Родился я на Украине в селе Добровеличковка в 1928 году. В Москву меня привезли, когда мне было месяцев восемь. И помню я себя уже на второй Черкизовской в районе, который назывался Черкизово. Деревянные дома, сады с яблонями, с грушами, вишни. Отец купил маленькую комнатку метров 7 с большой печкой, которая занимала полкомнаты. Типа голландки, но готовить на ней нельзя было. Это был огромный деревянный дом, купеческий видно. А после революции его естественно заняли жильцы. Хозяевам оставили две комнаты только.
Потом отец как-то добился и дом стал ЖАКТом. Это как теперешний ДЭЗ. Красивая, зеленая улица, никаких асфальтовых дорожек. Тропинки, трава. В конце улицы колонка водоразборная. И вот эта маленькая, уютнейшая комнатенка, где я спал на каком-то деревянном сундуке за печкой.
Леша 2 года 3 месяца с родителями
Отец работал на 37-ом заводе, который делал танкетки. Там, на второй Черкизовской я был определен в детский сад, где моя мама, Полина Ефимовна работала воспитательницей. На втором этаже была наша группа. А во дворе такой садик небольшой. Вот так и шло детство. Я помню, как выходила вся улица играть в лапту начиная с нас, маленьких мальчишек и заканчивая взрослыми дядьками. Как-то были вместе все. Там же на Второй Черкизовской мне подарил отец мой первый велосипед такой подростковый. Украина назывался. Купили мы его на Преображенской улице в магазине, который называется сейчас Спорттовары. Тогда не помню, как назывался. Много чудес было связано с этим велосипедом. Помню, когда только учился на нем кататься, сбил женщину, которая шла с коромыслом. Но не было никакой ярости с ее стороны. Как-то отделались шутками. Помню разбил футбольным мячом окно в доме богатом за большим забором. И отец пригласил стекольщика. Тогда часто на улице можно было увидеть стекольщика. Он вставил стекло, и этим инцидент был исчерпан. Там все было на Второй Черкизовской. Там и в школу пошел. Там много друзей было.
Помню 37-ой год. К нашим соседям приехала машина черная М1. Был долгий обыск. А у них комнатка еще меньше нашей была, метров пять наверное и книги, книги, книги. Они втроем жили - он, его жена и дочка. Его Илюша звали. Он был инженером. И вот я присутствовал при допросе. И меня не отгоняли.
А какой-то в сером плаще все время спрашивал: «А это что за книги, а это что». Илюша отвечал - это техническая литература, это тоже техническая. Какие-то там были схемы, планы. Их было двое. Они были в серых плащах. Помню, как его уводили через двор. Его увезли, потом исчезла его жена и дочка. Дочка была очень красивая маленькая девочка. Мы с ней дружили и, по-моему, даже любили друг друга. И она исчезла эта семья. В 37-ом году.
А вот еще более ранние воспоминания. 34-ый год. Зима морозная, стужа, ветер какой-то пронизывающий. И мы с мамой бежим. У нас на Большой Черкизовской был сквер. Огромные липы. И вот в центре этого сквера недалеко от Преображенской площади был единственный на весь район такой четырехугольный громкоговоритель. И вот, когда мы добежали, там уже стоял народ. Много народа и слушали, слушали. Это было сообщение о покушении на Сергея Мироновича Кирова. Вот такое воспоминание. Какая-то была заснеженная улица, морозная. Люди слушали, многое не понимали, естественно. Но было ясно - убит Сергей Миронович Киров.
1934 год, Крым, Ялта, детский санаторий
Москва была голодная в то время. Хлеб был по карточкам. Я помню мы с мамой везли издалека на санках из деревни Калошино картошку, ее продавали прямо с вагона поезда. И вот мы целый мешок купили и так обрадовались. Она очень дешевая была. И вот я толкал санки сзади, а она за веревочку тянула. И вот мы радостные пришли домой, нажарили картошки. Это было весело, это было сытно. И мы ждали отца с работы. Он приходил поздно с работы. Люди тогда много работали.
Помню еще довоенные демонстрации. Мы приходили, наверное, в половине седьмого утра с отцом на завод. А во дворе завода недалеко от ворот были накрыты столы, самодельные тесовые столы из досок, кое-как сколоченные. На них были бутерброды и лимонад. Такой был завтрак для рабочих перед демонстрацией. Все пили, закусывали, шутили. Потом под какую-то команду строились в колонну. И под звуки оркестра колонна 37-го завода двигалась к Красной Площади. Демонстрации длились весь день. Мы выходили примерно в 7 утра и приходили в 7 вечера. И все пешком. От Преображенки пешком до Красной Площади. Веселые были демонстрации. И Сталин. Отец посадил меня на плечи, чтоб мне виднее было. И вот я впервые увидел Сталина. В его знаменитой фуражке, шинели. Он махал рукой, приветствовал. Прикладывал к козырьку ладонь.
А еще помню открытие метро Сокольники. И вот мы часа четыре стояли в очереди, чтобы попасть в метро. Очередь начиналась от входа в парк Сокольники и длилась до вестибюля метро. Мы очень устали в этой очереди, но потом когда вошли, это было незабываемое впечатление. Мы такого никогда не видели. Белоснежный кафель. Все блестело, все красиво было. И эти вагончики красивые такие. Мы ехали до следующей остановки, потом выходили, смотрели, ждали следующего поезда. Садились на него и ехали до следующей остановки. И так мы ехали до Парка Культуры.
Это была первая ветка - от Сокольников до Парка Горького. 1935 год. А зимой около метро продавали всегда, помню, булочки с котлетой. 20 копеек, кажется, это стоило. Любимое кушанье было до войны. Котлеты, помню, сочились. А булочка была мягкая-мягкая. И это было очень вкусно. А котлеты тут же готовили на какой-то примитивной плите. И было много таких деревянных палаток - деревяшек.
А мороженое у нас на Большой Черкизовской продавали на углу. Там сейчас находится Кондитерская. Стоял мороженщик. И вот у него такие были приспособления. И за 20 копеек и за 60 и кажется даже маленькие за 10. Такие маленькие кружки. А мы мальчишки хулиганили. Мы брали 3 копейки, натирали их ртутью с одной стороны и с другой. И, вроде когда подаешь орлом, казалось, что это 20 копеек. Ну, иногда это проходило, а иногда он очень бранился.
Там же на 2-ой Черкизовской и первый костюм сшили, детский. Бриджи и пиджачок. У какого-то знакомого портного еще по их родине - Добровеличковке. Помню первую фотографию на Преображенском рынке. Там в углу стоял фотограф. Зимой это было. Сфотографировались с отцом с санками, помню. Отец очень любил меня и в детстве, и до самой своей смерти. Был очень предан мне и очень любил. Так вот, на этом базаре было столько снеди и летом и зимой. Это был замечательный рынок. Всегда был полон каких-то продуктов. Какое-то изобилие было на этом рынке.
А потом мама каким-то образом задумала обмен. Куда-то ходила в обменное бюро, и мы в сороковом году переехали в Сокольники на Малую Оленью улицу в двухэтажный деревянный домишко. Там мы жили на втором этаже. Это уже была побольше комната, метров двадцать. Папа ее перегородил, у меня получилась отдельная комната. Было много окон. На Черкизовской было одно окно - венское оно называлось. Я вылезал из него прямо на огромную грушу. Здесь этого не было. Здесь уже было поближе к центру. До метро Сокольники пешком ходили. Появились новые знакомые, новые лица. Там же и война застала.
Бежали все безумно. Сначала проснулись все - смотрим какие-то маленькие самолетики, какие-то гудки были. Потом оказалось, что это ложная тревога, учебная была. Потом все побежали днем к Сокольникам. Там был вот этот раструб знаменитый - громкоговоритель у входа в парк Сокольники. И вот люди слушали этого запинающегося человека. Это Молотов был. Он говорил о том, что началась война. Мне лично не понятно было, что это за война. Ведь мы знали - если завтра война, если завтра в поход, то мы разгромим врага на его территории. Много было фильмов об этом.
А первый свой фильм я увидел на Большой Черкизовской. Это был фильм "Федька". Отец ушел, оставил меня - думал, что я заснул. Ушел в кино. А я проснулся и догадался, что он пошел в кино. Я прибежал в "Орион". Это на Преображенской площади. И плача, попросил билетёршу пропустить меня в зал. Она меня пропустила и вот в этом темном зале я подсел на свободное место. И - о, чудеса! Рядом сидел отец. Фильм был про партизан. Потом были "Дети капитана Гранта" и другие. Часами стояли в очереди, чтобы купить билет. Очередь заворачивала от кассы во двор и долго длилась, и мы стояли.
Война. Все было понятно и не понятно. Началась новая жизнь, военная жизнь. Сразу все исчезло почему-то из магазинов. Появились коммерческие магазины. Прекратилась учеба в школе. Хорошо помню 16 октября 1941 года. Мы с братом с двоюродным, с Вовкой - он старше меня был на два года. Мы поехали на Комсомольскую площадь на трамвае. И вот мы там увидели этот знаменитый день паники 16 октября. Вот там, где сейчас проезжают машины - там сейчас двустороннее движение под железной дорогой там затор был. Все направлялись в наш район. Эвакуировались. Военные на лошадях, машины. Все это застопорилось. Шум, гам, пистолетные выстрелы, мат, ругань. А гаишников не было в то время еще. Какой-то пьяный мужик попросил нас, чтоб мы помогли ему взвалить на спину мешок с колбасой.
И мы помогли ему, а он пьяный в дугу был.
В Москве появились старички в котелках, собольих шубах. Они ждали немцев. Мародеры появились. Грабили магазины, витрины грабили. И продовольственные и промтоварные магазины. Шел слух, что кто-то ворвался в Мосторг в центре Москвы. Говорили, даже пианино оттуда вывезли. А там, я помню, до войны мы с отцом были и купили велосипед уже взрослый. Тоже фирма "Украина". И вот там же на складе мы его собрали, педали привинтили, оттерли его от смазки, и я поехал через весь центр домой на Малую Оленью. Еще помню, боялся, что меня милиционер остановит, потому что в то время владельцы велосипедов имели номерные знаки. Их приворачивали к седлу на проволочках.
У нас на Малой Оленьей была компания велосипедистов, а предводитель у нас был замечательный парень татарин. Он тогда уже в институте учился. Мы ехали в Сокольники. И в футбол там играли. Я был вратарем конечно же. Я болел за "Спартак" всегда. Первый мой матч я смотрел на стадионе "Сталинец". Сейчас "Локомотив". На открытии его конная милиция вокруг стояла. Смотрели, чтоб никто без билета не прошел. А мы. мальчишки с Черкизовской ухитрялись под лошадью прошмыгнуть, потом на забор и там уже находили места. Тогда все болели - кто за Динамо, кто за Спартак. Две главные московские команды. За Спартак болели все такие москвичи-москвичи.
Итак, война. Школы закрылись. Начались слухи о том, что метро собираются затопить, пустить туда воду из Москвы-реки, чтобы не досталось врагу. Потом появились приказы - взрослые их читали, в них говорилось, что шпионов будут расстреливать на месте. И паникеров. Был такой приказ Сталина. Он тогда был верховным главнокомандующим.
В 14 лет я пошел работать в парк Сокольники учеником электрика. В мои обязанности входило менять батареи в телефонах. Там были такие местные телефоны без набора для связи между зданиями. Там много было на территории парка бараков. Там жили люди, работавшие в тепличных хозяйствах.
Потом открылись школы, но уже гимназии. У нас в гимназии был кружок художественной самодеятельности.
Моим приятелем по драмкружку был Юра Чулюкин, который потом стал известным режиссером. И мы с ним играли известную сцену из спектакля "Фронт" Корнейчука. Этот спектакль тогда поставили в Малом театре, и я его тогда впервые увидел во время войны. И вот мы играли сцену из этого спектакля. Там два разведчика играют в шахматы. И вот между ними происходит такой умный разговор о том, что они пешки и за нас играет Сталин, а за вас Гитлер. Такая, довольно таки интересная сцена. Руководителем драмкружка был наш военрук. И мы показывали наш спектакль девушкам - ходили в женскую гимназию. Потом у нас был совместный спектакль.
А потом я пошел работать уже на серьезный завод. К нам в гимназию пришел человек в штатском и сказал, что страна нуждается в нашей помощи. Было предложено нам три завода на выбор - Геофизика, Красный Богатырь и еще какой-то. Я выбрал Геофизику. Тогда, во время войны он 589 назывался. Это был оптико-механический завод, и там я работал сначала учеником слесаря, потом учеником шлифовщика. Потом стал сборщиком-механиком. И работал там до окончания войны. В 21 цеху. Наш цех делал киноаппараты.
У нас была отличная компания из заводских ребят. Я играл в футбол за заводскую команду. Тренировались мы на стадионе "Спартак" в Сокольниках. Я был правым защитником. Вратарь там уже был настоящий.
Как то на Первое мая - это был 1944 год мы с нашей заводской компанией собрали все свои карточки, накупили всего и пошли в гости к нашей подруге, ее звали Клава.
Клава, подруга Алексея
Она работала закройщицей в ателье. И вот мы всей компанией поднимаемся к ней - она жила в доме напротив теперешнего Зенита на втором этаже. На лестнице нас встретили какие-то люди. Не остановили и пропустили в квартиру. И вот мы заходим и видим - она лежит в луже крови в красном бордовом платье. И все как в тумане. Потом нас сразу всех повели в ближайшее отделение милиции. И начались допросы. А утром нас всех отпустили. Оставили одного только ее брата родного. Он сознался в убийстве. Он убил ее топором сзади, когда она причесывалась. Потом были похороны. Хоронили ее здесь на Преображенском кладбище. Это была трагедия для меня, да и для всей нашей компании. Это был ужасный период. На нас пальцами показывали. Весь район знал. Это кошмар был. Война должна была вот-вот закончиться. Она была такая интересная. Ей было 18 лет. Она была на 2 года старше меня. Вот такая трагедия случилась у меня в шестнадцать лет. Вот такие воспоминания.
Леша с родителями, 1934-35 гг.
А потом кончилась война. И я решил стать артистом. Пошел в театр ТЮЗ. Театр был в эвакуации. Никого артистов не было. У мамы была приятельница, и ее сын работал уже в этом театре во вспомсоставе. И мама говорит - Леш, ты иди, попробуй устроиться в этот театр. Мама очень хотела, чтобы я стал артистом. Ну, я хорошо читал стихи и в самодеятельности участвовал. И я туда пошел. И вот, я помню, директор там был Зубов и Гричко - художественный руководитель. Он был в сценических сапогах из реквизита. Высокий такой был интересный человек. Написали они мне справку, что я принят в труппу ТЮЗа на должность актера. Прихожу я с ней на завод в отдел кадров. Там сидел у нас представитель ЦК. Он говорит - ничего у тебя не получится. Приказ ты видно читал, но невнимательно. Там написано, что завод отпускает на учебу, но только в технические вузы, а ты собрался в гуманитарный. Нам нужны инженеры после войны, геологи. Страна в разрухе, а ты собрался в гуманитарный. Я говорю - извините, я Вас понял, товарищ полковник. А сам думаю - слава тебе Господи, подсказал. Сажусь на трамвай, метро, приезжаю в нефтяной институт имени Губкина. Меня сразу же оформляют на подготовительное отделение. Аттестат об окончании школы у меня был с собой. Я ее закончил при заводе за полтора года. Короче, мне дают справку, что я зачислен в ин-т им Губкина на подготовительное отделение с профилем с каким-то там написали. И я уже к концу рабочего дня привожу в отдел кадров эту справку, и начальник мне говорит - ну ты Остап Бендер. Ох, пройдоха! И написали мне в трудовой книжке - уволен по собственному желанию в связи с уходом на учебу. Потом я учился в этом институте весь сорок пятый год. Но в технических предметах я ни бум-бум. А в сорок шестом во время приемных экзаменов в институты я подал документы во все театральные институты, которые были в то время. Но, к сожалению. нигде не прошел. Тогда мне мой приятель Севка Ларионов говорит - сегодня последний тур в училище Михоэлса на Кузнецком мосту. Я прибегаю туда, поднимаюсь на второй этаж. Там идут экзамены. Я постучался в дверь. Выходит какая-то женщина в очках подслеповатая. И спрашивает меня - что Вы хотите, молодой человек. Я ей что-то наплел и показываю свои документы. Она говорит - пишите заявление. Может быть, Вас послушают, потому что идет уже предпоследний номер. А я посмотрел через приоткрытые двери - там полный зал народу. За столом большая комиссия. А мне было все равно. Я знал, что меня не примут. Поэтому я с легкой душой пошел. Меня вызвали последним. Я вышел на освященную сцену. И увидел много народу в зале. За столом сидят Михоэлс, Зускин. Курс набирала Азарх. жена Грановского. Михоэлс подозвал меня к столу, за которым сидела приемная комиссия. Спросил о моих отметках по русскому и литературе, об участии в худсамодеятельности. Короче, я прочел басню Михалкова и рассказ Зощенко "Монтер". Исполнил танец и ушел. Чувствую, залу я понравился. Через минут 20-30 вывесили список поступивших. По алфавиту смотрю, моей фамилии нет. И отошел в сторону. А одна девушка говорит - молодой человек идите сюда. Вы что не видите, Вас же внизу допечатали. Вы себе не представляете, что творилось в танцзале. Кто-то сел за фортепиано, тут начался такой бешеный порыв танца, песни. Это было прекрасно! это было начало театральной жизни. Александра Вениаминовна Азарх, наш педагог, выпускала курс и ставила им спектакль "Молодая гвардия". Гриша Лямпе играл там Олега Кошевого. Ульяну Громову играла его жена, Любочка Козачек. А мы первокурсники тоже участвовали. Мне досталась роль унтера Фенбонга. На премьере присутствовал почти весь театр. И, конечно, Соломон Михайлович Михоэлс, Зускин. Помню, было очень жарко. Весна была жаркая, духота была в зале. Спектакль был принят хорошо, и все участники спектакля были зачислены в труппу ГОСЕТа.
Первый курс МГЕТУ
Театр был очень яркий. Замечательный композитор был в театре Пульвер. Великолепная музыка. Было очень много хороших рецензий по поводу этого театра. И даже был награжден сталинской премией. Все было красиво, безоблачно. Я играл почти во всех спектаклях театра. Я все время был после занятий в училище в театре. Да и платили неплохо за участие в спектаклях. Я получал и стипендию и зарплату в театре. Но постепенно все стало угасать. Спектакли мало посещались. Помню, Михоэлс очень переживал, что евреи перестали ходить в театр. Началась такая полоса, что даже распространяли абонементы. Илья Эренбург, чтобы поддержать театр, купил 50 или 60 абонементов. Так многие писатели, поэты, композиторы-евреи поддерживали театр, чтобы он не развалился. Но, все равно театр угасал.
Театральный этюд на первом курсе
Итак, наступил 48-ой год, трагический год для театра. Соломон Михайлович Михоэлс уехал с известным балетным критиком Голубевым как члены комитета по сталинским премиям в Минск смотреть спектакль минского театра оперы и балета на предмет присуждения ему звания лауреата. И вот, 13 января 1948 года пришла печальная весть - погиб Соломон Михайлович Михоэлс, наш духовный отец, наш лидер, руководитель училища, руководитель театра. Привезли его в оцинкованном гробу прямо в театр. Во время прощания с учителем я участвовал в почетном карауле. Я внимательно смотрел на Михоэлса, и заметно было, что с одной стороны головы был какой-то пролом. Хотя все было загримировано, но все же можно было заметить. Потом мы с моим приятелем, Аркашкой Гейхманом выносили венки на улицу и увидели на крыше деревянного домика напротив театра седовласого человека со скрипкой. Он сидел на коньке крыши и играл известную еврейскую мелодию, которая называется "Плач Израиля". Там было много кинооператоров, которые все это снимали. Потом мы поехали в крематорий, где его кремировали.
После смерти Михоэлса театр приходил все больше и больше в уныние. Руководил театром Вениамин Зускин. Училищу было присвоено звание Михоэлса. Но упорно ходили слухи, что Михоэлс был убит органами государственной безопасности. Эти слухи ходили среди театральной общественности и везде мы слышали об этом. А за это в то время очень и очень карали.
И в 49-ом году закрыли театр как нерентабельный, закрыли театральное училище. И мы, студенты, проучившиеся 3,5 курса - нам уже остался дипломный спектакль. И нас просто вышвырнули на улицу. И мы с моим приятелем, оптимисты, пошли поступать в другие театральные училища, чтобы закончить образование. Моим приятелем был Зиновий Гензер, Зулька. Мы везде были вместе. Везде, конечно отказали нам. А волна пошла такого махрового антисемитизма в те годы. К евреям относились очень подозрительно.
Мы с ним везде получали отказ и решили последний удар сделать - поехали во ВГИК. Приехали подавать документы на режиссерский факультет к Сергею Герасимову. И вот жлоб, по другому его не назовешь, посмотрел наши документы и с ехидством спрашивает - а, извините, кто вы по национальности. А Зулька ему говорит - а ты не видишь, мы папуасы. И мы ушли. Короче никуда нас не приняли. Мы с ним пошли во Всесоюзный Заочный Юридический Институт при МГУ. Посещали свободные лекции. Чудесные интересные дисциплины там были. Посещали библиотеку. И в тот период я все время чувствовал за собой какую-то слежку. Да они особенно и не скрывали, что ходят за мной. Да и одна студентка что-то втесалась к нам в дом, старшекурсница. Втерлась в доверие к моей маме. Какое-то пальто ей подкорачивала.
А в стране тем временем процветал махровый антисемитизм. Был полностью арестован весь еврейский антифашистский комитет. 28 участников этого комитета были расстреляны на Лубянке. В том числе и Зускин. Михоэлс был объявлен врагом народа, пособником Израиля, ярым сионистом. Все это явление было подхвачено массой народа. Евреев начали игнорировать. всячески унижать.
Какие-то были стычки в трамваях, в метро. Готовилась массовая высылка евреев из Москвы в отдаленные районы Сибири. Мы с Зиновием Гензером были очень дружны с одним из артистов Еврейского театра Михаилом Израилевичем Шапиро. Это был очень красивый, сравнительно молодой человек без особенных актерских данных. Но был очень представительный и играл какие-то третьестепенные роли только за счет своей внешности. Он жил в общежитии при театре там же на Малой Бронной. Внутри двора театрального. У него была небольшая комната и у него был телевизор КВН, для нас тогда это было диковинкой.
И вот мы однажды были у него в гостях и по телевизору показывали чествование Сталина в день его 70-летия. Так вот этот Шапиро все время был в нашем кругу, в нашей компании. Мы вместе где-то гуляли, какие-то были застолья. И потом, когда меня, Зиновия Гензера и еще одного нашего студента арестовали, на Лубянке следователь открывал наше досье и буквально страницы зачитывал из того, что мы говорили при этом Шапиро. Он был кадровым сотрудником органов безопасности. Это была его работа по отправке людей на каторгу. Потом Талочка Михоэлс описывала в своей книге, что он тоже был вхож в дом Михоэлса, как и другие студенты - друзья Нины. Михоэлс жил рядом с театром. Там сейчас находится ТАСС. Это была какая-то темная, очень мрачная квартира. Короче Шапиро был внедренным офицером госбезопасности в труппу театра.
Лубянка. Бессонные ночи. Тогда это называлось сонотерапией. Они не били, но вызывали на следствие около одиннадцати вечера. Всю ночь допрашивали, не давали спать. Но что там допрашивать? Меня обвиняли в том, что я хотел первого мая 1950 года совершить теракт против вождя народов. По их отчетам получалось, что они меня во время арестовали, тем самым предотвратив покушение. А арестовали меня 4 апреля. Я подписал обвинение. Там было написано, что я проходя мимо мавзолея в девятом ряду хотел выстрелить в Сталина.
Абсурдность этого обвинения была очевидна. Но то, что я подписал, потом сыграло роль в досрочном освобождении. Это конечно был цирк, но цирк кровавый. Эти бессонные ночи, когда все уже вертится перед глазами, когда уже теряешь сознание от бессонницы. Но я очень благодарен следователю. Он объяснил мне условия игры - подпишешь, не подпишешь - это не имеет никакого значения. Если не подпишешь, мы из тебя сделаем калеку, и ты все равно подпишешь. И я решил - а зачем калечиться, если потом все равно подпишу. КГБ была четкой выверенной конторой. Не знаю, то ли гестапо копировало КГБ, то ли КГБ гестапо.
Все, что им надо было, они получали. Они делали процессы. А потом выяснилось, что у них было много планов. Известным специалистом по еврейскому процессу был там такой подонок, начальник отдела по особо важным делам Рюмин. Потом его расстреляли как собаку. Я отсидел на Лубянке месяцев 5, потом меня отправили в воронке на пересылку. А пересылкой была тогда Бутырская тюрьма.
Меня поместили в огромнейшую камеру - 3 яруса нар, одна параша. Ужас просто, ужас. Ну а потом потихоньку разгружали, разгружали, отправляя в лагеря. И меня однажды вызвали. Ну и как обычно - фамилия, имя. отчество. Завели в какую-то комнату, и офицер КГБ зачитал мне приговор ОСО - особого совещания при министре госбезопасности. Не было никакого суда. Было следствие, да и следствием это нельзя назвать. И вот он объявил мне, что в связи с молодым возрастом - мне было 22 года - мне дают всего навсего 10 лет лагерей. Сказал, что я смогу еще принести пользу Родине. Короче, 10 лет спецлагерей. И тут же. после приговора отправили меня на этап.
Засунули нас несколько человек в воронок и отправили к железной дороге, туда, где я недалеко жил. Я через щель видел, что мы проезжали по Проспекту Мира, потом проезжали под мостом, за мост. Такая была станция Николаевка. Это была погрузочная площадка. Туда подгоняли вагоны столыпинские. В купе набивали человек 25-30. Нельзя было пошевельнуться. На парашу выводили один раз в сутки. Никого я там не знал, никого знакомых не видел. И так случилось, что я когда оказался рядом с решеткой, отделявшей зеков от охраны, я спросил у конвойного, не знает ли он такого Вовку Котлярова. Он сказал, что знает, и спросил, кем я ему прихожусь. Я сказал, что это мой двоюродный брат. Тогда он спросил меня, не нужная ли мне какая-то помощь. Я попросил его чего-нибудь из еды. И он помог мне - выменял что-то из моих вещей на еду, когда поезд остановился. Наконец, мы приехали в Свердловск. Там пересылка была. Нас разгрузили с вагона, пересчитали, приказали сесть потом.
Тогда я впервые услышал такое - когда посты менялись, то говорили - пост по охране врагов народа сдан, пост по охране врагов народа принят. Эти слова унижали и уничтожали все человеческое. Я еще в вагоне поезда решил для себя - срок большой, надо не скатиться. а быть самим собой. А парень я был здоровый, физически подготовленный. Когда зашел в камеру, то обнаружил там ленинградскую партийную элиту - секретари обкомов и т.д. Сталин тогда повторно шерстил Ленинград. Сталин хорошо уничтожал тех, кто ему зад лизал. Все эти партийные люди пахали с нами, обычными зеками, в лагере за всю ивановскую. Никаких поблажек им не было.
Короче, я постелил в камере на полу свое полупальто - мест на нарах не было - и лег. Не успел лечь, ко мне подходит какой-то парень в галошах на босу ногу и ударяет меня по сапогу. И говорит – Слушай, мужик, тебе сапоги не жмут. Я говорю - да вроде нет, по размеру, а что. Он говорит - давай махнемся. Я говорю - ну давай пойдем махнемся поближе к свету. А свет был над парашей. Она была закрыта тяжелой металлической крышкой. Я говорю ему - ты мне поможешь снять их. Он - ну конечно. И начал снимать с меня сапоги. А я снял крышку от параши и ему по голове. Он так и лег рядом с парашей. А потом при перекличке его вынесли. Никто словом не обмолвился. Тишина была гробовая. Конечно, это может быть было неосмотрительно с моей стороны, но зато я не скатился.
Потом привезли в лагерь. Везли долгими путями. Приехали в Карагандинскую область. Северный Казахстан. Это был недостроенный лагерь - Луглаг. Зеки там достраивали. Обносили вокруг колючей проволокой и т.д. Лагерь был разделен колючей проволокой на 2 лагеря фактически - женская половина и мужская. А ворота были общие.
И началась моя лагерная жизнь. Я как-то сразу нащупал там самодеятельность. Лагерь был молодой. В составе лагеря были урки скурвившиеся. Как говорится, выкинувшие красный флаг. Они специально ушли в политику, чтобы попасть в лагерь к политзекам, к фашистам, как они нас называли. Таким образом, растворившись в этой массе, они сохраняли себе жизнь. Мой первый рабочий объект был - огромная каменоломня. Там были такие кадры, как я когда-то видел в кино. Наверху стоит охрана, а внизу копошатся военнопленные. Кадр был один к одному. Только вместо военнопленных - мы, зеки.
Мы расщепляли большие валуны на мелкие камни, потом грузили все на подводы. Потом туда загоняли самосвалы с вольнонаемными. которым доверяли. Это была моя первая работа в лагере. Потом был огромный глиняный карьер при кирпичном заводе.
А потом я познакомился с ребятами, которые играли на гитаре. И подошел к начальнику КВЧ. Говорю ему - почему у Вас в лагере нет самодеятельности. Он - а Вы чего. Я говорю ему - а я артист. Тогда он предложил мне организовать самодеятельность. Я – конечно, могу. А он ведь тоже был наказанный. Когда-то он работал в Киеве в госбезопасности и как-то проштрафился. Его туда и направили, в лагерь.
И вот он потом вызывает меня в свой кабинет в КВЧ. Говорит - я посмотрел Ваше дело. Но освободить Вас от работы не могу. Ну, то есть назначить на какую-то блатную легкую работу. Говорит - в Вашем деле написано использовать на тяжелых физических работах. Но все, что от меня зависит, я помогу. Начинайте собирать самодеятельность. Захожу в один из бараков. Какой-то лежит мужчина в рваной телогрейке. Весь такой неухоженный. А мне сказали, что он бывший певец ленинградской оперы. Он был в составе фронтовой бригады артистов. И эта бригада попала вся в плен к немцам. Короче у него оказался прекрасный голос. Еще нашелся актер, украинец по национальности, который великолепно читал басни украинских авторов. Набралось немало желающих участвовать в самодеятельности. И по вечерам после работы мы собирались в столовой - она же была клубом. И там мы репетировали. Нашлись портные. Соорудили занавес, который открывался на обе стороны.
Я добился, чтобы нам разрешали репетировать 2 - 2,5 часа после отбоя. Повара в столовой нам немного еды оставляли. В каптерке я попросил для наших артистов нормальное обмундирование первого срока. Начальник КВЧ дал распоряжение, и нам выдали.
Это, конечно, все авансы были со стороны начальства. Я, конечно, понимал, что если ничего не получится, то с меня спросят. Я попросил начальника КВЧ, чтобы нашему аккордеонисту родные с воли прислали аккордеон. Витя Домнич такой был. Замечательный музыкант. Потом он у Рознера работал трубачом.
Солист наш из ленинградской оперы пел самые шлягерные произведения. Скрипач появился, Берковский. Великолепный скрипач - первая скрипка рижской оперы. Виртуозно играл на скрипке. И он взял на себя руководство оркестром. Появился тромбонист у нас. Лагерное начальство где-то добыло тромбон ему, саксофонист появился из оркестра Олега Лунгстрема. Ему нашли самый большой, какой могли найти в Карагандинской области, саксофон.
В общем, сложился какой-то оркестр уже. Потом я приступил к репетиции конферанса. У меня объявился партнер по конферансу, некий Олег Перхин. У нас сложился такой дуэт - я был монтеркиным, а он шахтеркиным. Он был толстый, низкого роста, а я высокий, худой. Я был рыжий, а он белый, как принято в парном конферансе. Материала у нас было море.
Справка об освобождении
Нашлось в лагере много авторов. Много было куплетов написано для нас. Чтобы легче было учить, мы завели себе книжечки. Много было рассказов, переработанных пьес для постановки на сцене. Начальство внимательно просматривало материал, дабы что-либо недозволенное, антисоветское не просочилось, не проникло в зал. И вот, первый концерт. Постановочно он был задуман так. На авансцене работает конферансовая пара. Мы начали с монологов, поздравлений. Ну, по известной форме. И я придумал такой интересный ход. Открывается занавес. Я обращаюсь с приветствием к залу. А в это время гаснет свет. И вот я, монтеркин, одеваю на ноги кошки специальные, а пояс уже заранее был надет. И влезаю на этот столб под самую крышу. А столб был - это несущая колонна деревянная, которая поддерживала крышу. Там я вкручиваю лампочку, и одновременно загорается свет в зале. Потом раздвигается занавес и там сидит великолепный оркестр, который играет тутти, такую вступительную музыкальную увертюру. Все это было с восторгом принято. Начальство просто обалдело. Это все было настолько четко отработано. Все в темпе, в ритме, в хороших эстрадных традициях.
И начался концерт. Первый номер - вокал, потом оригинальный жанр и так далее. Я, стоя за кулисами, наблюдал за реакцией зала - все были в восторге. Просто глаза у людей загорались, появлялась какая-то надежда. Первые ряды были одни лагерные начальники и вольнонаемные. А с пятого ряда уже зеки. Там ведь во всей округе ни концертов, ни спектаклей нигде не было. Поэтому со всех лагпунктов приезжали посмотреть на нашу самодеятельность. Начальник нашего лагпункта очень гордился нами. Он получал комплименты от своего руководства. После первого концерта я продолжал работать на общих работах. В глиняном карьере тогда я работал. Уходил в 5 утра. Обедали там же, на объекте. Уже после, когда я прочел Солженицына «Один день Ивана Денисовича», я поверил в него, потому что там эпизод такой описан, как был у нас. Пайка хлеба представляла собой такой комочек водянистый. И мы делали из алюминиевой проволоки такие тигельки и подсушивали этот хлеб. Так он становился съедобным.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #9(168) сентябрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=168
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer9/Galicky1.php
