Сергей Чернышев родился в 1964 г. на Камчатке, окончил Дальневосточный государственный университет, живет в С-Петербурге. Публиковался в сборнике стихов «Выход в город», в интернет-изданиях «Полутона», «Новая реальность» и др.
крупная серая соль
чем дальше, тем жестче щепоть, тем жутче, крупнее соль.
пластмассовая прищепка сжимает прямоуголь-
ник влажной фотобумаги с растянутым на разрыв
просветом двора, где мякоть и пух, где соседка прыг-
скок по неровным клеткам на солнце, в костер – забыл
чем все это звалось в лето, когда этот город был
ссыпаем в устройство ЛОМО, где шторки и рычажки
крошили в труху, в солому, на серую соль и гиль.
закрытие дачи
дым и безутешная
заводская готика
птичка эта бешеная
не хотит из фотика
все сидит за шторкою
за литым стеклом
да картинки щелкают
светимся вдвоем
глупым позвоночником
думаешь ну вот
скручено в рулончики
убрано в комод
царапины и шум
За этим небом тишь, и есть еще одно,
под ним течет земля, похожая на шепот
о неслучившемся, на ветхое кино,
что рвется, плавится, проглатывает ноты;
где бесконечно дождь, царапины и шум
с заводами в дыму, с винтажным порно в клетях,
и музыка визжит, и шепчет: уношу
оттудова сюда, в стрекочущую лету,
где вещи не мертвы, а просто спят-не-спят,
точнее – замерли и ждут, и только воздух
слоится и течет, ресницы их дрожат,
но пленка рвется вновь, и просыпаться поздно.
сепия
Отсутствие цвета, отсутствие контура, рябь
застоявшейся сепии, далей нестрашных и пыльных,
исцарапанных, сломанных, где наши тени парят
на границе из пепла и соли. Мы кажется были
вместе с душами пойманы этой машинкой, где свет
превращается в прямоугольники едкого праха
в слюдяную избушку, домишко, где нас уже нет,
а снаружи нас нет и подавно. От нюха до паха
перерубленных шторкою, вытравленных серебром
из трехмерного в плоское, свернутое в рулончик,
позабытых... Мы кажется были, и думали про
разноцветное завтра, светящееся и непрочное.
передержка
передержана карточка. видишь, какие мы есть.
много тени, а свет нестерпим и болезненно ярок,
и пространство за нами отсутствует, видимо, «здесь» –
это все что осталось на пару
нам с тобою от времени. славно, откуда ни зырь,
видишь, в радужной оптике блеклые мы в разноцветном
и распахнутом фоне, сощурившись, смотрим вблизи
в золотое и черное лето.
тайное слово
Чем пристальней взгляд, тем несокрушимей явь,
тем беззвучней и ярче, и, вынутая из кюветы,
вечно длится минута, застывшая, как змея
в переливчатой коже, с глазами из самоцветов.
Не моргни, а иначе пойдешь подметать поля
нестерпимой земли волосами, отросшими за ночь,
с потускневшей сетчаткой и осенью в журавлях,
уходящих за собственными голосами,
в насекомом шуршанье и звоне кириллицы, в аккурат
залепляющей пасть, как голему папирус с тайным
и дымящимся словом, написанным наугад
несокрушимым утром первоначальным.
контур
Хватайся за, роняй в метель тетрадей:
осенней пустотой доедены ландо,
утопли катера, остепенились ляди,
затерлась музыка, и делающий вдох
наследует не жизнь, а, скажем, некий фокус:
гляди, как накрывает с головой
сверкающая ткань, и, подождав немного,
вдруг падает – под нею никого.
Поставьте нас к стене и обведите светом,
першащим мелом сна, дымящейся травой:
свинцовой нитью лепета, продетой
там, за глазами, где всегда покой.
песочница
Материк синих туч в голове, ойкумена моя, мой полис,
я же помню тебя хуторком, домишком, безлюдой чащей,
когда думки наши, волчата в кустах, зайчики в праздном поле
еще не сожрали друг дружку, кусались не по-настоящему.
Я же помню лужей то дикое ясно море, в котором мы
не утонем – утонули уже, обжились, обросли лучами,
бахромой, плавниками; а я тебя помню дорожкою от луны,
ябедою из песочницы, где-то там, в провинции беспечальной,
где то песок в глазах, то весна, то сепия позапрошлого,
по улицам вот-вот двинуться алиены, роботы, космонафты,
освобожденные негры, воссозданные рамзесы с кошками,
и, случайно попавшие в кадр, я и ты в незапамятном платье.
сова
семидырое небо, совиный огонь, папирус
где написано: жив, серия, номер, действителен до.
целлулоидная, плавящаяся, в царапинах и задирах,
хаотичная хроника прерывается яркою пустотой.
зря нам с тобой отрывали головы, складывали на память
в свою тьму сверчковую, в девять слоистых бездн,
тоже вспыхивающих белым, сгорающих вместе с нами,
пока птица летит сквозь камень, воздух и крыльев без.
по колено в легенде
Милая, помнишь? – тот фильм про серебряный, зимний лес,
с людями, режущими друг дружку на фоне хрустальных видов,
под прекрасную музыку, с ангелами, спрыгивающими с небес
в сапогах из младенческой кожи, в одеяньях из перьев бритвенных.
И когда ветер уже поднялся, и жизни осталось на один укус,
а красота взяла нас в кулак и стала медленно стискивать,
главный герой всех предал какому-то неведомому врагу,
уронил дрючок и ушел в темноту, в бессмысленное
помещенье с рядами кресел, где с высокой пустой стены
вертят конусы света четыре огня совиных, а мы с тобою
идем по проходу, и дальше, и смотрим с той стороны
на квадратную тьму, стрекочущую, спокойную.
весною садик мой цветет
мы как рыбы над нами затягивается полынья
темно-белые дни как рисунок на хрупкой бумаге
где гравюрные выдохи где наверху ни огня
над дымящимся градом над весью унылой где зраку
остается животная серая радуга желтый фонарь
синеватые губы кровавые пятна в подъезде
лес как черные веники воткнутый в снег заслонять
горизонт а точнее отсутствие шва в этом месте
кювета
на фоне гор, на фоне поэтичных
иных красот, неважно – встанем чтоб
оскалиться – но вылетает птичка,
и вечность ударяет в лоб.
и рвется время, как гнилой кукан
нанизанных рыбешками событий,
и вновь плывем, и светимся слегка
в пустой воде, где ни войти, ни выйти.
карасик жан, уклейка зульфия,
уснувший сом, плотва под номерами,
стрекозы, плавунцы, ватаги комарья –
все уже кончилось, а здесь не умирают.
кювета, озерцо, и сохнет на стекле
прямоугольный мир, вот дата, мы с тобою
уже из серебра, не плачь – лишь пожелтеть
и выцвести способны, но не более.
слова поставленные рядом
слово подброшено в воздух – прозрачный, рычащий силой.
вот он, комок окровавленных перьев, очередь в воскресенье;
вот белка, хвостатый ребенок, бросается с дерева в синий,
кипящий соцветьями воздух, фрактальный хрусталь весенний.
и в материковых снах со стекающим с неба цветом,
выгнуты аурой, переходящей в фугу, минуя припадок,
мы подобны прекрасным жукам, живущим на оба света,
с лимфой, полной теней, с глазами как черная радуга,
как слюдяное окошечко, что красным керосиновым языком
рассказывает забытье с облаками яростными, рычащими
над землею, вполне безжизненной, где не началось ничего
и уже ничего не кончится, пока не померк рассказчик.
вот и эта часть света, браза, становится частью тьмы,
солнце спит у себя в норе, под неровной корою будней –
сплошь ходы да укромы, а пойдешь, как на свет, на смысл –
пропадешь из людей, а точней, там людей не будет.
прививка от столбняка
под небом синим, под небом розовым, под черным ли, золотым,
под темно-зеленым донным с люминисцентными карасями,
под небом из мха и усталого камня, из слежавшейся темноты –
слоистой, с отпечатками глаз и листьев, секретиками стеклянными.
небом с мутной фольгой золотой со спрятанными внутри:
именами, головками одуванчиков, клятвами, отрезанной прядью,
с чуром над и под, на сто лет вперед, и порез горит –
а впереди молчат и стоят в темноте, молчат и подходят сзади.
и вот уже наверху разворачиваются и вспыхивают дары –
сбывшиеся сокровища, обещанья дождавшиеся срока
под столбнячным стеклышком, что, вобщем-то, выглядит изнутри
точно таким же – быстро темнеющим, с огоньками, совсем далекими.
шагающий лес
часы говорят пустое, перестают подходить ключи,
слепая собака рычит на хлеб, не узнаёт хозяев.
слова переходят в листву и гул и делаются ничьи –
перехожее дерево, от которого падает тень косая.
ты уже узнаёшь эту фильму? сейчас засияет смысл
и серьезно счастливые люди начнут убивать друг дружку:
вот ведь жизнь удалася, дружок! а уж как небеса удались
над ощеренным лесом немым, уходящим, ненужным.
механика
тихая поступь песка, города из стекла и дыма,
где роятся незрячие голоса, где отовсюду ветер.
небеса как слюда, за которой феб керосиновый,
тарахтенье, одышка поршней, осей фальцеты.
то прецессия, то нутация, то биение, то тряхнет
землю так, что люд осыпается в небы голодные,
в шестерни их и музыки, в океаны огней и вод,
в их зверинцы горячечные, звездные хороводы.
заслони нас пыль, раскаленное облако или снег,
дождь из рыб или радуга из окалины и железа,
от базедовой тьмы материнской, от света на самом дне
нескончаемой жизни – единственной, бесполезной...
охотник
где белая стена – там мышка с угольком:
смотри, вот дом-не-дом, вот котоспас предобрый,
вот существо из глаз и глада, дикий ком,
вот мы с тобой сидим, бесхвостые, по норам.
где черная стена, там меловой хорёк:
вот облако, вот свет, вот кажущийся кто-то,
вот существо из глаз и голода берёт
меня/тебя как след перед своим полетом.
здесь вроде бы стена, где существо из глаз
досадливо свистит, ссылается на зренье,
а время так прошло, что ни собрать ни нас,
ни дрожи, ни костей, ни шкуры к воскресенью.
ангел стрёмный
стемнело разом, словно ангел стрёмный
вдруг подошел и выдавил глаза
мильону человек, потом еще мильону –
потом уже не видел. по пазам
легли зубцы, всё дрогнуло, запели
дымящиеся оси, и земля
под нами сдвинулась, и звезды полетели
по сторонам как окна, когда шлях
бежит через селенье; на телеге
глядит из сена сонная детва
на избы, где шуршат нечеловеки,
а сон, как дым, плывет по головам.
