Михаил Зоберн родился в 1987 году в Москве. Учился в Российском Государственном Медицинском Университете и Литинституте им. Горького. В 2006-2010 гг. – внештатный автор журнала «Upgrade», с 2010-го – редактор отдела интернет-проектов телеканала МУЗ-ТВ.
– А вот третья фраза вскрывает вторую, вносит модернистский намёк, обеспечивает ей гражданство двадцать первого века: «Гурование позволяет сохранить identy». Четвертая фраза вводит общекультурную глубину, терминологический каприз и наносит известный академический лоск: «Однако говоря о гуровании, то есть об учительстве, в обличительном ключе, мы подразумеваем постыдность власти, власти в общем, Делёзовском её понимании. Но если она действительно постыдна, почему интеллигенция советского образца испытывает сухой оргазм при воспроизведении этого слова?..»
Штерн вкрадчиво замолчал, сделал ещё хапку и погладил вельветовый диван.
– У моего метода есть одно важное следствие: маршрут рефлексивных судорог в достаточно длинном тексте неизбежно сходится к некой понятийной точке, выше которой рефлексия уже невозможна – то есть последнее предложение совершенного произведения представит единственное слово: «Бытие». Так что для оценки современной работы, Шота, можешь сразу заглядывать на последнюю страницу.
– Это заготовка домашняя галимая. – Аршавели поблуждал взглядом по комнате. – А ты этот прогон обрами: «Испытывать за персонажа эмоциональный подъём – это всё равно что онанировать во время написания эротической сцены.»
– Сам придумал?
Аршавели шевельнул подбородком, выражая шевелением самодостаточность. Штерн достал две сигареты, одну протянул Аршавели:
– Сигарета после плана догоняет наркомана.
Аршавели захихикал. Его прервал звонок в дверь. Штерн посылает Аршавели посмотреть, кто пришел. Аршавели не хочет идти. Штерн угрожает, что выкурит план один. Аршавели идёт. Аршавели возвращается бледный.
– Менты.
Штерн на цыпочках подходит к двери и смотрит в замызганный глазок: в зеленом коридоре, под лампочкой, переминаясь и шаркая сапогами, стоят пять человек в масках и камуфляжной форме сине-серой гаммы. Один из них замахивается и бьёт по глазку прикладом. Штерн теряет обзор и переживает сильный страх. Аршавели садится на диван, обхватывает голову руками и начинает раскачиваться. Во время раскачивания, входя к концу периода в ритмический транс, он произносит:
– ох бля гриша что они здесь сраться что же делать господи открывать-то может звонить позвони в милицию или что там может гриф стукнул наверняка он или этот твой кореш дебильный я же говорил не связывайся говорил же бля пиздец пиздец пиздец.
Штерн поднимает телефонную трубку и звонит дилеру. Телефон молчит. Штерн достаёт сотовый и набирает номер МЧС. Вместо гудков слышны нарастающие шумы, потрескивания, обрывки призрачных диалогов, будто сигнал поступает с того света, потом раздаётся тихий голос: «Отпирай дверь, сука». Штерн роняет телефон (задняя панель отскакивает под диван) и скрывается в санузле.
Дверь начинают выпиливать, завизжала болгарка. Штерн боится, что люди, ворвавшись, будут бить его. У него в кармане лежит комочек гашиша с влипшей лузгой, волосками и мелким мусором: он разминает комочек пальцами и проглатывает, опасаясь, что канализацию в подвале уже фильтруют, прослушивают сливы, выделяют улики. Лузга дерет слизистую. Штерну кажется, что в отделении его кал будут собирать в пакетик и анализировать, и единственный выход – съедать кал, и так до бесконечности, до дурной бесконечности – а потом он попадёт в тюрьму, и его тело, живот, его ноги, и его ступня, прекрасная ступня – будут страдать. Немыслимо. Засыпая, он не будет видеть проворачивающихся в уключине окна световых лопастей (эту метафору Штерн изобрел, отдыхая в прошлом году на Клязьменском водохранилище). А светодиоды принтера, сканера и системного блока не образуют под этими лопастями созвездия Ксерокса (относительно свежая – недельной выдержки. Пока не реализована). Больше не видеть созвездия Ксерокса.
Сначала Штерн прерывисто дышит, поджав губы, а потом воет в голос. Шелуха дерет слизистую. Страдающая ступня. Кал. Уключины. Созвездие. Аршавели раскачивается на диване.
Штерн попытался залезть под ванную, но зазор был слишком узок. Болгарка затихает, слышен лязг, топот, захлебывающийся Аршавели:
– Вам Штерн нужен, ребята, вы чего, ребята, а я не Штерн, я совсем не Штерн, я Аршавели, Штерн в сортире, отпустите, мужики, ребятки, вы чего, единственный сын, даже и не, так сказать, недоразумение, в сортире...
– А и правда, посмотри на его ряху кишлачную. – Солдаты смотрят на красное вспотевшее лицо с разматывающейся из носа соплёй, прилипшей к щеке. – Какой он, ёпстыть, Штерн?
Они выламывают дверь в туалет. Туалет украшен самоклеющимися клеенчатыми постерами: Гарри Поттер и цитата из романа Джоан Роулинг «Гарри Поттер и узник Азкабана», постер с куполами и текстом: «О церквей великие грани, голос ваш радостно строг, в мире размеренных зданий смотрите вы на восток», реклама гигиенических прокладок с изображением гигиенической прокладки: «Уверенность в себе на весь день», а также схема линий Московского метрополитена с перечнем правил пользования Московским метрополитеном.
Румяный сержант, загромоздив дверной проём, весело произнёс:
– Онегин жил анахоретом.
Штерна за ноги вытаскивают из туалета. Он вырывается, опрокидывает в коридоре тумбочку, с тумбочки сыплются журналы разных лет: «Знамя», «Октябрь», «Новый мир», «Звезда», «Сибирские огни». Журналы привычно раскрываются на страницах публикаций Штерна.
В квартиру входит генерал, достаёт из планшета лист А4 и, заглядывая лежащему на полу Штерну в глаза, старательно артикулирует:
– Наполненная органической народностью неподдельная вера с подлинным мастерством украшена андерсеновской традицией. Повторяем.
Штерн кричит, что они не имеют права, что он будет жаловаться, что... Его бьют в солнечное сплетение.
– Повторяем, друг ситный, радуем старика. Печёмся о родине.
Штерн, чуть запнувшись, повторяет. Генерал снова читает:
– В результате тесного взаимодействия представителей среднеазиатского региона и ряда африканских стран были выработаны некоторые альтернативные пути культурного обмена. В числе прочего российский премьер коснулся детской проблемы.
Штерн повторил.
– Вот славно. А теперь думаем о реализации.
Штерну надевают на голову замызганный холщовый мешок и куда-то везут на автомобиле УАЗ, втиснув между двумя сопровождающими. На втором часу пути поехали по грунтовке. Потянуло цветущей водой, хвоей, осенней лесной гнильцой – наверное, один из конвоиров открыл окно. Кто-то зашуршал фольгой, Штерн почувствовал табачный дым, с переднего сиденья донесся голос генерала:
– О реализации думаешь?
Штерн промычал утвердительно.
– Знаешь, что с такими козлами в другое время делали?
Штерн промычал отрицательно.
– Дупель в балду. И прощай, мой ласковый и нежный зверь.
Штерн промычал благодарно.
– Ну а раньше-то что думать препятствовало, мил-человек? Тебя предупреждали? Предупреждали. Ты головой еврейской своей кивал? Кивал. Так отчего тебе особое приглашение и почетный эскорт слать надо?..
Штерн некоторое время мычит повествующе, раздувая мешок изнутри и подскакивая на ухабах. Генерал смотрит на опадающие и расправляющиеся складки, и ему кажется, что это трепещет, дыша, брюшко какого-то редкого, крупного насекомого: мадагаскарского таракана или богомола. Генерал любил насекомых – за общую собранность, скромность и членистость конечностей.
Камешки отбивают стакатто по жестяному днищу. Машина, громыхнув подвеской, вдруг поехала по гладкой поверхности – но тут же вновь началась грунтовка.
Машина вновь останавливается, знакомая Штерну последовательность звуков повторяется: шелест бумаги, лай, хлопанье двери, громыхание гаек под сиденьем. Штерна вытаскивают из машины и ведут, поддерживая за предплечья. На пятидесятом шагу подкралось эхо, какое бывает в бетонных коридорах. Стой, сейчас ступеньки... так... давай, шагай. Приглушенный гул: будто за стенами работает турбина. Долгий спуск на лифте, сопровождающие покашливают. Штерну закладывает уши.
– В литургическую.
Лязг, тоновый писк, Штерн некоторое время ведут навстречу тёплому воздушному потоку. Наконец, остановка.
Со Штерна снимают мешок, и он видит вокруг большое светлое помещение без окон: у бело-зеленой стены стоят несколько компьютеров, за ними, спиной к Штерну, щелкают клавишами операторы. Если не считать кучи тряпок в углу и заляпанной кровью торбочки, вроде той, в которой носят детей, в помещении чисто. Прямо перед Штерном сверкает хромом новый анатомический стол: со сливом, гофрированным душевым рукавом и банкой моющего средства в подвешенной к бортику проволочной корзинке. Несколько человек обездвиживают Штерна.
– Рукав сгармоньте...
Ему втыкают в вену шприц.
– Потерпи, немного осталось, – успокаивают сочувственный, уплывающий куда-то вовне голос.
Покинув квартиру, Аршавели продолжал бормотать в пространство о сугубо шапочном характере знакомства со Штерном (это создавало охранительную магическую оболочку). Привлекая вычитанное недавно сравнение и брюшинно одрогнув, он подумал, что взгляд солдата внутренних войск был, как прикосновение половых органов. Пятясь, Аршавели запомнил жесткие стальные детали автоматов в руках военных: какие-то скобочки, шишечки, полированные кулачки – и ему захотелось разобрать автомат и засунуть детали в трусики (Аршавели, не чуждый диссидентству, ходил в женских трусиках) и приобнять солдата, обволокнуть, чтобы тот не смотрел так строго, так официально, чтобы солдатик не хмурился – и стал близким, уютненьким, безопасным, а детальки чтобы бряцали и щекотали. Аршавели был возбужден, и эта мысль привела его в горячее замешательство: он чувствовал, как мочевой пузырь звенит и уретрозно плотнеет.
– Чтобы бряцали и щекотали, – Аршавели обмакнул пальцем слезу, лизнул. – Обволокнуть.
Осенний ветер непрерывен и чист, мерцают, паря в перспективах открытых возможностей, фонари – поздний таджик ковыряет в рельсах отстои, трамвайщица издалека ему скрежещет: скрежет перекатывается в перспективах от плоскости к плоскости, от фасада на мостовую и в небо, и, облагороженный, распадается в стратосферных объёмах на гармоники излучений – мигая, плывёт спутник, ориентируя остронаправленную антенну на Юпитер – там, в атмосфере, сливаются и распадаются, вращаясь, лиловые пятна.
– И в мочевом пузыре, – Аршавели вытер рукавом лицо, ему стало тепло и волнительно от объёмов и открытостей, от силы и доброты солдата, воздушный лик которого как бы парил в московском небе, и он шагал по бульвару навстречу лику, радости, приключениям, улыбался и напевал песенку – и скрылся – уйдя туда, куда, наверное, ушли все советские люди.
– Ну теперь, Гриша, резвись: хоть мета, хоть хуета. Не всё ж в каморке умствовать. Ёбнешь протеста – и сразу оттопыриваешь Андерсена. Понял? – Генерал дружески стукнул Штерна по спине. – Мы тебе глюкозы и витаминчиков жахнули. От бледности.
Один из операторов равнодушно посмотрел на Штерна:
– Щупленький совсем... Метрики есть?
Генерал вытащил из планшета лист, протянул. Оператор пробежал глазами по тексту:
– Неподдельная Вера разве осталась?
–Две в депозитарии лежат, – ответил за него сосед, потом обратился к генералу:
– Можно запускать. Отец Василий ещё вчера и графоманский канон отчитал, и побрызгал, и Веру освятил. А народность так уже неделю на уэфе киснет. Ваш-то готов?
– Готов-готов. Этот всегда готов. Народность дрожжевая?
– Хламидомонадная.
– Ой молодцы какие, — генерал заулыбался и, размашисто перекрестившись, гаркнул:
– Ребятки, начинаем!
Несколько рядовых чинно вносят в помещение пёструю, розовых тонов коробку и пластиковую бутыль с тёмно-зеленой жижей. Поставив бутыль на пол, прилаживают к горловине насадку со шлангом. Затем, вскрыв коробку и разложив на столе надувной манекен, пахнущий новизной и высокими технологиями, вкатывают на платформе помповый насос: медный, с патиной и фигурным коромыслом, поблескивающим ясеневыми рукоятками. Затянув на патрубке хомут и зафиксировав шланг, протянувшийся к манекену, рядовые взялись за рукоятки. Насос зачавкал, шланг, наполняясь, провис.
– Есть пробулькивание.
Манекен пухнет, вульгарно выворачивая губы и небрежно спаянные конечности, глянцевая поверхность отливает зеленым. «Подповерхностное рассеивание», – вспомнил Штерн, разглядывая на пульсирующем бюсте своё мутное отражение.
– Только не перекачай смотри. Стоп, стоп, всё, – генерал задорно пошлепал ладонями по водянистому животу Веры, достал из нагрудного кармана черную гелевую ручку и протянул Штерну. – Традиция стартует с головы. Украшай, родной. Не подведи.
Штерн берёт ручку и каллиграфическим почерком выписывает на силиконовом лбу заглавие:
Вельветовое сердце
***
Последнее слово, – «Аллах», – Штерн написал на пятке Веры. Каллиграфический узор покрывал всё её тело, как татуировка, и издали могло показаться, что на анатомическом столе лежит раздувшийся труп уголовника.
Штерн зачеркнул «Аллах» и написал «Бытие».
Штерн выронил ручку, упал на пол и проспал четырнадцать часов. Первые семь часов ему снилась статичная телевизионная заставка, которую транслируют в ночной перерыв вещания. Вторые семь – детские сады, школы, санатории, станции юных натуралистов, больницы, лагеря – дети были похожи на черные провалы, всасывающие мир. Он начал повторять свой рассказ. Провалы прояснялись, тускнели с каждым словом, иссвечивались: открывшиеся дети поворачивали к Штерну лица и, улыбаясь, явственно шептали: «Теперь Она с нами».
Операторы и прочий персонал, благоговейно припадая к тёплому телу, по очереди облобызали Веру, пачкая губы чернилами, потом облекли её в парчовый мафорий и с пением отнесли в подсобный придел. Генерал, выходя последним, выключил свет.
Проснувшись, Штерн закричал. Проинструктированные рядовые, стоявшие на карауле, тут же дали ему зажигалку, флакончик бензина и икебану. Облив икебану бензином, Штерн встал на колени.
– Нерукотворный... Нерукотворный... Благослови... И глазами детей увидишь мир.
В звуке горящего куста Штерн обнаружил вытрески и натрески. В вытресках четко различалось противостояние метаперехода и рефлексии, а в натресках — обещание вечной славы.
2009-2010, с. Каменское
