бы не затронул самую больную и важную для него тему. “У свежей могилы” Ю. Сопова он вновь призвал “бережно относиться к живым” и напомнил присутствовавшим на кружке литераторам, что их коллега и учитель Ю. Сопова Игорь Славнин “в настоящее время в тюремной больнице умирает от голодной цинги”. Вновь на этом заседании кружка прозвучали знакомые омичам душераздирающие слова Антона Сорокина: “Мы, русские люди, делаем всё возможное, чтобы убить, заморить и посадить в тюрьму наших оригинальных самобытных талантов. /.../ Я знаю, что мало счастливых писателей в России. Но это роковое тяготеет в особенности над сибирскими писателями”.
Рукопись речи Антона Сорокина написана красными чернилами, словно кровью. Словно кровью пропитаны его проникновенные слова о судьбах А. Митрича, М. Сиязова, И. Тачалова, Вс. Иванова, Арт. Ершова, Ал. Новосёлова...
Перебирая материалы архива А. Сорокина, думаешь о том, что подвижническое собирательство — удел не многих. Если и правда подвластны мы чьей-то высшей воле и кто-то определяет нам меру страданий и счастья, то те, кому выпало хранить память о прошлом, обречены испытать на себе тяжесть идеологических жерновов. Особенно если их увлечение благородным, но скрупулёзным, незаметным и неблагодарным делом стало страстью, а страсть — профессией...
Часть вторая
«Мы будем его слышать в вечернем шуме»…
...1 марта 1979 года Литературного музея в Омске ещё не было. Только четыре месяца существовал литературный отдел в областном краеведческом музее. Но мне удалось убедить Георгия Ивановича Сопова передать фотографии, рисунки, рукописи и единственную прижизненную книжку его брата в будущий Омский Литературный музей. Однако в то время тринадцать предметов, переданных Г. И. Соповым, не поступили на государственное хранение. Фондово-закупочная комиссия краеведческого музея решила, что музей не будет ни хранить, ни пропагандировать документы о человеке, который служил в охране Верховного Правителя. Мне было велено вернуть владельцу собранные материалы... Г. И. Сопов сделал такую надпись на книге “Сказка прошлого лета”: “Омскому Литературному музею в дар от брата поэта Юрия (Петра) Сопова — на долгую и хорошую память”. Что ж, Георгий Иванович, память о Вашем брате оказалась действительно и долгой, и хорошей... Спустя годы Ваш дар поступил-таки по назначению — в фонды Омского государственного Литературного музея им. Ф. М. Достоевского...
Голос нашего героя — Юрия Сопова — по воспоминаниям Кондр. Урманова, “был тихий и мягкий”. Однако он был слышен в многоголосом хоре литераторов того времени. Внешне Ю. Сопов не выделялся ни на заседаниях кружка, ни в общении с друзьями. Но даже одетый, как многие, во “френч защитного цвета, на ногах башмаки с обмотками — подарок английского правительства солдатам Колчака”, — Ю. Сопов никогда не воспринимался окружающими как человек из толпы. В свои юные годы он был незаурядной личностью.
(О том, что в Ю. Сопове омская общественность признала яркую творческую личность, говорит даже тот факт, что он стал... жертвой плагиата. Судя по содержанию письма вдовы поэта Пелагеи Ксенофонтьевны — Ю. Сопов женился за полгода до своей гибели — в омскую Артель писателей, она была до глубины души возмущена тем, что в книге Алексея Петренко “Распятая”, выпущенной в Омске в 1923 году, обнаружила заимствования из стихотворений своего мужа. Автор этой книжки, как пишет П. К. Сопова, “весьма продолжительное время” держал у себя тетрадь Юрия Сопова. В результате “около 20 стихотворений оказались вырезанными из тетради”. Пелагея Сопова просит зачитать её письмо на очередном общем собрании Артели писателей. Было ли омскими писателями вынесено порицание А. Петренко, остаётся неизвестным. Равно как неизвестна судьба рукописей, которые хранились у вдовы Ю. Сопова).
Стихи Ю. Сопова выдавали в нём негромкого романтика, чьё лирическое мироощущение никак не увязывалось с “сутолокой буден”. В стихотворении “Моей царевне” он писал:
“В рамках холодного знания места обоим нам нет.
Слишком смешны и нелепы мы средь толпы многолюдной.
Мы задыхаемся оба в городе сером и пыльном,
Слишком нездешни мы в царстве камня, решёток и стен...
Эти угрюмые здания кажутся склепом могильным,
Давят крылатые грёзы копоть и крики сирен.
Звучная песня о счастье здесь умолкает бессильно”.
Романтизм юного поэта не носил бунтарского характера. Ю. Сопов явно был “не Байрон”. С другой стороны, при всей его склонности к символизму, в нём не было настойчивой силы К. Бальмонта (вспомним знаменитое: “Я в этот мир пришёл, чтоб видеть Солнце...”). Поэзия Ю. Сопова пронизана явственным ощущением трагизма и времени, которое приходилось проживать, и собственной судьбы. Таким же ощущением напоены стихи и Георгия Маслова, его собрата по судьбе. Но если муза Маслова “рвётся к гибели”, то муза Юрия Сопова более склонна к созерцательности. В стихах поэта много внутреннего достоинства, чести. Он говорит о себе:
“Я золотистый рыцарь, жизнь посвятивший мечте.
“Светлый луч во мраке” — девиз на моём щите”.
Казалось бы, за подобным заявлением должен идти поэтический рассказ о героических похождениях странствующего рыцаря. Однако наш поэт — ещё юноша. Он не в силах подняться “над схваткой”, чтобы взглянуть на происходящие события с высоты птичьего полёта. Оглядываясь вокруг, он видит, что “с севера тянутся тучи, как крови застывшей сгустки, // Счастья ключ золотистый запружен в самом устье. // Вянут листья дневные на дереве вечных времён, // И ветви совсем сухие видны со всех сторон”. Ввиду надвигающейся непогоды (читатель понимает аллегорию автора, его намёк на негативные общественные перемены), рыцарь готовится умереть “на своём Россинанте, по дороге к златой стране, где умеют ценить героев”. А пока смерть не пришла, он печально отмечает происходящее: “Мой меч заржавел в ножнах, седина в волосах серебрится, // Пернатый шлем и латы протёрлись во многих местах, // И кажусь я смешным и жалким, и зовут меня Дон Кихотом”. Но если “рыцарь печального образа” вызывал смех и сочувствие своими действиями, то Ю. Сопов даже и не помышляет ни о каких сражениях — ни с настоящим противником, ни с ветряными мельницами. “Рыцарь красив на турнире” — заявляет он, не признавая ристалищем братоубийственную гражданскую междоусобицу. Когда человек не в силах разобраться с явью, его удел — “мир волшебно-прекрасных видений”... (Кстати сказать, “рыцарская тематика” была близка и Игорю Славнину, который, как уже говорилось, был для Ю. Сопова чем-то вроде учителя. Так, в архиве А. Сорокина есть автограф триолета И. Славнина. Он начинается так: “Я похож на старинного рыцаря, // Опьянённого радужной степью”. Под автографом аннотация: “Он был рыцарем при короле шестой державы Антоне Сорокине. Антон Сорокин”).
Однако для современников Ю. Сопова его облик ассоциировался с другим персонажем, созданным воображением поэта. Г. Маслов в уже упомянутой посмертной статье знакомит читателей с неопубликованной поэмой Ю. Сопова “Артюр Рембо”. Автор отмечает, что “образ Рембо у Ю. Сопова вряд ли совпадает с историческим его лицом. Тем не менее этот суровый мечтатель, схваченный строками капризными и певучими, надолго остаётся в нашем воображении”. Каков же, по мнению Г. Маслова, словесный портрет “сурового мечтателя” Ю. Сопова?
“Лицо порочного ангела,
А рот зовёт и ворожит.
Туманы призрачной Англии
Легли на матовой коже.
Большие глаза с ресницами,
Как чёрные звёзды с лучами.
Стихи изумрудными птицами
Прилетали к нему ночами
И пели странные песенки
С капризным неровным напевом,
А феи по шёлковым лесенкам
Уводили его к королевам”.
Вчитываясь в почти дословное изложение поэмы Г. Масловым, испытываешь всё нарастающее недоумение. Всё отчётливее возникают в памяти фрагменты прекрасной книги Леонида Мартынова “Воздушные фрегаты”, где он пишет, в частности, и о Рембо, и о... Сопове. Для Л. Мартынова, как и для Ю. Сопова, А. Рембо был одним из кумиров. “Та современная моей молодости поэзия, — пишет Л. Мартынов, — на которой я воспитывался, росла и под знаком Рембо. Под знаком либо приятия, либо отрицания Рембо. О прекрасном Рембо мне, ребёнку, подростку, рассказывали, будто о герое печальной сказки, такие дорогие мне мудрые пестуны, как Иннокентий Анненский и Валерий Брюсов”. За что же “отхлестал” покойного Сопова его маститый собрат? “Бурный протест вызвала у меня, — пишет Л. Мартынов, — попытка Юрия Сопова, сибиряка колчаковских времён, изобразить Артюра Рембо торговцем людьми и слоновой костью, окружённым в Африке рабынями с глазами агатовыми и возвратившимся из Африки “в новенькой форме поручика” спасать Францию в дни первой мировой войны”. Ю. Сопов явно не заслужил “бурного протеста” Л. Мартынова. Его Артюр Рембо — не документальный портрет, а художественный образ. У Сопова Рембо — “пятнадцатилетний подросток”, “надменно-заносчивый юноша”. Он ищет повсюду свою Коломбину. В угарном Париже он “белый клоун-поэт”. Он — Пьеро. Поиски Коломбины уводят его, “усталого и печального, с остывающим взором” в Африку. В поисках прекрасной дамы, у которой “в волосах перо”, а “в глазах свет”, он надевает пробковый шлем. Он всюду “огнём и железом выжигает имя Рембо”. Но ему не нужен ни “белый дворец, окружённый пальмами”, ни “маленькие рабыни с глазами агатовыми”. Он ищет свою Коломбину и, не найдя, умирает от горя. Сопов скорбит по его смерти, и в его воображении Рембо воскресает то в “новенькой форме поручика”, то в “кожаной куртке авиатора”. Коломбина для Сопова — это Франция, которую надо было спасать, оставаясь с нею, а не уезжая на Замбези.
“Неужели Вы струсили, безумный мечтатель?
Неужели Вы можете умереть рабом?
Забывший родину — подлей, чем предатель,
Артюр Рембо! Артюр Рембо!”
В этой поэме Ю. Сопова отразились его, глубоко личностные, размышления о России и о своей роли в её судьбе. Конечно, Ю. Сопов не стремится изобразить Рембо, как хотелось бы Л. Мартынову, “революционером, бунтарём, певцом Парижской Коммуны”. Но он и вовсе не стремится выставить своего кумира “декадентом и модернистом в самом наинегативнейшем понимании этого слова”. В поэме Ю. Сопова А. Рембо — вечный символ человека без родины, скитающегося по свету в поисках недостижимого.
“Чёрная кожа спрятала
Седых висков серебро.
Гладкий шлем авиатора –
Как шапочка у Пьеро.
Воротник из белого меха
Походит на большое жабо.
Куда Вы хотите ехать,
Капризный Артюр Рембо?”
Однако, как бы литераторы ни теоретизировали, выискивая то, что их разделяет, творчество делает их конгениальными. Один из вариантов перевода предпоследней строфы “фантасмагорического” “Пьяного корабля” Артюра Рембо в переводе Л. Мартынова звучит так: “И если жажду я воды Европы, так пускай уж — холодной, чёрной, в выбоинах мостовой, где ты, дитя, грустя, присев на корточки, пускаешь, как майских мотыльков, кораблик хрупкий свой!”. Легко читаемый смысл этих строк был близок, понятен и дорог и Леониду Мартынову, и Юрию Сопову...
При чтении поэмы “Артюр Рембо” вспоминается пушкинский “рыцарь бедный, молчаливый и простой”, который имел “одно виденье, непостижимое уму”. Да и уже знакомый нам Дон-Кихот, увиденный и по-своему интерпретированный Ю. Соповым.
Г. Маслов называл шесть известных ему поэм Ю. Сопова. Видимо, все они остались неопубликованными, за исключением обильно процитированной Масловым поэмы “Артюр Рембо”. Среди текстов Ю. Сопова, появившихся в печати, есть немало вполне законченных вещей. В их ряду нельзя не назвать книжку “Сказка прошлого лета”. Книжка издана в 1917 году в Омске никому не ведомым книгоиздательством “Арус”. “Сказка прошлого лета” — это своеобразный поэтический дневник. Книга поделена автором на десять глав. Они, в свою очередь, разделены на двенадцать датированных записей. Лирический герой “Сказки” рассказывает историю своего столько же бурного, сколько мимолётного романа, оставшегося в “красивом прошлом”. Он “одинок и грустен”. Ушедшая первая любовь заставила его тяжко страдать. Однако он хочет, пробуждая воспоминания, “до боли пережить всё вновь”, мечтает о встрече с новой “феей”. И вот желаемая встреча состоялась. Сказочные грёзы, преклонение перед волшебной мечтой быстро превращаются в “красные маки звериной страсти”. Результат плачевен: “Пламенем низменной страсти храм Светлой Грёзы сожжён, // Детских мечтаний святыни стали нелепо смешны”. В завершении “Сказки” поэт опять томится “острою тоской” и мечтает о новой встрече. Книжка точно, откровенно и без романтического флёра передаёт процесс трансформации юношеских идеалов.
Поэтическое наследие Ю. Сопова весьма неоднородно. Некоторые стихи, конечно же, ещё не совершенны. Их автору не всегда хватало музыкального слуха, чтобы услышать диссонанс в звучании подобранных рифм, не хватало, может быть, начитанности, а, может быть, просто литераторской интуиции, чтобы убрать из некоторых опубликованных текстов очевидную лексическую несуразицу и размытость как образной выразительности, так и вызывающего её к жизни чувства. Однако упругое образное письмо некоторых других стихотворений из сибирской периодики (например, “Легенда об Ингоде”) позволяют уверенно предположить в Ю. Сопове задатки большого мастера слова.
Понимая, что ему ещё предстоит пройти все стадии профессионального роста, Ю. Сопов ставил перед собой конкретные задачи, искал и находил для себя достойные ориентиры. Так, если Артюр Рембо — поэт, чей трагизм судьбы гипнотически завораживал и притягивал, заставляя думать о себе больше как о человеке живущем, нежели чем о пишущем, то Эмиль Верхарн вызывал восхищение у Ю. Сопова именно как художник слова. В очерке “Нет того, кто бы мог”, подписанном псевдонимом “Михаил Югович”, автор с сожалением отмечает, что среди его современников нет никого, кто бы “смог откликнуться полнозвучным эхом на громовой призыв встающих масс детей, земли и грохочущей стали”. Эмиль Верхарн, по мнению Ю. Сопова, единственный человек, который, подобно титанам эпохи Возрождения, объединял в себе чрезвычайную силу духа и мощный дар Слова. У Верхарна, по мнению автора статьи, “каждое слово, каждый стих звучит и звенит как язык железа под ударами молота”. Его поэмы созданы “из крови и гнилых досок эшафота, — поэмы, где кричат мускулы под ножом гильотины, где дикими кошмарными цветами поднимаются на пиках чьи-то головы, где серебристыми голосами поют колокола”. Кстати сказать, преклонение перед Э. Верхарном не было исключительной особенностью литераторских пристрастий Ю. Сопова. На страницах газет в те годы его имя повторялось снова и снова. Маститые поэты предпосылали своим стихам эпиграфы из Верхарна. Один из них, подписавшийся псевдонимом “Ad astra” (что в переводе с латинского означает “К звёздам”), даже посвятил памяти кумира свою поэму. Но для нашего героя мощная экспрессивная выразительность поэтического языка Э. Верхарна была в то время недостижимой вершиной. Болезненная эмоциональность характеризирует мироощущение лирического героя молодого поэта. Порой она приобретает характер мучительной экзальтации. В стихотворении “Фабрика”, например, причудливо сплелись литературные влияния В. Брюсова и раннего В. Маяковского (если, конечно, эрудированность Ю. Сопова включала в себя творчество этих поэтов) и плоды собственной ранимой “душевной организации”. Автор живописует чудовищную картину злобно настроенного по отношению к человеку мира. Дождик плещется, “злорадствуя”; окна, “покрытые копотью”, смотрят на улицу “со злобою”. Ветер “гудит, надрывается, песни слагает неспетые”. Трубы “как руки воздетые, в небо с мольбой поднимаются”. Сама же фабрика — “алчная, злобная, длинная”, воплощающая собой весь ужас, который может испытать человек, “фабрика двери разинула, // Точно чудовище, ждущее // Жертвенной крови невинного”.
Анализируя поэтическую часть литературного наследия колчаковской Сибири, приходишь к выводу, что Ю. Сопов по своему поэтическому мироотношению был близок к литераторам, в силу своего дарования занимавшим наиболее заметное место в художественном бомонде — Г. Вяткину и Г. Маслову. Но и рядом с ними он не теряет своего лица. Его муза как бы парит над схваткой. Она хочет коснуться земли. Однако соприкосновение с землёй вызывает у неё тягостный стон — под ногами то вулкан, то зыбь, а в воздухе — ядовитый туман. Она поднимается над землёй — но увиденное внизу заставляет её звать “рыцарей нежности” в “Крестовый поход”, ибо пришло “время гнева”... Думается, присуждение Ю. Сопову первой премии в номинации “лучшее стихотворение” за “Золушку” на конкурсе, объявленном и проведённом в 1919 году журналом “Единая Россия”, было вполне заслуженным признанием его таланта, а не только скорбью по его безвременно оборвавшейся жизни.
Ю. Сопов пробовал себя в разных формах — создавал поэмы и большие стихотворения, баллады и сонеты, экспрессивные картинки и лирические пейзажи. 30-го августа 1918 года Юрий Сопов написал “Сибирский гимн”. Осознавая важность создаваемого им текста, он подписал его своим настоящим именем — Пётр. Судя по качеству автографа, сохранённого А. Сорокиным, работа над текстом “Сибирского гимна” осталась незавершённой.
“Ветер шумит над урманами,
Стонет в бескрайней степи;
Выйдем лесными полянами —
Там, за ночными туманами,
Враг обозлённый не спит.
Стаями встанем крылатыми.
Буйно поднимется новь,
Зарево вспыхнет закатное.
Будет нам крепкими латами
Наша святая любовь...”
Далее говорилось о готовности погибнуть за “бело-зелёное знамя в яростном диком бою”, оставаясь “безумно-влюблёнными // В светлую вольность свою”...
Вс. Иванов вспоминал, что Ю. Сопов написал стихи на выход в свет “однодневной” газеты “Согры” (Вс. Иванов сумел выпустить один-единственный номер). Для второго номера Ю. Сопов принёс стихи, казавшиеся Вс. Иванову “программными, согринскими”:
“Цвета зелёной кобры
Юная поросль “Согры”.
Время чёрные крылья раскроет,
Деревьями станут ростки.
От далёких и юных героев
Останутся гнилые куски.
Их затопчут забвенья копыта,
И “Согры” будут забыты”.
За три неполных года (1917 — 1919) Ю. Сопов опубликовал около 30 стихотворений. Он печатался и в “Известиях” Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, и в колчаковских “Сибирской речи”, “Заре”, “Русской армии”, журналах “Единая Россия”, “Сибирский рассвет”. Содержание опубликованных в этих изданиях стихотворений не позволяет отнести его ни к одной из политических партий.
Когда Вс. Иванов перед своим бегством из Омска, имея на руках фальшивый паспорт, предложил Ю. Сопову устроить такой же, “он печально улыбнулся и сказал: “ — Может быть, нам и не нужно бежать, а это наваждение само убежит от нас?”. “Наваждение убежало, — пишет Вс. Иванов. — Но оно унесло и превосходный, очень оригинальный поэтический талант Сопова”.
...А о том загадочном взрыве в резиденции Верховного Правителя, в котором подозревали Ю. Сопова, омские старожилы помнили многие годы. Только вот рассказывали по-разному.
Наталья Георгиевна Линчевская — старший архивист Государственного архива Омской области, прекрасный человек — по моей просьбе отыскала в своём личном архиве воспоминания участницы Гражданской войны Марии Петровны Гончаровой-Лисиной. В том же 1978-м году, когда Георгий Иванович Сопов решился передать музею ценнейшие материалы о погибшем во время взрыва брате, Мария Петровна написала воспоминания о своей “тревожной молодости”. Она помогала партизанам и была по их рекомендации определена в услужение к купцу Л. А. Мериину, чей дом был отделён от усадьбы, где проживал А. В. Колчак, всего лишь кирпичной стеной. Поселили Машу на сеновале над каретным сараем, с которого была видна “вся территория Колчака”.
Однажды, рассказывает Мария Петровна, “хозяйская девочка шести лет играла во дворе на песке и вдруг закричала: “Маша! Маша!..”. Я на кухне гладила бельё, тут же выскочила на крыльцо. Она кричит: “Самолёт летит!”. Самолёт кружит над территорией Колчака, видно, снижается, и сразу вверх, и улетел. Я скорей вернулась на кухню — утюг углями горел, я торопилась, и только шагнула на порог, как раздался взрыв. У меня в глазах как будто косяки окон сошлись вместе. Стёкла посыпались, а с потолка штукатурка обвалилась... Девочка на улице заревела, и хозяйка побежала к ней...”.
Генерал, который жил по соседству, рассказывал потом барыне, что “красные” “рассчитали правильно, но Колчак задержался на вокзале”. Мария Петровна помнит, как “на одре везли двух убитых, закрытых брезентом”. По обеим сторонам улицы “встали солдаты с винтовками”. Потом Мария Петровна узнала от партизан (их она называет “ребята”), что “при взрыве убиты два офицера”.
Так к туманным намёкам на взрыв, подготовленный большевиками, добавляется версия с бомбардировкой... Но как бы ни обстояло дело в действительности, единственным “ощутимым” результатом взрыва останется нелепая смерть человека, далёкого от политики, мечтателя-поэта. Он начинал свою жизнь, словно “в полусне”, в мире “волшебно-прекрасных видений”. Но так и не успел проснуться...
Трагическая гибель друга заставила Г. Маслова перечитать рукопись его поэмы “Артюр Рембо”. В финале поэмы Ю. Сопова есть такие строки:
“Негры сказали: — Рембо умер.
Но это неправда. Поэты бессмертны”.
Георгий Маслов, заканчивая свою статью о Юрии Сопове, писал: “Да, поэты бессмертны. И для вас тихие речные излучины, полные камышом и лилиями, лёгкая лодка, удочки и карабин навсегда сплелись со стихами Ю. Сопова. Мы будем его слышать в вечернем шуме, в таинственных вздохах речного ветра”.
...Мир вам, всем, в ком жила живая душа, кто нёс добро и страдал от зла и жестокосердия. Да будет память о вас долгой и доброй. Да уйдут в беспамятство лишь «блаженные, нищие духом». Да воцарятся на Земле светлые золотистые рыцари.
Потому что ПОЭТЫ БЕССМЕРТНЫ.
__________________
Автор благодарит за информационную поддержку И. Г. Девятьярову, Н. Г. Линчевскую, А. П. Ракову, И. Ф. Петрова, С. Н. Поварцова.
