— Что такое чудо?
— А вот, например, свалился поп с колокольни, остался невредим, без единой царапины.
— Какое же это чудо? Просто случайность.
— А если еще раз свалится и опять как огурчик?
— Опять случайность.
— А если и в третий раз?
— Ну, это уже привычка.
Старый анекдот
Они любили Гитлера. Сегодня, правда, они об этом предпочитают не вспоминать, куда охотнее рассказывают, что он-то их не любил и охотно по лагерям распихивал, что, кстати, чистая правда, но… что поделаешь — любовь не всегда бывает взаимной.
Они любили Сталина. Даже больше любили, потому что, во-первых, дольше, а во-вторых, дотянуться он до них не успел. Во всякие там Голодоморы и ГУЛАГи верить не желали и громкий процесс готовы были устроить всякому, кто посмеет рассказывать о них.
Они любили председателя Мао, Манделу, Арафата… Так не пора ли, товарищи, перестать удивляться и наконец признать, что это не чудо, а уже привычка? Западные мастера культуры, инженеры человеческих душ, столпы прогрессивного общественного мнения ко всякой тоталитарной идеологии устремляются, как бабочки на огонь. Моральные оценки этого факта я уже встречала во множестве и даже давала сама. Вероятно, настало время попробовать разобраться с причинами.
Прежде всего, хватит уже видеть в интеллигенции великого кормчего и воспитателя несознательного населения. Ничего она не сочиняет из головы (хотя самой ей, местами и временами, очень даже лестно воображать такое), но проясняет, выражает и формулирует то, что в данный момент происходит в народе, это — ее функция, ее работа. Не потому народ в Германии за Гитлера проголосовал, что какой-нибудь Мартин Хайдеггер поддержал нацистов, а потому Хайдеггер их поддержал, что отвечали они на тот момент каким-то глубинным народным чаяниям. Причем, чем интеллектуал талантливее, тем точнее угадывает и выражает их.
Ни одна тоталитарная идеология не выдерживает известной энгельсовской проверки практикой: производительность труда при капитализме бесспорно выше, чем при социализме, ликвидация евреев ничуть не затормозила заката Европы, а неблагодарные китайцы, избавившись от председателя Мао, перестали с голоду помирать, и все это не в углу происходило, и, тем не менее, прогрессивная общественность не прекращает танцы на граблях. Есть, значит, в этом мировоззрении какой-то витамин, которого остро недостает организму современной западной культуры. Этот самый витамин по точному смыслу термина следовало бы назвать «религией», но с поправкой на то, что слово это в современном западном обществе употребляется в совершенно другом значении.
Среди закладок на моем компьютере есть немецкий сайт с английским названием Politically Incorrect, отдающий, тем не менее, дань политкорректности, именуя себя «критиками ислама», тогда как на самом деле они являются его противниками. Не то чтобы я так-таки во всем с ними была согласна, но у них можно вычитать много интересного. В частности, они не ошибаются, когда констатируют, что ислам в привычном для них смысле религией не является, поскольку кроме мировоззрения, обрядности и мистических переживаний регулирует общественную, семейную и политическую жизнь своих адептов, создавая в Германии «параллельное общество», противостоящее местной культуре и системе ценностей.
Но беда-то вся в том, что это — вовсе не исключительное свойство ислама, это свойственно любой живой религии, т.е. по этому параметру ислам как раз является нормой, а то, что представляется естественным авторам и читателям сайта, есть отклонение от нее. Достаточно вспомнить, что слово «религия» в переводе с латинского означает «связывание». По мнению христиан древнего Рима имелась в виду связь человека с Богом, но, поскольку Бог есть дух, проверить это трудно, зато очень легко проверить и продемонстрировать роль религии как канала связи между человеком и обществом, человеком и реальностью, человеком и ближним его.
В данной работе мы попытаемся объяснить, что:
Религия является несущим каркасом любого общественного сознания
Ее упадок — всегда верный признак (но никогда не причина!) разрушения соответствующего сообщества.
Тоталитаризм как идеология есть безнадежная попытка создания эрзац-религии.
Захватив государственную власть, он не в силах устранить причину распада и усугубляет проблему, которую пытается решать.
Немного антропологии
Если Бога нет, то какой же я после того капитан?
Ф.М. Достоевский
В современном Западном мире представления о традиционной религии — все равно какой, будь то дзен-буддизм или каннибализм племени мумбо-юмбо — на два порядка фантастичнее любого религиозного мифа, и потому начать, безусловно, стоит с вопроса, что же она такое на самом деле.
Принято считать, что граница между идеологией и религией проходит по линии веры в сверхъестественное, противоречащее законам природы, но на самом-то деле это различие вторично. Основные разногласия крутятся не вокруг сверхприродности бога, а вокруг природы человека.
Всякая религия по умолчанию исходит из того, что человек грешен, т.е. есть в нем нечто, представляющее опасность для него самого и для окружающих, и потому необходимы ограничители — будь то запреты, законы или соответствующие структуры общества, чтобы потенциальную опасность либо давить, либо канализировать в мирных целях.
Всякая современная идеология по умолчанию исходит из того, что человек добр, а если и случается ему совершать опасные поступки, то виноваты в том бессмысленные запреты, несправедливые законы и угнетательские структуры общества.
Не будем сейчас углубляться в вопрос, есть ли Бог, достаточно констатировать, что представление о Боге как высшей инстанции, своею властью устанавливающей структуры, законы и даже интериоризированные правила поведения (совесть), было и есть во все времена и у всех народов. Разумеется, правила и запреты в разных культурах различны, но легко проследить, что весьма значительная их часть направлена на любовь к ближнему, поддержание мира и согласия в общине. Другая часть определенно связана с опытом выживания и добывания хлеба насущного, например, монгольский запрет на вспашку земли там, где слой почвы тонок и его легко может унести степной вихрь.
Но есть еще третья часть — та самая, что вызывает возмущение и отторжение у современных ревнителей прав и свобод: все, что связано с серьезным отношением к ритуалу — как праздничным обрядам, так и правилам обустройства быта — и декларации подчинения власти Бога, который все это повелел без всяких разъяснений. Им представляется оскорбительной сама мысль о силе превыше сил человеческих. Глупые дикари обоготворяли огонь, а мы тренируем пожарные команды, невежды жертвы водяному несли, а мы плотины строим, фантазеры Илью-пророка молили, от молнии уберечь, а мы на крышу поставим громоотвод. И пусть не все еще в природе нам подвластно, не умеем, например, справляться с землетрясениями, так научимся — непременно научимся! И на Марсе будут яблони цвести.
Не сомневаюсь, что и научимся, и цвести будут, но беда-то вся в том, что не так уж те дикари глупы, как кажется Жан-Жаку Руссо. Ибо опасность, от которой ищут они защиту у сверхчеловеческих сил, в исходном моменте — вовсе не природная катастрофа, не огонь, не вода и не эпидемия, хотя и вправду склонны они по невежеству своему идентифицировать силы природы с ТОЙ СИЛОЙ, что и над нами, при всем научно-техническом прогрессе, нисколько власти не утратила. Потому что обитает та сила в нас самих. Имя же ей — СОПЕРНИЧЕСТВО.
Современные супергуманисты предлагают, как известно, равенство всеобщее навести. Все богатства по справедливости поделить и все споры разрешать полюбовно. Одну такую попытку с соответствующими результатами удачно смоделировал когда-то авторитетный товарищ В. Шекспир.
Надоело королю Лиру править страной, и решил он уйти на пенсию. Королевство между дочками поделил так, чтобы никому не обидно — всем сестрам по серьгам, чтобы все всех любили и не нуждались ни в каких иерархиях и запретах. На Корделию папа гневается именно за то, что она спонтанность отвергает и отношения хочет строить «как долг велит».
Да вправду ли лицемерят Гонерилья с Реганой? Может, просто эмоции — дело ненадежное? Получили ценный подарок — благодарность испытывали, а через месяц-другой… Ну, поставьте себя на место Гонерильи, у которой на дворе пасется сотня озверелых от безделья солдат, а папаша про сокращение штатов даже слушать не хочет. Как был самодуром — так и остался. Но прежде он за свои решения хотя бы отвечал сам, теперь же, выпав из структуры, требует от дочери за здорово живешь испортить отношения с подданными и мужем. В общем, всяк по-своему прав, всякого понять можно, а поскольку все равны и арбитра нет, вместо гармонии возникает смута. Она будет расширяться, втягивая новых участников, всех стравливая и сея вражду.
Презрение к закону и расшатывание структур запускает маховик разрушения: что это, в самом деле, ему можно, а мне нельзя? И Глостер констатирует: Любовь охладевает, дружба падает, братья враждуют между собой, в городах восстания, в селах раздоры, во дворцах крамола, и распадается связь отцов с сыновьями. В моей семье этот негодяй восстает против предписанных законов, — сын против отца; король идет наперекор природе, — отец против дитяти. Причина трагедии не в какой-нибудь особенной нехорошести дочерей, но в поступке Лира, спустившего с цепи демона соперничества. Беспощадная кара обрушивается при этом не на отдельных индивидов, а на общество в целом, добродетельная Корделия гибнет также как ее дурной отец и безнравственные сестры — никому нет спасения. Вот оно, оказывается, как — попытка наведения равенства не мир и согласие приносит, а совсем наоборот: когда все равны, споры разрешать некому, а справедливость — она и вовсе что дышло.
Уйма всяческой мифологии крутится вокруг иерархии — от “священной особы” императора до врожденного благородства пролетариев всех стран, дабы доказать (или, соответственно, опровергнуть) особое достоинство того, кто наверху или наверх стремится, но то и другое — заведомое фуфло, призванное скрыть самый взрывоопасный факт: отсутствие существенной разницы между хозяином трона и претендентом на трон. Самое ожесточенное соперничество возникает всегда между похожими, когда оба одного желают и это “одно” не могут поделить, да к тому же по ходу дела еще друг у друга перенимают наиболее действенные приемы борьбы. Ни у одного из них не больше прав, чем у другого, рассудить между ними невозможно, да и некому, и возникает бесконечная война “алой и белой розы”:
Чье над полками знамя?
За что ведется торг?
Кто править будет нами —
Ланкастер или Йорк?
Какого нам вельможи
Ни прочат короля,
Для нас одно и то же —
Неволя и петля.<…>
Не даст тебе Создатель
Дожить до старых лет, —
Бросай соху, приятель,
Берись за арбалет!
А. Городницкий
Вот она — главная опасность, главная наша слабость, от которой никакой технический прогресс не спасет. У некоторых оптимистов есть, правда, надежда на прогресс нравственный — от Махатмы Ганди до Льва Толстого и обратно — теория прекрасна, спору нет, но на уровне практики с завидным постоянством оборачивается министерством благих пожеланий. Ни один из соперников никогда не признал бы над собою власти другого, такого же человека, как и он сам, когда бы не было на свете всех этих угнетательских структур, законов и правил. Только благодаря им не каждый день случаются войны алой и белой роз. Причем, все запреты и предписания, позволяющие соперничество если и не прямо давить, то, по крайней мере, держать в рамках, все традиции неизменно возводят к распоряжениям божества, вплоть до кальвинизма, считающего успех в бизнесе знаком особого благословения, т.е. не бунтуй против воли Всевышнего и удачливому конкуренту мстить не моги! Вот и Лир у нас — “помазанник Божий”, что ни умнее, ни добрее его не делает, но сразу ставит вне конкуренции, разрывая порочный круг соперничества и сберегая сообщество от смуты. Глупый Лир этого не понимает, зато понимает умный Шекспир.
Но откуда же у Бога, которого, как правильно отмечают христиане, “не видел никто никогда”, такая власть, что одно только чисто символическое его «помазание» одолевает беснование гражданской войны? Где они, те самые «дивизии Папы Римского», которые некогда требовал предъявить товарищ Сталин?
Каким образом у всего человечества, при всем разнообразии его рас, языков и культур, уже на самой ранней стадии развития могли выработаться столь схожие представления о нравах, вкусах, пожеланиях и могуществе божества? Почему во все времена и у всех народов оно считалось хозяином и подателем жизни, “культурным героем“, подарившим людям орудия и приемы труда, автором законов, регулирующих отношения между людьми, права и обязанности, иерархию и структуры? Почему любой чукча или банту без тени сомнения, словно и раньше знал, принимает рассказ христианского или мусульманского миссионера о боге, дарующем личное бессмертие? В эпоху «научного атеизма» некий умный ребенок задал как-то вопрос: «Если чертей не бывает, откуда же известно, что у них рога и хвосты?».
Вы будете смеяться, но идея личного бессмертия при ближайшем рассмотрении вытекает из бессмертия КОЛЛЕКТИВНОГО.
В сознании современного западного человека «я» предшествует «мы», хотя фактически дело обстоит ровно наоборот. Задолго до моего появления на свет предки носят мои гены, а сообщество, к которому они принадлежат, передает мне через них свой язык и правила поведения, иерархию ценностей и «культурную память». Строго говоря, немалая часть моего «я» предшествует физическому существованию, а есть еще и часть, которая его переживет.
В некоторых первобытных культурах души умерших имеют обыкновение вселяться в своих новорожденных родственников (пережитки этого порядка сохранились в еврейском обычае нарекания имен), полисные греки стремились прославиться, дабы надолго остаться в памяти сограждан, герои «Властелина колец», подобно своим прототипам из скандинавской мифологии, стараются, чтобы жизнь их была «достойна песни». Даже если лично тебя забудут, ты все-таки будешь продолжать жить в своем социуме в твоих потомках, в результатах твоих трудов. Стало быть, божество, дарующее бессмертие, есть, в исходном моменте, не что иное как олицетворение сообщества, его, так сказать, полномочный представитель.
Да не какого-нибудь “сообщества вообще”, а вот именно того, конкретного, твоего сообщества, в котором ты родился и в котором имеешь шанс оставить след. Вспомните «Илиаду», где боги оказываются по разные стороны баррикады — каждый сражается на стороне жителей тех мест, где расположены его древние святилища. С гибелью рода-племени исчезает, естественно, и его бог, чем объясняется, в частности, наивный шантаж книги Теhелим: «Вот ужо погибну — и кто ж Тебе тогда, Господи, молиться-то станет, а?».
Многобожие — явление вторичное, возникающее с осознанием факта, что иноплеменник — тоже человек и с ним надо как-то взаимодействовать. Если ты признал суверенитет соседей на определенной территории, естественно, невозможно не признать над нею власти их божества. Например, история исцеления от проказы сирийского военачальника Немана из 2 Книги Царств 5,17: И сказал Нееман: <…> пусть рабу твоему дадут земли, сколько снесут два лошака, потому что не будет впредь раб твой приносить всесожжения и жертвы другим богам, кроме Господа. Автор текста, явственно, представить себе не может поклонение Богу Израиля на сирийской земле.
Захватывая новые территории, можно уничтожать/изгонять их население, сокрушая его алтари (так описывает происходившее в Ханаане книга Йегошуа бен Нуна), но ближе к исторической правде, вероятно, все-таки книга Судей: местные жители ассимилируются, внося в общий котел свою долю культуры (например, земледелие) и, естественно, часть своей религии. Вот в чем причина проклинаемого пророками поклонения ваалам — хозяевам полей.
Следующий этап — возникновение империй, т.е. государств, объединяющих, но не ассимилирующих различные народы и сообщества. В процессе включения в более крупные образования местные божества могут, например, собираться в общий пантеон. Так появляется эллинистический Олимп, мифология, объединяющая божества, бывшие прежде племенными, в одну семью с распределением ответственности по функциям: этот за солнце отвечает, тот — за луну, третий — за войну… Могут и идентифицироваться с божествами других мест, как в Риме, или встраиваться в структуру госрелигии, как в христианстве или исламе, но… теология среднестатистического верующего занимает, как правило, не слишком.
Он-то как раз прекрасно отличает главное, социологически значимое в религии — освящение структур и поддерживающие их ритуалы — от второстепенного — теоретической базы — и легко мирится с переименованием славянского бога земледелия Микулы в греческого епископа Николая Мирликийского или с тем, что в соседней деревне под именем Богородицы чтут не то, что у них, а совсем другое женское божество (соответственно, другую икону). Сопротивление (вплоть до вооруженного) возникает лишь при попытке древние обычаи отменять.
Еврейский монотеизм, т.е. Бог единый для всего человечества, тоже, в конечном итоге, сводится к имперскому опыту, только совсем иного плана. Нет-нет, мне совсем не нравится идея Фрейда, объясняющего моисееву монолатрию борьбой за власть между фараонами и жрецами и систематически путающего ее с настоящим монотеизмом, который прослеживается в ТАНАХе не раньше вавилонского плена.
В исходном моменте за монотеизмом стоит опыт сохранения культуры без территории, в чуждом и даже враждебном окружении: оказывается, к ЭТОМУ Богу можно взывать где угодно, если только ты сохраняешь верность Ему, т.е. практически — верность своей культуре, хранишь свое сообщество, и граница свой/чужой у тебя, пусть виртуальная, но всегда на замке. Взывай — и Он услышит! Отсюда, естественно, один шаг до представления, что к Нему может взывать кто угодно, если только этот кто-то хранит верность своему (не нашему!) сообществу и традиции, идея «Заповедей сынов Ноя»… но это нам уже не в тему.
Нам важно сейчас понять, почему в столь важных практических вопросах последнее слово остается за божеством, само существование которого является, вроде бы, чисто теоретическим. Думаю, что просвещенческую гипотезу заговора коварных попов с целью эксплуатации простодушных дикарей рассматривать мы не будем. Страх перед неизученными явлениями природы тоже не подойдет, поскольку об этих самых явлениях и способах обезопасить себя от них без технических средств защиты первобытный человек определенно знал больше современного горожанина. Но главное — судя по образу жизни последних первобытных культур нашего глобализованного мира — он куда лучше нас понимал опасность соперничества, потому что в мелком его сообществе любой серьезный конфликт легко перерастает во всеобщую свалку, угрожающую выживанию не меньше, а то и больше любого землетрясения.
И если человечество издревле верило, что нечто/некто в состоянии защитить от этой опасности, угрожающей всем и каждому, значит, каким-то образом оно в ходе истории проверило это. Можно обманывать одного человека всегда, можно обманывать всех некоторое время, но веками и тысячелетиями обманывать всех, да еще совершенно друг с другом незнакомых — технически неосуществимо. За такой верой может стоять только опыт. А он учит:
Полностью исключить соперничество никогда не удастся. Хотя бы потому, что без него немыслимы некоторые вещи, для выживания необходимые, например, выбор брачного партнера или… технический прогресс. Тот, кто изобрел колесо, наверняка подорвал освященную веками традицию, враз обскакал всех носильщиков и волочильщиков вместе взятых, что у них, вероятно, восторга не вызывало. Смею предположить, что такое хулиганство с рук изобретателю не сошло, что косвенно подтверждается известным греческим мифом о Прометее.
Никакие структуры, законы, иерархии не в силах предотвратить периодический выброс накапливающейся в небольшом сообществе агрессии и ненависти, следовательно, надо эту агрессию от своих отводить, обращая на… да на что угодно: на зверя (охота), на иноплеменника (война), и наконец, известный феномен “козла отпущения”, которого растят и травят в родном коллективе.
Всякое сообщество, охваченное насилием или каким-нибудь превосходящим его силы бедствием, добровольно бросается в слепые поиски «козла отпущения». Это поиски быстрого и насильственного средства против невыносимого насилия. Людям хочется убедить себя в том, что за их беды отвечает кто-то один, от кого легко будет избавиться. Р. Жирар «Насилие и священное».
И воззрят на того, которого пронзили
Он слаб, но он могуч.
Сам и не сам.
Безвинен перед всеми.
Враг всей земле и многих бед причина.
Убит, но жив.
А.К. Толстой
В бытовой, разговорной лексике “Козел отпущения” — это тот, на кого “сбрасывают пар”, когда истинный виновник неприятностей не установлен или недосягаем. Но в теории Рене Жирара это название становится термином, причем, термином центральным, значение его уточняется, и выясняются очень интересные вещи.
Христианский образ “непорочного агнца”, закланного за чужие грехи и пороки — явление вторичное. В исходном моменте жертва виновна или невинна не более и не менее чем те, кто ее приносит, потому что исходный момент — это момент кризиса, когда соперничество вырывается, как лава из жерла вулкана, момент хаоса и драки всех против всех. Понятно, что в такой свалке без убитых не обойдется, но жертвой в Жираровском смысле станет только один, причем, выявится он не раньше, чем “все против всех” превратится во “все — на одного”. Его убийство будет последним, ибо каждый видит в нем соперника, и каждый может успокоиться и счесть себя победителем, поскольку соперник устранен.
Для того чтобы подозрения всех против всех превратились в убежденность всех против одного, не требуется ничего, или почти ничего. Самая смехотворная улика, самое низменное предубеждение распространятся с головокружительной скоростью и почти мгновенно превратятся в неопровержимое доказательство. Убежденность растет как снежный ком, и каждый свою убежденность выводит из убежденности остальных <…>. Всеобщая твердая уверенность не требует иных подтверждений, кроме неотразимого безрассудного единодушия. («Насилие и священное»)
Смерть жертвы — наименьшее зло, ибо если всеобщая ненависть не сконцентрируется в одной точке, драка не прекратится, пока весь социум друг друга не перебьет, но вместо этого происходит первое в мире ЧУДО. Смертью одного человека вдруг оказалась побеждена неодолимая сила, грозившая гибелью всему роду-племени. Никто не понимает, как и почему это происходит, возникают разнообразные гипотезы, и можно, в принципе, проследить, какая из них положила начало какой культуре из многочисленных культур человечества.
Там, где на жертву, прежде всего, возлагали ответственность за братоубийственный хаос (ведь он кончился с ее смертью!) развивалась традиция охоты за черепами. Там, где упор делали на наступившем умиротворении, складывали предания о добром божестве, пришедшем из мира иного, дабы облагодетельствовать человечество, иногда в этих мифах жертва даже сама рекомендовала ее убить (это хорошо прослеживается в Евангелии от Иоанна).
Но всегда и везде случайно обретенный процесс чудесного спасения, даже не понимая его механизма, будут воспроизводить уже сознательно: сперва ритуально изображая хаос, распад, войну всех со всеми — так зарождалось то, что мы зовем карнавалом с опрокидыванием иерархии, безудержным соперничеством и отменой запретов вплоть до свального греха — и в заключение восстанавливая порядок после принесения жертвы — воспоминание об этом осталось, в частности, в обычае сожжения или бросания в реку соломенной куклы (русская масленица).
Но если в “архетипическом” прошлом жертва обнаруживалась стихийно, то при намеренном воспроизведении процесса ее нужно отбирать сознательно. По каким же критериям это происходит? В некоторых африканских культурах, не мудрствуя лукаво, всем парням самого агрессивного возраста давали сигнал удирать во все лопатки, а широкая общественность пускалась за ними в погоню, кого изловят — тот и пропал. Однако в большинстве культур избирать стали, в конце концов, самого беззащитного, за которого никто не станет мстить, ибо месть грозит вновь вызвать изгнанного было духа соперничества. Женщина или ребенок (где-то в Австралии, говорят, первыми кандидатами в жертву были дети, рожденные в результате карнавальных оргий), пленник, и наконец — животное.
При этом все они без исключения автоматически становятся причастны сверхъестественным силам, которым не обидно покорствовать. Среди традиционных русских святочных гаданий есть, в частности, вопрошание туши ритуально зарезанной свиньи, рассказывали даже, что это недоваренное порося, сочтя себя оскорбленным, на гадальщицу может кинуться и голову ей оторвать.
Конечно, в ритуале есть насилие, но это всегда насилие меньшее, воздвигающее плотину против насилия худшего; оно постоянно стремится возобновить самый полный мир, известный общине, — мир, возникающий после убийства из единодушия вокруг жертвы отпущения. Рассеять пагубные миазмы, постоянно скапливающиеся в общине, и вернуться к первоначалам — это одно и то же действие. Царит ли порядок или он уже нарушен, полагаться всегда нужно на одну модель, повторять нужно одну схему — схему победного преодоления всякого кризиса, единодушное насилие против жертвы отпущения. («Насилие и священное»)
Попробуем теперь воспроизвести схематический портрет «Жераровской жертвы»:
Всеобщий враг и соперник, вызывающий ненависть вот именно своей похожестью, ибо стремится занять то же самое место, которого не поделить. В древнем исходном моменте, безусловно, так и было, но впоследствии бывало далеко не всегда. Чаще ему просто приписывают свои собственные поступки и намерения, в которых признаться стыдно. Например, кровавый навет на евреев был популярен, покуда его носители верили в эффективность человеческих жертвоприношений, а вот в гитлеровской Германии он практически не использовался, зато популярны были знаменитые «Протоколы», поскольку самим нацистам очень хотелось мирового господства. Это тем более заметно, когда жертвой является животное — на него, не мудрствуя лукаво, словесно возлагаются все грехи.
В реале он достаточно слаб, чтобы не опасаться мести, но в то же время определенно причастен сверхъестественной силе, не важно, стоит ли она ближе к богу или к дьяволу — это может варьироваться как в пространстве — от культуры к культуре — так и во времени в культуре одной и той же (например, чередование анти— и филосемитизма).
Субъект и объект первого в истории ЧУДА и как таковой источник веры в сверхъестественное, т.е. основополагающий компонент всякой религии, позволяющей подавлять соперничество и обеспечивать сотрудничество.
По утверждению Жирара, общество не может существовать без религии, а религия — без “козла отпущения” или хотя бы его пережитков. Прекращение братоубийственного соперничества есть чудо, ибо убийство (само по себе запретное!) оборачивается примирением (абсолютно необходимым).
Во всех феноменах первобытной религии, на всем земном шаре наблюдается тот же странный дуализм жертвенного поведения; обряд всегда предстает в виде убийства одновременно и греховного и необходимого, в виде прегрешения, которое в конечном счете тем желанней, чем кощунственней. («Насилие и священное»).
Это — противоречие, которому нет разрешения и объяснения нет. Достаточно вспомнить все неудачные попытки еврейской традиции рационализировать «акедат Ицхак» (то, что у христиан именуется «жертвоприношением Авраама», Быт. 22).
Итак, любое божество реальной религии сверхъестественно, т.е. непостижимо. Оно по определению противоречиво, ибо отражает противоречивость человеческого существования. Оно в ответе за традиции и новаторство, за иерархию и конкуренцию, оно — в лице жираровской жертвы — объединяет жизнь и смерть. Свидетельствует, что хотя логика — достойный и необходимый инструмент, все грани человеческого мира ею не охватить, что как бы ни расширял человек власть над природой, никогда он не будет властен над собственной судьбой. И наконец, олицетворяя малую общину, «референтную группу» всякой личности, он снимает противоречие между «я» и «мы», заменяя в индивидуальном восприятии «мы» на «ты».
Это та самая группа, что сперва была родом-племенем, потом стала соседской в земледельческой деревне, ремесленным цехом в средневековом городе, боевым отрядом в войске Чингиз-хана… Формы могут быть любыми, но обязательное условие — обозримость и из поколения в поколение переходящие межличностные отношения. Связи типа: «я (в Тель-Авиве) гайку делаю, а ты (в Нью-Йорке) для гайки делаешь болты», — тут не годятся.
В современном западном мире человек одновременно принадлежит к целой дюжине более или менее недолговечных сообществ — от семьи до пассажиров вечернего автобуса — но воспринимает он эту принадлежность как нечто необязательное, как бы постороннее к собственному «я»: с автобуса можно сойти, работу сменить, с женой развестись… Обязательства в отношении окружающих, поскольку вообще существуют, на самоидентификацию влияют очень слабо.
Только вот, к такой жизни человек от природы совершенно не приспособлен. Не может он себя мыслить просто как «я», а надо ему непременно думать, что «я» это, скажем, — еврей, мать-одиночка или хотя бы физик-теоретик. Не устоит его «я», не прислонившись к какому ни на есть «мы», а с этим у нас нынче напряженка. Не случайно так часты и большей частью безрезультатны в нашем мире поиски «смысла жизни», прежде по умолчанию заданного выживанием и процветанием родного сообщества, а теперь так вот и топчемся бесконечно «в ожидании Годо», который, может, никогда не придет, а может и вовсе не существует.
Но без смысла и цели нет ни стимула познавать мир, ни эталона, сравнивая с которым можно его описывать, а это означает, что человек-одиночка… теряет подход к реальности.
Восстание масс против «реализма», здравого смысла и всех «вероятностей мира» (Бёрк) было результатом их атомизации, потери ими социального статуса и всего арсенала коммуникативных связей, в структуре которых только и возможен здравый смысл. В их ситуации духовной и социальной неприкаянности здравое размышление над тем, что произвольно, а что планируемо, что случайно, а что необходимо, стало больше невозможно. (“Истоки тоталитаризма“).
Еще раз, медленно и внятно: Человек, лишенный устойчивого сообщества, не знает, кто он, в чем смысл его жизни, как воспринимать реальность и как действовать в ней. Под устойчивым сообществом понимается не любая группа, обладающая неким общим признаком — типа рыжих или владельцев автомобиля «субару» — но группа людей, знакомых между собой и признающих в отношении друг друга некие моральные обязательства, отделяющая себя от прочих границей свой/чужой. Случается нередко, что на вопрос о такой группе люди отвечают не совсем точно, применяя расширительное понятие, так в 1913 году гипотетический Рабинович мог называть себя «евреем», не задумываясь, что референтной группой его был не еврейский народ в целом, а всего лишь родная Касриловка. Не важно, главное, что она БЫЛА.
Там, где по какой-либо причине она исчезает, распад построенного на ней более крупного сообщества — от нации до цивилизации — вопрос в историческом масштабе не очень долгого времени. И первым предвестием такого распада будет исчезновение ее идеологического компонента, т.е. религиозной традиции.
Когда разлагается религия, то под угрозой оказывается не только физическая безопасность, но и сам культурный порядок. Институты утрачивают жизненную силу; каркас общества оседает и рушится; сперва медленная, эрозия всех ценностей стремительно нарастает; распасться может вся культура в целом, и в тот или иной момент она действительно распадается, как карточный домик. («Насилие и священное»)
О безбожной религии
Бог для сердца отрада,
Человечья в нем стать.
Только дьяволов надо
От богов отличать.
Н. Коржавин
Невозможно не заметить, что упадок общества идет рука об руку с упадком религии, но заметить — еще не значит сообразить, за какую ниточку дергать, чтоб такой клубок размотать. Первое, что приходит в голову — через возвращение к традиции вернуться в здоровое прошлое. Такова рекомендация, например, Жоржа Бернаноса, Гилберта Кийта Честертона или Александра Солженицына. Но увы, традиционная религиозная элита занята большей частью либо распродажей символики под современные тренды-бренды, либо возведением китайской стены вокруг развалин былого великолепия.
В истории не бывает пути назад. Распавшуюся общину не воротить, а создавать надо новую, соответствующую экономической ситуации, такую, чтобы современный человек в ней дома себя почувствовал, не в историческом музее. Чтоб были в ней и ритуалы (но с понятной символикой!), и запреты (но не мешающие зарабатывать на жизнь!), и иерархия (но не чиновничья, а с реальным авторитетом). А уж заимствовать ли для этого теологию чужую, как римское христианство, собиравшее на общую молитву люмпена, раба и варвара, или развивать и совершенствовать собственную, как талмудический иудаизм, выстроивший на переломе «не нашей» и «нашей» эры новое «жизненное пространство» для растерянных и разметанных евреев — это по обстановке. Но те, кто это понимает, увы, не слишком типичны для современной религиозной среды. Ну, рав Кук, ну покойный любавичский ребе, у христиан, конечно же, Мень… притом, что даже эти, безусловно, незаурядные личности погоды не делают… пока что во всяком случае.
И видя, что с таким духовенством каши не сваришь, да к тому же в мире мегаполиса и глобализации, где сталкиваются и перемешиваются выходцы из самых разных культур, традиционная религия возбуждает скорее вражду, чем дружбу, большая часть интеллектуалов со всем пылом кинулась искать религию новую. Не случайно среди русских народников 19-го и немецких террористов 20-го века непропорционально много выходцев из семей священнослужителей, людей, чьи высокие моральные качества не могли отрицать даже враги. В сборнике «Вехи» 1907 года издания читаем, что самоотверженные ревнители прогресса впадают в самое настоящее идолопоклонство перед политикой, об этом открытым текстом писали и говорили всяческие “богоискатели” и “богостроители“, (см. в частности, известный роман Горького “Мать”). А уж пресловутая ленинская «партия нового типа» определенно больше на секту смахивает, чем на политическую организацию.
Присоединяясь к общине, созданной вокруг любой, даже самой вздорной или вредной идеи, человек для себя лично разрывает порочный круг одиночества, и безнадежности, обретает смысл жизни и путь к реальности. Причем, счастье свое он приписывает не факту обретения сообщества, но идее, вокруг которой оно создалось, признавая ее отныне единоспасающей для всех времен и народов. Естественно, он вполне бескорыстно и самоотверженно готов любой ценой навязывать эту идею глупому человечеству, не понимающему своего счастья.
Эти люди начали убеждать толпу, что любой из ее членов мог бы стать этаким величественным, всемирно значимым ходячим воплощением чего-то идеального, если только он присоединится к движению. Тогда ему больше не надо быть на деле верным, или щедрым, или храбрым — он автоматически стал бы воплощением Верности, Щедрости, Храбрости. (“Истоки тоталитаризма“).
Все адепты новых религий в истории, если помните, именно так и поступали, но замысел их удавался далеко не всегда и результаты были различны.
В обществе, где жива община, новая религия вызывает поначалу активное отторжение, но если повезет, образует некоторый симбиоз со старой (в России это называли, помнится, «двоеверием»), иногда может и положительно повлиять на внешнюю политику, культурные связи (как было с исламом на покоренных землях или с христианством, где оно насаждалось правительствами). А вот обществу распадающемуся, утратившему общинную структуру, можно легко и без боли навязывать сверху любую религию или не навязывать никакой, все равно никто ее всерьез не воспримет. Римляне дружно кадили перед статуей очередного императора, совершенно не реагировали на его ликвидацию, дружно шли кадить следующему и презирали первохристиан за глупые суеверия, побуждавшие голову класть за отказ поклоняться идолам — да ты хоть лоб разбей, идол — он бревно, бревном и останется, так стоит ли из-за таких мелочей?..
Но оказалось — таки да, стоило. Не из-за идолов дурных, а ради того, чтобы заново открыть опыт нелицемерного поклонения, без которого нет и не может быть социальной жизни. Христианство спасло Рим именно потому, что структурировало общество заново, но не за день, а за века, и не сверху, а снизу.
Христианский опыт стоит рассмотреть повнимательней не только потому, что Россия и Германия — страны христианской традиции, т.е. по ее образу и подобию выстроена структура обеих наиболее успешных тоталитарных идеологий, но и потому что римское общество времен возникновения новой религии по многим параметрам весьма напоминало современное наше.
Началось все с того, что ограбили провинции, рабов в латифундии нагнали, относились к ним как к расходному материалу, эксплуатировали до полного исчерпания, т.е. смерти, что обернулось неслыханной по тем временам экономической эффективностью и, как результат, подрывом материальной базы общины свободных крестьян… тот самый процесс, который отчаянно и безуспешно пытались остановить братья Гракхи.
Разоренные крестьяне бегут в города. Нет, работой их не умаривают, скорее наоборот, и даже, через некоторое время, хлебом и зрелищами задаром обеспечивать начинают, но тем более не в силах они конкурировать с рабами, вынужденными когтями и зубами бороться за выживание. В традиционной общине дети — опора родителей в старости и источник силы — будь то производительной или военной — для коллектива, так что создается режим наибольшего благоприятствования для их рождения и воспитания. В атомизированном мегаполисе эта непомерная нагрузка падает на парную семью, которая при общей нестабильности и сама уже становится непрочной. Так возникает бессмертный лозунг: Make love, not babies. Народ размножаться перестает, начинается прогрессирующее вымирание.
Одна из важных функций религии — обозначение границы, отделяющей своего от чужого. Это необходимо, чтобы сохранить численную обозримость, контакты, переходящие из поколения в поколение, и культурную среду, общность представлений, что такое хорошо, и что такое плохо, без которой, как без общего языка, невозможно элементарное взаимопонимание. В принципе, ни один язык другого не хуже, но немного толку будет от диалога, когда один на иврите спрашивает, а другой отвечает на суахили.
В анонимном же мегаполисе религия из средства сплочения превращается, повторим, в дополнительный источник раздора, вместо любви к своим, которых нет, возбуждая ненависть к посторонним, не от хорошей жизни вынужденным тесниться с тобой на одном пятачке. Именно эта реальность, а отнюдь не “шибко вумная” критика всяческих емельянов ярославских приводит к массовому отпадению от религии, ставшей ненужной и даже вредной там, где царит полный мультикультурализм, сиречь распад коммуникации и одичание всех и каждого, а население подразделяется на три основных группировки:
1) Рабы, для которых карьера, т.е. превращение себя в необходимых, есть единственный способ выживания, чтоб не пустили в расход. Они идут по трупам и со временем захватывают все престижные места. Естественный результат — зашкаливающая коррупция и разложение высших эшелонов власти. Так было в Риме, так было в России, где делали карьеру сыновья раскулаченных, в Германии этого не было, так что госаппарат функционировал исправнее. Но в Западной Европе в целом проблема уже возникла в зародыше с появлением массы т.н. «лиц без гражданства».
2) Шалеющие от безделья хлебозрелищники, которым все пофиг, кроме добывания выпивки (вариант — дозы). И посему с рабами конкурировать не пытаются, хотя очень на них в обиде.
3) Варвары. Вот с этими стоит разобраться подробнее.
Завоз их начинается с зарождением государства. Это не рабы, они имеют права, но не само собой разумеющиеся, по праву рождения, как коренные жители, а договорные. Обычно поначалу это — наемная дружина царя, на которую он может полагаться, в отличие от воинов-общинников, которые верны, прежде всего, не ему, а своему клану (вспомним хоть Урию-Хеттянина в войске Давида). Гвардию французского короля составляли шотландцы, а в Ватикане швейцарцы служат и по сей день. Со временем круг профессий расширяется, например, Петр Первый завозит ремесленников и военспецов из Голландии, Екатерина Вторая в Новороссию приглашает немцев-крестьян (русским освоение степей затрудняет крепостное право), а евреев-финансистов нанимает вообще вся Европа (у евреев, впрочем, положение сложнее из-за дополнительной функции “козла отпущения”). Долгие века они были немногочисленны, жили обособленно и проблемы не представляли.
С распадом общин коренных жителей ситуация резко меняется: часть варваров ассимилируется (как попытались евреи, правда, неудачно), а часть — становится господами. Сперва во дворе, потом в квартале, в городе, в государстве… А почему? А потому что у них-то община цела. Она их уберегает от одичания и вымирания, а прежние хозяева им — чужие, моральные обязательства в отношениях с ними, конечно, существуют, но… далеко не такие строгие как в отношении своих. У них и семья функционирует, они рожают и воспитывают детей, а главное — личным примером вдохновляют сородичей, и начинается нашествие варваров — мирное или военное, смотря по обстоятельствам — но, в общем, как ни прискорбно — оправданное, ибо свято место пусто не бывает.
Вот в такой ситуации, похожей на нашу, и происходит соответственно нечто похожее: начинается интенсивный религиозный поиск. Повсюду возникают секты, импортируются самые экзотические обычаи, интенсивно конкурирующие на возникшем “рынке идей”. И в Риме тоже есть безбожные варианты, типа стоиков или циников, но в конце концов побеждает все-таки христианство.
Начиналось оно, как и у наших интеллектуалов, с мелких групп единомышленников, что готовы были на подвиг и мученичество ради своих идей, а между собой ожесточенно грызлись. Те и другие были уверены, что нашли золотой ключик, отпирающий человечеству двери к совершенству и счастью. Те и другие создавали культуру, альтернативную массовому обществу, систему ценностей с религиозной структурой сознания.
Но кроме сходства важно не упустить и различия.
Христиане признавали греховность человека, т.е. наличие в его психике некоторых моментов, опасных для себя и других. «Спасение», обещанное Иисусом, было не более чем возможностью, сделав выбор в его пользу, сверхъестественно восторжествовать над собственным грехом, что, собственно, и было целью, к которой стремился каждый.
Да, они верили, что личная праведность и ритуальные практики произведут, в конце концов, ЧУДО спасения если не всего человечества, то хотя бы самых достойных, но исполнения обетования не от себя ожидали, а от Бога, так что никаких практических шагов для достижения “нового неба и новой земли” не планировали, а обустраивали жизнь здесь и сейчас. Терминология была у них, правда, новая — типа “искупленные”, “спасенные” и т.п., но создание этого “нового человека” отчасти относилось к компетенции небес, отчасти же сводилось к хорошо забытому старому.
Судя по посланиям апостола Павла, главным практическим вопросом было для них устроение общины — кого принимать, кого исключать, какие правила обязательны, какие факультативны — т.е. они сознательно и целенаправленно СТРОИЛИ сообщество с соответствующими запретами, иерархией и структурами. На будущее они работали не в смысле осуществления утопии, а в смысле создания крепкой семьи и успешного воспитания подрастающего поколения.
Разумеется, они были очень рады получить от императора приглашение во власть и не замедлили им воспользоваться, хотя цели такой изначально себе не ставили. Разумеется, стремились они эту власть — и тогда и потом — распространить на возможно большее количество двуногих всеми доступными методами, включая крещение оптом и инквизицию в розницу, и массовыми убийствами не брезговали, и далеко не всегда являли собою правило веры и образ кротости (вспомнить хоть семейство Борджиа!). Но держалась-то христианская цивилизация все-таки не на Александре VI и не на протопопе Аввакуме, а на скромных прихожанах из села или городского квартала, на коих и продержалась благополучно двадцать веков.
Для европейских же революционеров иерархия ценностей выстраивается ровно в обратном порядке. Некоторые из них, правда, связывали «светлое будущее» с возвращением к общинности — взять хоть тех же толстовцев, анархистов, или русских народников, но… Проект оуэнновских фаланстеров и толстовских коммун оказался пригодным лишь для немногочисленных энтузиастов, главным образом, из числа все той же интеллигенции. Во всяком случае, эта задача явно не была первоочередной. Предполагалось, что в результате революции и убирания всех препятствий община сама собою свободно возродится, и если даже нет — не беда, сверху в приказном порядке введем. Потому как никто не даст им избавления, ни бог, ни царь и ни герой, зато уж дорвавшись до власти, добьются они своею собственной рукой не только что освобождения, а всего, чего душа пожелает: “Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики!”. И ежели, скажем, какая ни на есть река куда сама хочет без приказа течет, то надобно с ней разобраться.
Мало того, что сообществ они не строят, они и существующие разрушают без зазрения совести, потому как товарищ Жан-Жак Руссо давно уже объяснил, что человек по натуре добр и вред один от этих структур — убрать их, и тут же миллионы обнимутся и по правде-совести заживут. Последовательное проведение такой политики неизбежно требует
«раз и навсегда покончить с нейтральностью даже шахматной игры», т.е. с независимым существованием какой бы то ни было деятельности, развивающейся по своим законам. Любители «шахмат ради шахмат», кстати сравниваемые их ликвидаторами с любителями «искусства для искусства», представляют собой еще не абсолютно атомизированные элементы в массовом обществе, совершенно разрозненное единообразие которого есть одно из первостепенных условий для торжества тоталитаризма. (“Истоки тоталитаризма“).
В одной книжке Ханны Арендт есть интересное наблюдение: Практически все революции 19 — 20 веков спонтанно порождали советы. Не привычный нам «совок» — бюрократические госконторы, подчиненные к тому же партийному руководству, а настоящие — избранные руководящие органы небольших сообществ: Нам следовало бы обратиться к Февральской революции 1917-го в России и Венгерской революции 1956-го,<…> В обоих случаях советы распространились повсеместно, совершенно независимо друг от друга: советы рабочих, солдат и крестьян в случае России, самые разнообразные виды советов в случае Венгрии: советы жителей кварталов, районов, так называемые революционные советы возникшие в ходе уличных сражений, советы рабочих и художников, рождённые в кафе Будапешта, советы студентов и молодёжи в университетах, советы рабочих на фабриках, советы в армии, среди служащих, и т.п. Некоторые, конечно, быстро распались бы, но многие, если бы им не помешали, могли бы стать зародышами настоящих общин… Могли бы, но не стали. Почему?
На этот вопрос правильно ответили матросы Кронштадта: «За советы, но без коммунистов!».
С самого начала советы представляли смертельную угрозу для партийной системы во всех её формах, и этот конфликт обнаруживался везде, где рождённые революцией советы обращались против партии или партий, единственной целью которых всегда была революция. (“О революции“).
Обратите внимание: христиане упорно работают над реально достижимым, тем, что не превышает сил человеческих, мифические же компоненты своей веры оставляют на усмотрение Всевышнего. А революционеры, наоборот, смело берутся за задачи божественные, типа создания нового человека, нового неба и новой земли, высокомерно пренебрегая объективной реальностью в надежде, что ее им организуют “законы истории”, в мифическом характере которых сознаваться упорно не хотят.
Этих людей связывает вместе крепкая и искренняя вера в человеческое всемогущество. Их нравственный цинизм, их вера, что все дозволено, основываются на глубоком убеждении, что все возможно.<…> они <…> обмануты своей наглой тщеславной идеей, что можно делать все, и собственным презрительным убеждением, что все существующее есть лишь временное препятствие, которое высшая организация непременно преодолеет. (“Истоки тоталитаризма“).
Оно и логично — если Бога нет, самим придется за него отдуваться.
Первое поколение приверженцев новой веры тут и там в социальном смысле практически идентично: восторженные фанатики, готовые жизнью и свободой платить за свои убеждения.
Старая присказка, будто бедным и угнетенным нечего терять, кроме своих цепей, неприменима к людям массы, ибо они теряли намного больше цепей нищеты, когда утрачивали интерес к собственному благополучию: исчезал также источник всех тревог и забот, которые делают человеческую жизнь беспокойной и исполненной страданиями <…> радикальное отсутствие личной заинтересованности, циничное или скучливое равнодушие перед лицом смерти или иных личных катастроф, страстная привязанность к наиболее отвлеченным понятиям как путеводителям по жизни и общее презрение даже к самым очевидным правилам здравого смысла. (“Истоки тоталитаризма“).
Но каковы бы ни были причины, самопожертвование в любом случае требует свободного выбора, отказа от любых препятствующих обязательств и связей. Евангелие констатирует: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; (Мф.10,37). Происхождение роли не играет — “нет ни эллина, ни иудея”, т.е. граница свой/чужой есть де факто граница общины, расширение этих границ происходит посредством убеждения как можно большего числа людей сделать личный выбор и присоединиться к ним, спасая самих себя и приближая свыше запланированное спасение мира. Судьба человека зависит от него самого, от его готовности исполнить волю Всевышнего.
Аналогично решается вопрос и в талмудическом иудаизме: даже вполне однозначные указания ТАНАХа Никто рожденный от незаконного брака и никто из его потомков — даже до десятого поколения — не может войти в общество Господа. Никакой аммонитянин или моавитянин и никто из их потомков — даже до десятого поколения — не может войти в общество Господа. (Дварим 23,1-3)… неизменно перетолковываются мудрецами так, что первичным оказывается вхождение в общину, Талмуд горой встает на защиту геров, когда кто-то пытается происхождением их попрекать.
Революционеры же новые ячейки при случае создать, разумеется, не отказываются, но поскольку спасение мира неизбежно осуществится «законами истории», личные убеждения решающей роли не играют. Они ведь, равно как личный характер, достоинства, недостатки и т.п. значимы только в общении с другими людьми, а в массе все на одно лицо. Дело не в том, в чем в данный момент видит свою цель отдельный пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат и что он, сообразно этому своему бытию, исторически вынужден будет сделать.
Стало быть, пролетарии “ровнее других” независимо от личных убеждений, слов и дел каждого, а просто — по праву рождения. Вышли мы все из народа/ Дети семьи трудовой, /Братский союз и свобода/Вот наш девиз боевой! Даже если бы «расовые теории» нацистов не были полным бредом с научной точки зрения, они все равно были бы враньем, ибо утверждают, что отношения между людьми определяются одинаковостью угла черепа. Или, соответственно, у коммунистов «братством по классу».
В религии происхождение начинает играть роль лишь после того, как общины обретают устойчивость и оно становится маркером принадлежности. Родившиеся в одной деревне друг друга знают, одним порядком живут, в одном храме по одному обряду общему богу молятся, они друг другу — свои. А жители соседней деревни, при полной идентичности расового и классового происхождения и даже теологических воззрений — иной раз уже чужие. В идеологии же происхождение от начала конвертируется в претензию на какие-то пряники. Не даром в Москве времен моей молодости можно было услышать: Вышли мы все из народа/Больше в него не пойдем!
Но поскольку на всех пролетариев постов руководящих не напасешься, непременно придется выяснять, кто у нас тут самый пролетаристый. В результате обыкновенно получается, как описано у Брехта:
У нас в институте был младший сотрудник, который не мог отличить протон от яйцеклетки. Он был убежден, что еврейское засилье в государственном аппарате мешает ему сделать карьеру, и потому вступил в партию.
Институт, конечно, жалко, но… согласитесь, жалко и партию. Человек, вступивший в нее с явной целью уничтожить более удачливого соперника, на евреях не остановится. С того момента, как зависть из порицаемого и подавляемого инстинкта превращается в добродетель, он становится реально опасным для всех и каждого, ибо нет человека, которому он при определенных условиях не мог бы позавидовать, независимо от расы, национальности и социального происхождения этого последнего. Романтизацию зависти невозможно проглядеть в классическом «житии» тоталитарной религии — «Как закалялась сталь». Не случайно автор ее трудился, пока не заболел, не где-нибудь, а вот именно в ведомстве тов. Ягоды, но на счастье свое успел умереть раньше, чем тот сам угодил в мясорубку.
Сравните с наставлением апостола Павла: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван» (1.Кор.7,20). В общине на пути перерастания психологической зависти в деятельное соперничество стоит множество препятствий: иерархия, разделение функций (женщина мужчине не конкурент, слишком различны сферы деятельности), вызывающее угрызения совести порицание от имени божества и т.п. Разумеется, все это не панацея, рано или поздно кризис настанет и сообщество кинется на поиски «козла отпущения», но в безобщинной массе подавляющее большинство людей живут в состоянии перманентного кризиса, ибо даже при улучшении материального положения они не в силах воспринять ситуацию как норму.
Свидетельствует Горький:
Весовщиков не принимал участия в спорах. Он оставался дольше всех и один на один с Андреем ставил ему угрюмый вопрос:
— А кто всех виноватее?
— Виноват, видишь ли, тот, кто первый сказал — это мое! Человек этот помер несколько тысяч лет тому назад, и на него, сердиться не стоит! — шутя говорил хохол, но глаза его смотрели беспокойно.
— А — богатые? А те, которые за них стоят?
Хохол хватался за голову, дергал усы и долго говорил простыми словами о жизни и людях. Но у него всегда выходило так, как будто виноваты все люди вообще, и это не удовлетворяло Николая. Плотно сжав толстые губы, он отрицательно качал головой и, недоверчиво заявляя, что это не так, уходил недовольный и мрачный.
Однажды он сказал:
— Нет, виноватые должны быть, — они тут! Я тебе скажу — нам надо всю жизнь перепахать, как сорное поле, — без пощады!
С конца 19 века и по сей день в воздухе не перестают витать всевозможные теории заговоров: масоны и иезуиты, ЦРУ, даже английская королева, ну и, конечно же, неизбежные евреи. При ближайшем рассмотрении из всех этих схем немедленно лезут белые нитки, но это, по большому счету, никого не смущает, потому как ищет-то народ вовсе не заговорщиков — ищут потенциальную жертву.
На самом деле, как правильно объясняют хохол и Жирар, «виноваты» все люди вообще. Избранный козел отпущения, ничем принципиально от других-прочих не отличается, а значит… надо его пометить. Что и делается посредством «революционной теории» — той самой, которую, как правильно отмечал Ленин, пролетариат не способен создать сам, ее должны изготовлять интеллектуалы, причем, они даже не обязаны придумывать что-то новое.
Как показывает опыт, под тоталитарную идеологию можно заточить ЛЮБУЮ идею. Ханна Арендт не случайно начинает свой капитальный труд с истории идей, скомпилировавшихся впоследствии в нацизм (жаль только, что с большевизмом такой же работы не проделала!) и демонстрирует, что сами по себе, по отдельности, они вовсе не столь ужасны. Тоталитарной, т.е. способной завоевать массы, идея становится лишь по мере пригодности для натравливания толпы на обреченный сегмент общества. На сегодняшний день, например, имеет хождение (пока что недостаточное для захвата власти) идея «борьбы с глобальным потеплением», сиречь остановки технического прогресса и расправы со всеми его носителями, перекроенная из безобидного лозунга защиты окружающей среды. В Израиле давно уже стала тоталитарной, хотя, слава Богу, не имеет шансов, идея «мира любой ценой», за которой однозначно просматривается стремление натравить толпу на религиозных сионистов — главную угрозу власти левой элиты.
Говорят, что человек массы легче поддается манипуляции, чем человек общины, но это не совсем так. Человек массы с удовольствием ухватится только за идею «кто всех виноватее», а человека общины, даже если он поверит манипулятору, на погром вдохновить не так легко — он сперва учтет свои собственные интересы, свою традицию, мнение общинных авторитетов… Иными словами: община ищет жертву только в ситуации кризиса, масса же ищет ее ВСЕГДА, потому что каждый человек массы подсознательно, но безошибочно определяет свою ситуацию как неправильную, противоестественную, а никакого способа ее изменить, кроме жертвоприношения, он не знает.
Итак, задача интеллектуалов — создателей «революционной теории» — подобрать социальную группу, подходящую под вышерассмотренное определение Жирара.
1. Всеобщий враг и соперник, вызывающий ненависть вот именно своей похожестью, ибо стремится занять то же самое место, которого не поделить.
Это может быть, например, буржуй, у которого всегда будут контры с пролетарием по поводу дележки совместно испеченного пирога. Помните «Рабочую марсельезу»?
Кулаки-богачи жадной сворой
Расхищают тяжелый твой труд.
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали,
Голодай, чтоб в игре биржевой
Они совесть и честь продавали,
Чтоб глумились они над тобой.
Прекрасно подходит также еврей, реально и успешно конкурирующий в той же Польше или Румынии с нарождающейся местной буржуазией, а в России — с интеллектуалами «почвенной нации» (см. скулеж Куприна).
2. В реале он достаточно слаб, чтобы не опасаться мести, но в то же время определенно причастен сверхъестественной силе, не важно, стоит ли она ближе к богу или к дьяволу — это может варьироваться как в пространстве — от культуры к культуре — так и во времени в культуре одной и той же.
Чередование анти— и филосемитизма мы уже упоминали выше, но вспомним разговоры о злодейском Израиле, по своему желанию вызывающем землетрясения, ведущем войну посредством ураганов и цунами.
3. Источник веры в сверхъестественное и как таковой необходимый компонент всякой религии, позволяющей подавлять соперничество и обеспечивать сотрудничество.
Вот в этом носители современного «научного» мировоззрения ни за что не сознаются, хоть на дыбу их вздерни, но кто не верит — пусть проверит. Один и тот же образ фюрера без всякого предварительного сговора стихийно возник в России, Германии и Китае. Это не просто харизматический лидер, прирожденный вожак, это, непременно, носитель ТАЙНОГО ЗНАНИЯ о законах природы и истории. У него одного связь по прямому проводу с «высшей силой», именуйте ее хоть божеством, хоть расой, хоть классом, но любое разногласие с вождем в истолковании ее воли — не просто заблуждение, а — святотатство.
И расправа с избранной жертвой производится тоже по всем правилам соответствующего искусства. Обратите внимание на странную амбивалентность тоталитарного террора: он и тайный, и явный, необходимый и недопустимый одновременно. Советские газеты, митинги, радио 24 часа в сутки призывают врагов народа расстреливать как бешеных собак, а в приговорах пишут загадочное «десять лет без права переписки». Гиммлер, выступая перед офицерами СС в Познани 4 октября 1943 года, говорит об уничтожении европейских евреев: «Это не записанная и никогда не подлежащая записи славная страница нашей истории», — хотя о необходимости «окончательного решения» нацисты разглагольствовали давно и вполне откровенно.
Подведем итоги:
Настоящая религия существует только на основе структурированной, иерархической общины, где все знают всех, обладают одинаковой картиной мира и правилами поведения, иногда она даже создает такую общину. Тоталитарная квазирелигия зарождается в общине, но распространяется и развивается только в аморфном обществе массы, «одиночества в толпе».
Настоящая религия, конечно, тоже сулит «светлое будущее» в виде «нового неба и новой земли» или хотя бы индивидуальной перспективы посмертного блаженства, но возможности «человекоразмерного» существования создает здесь и сейчас. Квазирелигиозная идеология может только обещать в будущем, одновременно разрушая сегодня.
Настоящая религия открыто декларирует свою веру в сверхъестественное, т.е. неподвластное человеческому разуму, хотя и подтверждаемое человеческим опытом. Именно опытом, закрепленным в традиции, она предлагает руководствоваться при решении практических вопросов. Тоталитарная квазирелигия реальности внимания уделяет мало, истово веруя, что практические проблемы разрешатся сверхъестественными «законами истории».
Настоящая религия имеет всегда одну-единственную цель: предотвратить возврат взаимного насилия («Насилие и священное»). Квазирелигиозная идеология, поощряя зависть, натравливает людей друг на друга.
Сверхъестественный объект поклонения настоящей религии — гарант порядка, примирения, поддержания условий, в которых сообщество может жить и не умереть. Сверхъестественный (неявно) объект поклонения квазирелигиозной идеологии тоталитаризма требует от своих адептов прежде всего разрушения, поощряет соперничество и раздор. Иными словами, господа идеологи ПОКЛОНЯЮТСЯ ДЬЯВОЛУ, воплощением коего является не кто иной как фюрер.
Не случайно дьявола именуют “отцом лжи”, который принимает вид Ангела света (2Кор.11,14), т.е. притворяется, будто может дать все, что привыкли люди ждать от божества, и даже более, не требуя взамен никаких усилий, тогда как на самом деле это попросту не в его власти. Тоталитарная квазирелигия камень вместо хлеба подсовывает изголодавшемуся по нормальным отношениям человеку массы, заманивая его болотными огоньками грандиозного жертвоприношения, которое навсегда решит все проблемы и обеспечит рай на земле.
Настоящая религия приносит жертву, чтобы погасить разгорающееся пламя междуусобицы. Квазирелигиозная идеология раздувает пожар насилия, который, в конце концов, охватывает все общество.
Перманентная революция
Анархия началась с того, что глуповцы собрались вокруг колокольни и сбросили с раската двух граждан: Степку да Ивашку. <…> и <…> последовали к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам. <…> Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, <…> потом шарахнулись к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку.
М.Е. Салтыков-Щедрин
Тоталитарная квазирелигия возникла в постхристианском пространстве, неудивительно, что избрана была жертва, для этого пространства традиционная: Гитлер с еврея начал, Сталин к нему, в конце концов, пришел. А поскольку на жертву всегда и везде возлагается ответственность за существование в мире зла, легко понять смысл “окончательного решения еврейского вопроса”.
По христианским представлениям «окончательное решение» планировалось не раньше конца света, а непосредственное исполнение должен был обеспечить не кто иной как вернувшийся Христос, причем, не уничтожением, но переубеждением, обращением в сторонников из врагов. Новое небо и новая земля, а с ними, естественно, и новый человек будут результатом воздействия сверхъестественных сил. Но пока земля еще вертится, периодические погромы обеспечивают сплочение общины, потрясенной экономическим кризисом или эпидемией чумы.
Тоталитарный фюрер считает себя (а еще больше его считают его последователи) достаточно облеченным сверхъестественной властью, чтобы справиться без посторонней помощи, он вполне искренне верит, что под его мудрым руководством человечество прям-щас перейдет от предыстории к истории, ликвидирует зло и смерть, поскольку точно знает, какая жертва угодна «законам природы» или «историческому процессу». Нацисты убеждены были твердо, что с ликвидацией евреев исчезнет — кроме всего прочего — и капиталистическая эксплуатация, а коммунисты — не менее непоколебимо уверены, что с ликвидацией буржуазии и национальная рознь сама собою рассосется.
Не случайно заметил мудрый христианин С. Аверинцев, что «окончательное решение еврейского вопроса» — абсурд, ибо свыше сил человеческих. Классическое жертвоприношение “вопрос” всегда решает временно, в отличие от тоталитарного, которое, претендуя на “окончательность”… не решает вообще.
Жертвоприношение в общине, даже самой каннибальской, процесс не то чтобы конечный, а… дискретный. Снялось накопившееся напряжение, восстановлены отношения между людьми, структуры укрепились — все! До следующего раза жить можно. Жертвоприношение в обществе массы — процесс непрерывный. Подобно перерезанной пополам лошади барона Мюнхгаузена, которая пьет, но напиться не может, ибо все выпитое выливается с другой стороны, тоталитарное общество убивает, но примириться не может, ибо сплочение против жертвы как вода в песок уходит в зазоры бесструктурности, «одиночества в толпе». Невозможно укрепить отношения между людьми, которых в массе попросту нет.
Раз начав резню, тоталитарное общество уже не может ее остановить, как баронская лошадь не может отойти от колодца. Исчерпав запас жертв, предусмотренный «революционной теорией», но так ничего и не доспев, фюрер попросту вынужден эту теорию так перетолковать, чтобы отыскать новую группу обреченных (ведь, как мы уже убедились выше, совсем невинных в обществе нет). От самого безжалостного военного преступления, от самой свирепой нетоталитарной диктатуры тоталитаризм всегда можно отличить по одному безошибочному признаку: по мере ослабления сопротивления репрессии нарастают, а не наоборот. Достаточно проследить за развертыванием антисемитских мероприятий в Германии по мере укрепления власти нацистов. Для какого-нибудь Пиночета расправа с политическими противниками есть СРЕДСТВО для захвата власти, для Ататюрка резня армян есть СРЕДСТВО для удержания территории. А для Сталина или Гитлера массовое убийство есть ЦЕЛЬ — единственный модус вивенди представляемого ими общества. Не важно, кого, не важно, как, не важно, за что, но убивать оно должно непрерывно.
… евреи в нацистской Германии или остатки бывших правящих классов в Советской России в действительности не подозревались в каких-либо враждебных действиях, они объявлялись «объективными» врагами режима, исходя из его идеологии.<…> Введение понятия «объективного врага» гораздо важнее для функционирования тоталитарных режимов, чем идеологическая дефиниция соответствующих категорий. Если бы речь шла только о ненависти к евреям или буржуазии, то тоталитарные режимы могли бы, совершив одно чудовищное преступление, вернуться к нормальной жизни и управлению страной. Как мы знаем, происходит обратное. Категория объективного врага сохраняется после уничтожения первого идеологически определенного врага, изменившиеся обстоятельства открывают новых объективных врагов. Нацисты, предвидя завершение уничтожения евреев, уже предпринимали необходимые предварительные шаги для ликвидации польского народа, тогда как Гитлер планировал даже казнь некоторых категорий немцев. Большевики, начав с остатков прежних правящих классов, устроили полномасштабный террор по отношению к кулакам (в начале 30х годов), а следующими жертвами стали русские польского происхождения (в 1936—1938 гг.), татары и поволжские немцы во время войны, бывшие военнопленные и оккупационные части Красной Армии после войны и русские евреи после учреждения еврейского государства. <…> Для этих целей проводились показательные процессы, которые требовали субъективного признания вины со стороны «объективно» установленных врагов. Лучше всего они удавались в тех случаях, когда обвиняемые прошли соответствующую идеологическую обработку тоталитарного образца, которая помогала им «субъективно» понять собственную «объективную» вредоносность и сознаться «в интересах дела». Понятие «объективный противник», содержание которого изменяется в зависимости от преобладающих условий (так что после ликвидации одной категории может быть объявлена война другой), точно соответствует фактической ситуации, снова и снова воспроизводимой тоталитарными правителями<…> Если вообще можно говорить о правовом мышлении в рамках тоталитарной системы, то его центральной идеей является «объективный противник». (“Истоки тоталитаризма“).
Эта закономерность хорошо прослеживается именно на советском материале, нацистам история отпустила мало времени, «окончательное решение» осталось неоконченным, проблема нехватки жертв попросту не успела возникнуть. В России было иначе.
Вот большевики захватили власть, Гражданскую выиграли, расправились с дворянством и духовенством и, естественно, ожидали, что освобожденные от оков старого мира миллионы тотчас же обнимутся и начнут бескорыстно делиться друг с другом последней рубашкой. Вы будете смеяться, но они действительно в это верили… ну, вроде как какие-нибудь христианские маргиналы, что периодически со чады и домочадцы в пустыню бегут в ожидании конца света. И очень неприятной неожиданностью стали для них заводы, что финки да зажигалки стали делать вместо станков, крестьянские бунты против продразверстки и несознательность горожан, что вместо дисциплинированного пребывания на голодном госпайке в деревню поперли, жилетки обменивать на крупу.
Это уж потом всю такую как бы экономическую политику “военным коммунизмом” приспособились называть, т.е. задним числом извинять военным положением. На самом деле вовсе не война (гражданская) коммунизм тот вызвала к жизни, а, наоборот, коммунизм в значительной мере спровоцировал гражданскую войну. У Ленина тогда ума хватило вернуться к реальности и устроить НЭП, но в качестве задела на будущее все собственники (вплоть до местечкового портняжки, обладателя средств производства в объеме швейной машинки “Зингер”) объявлены были носителями чуждых тенденций (сиречь — виновниками несоздания нового неба и новой земли) и лишены избирательных (и еще всяких разных) прав.
Их давили налогами, грабили, вымогали пытками деньги (см. хотя бы “сон Никанора Ивановича” в “Мастере и Маргарите”), но им хотя бы открыт был путь к отступлению:
Надоумили вдову подать местным властям заявление о том, что она, вдова, основывает трудовую куроводную артель. В состав артели вошла сама Дроздова, верная прислуга ее Матрена и вдовьина глухая племянница. Налог с вдовы сняли, и куроводство ее процвело. (М. Булгаков “Роковые яйца”).
Артели просуществовали легально аж до Хрущева и были, наряду с черным рынком, основным фактором экономического выживания страны и людей, способных это выживание обеспечить. Не скажу, какой процент «лишенцев» спасла артель, сколько сумели спастись бегством в места, где их не знали, и устроиться на работу по найму, вероятно, такой статистики и вовсе на свете нет, но и в лагеря угодило тоже число немалое. Не потому, что делали, говорили или думали что-то «против», а потому что существование «собственников» как бы не имело смысла, они все равно должны были исчезнуть согласно всемогущим законам истории, освобождая место для построения земного рая.
И не важно, означают ли «законы истории гибель» классов и их представителей, или «законы природы… искоренение» всех тех элементов, которые никак «не приспособлены к жизни» — демократов, евреев, восточных недочеловеков (Untermenschen), или неизлечимо больных. (“Истоки тоталитаризма“).
Итак, значительная часть собственников уничтожена — растерта в лагерную пыль, но другая, не менее значительная, прячется по углам, тщательно скрывая свое прошлое, т.е. в обществе возникает внезапно целый слой людей, которым есть что скрывать. Они стараются держаться подальше от прежних знакомых, а с новыми предпочитают не откровенничать. И где бы ни появлялись (а появляются они практически везде) они распространяют атмосферу страха, недоверия и подозрительности. Результат жертвоприношения оказывается диаметрально противоположным задуманному: вместо того, чтобы обняться, миллионы в ужасе отшатываются друг от друга. И это — только начало.
Первой заботой товарища Сталина было разрушение всех и всяческих возможностей объединения людей:
Из-за сочетания факторов численности и собственности крестьяне вплоть до того момента потенциально были самым мощным классом в Союзе, поэтому их ликвидация была более глубокой и жестокой, чем любой другой группы населения и осуществлялась с помощью искусственного голода и депортации<…>
Следующий класс, который надо было ликвидировать как самостоятельную группу, составляли рабочие. В качестве класса они были гораздо слабее и обещали оказать куда меньшее сопротивление, чем крестьянство, потому что стихийная экспроприация ими фабрикантов и заводчиков во время революции, в отличие от крестьянской экспроприации помещиков, сразу была сведена на нет правительством, которое конфисковало фабрики в собственность государства под предлогом, что в любом случае государство принадлежит пролетариату. Стахановская система, одобренная в начале 30х годов, разрушила остатки солидарности и классового сознания среди рабочих, во-первых, разжиганием жестокого соревнования и, во-вторых, образованием временной стахановской аристократии, социальная дистанция которой от обыкновенного рабочего, естественно, воспринималась более остро, чем расстояние между рабочими и управляющими. <…>
Вскоре последовали инженеры, генералы и номенклатура, чекисты и генетики, причем, с каждой новой волной преследований у жертвы остается все меньше возможности спастись. Из колхоза легально уже не уйти, но беглец еще может скрыться в городе или на очередной “стройке пятилетки”, а вот обвиненному по “делу промпартии” инженеру этот выход уже закрыт, разве что еще до начала преследований сбежать догадается, так что напишут ордер на арест уже кого-нибудь другого. Но генералу или секретарю райкома и бежать некуда — достанут всюду.
…чистки проводятся таким образом, чтобы угрожать одинаковой судьбой обвиняемому и всем находящимся с ним в самых обычных отношениях, от случайных знакомых до ближайших друзей и родственников. Следствие этого простого и хитроумного приема «вины за связь с врагом» таково, что, как только человека обвиняют, его прежние друзья немедленно превращаются в его злейших врагов. Чтобы спасти свои собственные шкуры, они спешат выскочить с непрошеной информацией и обличениями, поставляя несуществующие данные против обвиняемого. Очевидно, это остается единственным способом доказать собственную благонадежность. Задним числом они постараются доказать, что их прошлое знакомство или дружба с обвиняемым были только предлогом для шпионства за ним и разоблачения его как саботажника, троцкиста, иностранного шпиона или фашиста. Если заслуги «измеряются числом разоблаченных вами ближайших товарищей», то ясно, что простейшая предосторожность требует избегать по возможности всех очень тесных и глубоко личных контактов, — не для того, чтобы уберечься от раскрытия своих тайных помыслов, но чтобы обезопасить себя в почти предопределенных будущих неприятностях от всех лиц, как заинтересованных в вашем осуждении с обычным низким расчетом, так и неумолимо вынуждаемых губить вас просто потому, что их собственные жизни в опасности. В конечном счете, именно благодаря развитию этого приема до его последних и самых фантастических крайностей большевистские правители преуспели в сотворении атомизированного и разрозненного общества, подобного которому мы никогда не видывали прежде, и события и катастрофы которого в таком чистом виде вряд ли без этого произошли бы. (“Истоки тоталитаризма“).
Атомизированное, разрозненное общество, общество массы, где жертв могут быть миллионы, но каждая из них в одиночку противостоит молоху, частью которого и сама она до последней минуты была, и нет у нее более заветного желания, чем снова стать такой частью. В мемуарах Евгении Гинзбург упоминается бывшая зэчка, галопом несущаяся на избирательный участок ради демонстрации своей несокрушимой лояльности, советская культовая героиня Зоя Космодемьянская — внучка убитого большевиками священника — жизнь отдает за право по приказу Сталина жечь крестьянские избы, в двадцатиградусный мороз выкидывая детей на снег.
Самое тревожное в успехах тоталитаризма — это скорее уж истинное бескорыстное самоотречение его приверженцев. Оно еще доступно пониманию, когда нацист или большевик неколебим в своих убеждениях, видя преступления против людей, не принадлежащих к движению или даже враждебных ему. Но изумляет и потрясает то, что он, вероятно, тоже не дрогнет, когда это чудовище начнет пожирать собственных детей, и даже если он сам станет жертвой преследования, если его ложно обвинят и проклянут или вычистят из партии и сошлют в принудительно-трудовой или концентрационный лагерь. <…> к удивлению всего цивилизованного мира, он, быть может, даже захочет помочь обвинению сфабриковать собственный смертный приговор, если только не тронут его положения как члена движения, не поставят под сомнение его принадлежность к нему. <…> внутри организационных рамок движения, пока оно держит всех вместе, его фанатичные члены не прошибаемы ни опытом, ни аргументацией. Отождествление с движением и тотальный конформизм, видимо, разрушают саму способность к восприятию опыта, даже если он такой крайний, как пытка или страх смерти. (“Истоки тоталитаризма“).
Власть тоталитаризма над человеком и в самом деле тотальная, религиозная власть, не важно даже, палач тот человек или жертва (тем более что они постоянно местами меняются, как в кадрили), но тотальная власть над человеком-одиночкой парадоксальным образом оборачивается… тотальной потерей управляемости общества в целом.
Ведь тоталитарное движение отнюдь не довольствуется, подобно обычным диктатурам, назначением своих людей на ключевые посты в государстве, но создает (или сохраняет, если прежде были) свои структуры… параллельные государственным — что такое партком, советскому человеку объяснять не требуется. Таким образом, не знаю, насколько осознанно, воспроизводятся отношения, существовавшие традиционно в Европе между духовной и светской властью — от сотрудничества до соперничества включительно, что управлению никогда не пользу не шло. Но и это бы еще полбеды.
Тоталитарные движения назвали «тайными обществами, учрежденными среди бела дня» <…>.ориентированные на Москву коммунистические партии <…> обнаруживают любопытную тенденцию к предпочтению конспирации даже там, где возможна полная легальность. (“Истоки тоталитаризма“).
Описывая этот феномен, не забывая подчеркнуть, что Возможно, наиболее поразительное сходство тайных обществ и тоталитарных движений заключается в той роли, какую в них играет ритуал — Ханна Арендт не замечает, кто кого копирует. Тайные общества — хоть те же масоны — извечно строились по образу и подобию массовых РЕЛИГИОЗНЫХ организаций. Тоталитарное движение не масонов имитирует, но церковь, доктрины которой известны всем, оставаясь в то же время непостижимыми. Иное дело, что церковь всегда умела отдавать кесарю кесарево и не пыталась на основании догмата троичности мирские дела решать. Тоталитарные же движения миф от реальности принципиально отличать не умеют.
<…>Житель гитлеровского Третьего рейха не только жил под одновременными и часто противоречивыми распоряжениями различных властей, таких, как гражданские службы, партия, СА и СС, но он никогда не мог с уверенностью знать и ему никогда не сообщалось, чьи приказы надо выполнять в первую очередь. Он должен был развить в себе своего рода шестое чувство, которое в каждый конкретный момент давало бы ему знать, кому подчиняться, а на кого не обращать внимания. <…> В большинстве своем такие приказы были «преднамеренно туманными и отдавались в расчете на то, что их исполнитель разгадает намерение приказывающего и будет действовать согласно этому намерению»; ибо партийная элита должна была не только подчиняться приказам фюрера (это было так или иначе обязательно для всех существующих организаций), но и «исполнять волю руководства». <…> элита партии, прошедшая специальную идеологическую обработку, научилась понимать, что некоторые «намеки означали больше, чем их чисто словесное выражение». (“Истоки тоталитаризма“).
По мнению Виктора Суворова причиной катастрофы 41-го была неоконченная перегруппировка готовящихся к наступлению советских войск, Марк Солонин более важной причиной считает нежелание солдат воевать за красных комиссаров, чекистов и коллективизаторщиков. Не отрицая важности того и другого, рискну добавить еще одну не менее весомую причину: приказы сверху были, как обычно, противоречивыми и туманными, на местах неясно было, кто и за что отвечает и кто намечен в следующую партию врагов народа, так что начальники попросту кинулись спасать себя и свои семьи, а народ — что на гражданке, что в армии — принялся спасаться, кто и как может.
Несомненной заслугой Сталина, без которой не видать бы России победы, стала серия приказов не просто зверских (например, о расправе с семьями сдавшихся в плен солдат), но, прежде всего, ЯСНЫХ, без намеков и экивоков. Столь же однозначной стала и пропаганда — с упором не на светлое будущее, но на славное прошлое, с легализацией церкви, при всей сервильности, «конкурирующей фирмы» именно в области религии — родной области тоталитаризма. Он временно повел себя как простой диктатор, без всяких тоталитарных заморочек, и оттого когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы. <…> все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной. («Доктор Живаго»). Война, задуманная как окончательный триумф большевистского тоталитаризма, стала началом его конца.
Тоталитарная идеология имеет неотразимую психологическую власть над человеком массы, но систематически пасует при любом столкновении с реальностью, поскольку не в силах физически ее уничтожить. Задача тоталитарной полиции состоит не в раскрытии преступления, а в том, чтобы быть наготове, когда правительство решает арестовать определенную категорию населения (“Истоки тоталитаризма“), т. е. ловить и давить только воображаемых врагов. Особенно наглядно бессилие ее проявляется в столкновении с реальной общностью людей, какой сама она создать не способна.
Свидетельствует Солженицын:
Абдул не ходил в школу — весь Кок-Терек и вся школа знала, почему. <…> Все знали, все помнили об этом, на переменах только об этом разговаривали — и все потупили глаза. Ни партийная, ни комсомольская организация школы, ни завучи, ни директор, ни РайОНО — никто не пошел спасать Худаева, никто даже не приблизился к его осажденному дому в гудевшем, как улей, чеченском краю. Да если б только они! — но перед дыханием кровной мести также трусливо замерли до сих пор такие грозные для нас и райком партии, и райисполком, и МВД с комендатурой и милицией за своими глинобитными стенами. Дохнул варварский дикий старинный закон — и сразу оказалось, что никакой советской власти в Кок-Тереке нет. <…>Так выяснилось для чечен и для всех нас — что есть сила на земле и что мираж.
Еще интереснее история про «Женский бунт на улице Роз». Тут и общины-то даже не было, просто «действие скопом» кучки отчаявшихся женщин — и то уже нацистов заставило отступить. Так происходит всякий раз, когда обманное, иллюзорное «мы» тоталитаризма сталкивается с живым, настоящим «мы», будь оно родовое, как у чеченцев, национальное, как у народов Балтии, или религиозное, как у русских сектантов.
Тоталитаризм есть претензия на тотальную, т.е. абсолютную власть над жизнью и смертью всех и каждого, но дьявол — отец лжи. Только над смертью дает он власть, жизнь ему не подвластна — ни жизнь общины, ни общества, ни даже отдельного человека. В сорок первом была у Гитлера реальная возможность и украинцев, и народы Балтии, и миллионы русских в союзники заполучить и таким образом выиграть войну. Все, что для этого было нужно — властью над жизнью поделиться со всеми этими народами, т.е. дать им, хотя бы отчасти, обустроиться, как захочется самим. И не надо, не надо мне рассказывать, что могли они, мол, в конечном итоге, против немцев оружие поднять — всякий, кто хоть сколько-нибудь с обстановкою был знаком, понимал прекрасно, что поднимут они его, ежели что, прежде всего, друг против друга.
Именно это настоятельно советовали Гитлеру его генералы, но совету их последовать он не мог. Не мог он украинцам каким-то возможность дать, самим решать, как отношения друг с другом налаживать, поскольку и немцам он ее не давал. Не мог литовцам позволить, самим себе писать законы, потому что не знал заранее, не придется ли завтра жертвы среди них отбирать. Поделиться он мог только смертью, что реально в его власти была, но уж ею делился воистину щедро: смертью евреев, прежде всего (кто там стрелял-то на самом деле в Бабьем Яру?), дальше — больше (не забыли, товарищи, кто на самом деле сжигал Хатынь?). Собственное правительство украинцам не дозволено было заводить, зато белорусов убивать могли они беспрепятственно.
Весьма показательно ошибочно приписываемое Черчиллю изречение про Сталина, что де Россию принял с сохой, а оставил с атомной бомбой. Принял с сохой, т.е. с каким ни на есть, пусть экстенсивным, но работающим сельским хозяйством, с развитой легкой и пищевой и зарождающейся тяжелой промышленностью, с первыми железными дорогами, с литературой мирового уровня, с передовой психологией и лингвистикой (в физике, извините, я не спец).
Оставил с “Продовольственной программой”, с импортом чешских босоножек и немецкой кислой капусты, с практически неизменной со времен империи сетью железных и шоссейных дорог, без психологии, без лингвистики, с искоренением генетики и кибернетики, с обширными зонами экологического бедствия, но… да, с атомной бомбой! Да еще в придачу множество танков, и ракет, и подводных лодок, и прочих всяких стрелялок, только вот, стрелять-то из них стало некому, бо принял он Россию с населением растущим, а оставил — с вымирающим.
Как в песне поется: “Кроме мордобития — никаких чудес!”
Надежда умирает последней
Она ж хрипит, она же грязная,
И глаз подбит, и ноги разные,
Всегда одета, как уборщица,
Плевать на это — очень хочется!
В. Высоцкий
Но интеллектуалы ничего не забыли и ничему не научились. Не убеждает их ни Освенцим, ни Колыма, ни братские могилы Кампучии, ни китайская культурная революция… В этот раз не вышло — в другой попробуем, потому что так жить нельзя! И самое печальное, что таки да — нельзя, нежизнеспособно общество массы, но тоталитаризм-то проблему не решает, наоборот — усугубляет ее
Без признания человеческой греховности и обращения к сверхъестественному общину воссоздать невозможно, а образ жизни и работа интеллектуала неотделимы от конкуренции, от самовыражения и самоутверждения, иной раз — любой ценой. «Профессиональный кретинизм» — серьезное препятствие на пути к реальному решению проблемы. Они остро чувствуют недостаток “витамина”, но не знают, где его взять, и даже не представляют себе толком, на что он похож, поскольку в большинстве своем вообще не имеют религиозного опыта. Не мистического, т.е. приятных психологических переживаний, какие в той или иной мере испытывают все, но вот именно религиозного — с его пусть мифической, но понятной картиной мира, своим местом в этом мире, правами и обязанностями, отношениями между людьми, жизнью в сообществе и его обустройством.
Вспомним хоть тот же Рим — как только ни изгалялась тогдашняя интеллигенция над дикими восточными предрассудками, в которые быдло верует, потому что нелепо! Не случайно предостерегал, в свое время, и Павел свои общины от увлечения философией… А между тем, именно глупая вера быдла сберегла впоследствии для потомков возвышенное красноречие и изысканную литературу Рима, и не кто иной как профессиональные философы толковали послания Павла на Вселенских соборах. Но это уж потом. Сначала надо было реконструировать общество, чтобы оно смогло подхватить и развить погибающую культуру, отвести и интеллектуалам загончик, чтоб резвились промеж себя на свой лад.
Право и обязанность интеллигенции — развитие самосознания общества, вербализация его системы ценностей, и когда общество гибнет, потому что исчерпало себя, она может лишь демонстрировать безвыходность положения. Не вина, а беда интеллектуалов, что отягощенные многовековым культурным грузом не могут они выпрыгнуть из порочного круга традиции в неопределенность и пустоту, от конца вернуться к началу. Думается, никто не написал об этом лучше первого русского экумениста и филосемита Владимира Соловьева в известной «Повести об Антихристе».
Уточним, что по представлениям христиан фигура «Антихриста» появляется в «конце времен», т.е. на пике процесса гибели цивилизации. Соловьев рисует его как воплощение и исполнение всех интеллигентских надежд: просвещенный правитель, решивший все экономические и политические проблемы общества, живое подтверждение всемогущества человека. Не то чтобы не верил в существование Бога, а просто пуще Бога верует он в себя. Непереносимо для него представление о встрече со Сверхъестественным (которое Соловьев, по вере своей, представляет в образе Христа):
Чтo я cкaжy Eмy? Beдь я дoлжeн бyдy cклoнитьcя пepeд Hим, кaк пocлeдний глyпый xpиcтиaнин, кaк pyccкий мyжик кaкoй-нибyдь, бeccмыcлeннo бopмoтaть: «Гocпoди Cyce Xpиcтe, пoмилyй мя гpeшнaгo», или кaк пoльcкaя бaбa pacтянyтьcя кжuжeм? Я, cвeтлый гeний, cвepxчeлoвeк. Heт, никoгдa!».
На эту удочку ловит его дьявол и дарит ему мировое господство даже без всяких войн и насилия. Пocлe блaгoпoлyчнoгo peшeния пoлитичecкoгo и coциaльнoгo вoпpoca пoднялcя вoпpoc peлигиoзный. Соловьев не уточняет, почему, но мы-то знаем, что да — поднялся и не подняться не мог! Eгo вoзбyдил caм импepaтop, и пpeждe вceгo пo oтнoшeнию к xpиcтиaнcтвy. Собрал император представительные делегации от всех христианских исповеданий и обратился к ним с таким предложением:
Любeзныe xpиcтиaнe! я знaю, чтo для мнoгиx и нe пocлeдниx из вac вceгo дopoжe в xpиcтиaнcтвe тoт дyxoвный aвmopumem, кoтopый oнo дaeт cвoим зaкoнным пpeдcтaвитeлям, — нe для иx coбcтвeннoй выгoды, кoнeчнo, a для oбщeгo блaгa, тaк кaк нa этoм aвтopитeтe зиждeтcя пpaвильный дyxoвный пopядoк и нpaвcтвeннaя диcциплинa, нeoбxoдимaя для вcex. Любeзныe бpaтья-кaтoлики! o, кaк я пoнимaю вaш взгляд и кaк бы я xoтeл oпepeть cвoю дepжaвy нa aвтopитeт вaшeгo дyxoвнoгo глaвы! Чтoбы вы нe дyмaли, чтo этo лecть и пycтыe cлoвa, тopжecтвeннo oбъявляeм: coглacнo нaшeй caмoдepжaвнoй вoлe, вepxoвный eпиcкoп вcex кaтoликoв, пaпa pимcкий, вoccтaнoвляeтcя oтнынe нa пpecтoлe cвoeм в Pимe co вceми пpeжними пpaвaми и пpeимyщecтвaми этoгo звaния и кaфeдpы, кoгдa-либo дaнными oт нaшиx пpeдшecтвeнникoв, нaчинaя c импepaтopa Koнcтaнтинa Beликoгo. — A oт вac, бpaтья-кaтoлики, я xoчy зa этo лишь внyтpeннeгo cepдeчнoгo пpизнaния мeня вaшим eдинcтвeнным зacтyпникoм и пoкpoвитeлeм. Kтo здecь пo coвecти и чyвcтвy пpизнaeт мeня тaким, пycть идeт cюдa кo мнe».<…>
«Любeзныe бpaтья! Знaю я, чтo мeждy вaми ecть и тaкиe, для кoтopыx вceгo дopoжe в xpиcтиaнcтвe eгo cвящeннoe npeдaнue, cтapыe cимвoлы, cтapыe пecни и мoлитвы, икoны и чин бoгocлyжeния. И в caмoм дeлe, чтo мoжeт быть дopoжe этoгo для peлигиoзнoй дyши? Знaйтe жe, вoзлюблeнныe, чтo ceгoдня пoдпиcaн мнoю ycтaв и нaзнaчeны бoгaтыe cpeдcтвa Bceмиpнoмy мyзeю xpиcтиaнcкoй apxeoлoгии в cлaвнoм нaшeм импepcкoм гopoдe Koнcтaнтинoпoлe c цeлью coбиpaния, изyчeния и xpaнeния вcякиx пaмятнякoв цepковнoй дрeвнocти, пpeимyщecтвeннo вocтoчой, a вac я пpoшy зaвтpa жe избpaть из cpeды cвoeй комиccию для oбcyждeния co мнoю тex мep, кoтopыe дoлжны быть пpиняты c цeлью вoзмoжнoгo пpиближeния coвpeмeннoгo бытa, нpaвoв и oбычaeв к пpeдaнию и ycтaнoвлeниям cвятoй пpaвocлaвнoй цepкви! Бpaтья пpaвocлaвныe! Koмy пo cepдцy этa мoя вoля, ктo пo cepдeчнoмy чyвcтвy мoжeт нaзвaть мeня cвoим иcтинным вoждeм и влaдыкoю, пycть взoйдeт cюдa»<…>
«Извecтны мнe, любeзныe xpиcтиaнe, и тaкиe мeждy вaми, чтo вceгo бoлee дopoжaт в xpиcтиaнcтвe личнoю yвepeннocтью в иcтинe и cвoбoдным иccлeдoвaниeм Писания. Kaк я cмoтpю нa этo — нeт нaдoбнocти распространяится. Bы знaeтe, мoжeт быть, что eщe в paннeй юнocти я нaпиcaл бoльшoe coчинeниe пo библeйcкoй кpитикe, пpoизвeдшee в тo вpeмя нeкoтopый шyм и пoлoжившee нaчaлo мoeй извecтнocти. И вoт, вepoятнo, в пaмять этoгo здecь нa этиx дняx пpиcылaeт мнe пpocьбy Tюбингeнcкий yнивepcитeт пpинять oт нeгo пoчeтный диплoм дoктopa тeoлoгии. Я вeлeл oтвeчaть, чтo c yдoвoльcтвиeм и блaгoдapнocтью пpинимaю. A ceгoдня вмecтe c тeм Myзeeм xpиcтиaнcкoй apxeoлoгии пoдпиcaл я yчpeждeниe Bceмиpнoro инcтитyтa для cвoбoднoгo иccлeдoвaния Cвящeннoгo пиcaния co вceвoзмoжныx cтopoн и вo вceвoзмoжныx нaпpaвлeнияx и для изyчeния вcex вcпoмoгaтeльныx нayк, c 1 1/2 миллиoнa мapoк гoдoвoгo бюджeтa. Koмy из вac пo cepдцy тaкoe мoe дyшeвнoe pacпoлoжeниe и ктo мoжeт пo чиcтoмy чyвcтвy пpизнaть мeня cвoим дepжaвным вoждeм, пpoшy cюдa к нoвoмy дoктopy тeoлoгии».
Большинство христиан с восторгом соглашаются, ибо давно уже привыкли видеть в обращении к сверхъестественному всего лишь суеверия, от которых легко отделить истинные ценности традиционной культуры (понятно, что это — прямой намек на толстовство, о котором тогда оживленные дискуссии шли). Но немногие верные из всех трех деноминаций предложение отвергают. Император в изумлении: Cтpaнныe люди! Чeгo вы oт мeня xoтитe? Я нe знaю. Cкaжитe жe мнe caми, вы, xpиcтиaнe, пoкинyтыe бoльшинcтвoм cвoиx бpaтьeв и вoждeй, ocyждeнныe нapoдным чyвcтвoм: чтo вceгo дopoжe для вac в xpиcтиaнcтвe?».
Ответ дает глава православных… только ли потому, что православный сам Соловьев, или, может быть, потому что стоит за ним лучше всего сохранившаяся ОБЩИНА?
Bceгo дopoжe для нac в xpиcтиaнcтвe caм Xpиcтoc — Oн Caм, a oт Heгo вce, ибo мы знaeм, чтo в Heм oбитaeт вcя пoлнoтa Бoжecтвa тeлecнo.
В переводе с христианского на общезначемый: Злая сила искушает каждую из великих культур иллюзией возможности существования в отрыве от своего религиозного фундамента, культ Сверхъестественного променяв на культ человека. Еще и слыхом не слыхать было ни про Ленина, ни про Гитлера, а Владимир Соловьев уже уловил, что отказ от человекобожия европейской интеллигенции страшнее всякого ГУЛАГа. Те, кто обман распознают, остаются в меньшинстве. Это, по Соловьеву, есть верный признак „конца времен“, и с ним трудно не согласиться.
Конец времен христианской цивилизации наступает неотвратимо, не заметить его невозможно, и в экономике, систематически пытающейся потребить больше, чем производит, и в политике, строящейся по принципу: „От выборов — до выборов, а там — хоть потоп!“, и по отсутствию смысла жизни, страшному „одиночеству в толпе“. Как ни горько и ни обидно каждый день в новостях читать о доблестных “правозащитниках” в Берлине или Париже, что изо всех сил пробивают социальные пособия иммигрантами с пятью женами и двадцатью детьми, отстаивая в параллель гомосексуализм, т.е. запланированное бесплодие, для своего собственного народа, приходится признать: интуиция ведет их именно туда, куда движется исторический процесс.
Соловьев, правда, не понимает, что это конец не истории человечества в целом, но всего лишь его родной цивилизации, а значит… за таким концом должно последовать новое начало.
Каким оно будет? Какой расы люди построят будущее, из какой (или каких) прежних культур будут брать строительный материал? Сколько времени займет возникновение цивилизации новой (а может, разные цивилизации пространство поделят между собой)? Что привнесут в процесс достижения современной техники? Эти вопросы можно задавать бесконечно, ответа на них нет, и потому в принципе не может быть ответа на главный вопрос: ЧТО ДЕЛАТЬ?
Единственный осмысленный вариант: молиться Богу о даровании веры и не поддаваться на уловки дьявола, который всегда умел подменить вопрос “ЧТО ДЕЛАТЬ?” вопросом “КТО ВИНОВАТ?”, навязывая нам свою религию зла, распада и смерти.
***
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #9(168) сентябрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=168
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer9/Grajfer1.php
