Йохевед Зив: Повесть моей жизни. Главы из книги «Это снова я». Перевод с иврита Наталии Виниковецкой0

(окончание. Начало в №2/2013)


В поисках пристанища



В конце ноября 1942 года мы прибыли на ферму Ганцнера, расположенную на окраине Скерневича. Ганцнер очень боялся нас принимать, в основном из-за жены и детей, но, тем не менее, данное им слово сдержал. Чтобы не возбуждать подозрений, он пропустил телегу с гробом через задние ворота. Первой с телеги сошла «мамэ» и сказала ему:

- Пожалуйста, спрячьте нас у себя, как обещали. Поверьте, мы не задержимся надолго.

После этого мы поспешно сняли с телеги гроб и отправили возчика назад к Эугении. Затем с большими предосторожностями выпустили наружу перепуганного Фишеле и взобрались на чердак амбара.

В тот год зима в Польше выдалась особенно суровой, нас буквально кусал мороз. Крепко обнявшись и завернувшись в сено, мы старались хоть немного согреться, но нам это плохо удавалось.

Ганцнер просил сохранять в тайне факт нашего пребывания на ферме, чтобы об этом не узнали его жена и дети. Поэтому бабушка Кайла, которая к тому времени здесь жила и работала, боялась к нам подойти. Бабушка продолжала оставаться у Ганцнера и после того, как мы отправились в наши дальнейшие скитания. Очевидно, осенью 1943 года она там и умерла. Но тогда мы об этом ничего не знали. Она была похоронена прямо во дворе и после войны мы перенесли ее останки на еврейское кладбище.

Первое время папы с нами не было. Страх за его судьбу не давал нам покоя. Но мама твердо верила, что мы скоро будем вместе.

В волнении и тревоге мы прожили два или три дня, когда вдруг послышался стук в деревянную стену амбара.

- Откройте, это я, - прозвучал такой знакомый и любимый голос.

Мы открыли, но в первый момент не узнали папу.

В те годы в небольших городках, вроде нашего, все уборные были с выгребными ямами. Существовала особая профессия - «говняш». По мере наполнения ямы говняш выгребал лопатой ее содержимое и затем в качестве удобрения продавал крестьянам. У него была телега с лошадью и характерная спецодежда: шляпа с небольшой пелериной и длинный плащ, предохранявший его одежду. Когда такой говняш приходил опорожнять выгребные ямы в доме моих родителей (где проживало несколько семей), бабушка обычно говорила ему с улыбкой: «У нас вы найдете первосортный продукт, потому что мы питаемся исключительно качественной пищей».

У Эугении был знакомый говняш, который поставлял ей удобрения для огорода. По ее просьбе он согласился помочь моему папе бежать. Говняш дал ему свою одежду, чтобы люди думали, будто это он сам едет на своей телеге.

Узнав, наконец, папу, мы испытали чувство громадного облегчения, и несколько часов просто сидели, обнявшись.

- Теперь мы снова вместе, и значит, все будет в хорошо, - убеждали мы друг друга.

Ночи становились все холоднее, мороз пронизывал нас до самых костей, и в сердце вкрадывалось отчаяние. Фишеле все время плакал от голода и холода и мечтал о настоящей сытной еде. Однажды он услышал, как Ганцнер обещал принести нам утром что-то горячее. Он лег спать голодным, завернувшись в солому, умоляя нас разбудить его, как только принесут еду. Чтобы никто не догадался о нашем присуствии, Ганцнер приносил нам еду в то время, когда кормил свою скотину, т.е., это действительно была горячая пища, но для свиней, человеку это есть было невозможно. Проснувшись, Фишеле ударился в слезы:

- Вот, вы съели все горячее, и ничего мне не оставили, а я ведь так просил, чтобы вы меня разбудили!

Мы не могли ему объяснить, что эта пища оказалась просто несъедобной.

На полу амбара хранилась морковь, вся облепленная грязью. Температура держалась намного ниже нуля, морковь вместе с прилипшей к ней грязью заледенела. Но так как выбирать было не из чего, мы, как могли, очищали эту морковь от грязи и грызли ее, чтобы хоть немного заглушить чувство голода и тревоги. «Как кролики», - шутили мы друг над другом.

В попытке улучшить наше положение мама решила обратиться к своей подруге Михалковой, у которой в свое время оставила нашу мебель и другие вещи.

- Я попрошу у нее кое-что из вещей и теплую одежду. Тогда мы сможем немного согреться и купить себе еды.

Увидев маму, Михалкова побледнела:

- Дорчу, что ты здесь делаешь? Ведь говорили, что всех евреев отсюда выслали!

Мама окинула взглядом ее дом. Роскошный спальный гарнитур моих родителей резко выделялся на фоне жалкой безвкусной обстановки. Дорогая утварь, которую взяла у нас Михалкова, стояла без применения в тесной кухоньке, грязная и поломанная.

Боковым зрением мама заметила в дальнем конце комнаты покрытую пылью скульптуру «Озорник», и на глаза у нее навернулись слезы. Веселый мальчик в помятой шапке, с сидящей рядом с ним лягушкой напомнил ей о прежней жизни. Мама глубоко вздохнула, но не проронила ни слова. Она описала Михалковой наше отчаянное положение и объяснила, для чего нам нужна теплая одежда.

Михалкова ответила с кислой миной:

- Сейчас я ничего тебе дать не могу. Приходи завтра в шесть.

Мамина интуиция никогда ее не обманывала. Ее доверие к полякам было подорвано. Опасаясь предательства, она не явилась в назначенное время и вернулась к Михалковой лишь через день.

Та встретила ее криком:

- Почему ты не пришла, как мы договорились? А сейчас уходи. Ты ничего у меня не получишь!

Когда моя мама, угнетенная чувством стыда и разочарования, покидала дом той, которую считала своей подругой, один из соседей шепнул ей, что вчера вечером ее здесь поджидали гестаповцы, а Михалкова злится потому, что упустила награду, обещанную за выдачу евреев.



Тем временем папа снова начал жаловаться:

- Ну, теперь-то ты видишь, что я был прав? Что ты сделала со всеми нами? Зачем было нужно бежать из гетто? Посмотри, в каком мы положении. Сколько можно так жить? Без еды, на морозе? Как будто мы хуже скотины.

Мама упорно продолжала искать выход.

- Успокойся, мы найдем решение. Вспомни и составь мысленный список всех своих друзей и знакомых. Подумай, у кого из них мы могли бы попросить помощи и убежища хотя бы на несколько дней.

Не многие из поляков стремились тогда помогать евреям: во-первых, потому, что после изгнания евреев им досталось их имущество, и, во-вторых, потому, что это было связано со смертельной опасностью - тех, кто прятал у себя евреев, нацисты убивали.

После недолгого размышления папа произнес:

- Вероятно, пан Чиховски мог бы нам помочь.

Чиховски, квалифицированный работник железной дороги, до войны был другом нашей семьи. Бывая у нас в гостях, он любил беседовать с Ханелей, которую называл соловьем.

Под покровом темноты мама явилась к нему домой. Он жил в партере в однокомнатной квартире с кухонькой. Окно его комнаты выходило на улицу, и все, что в ней происходило, было открыто взглядам прохожих. Занавеска закрывала лишь верхнюю часть окна.

- Вы видите мой дом. Где тут могут спрятаться четыре человека? Это же нереально.

Он пытался отговорить мою маму, но нам было просто необходимо куда-то перебраться из амбара, где мы провели целую неделю в нечеловеческих условиях. Другого выхода у нас на тот момент не было. В комнате стояла всего одна кровать и Чиховски предложил нам принести мешок с соломой, чтобы мы могли спать на полу. По сравнению с промерзшим насквозь амбаром это были прекрасные условия. Единственной добротной вещью в его комнате был обеденный стол, который когда-то стоял у нас в доме.

В то время мы ничего не могли заплатить Чиховскому, да он нас ни о чем и не просил.

- Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вам помочь, постараюсь достать еды, сколько смогу, - пообещал он и освободил для нас свою маленькую квартирку.

Чтобы никто ничего не заподозрил и всем было видно, как из его трубы идет дым, он приходил каждый день растапливать печь.

Чиховски приносил нам воду из ближайшего колодца и ведро для отправления естественных нужд, которое опорожнял один раз в день. Мы умывались и мыли руки в маленьком тазике - тайно и беззвучно, как уже привыкли. Из тех продуктов, которые он нам доставлял, мама готовила еду. Каждый день мы ели слегка подсоленную картошку, немного каши и большое количество жареного лука, придававшего этой пище хоть какой-то вкус. Чиховский любил есть вместе с нами.

Передвигались мы по полу ползком в абсолютной тишине, чтобы с улицы нас никто не мог заметить.

Однажды Чиховски, как обычно, принес нам воду и продукты, оставил пустое помойное ведро и пошел на работу. Мама приготовила нашу обычную скудную пищу, но когда мы ее попробовали, то оказалась, что она сильно пересолена и практически несъедобна. Но мы были настолько голодными, что несмотря на ужасающий вкус, съели все без остатка. Соль вызвала у нас сильную жажду, но вода, которую принес Чиховски, тоже оказалась невыносимо соленой. Мы знали, что снаружи, всего лишь в двух-трех шагах от нас лежит чистый белый снег, которым можно легко утолить жажду, но выйти из дома не осмелились. Нам не оставалось ничего другого, как слизывать ледяные узоры с оконного стекла.

Назавтра Чиховски снова присоединился к нашей трапезе.

- Как можно это есть? - воскликнул он и выплюнул то, что успел взять в рот. - Тут же одна соль!

- Но вода тоже ужасно соленая, - ответила мама.

Оказалось, что в тот раз Чиховски набрал воду не из того колодца, что обычно.

Мы прятались в его квартире в течение недели.

Мама была в нашем городке достаточно известной личностью и боялась, как бы, несмотря на вдовью шляпу, ее не узнали на улице. Поэтому она дождалась дождливого дня и, спрятавшись под зонтом, отправилась искать для нас новое пристанище. Вооружившись составленным папой списком, она обращалась к кому только можно, умоляя: «Всего лишь на одну ночь! Вспомните, ведь вы же были нашими друзьями!» Но, увы, все ее усилия оказались тщетными. Некоторые люди шарахались от нее, как от нечистой силы, и спешили захлопнуть дверь. Мы испытывали безграничную боль и унижение оттого, что наши старые друзья от нас отвернулись.

Среди прочих мама обратилась и к пани Громковой, одинокой женщине, тоже занимавшей однокомнатную квартиру. Та согласилась принять нас в своей комнате, но сама по-прежнему оставалась в ней жить. Таким образом в маленьком помещении нас оказалось пятеро, да плюс еще коза, которую из-за мороза хозяйка взяла к себе в дом. Мы спали на соломенных матрасах, разложенных на полу. Вскоре коза родила двух козлят и в тесной комнатке стало уже восемь живых созданий. Едва родившись и встав на ножки, козлята начали искать соски своей матери и, обнаружив наши уши, принялись с жадностью их сосать, так что нам пришлось их отогнать. Мы были не люди, а всего лишь тени - неподвижные и практически не живые. Отчаяние стало нашим постоянным спутником.

Все это время мама продолжала упорные поиски, продолжала умолять разных людей: «Всего лишь на одну ночь...». Прятаться у Ковальчика было невозможно, его лавка выходила на главный фасад здания, а в задних комнатах жила его семья. Жена и дети Ковальчика не знали о нашем существовании. Но он принес нам немного денег, а также сахара и крупы из своей лавки, все это мы могли предложить в обмен на убежище.



И тут в мозгу у папы возникла идея: работники железной дороги живут недалеко от станции, в добротных домах, в хороших условиях.

- У меня там есть близкий приятель, по имени Реймер. Он женат, но детей у них нет. Попробуй пойти к нему. Может, он согласится нам помочь, - предложил он маме.

И снова моя мужественная мама, рискуя жизнью, отправилась в путь. В то время железную дорогу, по которой немцы перевозили оружие и солдат, охраняло много польских и немецких полицейских, поэтому находиться в этом районе было смертельно опасно.

Увидев маму, Реймер так обрадовался, что едва не подпрыгнул до потолка. Мама коротко рассказала ему о нашем положении.

- Дорчу, какой молодец твой муж, что послал тебя ко мне! Ведь это же самое надежное и безопасное место. Никому и в голову не придет, что евреи могут прятаться прямо в логове у нацистов. А как у вас дела? Как вы все себя чувствуете? Что с Ядзей? Немедленно приходите сюда, я найду, где вас поселить.

Услышав это, папа сказал:

- Вот видишь, друзья остаются друзьями...

Назавтра мы явились к Реймеру втроем: мама, Фишеле и я. Дверь открыла его жена и, едва увидев нас, подняла крик:

- Быстрее уходите отсюда! Что вы себе думаете? Ведь он же сумасшедший. Разве вы не знали?

В доказательство она указала рукой на своего насмерть перепуганного супруга, который, стараясь подтвердить справедливость ее утверждений, прыгал по столу и стульям, размахивая в воздухе красной тряпкой.

Мама взмолилась:

- Но ведь уже поздно. Скоро наступит комендантский час (для поляков). Если нацисты обнаружат нас на улице, они нас убьют. Пожалуйста, пустите нас к себе! Всего только на одну ночь.

Но хозяйка истерически закричала:

- Уходите отсюда! Иначе я вызову полицию!

- Спрячьте нас хотя бы у себя во дворе, в уборной, - продолжала умолять мама.

- Уходите с моей территории! - крикнула жена Реймера и безжалостно вытолкала нас вон.

Мы были совершенно растеряны и не понимали, что делать: оставаться на улице было невозможно, но и возвращаться тоже было невозможно из-за комендантского часа. И тут маму осенило:

- Оставайтесь здесь, - проговорила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе. - Тут недалеко живет моя школьная подруга Мариша Чипларска. Хозяин их дома - немец по фамилии Молине. Я его немного опасаюсь, поэтому сначала пойду одна. А вы пока что стойте здесь и делайте вид, будто что-то ищете под деревом.

Мы безмолвно ждали, но с каждой минутой наш страх становился все сильнее. Удастся ли маме найти убежище? Увидим ли мы ее снова?

Муж Мариши тоже работал на железной дороге. Их единственная дочь была моей ровесницей. Едва войдя к ним в дом, мама замерла в испуге - прямо перед ней за обеденным столом сидела компания немцев в военной форме. Как оказалось, это были офицеры из высшего руководства железной дороги, которые жили по соседству и в тот вечер собрались пообщаться. Они пили пиво, болтали и смеялись. В глазах у мамы потемнело. Мариша, которая сразу ее узнала, тоже сильно испугалась. За укрытие евреев полагалась смертная казнь, а тут ее подруга-еврейка находится в одной комнате с немцами.

Но Мариша быстро взяла себя в руки и обратилась к маме с радушной улыбкой:

- Дорчу, когда ты приехала из деревни?

Довольная реакцией своей подруги, мама ответила:

- Я с утра в городе. Дети тоже со мной. Они ждут на улице.

Мариша завела нас в спальню, дала поесть чего-то горячего и сказала:

- Сидите тихо. Прежде всего я постараюсь избавиться от нежеланных гостей.

Она снова подала им пиво, приправив его солью для возбуждения жажды, чтобы им захотелось выпить еще. Вскоре они сильно захмелели и, шатаясь, разошлись по домам.

- Я не смогу вас держать у себя, - сказала нам хозяйка.

- Пожалуйста, оставьте нас хотя бы на одну ночь, - умоляли мы.

- Ну, конечно, я оставлю вас на эту ночь. Но необходимо найти какое-то решение на последующие дни, - сказала она.

Мы чувствовали, что она сострадает нам, но боится при этом за свою жизнь.

- Недалеко отсюда живет одинокая глухая женщина по фамилии Голбейска - продолжила Мариша. (Кстати, такая же фамилия была у нашей прислуги). - Она живет одна в большой комнате. Дорчу, завтра ты оставишь детей здесь, а мы с тобой вдвоем пойдем к ней и попросим, чтобы она взяла вас к себе.

В страхе и тревоге мы уснули.

Утром после завтрака мама с Маришей отправились к пани Голбейской, а муж Мариши ушел на работу. В доме оставались мы с Фишеле и Маришина дочка, моя ровесница.

На улице мама и Мариша увидели толпу народа. Мариша спросила, в чем дело. Ей ответили, что немцы ходят из дома в дом в поисках молодых поляков, чтобы отправить их на принудительные работы. Обе тот час же вернулись домой и велели нам спуститься в погреб.

Недолго думая, мама сбросила обувь, взяла ведро с водой и щетку, вылила воду на пол и принялась драить пол, изображая процесс уборки. Сверху на нас капала вода, мы сидели, затаив дыхание, и слушали следующий разговор:

- Есть тут молодежь? - рявкнул немец.

Моя мужественная «мамэ» ответила:

- Откуда здесь возьмется молодежь? Только я одна убираюсь в доме и больше никого здесь нет. Нет никакой молодежи.

Таким образом мы снова были спасены. Мы вышли из погреба мокрые, но живые и невредимые, а мама с Маришей снова отправились к Голбейской.

Та согласилась принять нас на несколько дней и назавтра мы все перебрались в ее дом.

Там мы тоже жили, словно крысы, передвигаясь на четвереньках, чтобы наши фигуры и даже тени не были видны из окна. До сегодняшнего дня я боюсь выходить на свет. Этот страх коренится во мне очень-очень глубоко, он стал частью моей личности.

Еда, которой нас кормила Голбейска, была совершенно безвкусной, поэтому мама заправляла ее большим количеством чеснока. Чеснок имеет резкий запах, который выходит вместе с мочой, и наша хозяйка, аккуратная чистоплотная женщина, страдала от этого и даже помойное ведро тщательно отскребала от запаха чеснока.

- Вы все провонялись чесноком, - жаловалась она. Возможно, она имела в виду: «Вы жиды вонючие».

Через несколько дней она попросила нас уйти. Мы возвратились к пани Громковой и продолжили свои поиски. Было очень холодно, никто не хотел нас принимать, отовсюду нас гнали, везде перед нами закрывались двери.

До войны в нашем городе было два еврейских кладбища. Одно из них нацисты превратили в свинарник, а на другом, занимавшем большую территорию, построили кирпичный завод. От ухоженного кладбища остался только склеп раввина, который поляки побоялись разрушить, да две-три могильные плиты, слишком тяжелые для того, чтобы вывернуть их из земли. Остальные надгробия поляки использовали для мощения полов и пешеходных дорожек. Они укладывали камни вырезанными на них именами наверх, хвастаясь перед всеми своей находкой. Увидев подобное мощение, мы понимали, что тут живут антисемиты, и бежали от них, как от огня.

Бывало, что мне случалось задержаться в городе до начала комендантского часа, и если я понимала, что не успеваю добраться до нашего укрытия, то спешила к склепу раввина, где, скрючившись от холода, пережидала ночь, надеясь, что никому не придет в голову меня здесь искать. Я была там совершенно одна. Только свиньи бродили вокруг. Тяжело и печально было мне на заброшенном, разоренном кладбище и очень-очень страшно.

Напротив склепа стоял чей-то дом, к которому вела узкая дорожка. В этом доме жил пан Ружански со своей семьей. Эти люди стали моими друзьями. В городе с Ружанским никто не общался, потому что он служил в городской управе «гицелем» или «собаколовом», то есть отлавливал бродячих собак, что считалось самым презренным занятием.

Однажды после проведенной в склепе ночи я, набравшись смелости, ступила на эту дорожку и направилась к дому Ружанских. И получилось так, что именно этот человек, от которого я меньше всего ожидала тепла и участия, не испугался, когда я представилась ему еврейкой и попросила о помощи.

Прежде всего он дал мне банку, в которой оставалось немного масла, и буханку хлеба домашней выпечки.

- Если тебе что-то понадобится, приходи, я тебе помогу, - сказал он с искренней сердечностью.

Внезапно в моем мозгу возникла идея и я спросила:

- Может быть, вы сумеете достать для меня одежду крестьянки-ловичанки?

- Конечно, - ответил он. - Приходи через несколько дней и ты все получишь

И вот на следующей неделе к моему великому удивлению меня ожидало два комплекта деревенской одежды: один нарядный, для праздников, другой повседневный, будничный. Оба ручной работы. Один из них был сшит из шерстяной ткани красного и зеленого цвета - просторное платье со сборками на талии, к нему нижнее белье, цветные носки, а также доломан с подкладкой из ткани в цветочек и головной платок. Ко всему этому прилагались туфли со шнуровкой на небольшом каблучке.

В таком наряде я могла чувствовать себе увереннее во время моих выходов в город. Я всегда носила с собой корзинку, которая открывалась с двух сторон. С такими корзинками крестьянки обычно отправлялись на рынок, чтобы продать немного яиц, масла или курицу. А возвращаясь домой, несли в ней бутылку керосина или какую-то другую жизненно необходимую вещь. Этот костюм, а также деревенский ловичанский акцент, который я воспроизводила в своей речи, измененный голос и походка, служили мне защитой.

Наш город к тому времени уже был полностью «юден-райн» - очищен от евреев. И если поляки обнаруживали евреев, которым удалось спрятаться, они выдавали их немцам за десять килограммов сахара и бутылку водки. В атмосфере того времени доверять нельзя было никому. Все доносили друг на друга - отец на сына, жена на мужа.

-У меня есть несколько адресов, - сказала мне однажды мама. - Мы разделим их между собой. По одним из них пойду я, по другим - ты.

Переодевшись в деревенскую одежду, я направилась на площадь городской управы. Сердце во мне замирало. Я думала о том, что каждую минуту меня могут разоблачить. Ведь мое лицо было полностью открыто.

На площади, недалеко от здания управы, жил главный врач района доктор Лабенцки, который помогал нам в первые дни нашего пребывания в местном гетто. Сейчас мы прятались недалеко от него, у Громковой. Я стояла напротив вывески на фасаде дома. На улице было очень холодно, с деревьев облетали листья. Я всегда любила наблюдать картины листопада, но в эти минуты я ощущала листопад в собственном сердце.

Я тихонько постучала. Открыла служанка.

- Ты к кому? - раздраженно спросила она, увидев перед собой простую крестьянку.

На безукоризненном ловичанском диалекте, которому я в свое время научилась у нашей прислуги, я ответила:

- Мне к доктору.

Она пригласила меня пройти в комнату ожидания. Через минуту появился сам доктор и спросил:

- Чем я могу вам помочь?

Естественно, он меня не узнал. В последний раз, когда он меня видел, я была счастливой, жизнерадостной еврейской девочкой, а сейчас перед ним сидела взрослая и невеселая польская крестьянка. После того как служанка вышла, я ответила ему на своем обычном польском языке:

- Это я, Ядвига.

- Езус Мария! - воскликнул он и тут же позвал свою жену:

- Дорогая, ты не поверишь, какая у нас гостья!

Его жена заключила меня в объятия:

- Как ты? Где твоя семья?

- Мы здесь, в городе, - ответила я.

- Как вам это удалось? Ведь всех евреев уничтожили! - не могла успокоиться жена доктора.

- В том-то и проблема, что нам некуда деваться. Мы живем в нечеловеческих условиях.

Я не стала объяснять, где именно.

- Этой ночью ты туда не вернешься, - сказали они.

Меня накормили вкусной горячей пищей, от которой я уже давно отвыкла. В тот день впервые в своей жизни и вопреки полученному мной воспитанию, я съела свиную отбивную и получила от нее огромное удовольствие. В качестве гарнира подали пюре. Это было самое вкусное, что мне доводилось когда-либо пробовать. И даже о супе могу сказать, что он имел райский вкус.

После этого я хотела уйти, но жена доктора меня остановила:

- Я уже приготовила для тебя теплую постель. А завтра утром мы вместе подумаем о том, куда тебе идти, и где искать помощи.

У меня нет слов, чтобы описать то наслаждение, которое я испытала, засыпая в мягкой чистой постели под толстым теплым одеялом.

Когда я проснулась, доктор мне сказал:

- Я уверен, что вы выживете в этой войне.

- Почему? - спросила я его.

- Потому что пока ты спала, мы осмотрели твою одежду и не обнаружили на ней вшей, - ответил он.

Мы старались соблюдать чистоту в большей степени, чем те поляки, у которых мы прятались, и всякий раз, когда нам удавалось получить воду, тщательно мылись.

- Вообще, в вашем положении очень трудно уберечься от вшей, которые распространяют различные болезни и инфекции, - сказал врач. - Люди боятся принимать у себя тех, кто может занести к ним в дом вшей. Но я вижу, что вы содержите себя в чистоте, и это поможет вам выжить.

Они угостили меня чудесным горячим завтраком. Но я съела только маленький кусочек хлеба, потому что остальное хотела принести своим родным.

- Не беспокойся, у нас достаточно еды. Ешь, сколько хочешь. Обещаю, что мы дадим тебе хлеб для всей твоей семьи.

Они наполнили мою корзинку едой и сказали:

- Есть человек, которого твой отец определенно должен знать - это пан Зебко. У Зебко собственный двухэтажный дом. В партере живет дворник, первый этаж занимает он сам со своей семьей. А на втором этаже живет семья Скрипчак: муж, жена, двое их красавцев-сыновей и очаровательная дочка. Ты с ними знакома?

- Конечно, знакома. И с семьей Зебко тоже.

Их единственная дочь была моей подружкой. Он уже стала достаточно взрослой и должна была понимать, что не следует никому рассказывать о том, кто прячется у них в доме, а также не следует приглашать к себе друзей.

- Пойди к ним, и если тебя там не узнают, скажи, что это я тебя прислал.

Мы очень тепло попрощались.

Я вышла с надеждой на то, что мы наконец обретем достойное пристанище.

Красивый и ухоженный дом семьи Зебко находился на окраине города. Передо мной открыли дверь и, узнав меня, не захлопнули ее. Приняли вежливо, но без особого энтузиазма.

- Как вы живете? - спросили они.

- Мы все прячемся в городе, приютите нас ненадолго, - умоляла я, не осмеливаясь просить о большем.

Пан Зебко и его супруга ответили согласием. Они приготовили для нас теплое и чистое помещение, кормили нас вкусной, достойной человека пищей, но мы находились там в постоянном напряжении. Нам нужно было найти такое место, где мы могли бы дышать свободно, дожидаясь того момента, когда минует весь этот ужас. Каждый день мы выходили искать себе новое убежище, потому что здесь мы ощущали себя в большей степени собаками, нежели людьми.

На улице, ведущей из города к площади управы, находилась мясная лавка, принадлежавшая семье Аевских. Хозяйничала там мамина школьная подруга Мариша, с дочерью которой я когда-то дружила. Еще у нее был сын, которого убили немцы за участие в подпольной организации. Его израненное, истерзанное тело они бросили, как мусор, на пороге мясной лавки и повесили табличку с надписью: «Так будет со всеми подпольщиками». Его мужественная мама сумела сохранить присутствие духа перед лицом этого кошмара.

И вот однажды, к великому изумлению Мариши в ее лавку вошла моя мама.

- Езус Мария! Что ты здесь делаешь? - заикаясь от страха спросила она. - Откуда ты взялась? Ведь наш город «юден-райн»! Здесь больше нет ни одного еврея.

И поспешно добавила шепотом:

- Только не говори, где вы прячетесь, потому что, если меня схватят и будут пытать, я вас выдам. Лучше, если я ничего не буду знать.

Мама описала ей наше положение.

- Мы не сможем принять вас у себя. Одной катастрофы для нашей семьи достаточно, - грустно сказала Мариша. - Но если время от времени ты будешь сюда приходить, я смогу давать тебе немного масла или мяса. Но, пожалуйста, не делай этого слишком часто, потому что в городе тебя знают, и это очень опасно.

Мама иногда ходила к ней в лавку и приносила оттуда кое-какие продукты.

Мы продолжали прятаться в доме Зебко и умолять: «Пожалуйста, оставьте нас у себя еще на один день, еще на одну ночь». Мы упорно искали себе убежище, но с каждым днем наши шансы уменьшались, а отчаяние росло.

Как-то раз, находясь недалеко от здания городской управы, я подумала, что, возможно, Пижак, который в свое время помог организовать кухни для беженцев в гетто, согласится нам помочь. Он был очень симпатичным человеком, обладавшим к тому же приятной наружностью. По возрасту он был примерно ровесником моих родителей и одним из их друзей.

Одетая крестьянкой, едва сдерживая страх, я вошла в здание управы. У входа, возле стойки приемной я спросила по-деревенски:

- Где сидит пан Пижак?

Дежурная пренебрежительно буркнула:

- Начальник Пижак наверху на втором этаже.

Я поднялась наверх. Помещение на втором этаже было светлым и просторным, там стояло много столов, за которыми сидели служащие.

- Его кабинет дальше, - направили они меня.

Я постучала в дверь, едва живая от страха и волнения: узнает ли он меня? Через секунду раздался голос: «Входите, пожалуйста!» Я вошла. Судя по его взгляду, он меня не узнал, хоть мы были знакомы с ним долгие годы.

- Это я, Ядвига, - прошептала я.

Он несколько раз перекрестился, и не сразу смог прийти в себя:

- «Швенты Дух Пана Бога хвали!» - («Святой Дух Господа Бога славит!»)

Каждое его движение говорило о том, насколько он потрясен.

- Откуда ты пришла? Где вся ваша семья? - спрашивал он.

- Не спрашивайте об этом, - отвечала я. - Я не могу вам сказать. Но мы находимся там уже две недели и нам некуда идти.

Воспользовавшись его молчанием, я поспешно продолжила:

- Возможно, мы могли бы пожить у вас? Или у ваших знакомых? Скажите только, к кому нам обратиться!

- Ты знаешь, у меня, к сожалению, нельзя. У нас слишком маленькая квартира, и потом, я немного опасаюсь своей жены. Обратись к мэру города, может быть, он вам поможет. Он ведь тоже дружил с твоими родителями.

Разочарование обожгло меня, как огнем.

- Но я смогу давать тебе продуктовые карточки для «фольксдойчей», - пообещал он и сдержал свое слово.

Эти карточки были настоящим сокровищем. «Фольксдойчи», поляки немецкого происхождения, получали больше продуктов, чем прочие граждане, причем, намного лучшего качества. Таким образом мы приобретали возможность расплачиваться за свое убежище отличными продуктами. Каждый месяц мы получали 50 ценных продовольственных карточек. Обладатели подобных карточек занимали в городе особое положение, поляки нас не проверяли и не задавали лишних вопросов.

С бьющимся сердцем я поднималась в кабинет мэра. Он тоже меня сначала не узнал, а когда я назвала себя, воскликнул:

- Езус Мария! Какое чудо! Где твой папа? Где мама?

- Я не знаю, кто звонил нам в Раву-Мазовецку: вы или губернатор. Я только знаю, что был телефонный разговор, в котором папе пообещали оказать в нашем городе помощь, - сказала я.

- Это был не я. По-видимому, это был губернатор, - ответил он. - Вы уже нашли для себя место?

- Нет, мы все время ищем, - ответила я.

В моем сердце появилась надежда, что он нам поможет. Но эта надежда очень быстро растаяла.

- Я ничем не смогу вам помочь в отношении места. Возможно, я сумел бы достать для вас фальшивые документы, удостоверяющие ваше христианское происхождение, но для этого нужно получить справки от церковных властей, и тут у меня снова связаны руки. Но если ты хочешь, здесь есть каморка, где выпускают подпольную газету. Время от времени ты можешь брать экземпляр для своего папы.

Если бы меня задержали с такой газетой в руках, то расстреляли бы на месте, как польскую подпольщицу. В любом случае, этот человек не испытывал к нам ни капли сострадания. Мэр города передал папе пачку сигарет, вот и все, что я смогла принести от него своим родным.

Однажды, когда мама выходила из дома Зебко - естественно, через черный ход - ей неожиданно улыбнулась удача: она буквально столкнулась с профессором Скрипчаком, который жил в том же самом доме.

- Пани Кучинска! - обрадованно воскликнул он.

Мама в ужасе приложила ладонь к губам, показывая ему: «Тише...». Он не знал, что мы прячемся по-соседству.

- Что это за шрамы и полосы у вас на лице? - удивился он.

Это были следы от зубов собаки и удара кнута. Весь мамин облик носил на себе печать боли и отчаяния.

- Меня покусала собака, - пробормотала она.

- Идемте ко мне, - тепло обратился он к ней.

У него была красивая, скромно обставленная квартира. Он угостил маму чашкой чая. Она рассказала ему о том, как мы чудом вырвались из пасти смерти, и как упорно и безуспешно пытаемся найти себе убежище.

- Дайте мне подумать несколько дней. Возможно, я найду решение. Встретимся у меня дома. На улице слишком опасно.

Всякий раз, прежде чем войти к нему, мама делала петлю по улицам, боясь обнаружить место нашего пребывания.

Через какое-то время выяснилось, что профессор был членом местной подпольной организации. И вот этот великодушный, уважаемый в городе человек обратился к уборщице городской управы, пани Анеле Домбровской.

Она стала героиней следующей главы нашей жизни - главы, которая закончилась лишь в августе 1944 года.

У Анели



Когда, обратившись к Анеле Домбровской, почтенный пан профессор поцеловал ей руку, она испытала чувство необыкновенной гордости. Это была простая женщина, неуклюжая, грубого сложения. Ее потрясло оказанное ей внимание.

- У меня для вас задание, - сказал он таинственным голосом, - во имя родины.

Муж Анели находился в немецком плену. Она осталась одна с дочерью-подростком. Так что возбудить в ней желание мести было нетрудно.

- Где вы живете? - прошептал профессор.

- На улице Циха, - с недоумением ответила она. - Вы знаете эту улицу, на окраине города, напротив полей.

- В ближайшее время я приду осмотреть ваш дом, чтобы проверить, сумеете ли вы справиться с порученным вам заданием, - строго сказал он ей.

У Анели не было ни малейшего представления, о чем идет речь, и поскольку все знали, что в нашем городе не осталось ни одного еврея, она, естественно, не подозревала, что это тайное задание может быть каким-то образом связано с евреями.

Прибыв на место, профессор увидел небольшой, простой и чистый дом, окруженный деревянным забором с воротами. На главный фасад выходило широкое французское окно и рядом с ним еще одно, обычное. В дом попадали через веранду, затянутую сеткой от мух, которые летали здесь тучами. К веранде примыкала просторная прихожая, в которой стоял большой тяжелый стол и простые деревенские стулья. Оттуда дверь вела в кухню, где находилось французское окно. На кухне профессор увидел стол и кровать, вход в кладовую и лестницу-стремянку, ведущую на чердак.

В конце коридора была спальня с двумя кроватями.

Напротив входа в дом находился свинарник, в котором хозяйка держала двух свиней. К свинарнику примыкал курятник с насестами для кур, которых у нее было от двадцати до тридцати штук, да плюс еще две утки. Дальше стояла будка уборной. За домом росли прекрасные фруктовые деревья: яблони, вишни и груши, плодами которых Анеля торговала на рынке. Из-за примитивной конструкции уборной (которую она опорожняла собственноручно), а также из-за птиц и свиней, двор был полон мух.

Окончив осмотр, профессор прочистил горло и с важностью произнес:

- Сейчас я открою вам тайну. Ваш дом идеально подходит для спасения жизни целой семьи. Ясно, как Божий день, что они заплатят вам столько, сколько вы им скажете. И даже более того. Но вы обязаны держать это в строжайшем секрете. И предупредите вашу дочку, чтобы она не приглашала в дом никаких гостей.

Преклонение этой простой женщины перед знаменитым профессором и возможность загрести немалую сумму денег послужили причиной тому, что она согласилась принять нас в свой дом.

Через три дня профессор обратился к моей маме:

- Я нашел для вас укрытие. Пани Домбровска, муж которой находится в немецком плену, живет со своей приемной дочерью Крисей в скромном доме на окраине города. Она вам поможет. Все дома там стоят только на одной стороны улицы, напротив пшеничных полей, за которыми начинается лес. Между полями и домами проходит дорога, шириной, достаточной для проезда телеги с лошадью. Никто из посторонних туда не забредет. Вы сможете оставаться у Анели, пока не минует опасность.

Мы преисполнились надежды.

До улицы Циха мы добирались пешком со своими скудными пожитками и с ощущением смертельной опасности. Вначале пришла я. Потом ко мне присоединилась мама с Фишеле, и лишь после этого мама привела папу. Бабушка продолжала оставаться у Ганцнера, между нами не было никакой связи.

Окна Анелиного дома полностью просматривались с улицы. Любой прохожий мог видеть все, что происходило внутри. Мама дала Анеле денег и попросила купить материю, из которой она сшила занавеси для окон. Но мы по-прежнему боялись передвигаться по комнатам и зажигать свет.

Дом был кирпичный, однако пол на чердаке, где мы прятались, был глиняный, черепичную крышу поддерживала конструкция из досок. Угол наклона крыши не позволял выпрямиться в полный рост, холод пронизывал нас до самых костей. Крепко обнявшись, мы сворачивались калачиком, но это нисколько не помогало. Уставшие от борьбы, мы все время пребывали в состоянии страха и напряжения. Все мои попытки поднять настроение родных при помощи шуток и анекдотов окончились провалом. Нам постоянно грозила опасность. Любой зашедший в дом человек мог без труда подняться по стремянке на чердак и тотчас же нас обнаружить. Мы снова ломали голову над тем, как сделать наше укрытие более надежным.

Для того чтобы жить у Анели, нужно было примириться с ее страстью к наживе. Папа составил договор, в соответствии с которым он брал на себя обязательство в конце нашего пребывания у нее дать ей столько же золота, сколько мы дали при вселении. Все то время, что мы находились в ее доме, мы еженедельно платили ей по десять золотых рублей за каждого из нас. Это было тяжелейшее финансовое бремя.

В дополнение к этому в конце каждого месяца мы вручали ей 50 продовольственных карточек, которых ей не просто хватало с лихвой - она еще кормила белым хлебом своих свиней. Благодаря нам, она жила в изобилии, но мы при этом не получали от нее ничего. Она брала у нас немалые деньги на покупку продуктов, но приносила их в мизерных количествах.

Голод был нашим постоянным спутником. Мы воображали, будто едим яблоки с деревьев, ветви которых, сгибавшиеся от обильных плодов, ударяли о стены чердака, но дотянуться до них нам не удавалось.

Большую часть времени Анеля занималась куплей-продажей. Чтобы не возбуждать подозрения у соседей, она скупала продукты в разных магазинах, а затем продавала их по завышенным ценам. Уже через десять месяцев после того как мы у нее поселились, она сумела приобрести едва ли не целое состояние.

Каждый день у нас возникала новая причина для страха: то любопытный сосед, то тревожные слухи. От каждого шороха или неожиданного движения сердце у нас выскакивало из груди. И тогда мы пришли к общему решению - выкопать для себя яму в свинарнике. Мы копали по ночам в течение нескольких недель и, когда яма стала достаточно глубокой для того, чтобы в ней можно было спрятаться, мы накрыли ее досками, получив таким образом «надежное укрытие» на случай опасности.

Возле французского окна стоял стул, на котором всегда сидел кто-нибудь из нас, наблюдая за входом в дом. Забор был деревянный, высотой ниже ворот, и в тот момент, когда кто-нибудь к нему приближался, «вахтенный» на стуле шептал: «Ссссс...», и все мы устремлялись на четвереньках в свое убежище. Деревянные доски пола начинали скрипеть под нами, и мы замедляли темпы бегства, чтобы уменьшить это скрип.

Мало того, что Анеля получала от нас деньги и продукты, она еще загружала нас домашней работой. Мама обшивала ее и Крисю. Я убирала в доме и варила еду для свиней. Кроме этого я занималась с Крисей, помогая ей делать уроки. Она не очень хорошо схватывала, а я знала весь материал на аттестат зрелости еще со времени занятий в комплете Варшавского гетто. Несмотря на усталость, холод и голод, я по многу раз объясняла ей одни и те же вещи.

Однажды Анеля принесла в дом маленького хорошенького щеночка. Поскольку она вообще была не добрым человеком, то и с собачкой тоже обращалась плохо - била ее, издевалась над ней. Бедняжка очень быстро обнаружила, что мы ее любим и жалеем, и сильно к нам привязалась, особенно, к Фишеле, с которым у нее были самые близкие отношения. И хотя она была всего лишь простой беспородной дворняжкой, в наших глазах она выглядела королевой красоты. Единственным объективным достоинством, которым она обладала, был ее великолепный, пушистый как у лисички хвост, которым она все время помахивала, как будто действительно им гордилась.

Анеля ее не кормила, а поскольку мы сами жили впроголодь, то нам нечем было с ней поделиться. Но вскоре к своей великой радости мы обнаружили, что ее любимым лакомством являются мухи, а этот продукт в доме у Анели водился в изобилии. За это мы прозвали собачку Мушкой. Фишеле кормил ее мухами и все были довольны.

Эта собака приносила нам много радости: ее можно было кормить и ласкать, с ней можно было играть и веселиться, вопреки тем невообразимым тяготам и лишениям, которые стали рутиной нашей жизни.

Крися училась в школе, Анеля богатела, но при этом не забывала все время напоминать нам о том, каким бременем является для нее наше пребывание в ее доме, и как она хочет, чтобы мы куда-нибудь от нее ушли. Однажды она сказала, что слишком мало зарабатывает, поэтому я должна заняться вязанием. Меня немного научили этому тетя Ханеля и бабушка, но я была еще не большая мастерица. Я попросила Анелю, чтобы она принесла мне спицы и стала потихоньку осваивать искусство вязания. Для начала я распустила свои шерстяные носки, после чего Анеля дала мне крестьянские домотканые вещи местного производства, которые я распустила, получив таким образом много материала для работы. Периодически я красила шерсть в специальной кастрюле, которую мне принесла Анеля. Бывшие в употреблении нитки я распрямляла на пару, наматывала на кресло и вязала из них различные вещи, стараясь сделать это как можно лучше. Со временем я приобрела опыт и стала искусной вязальщицей.

- У тебя есть два дня, чтобы закончить этот шарф, джемпер или рукавицы, - сообщала мне Анеля, собиравшая заказы у местных крестьян.

Чтобы уложиться в ее график, мне приходилось вязать без перерыва, даже в темноте, или при слабом свете свечи, сведенными от холода пальцами. Я изо всех сил пыталась угодить хозяйке, боясь, что она выгонит нас из своего дома.

Крися тоже пользовалась нашим бедственным положением, чтобы насладиться своей властью над нами.

- Если ты угадаешь, в какой руке у меня картошка, ты ее получишь! - говорила она с издевательским огоньком в глазах.

И прятала руки за спиной, а я должна была угадать, в какой руке у нее картошка - в левой или в правой. У меня текли слюнки от одной только мысли о целой картофелине, которую я смогу съесть одна. Иногда мне удавалось догадаться, иногда нет. Потом я стала включать в эту игру Фишеле. Каждый из нас называл другую руку, мы получали картофелину и делили ее между собой.

Потеряв голову от свалившегося на нее богатства, Анеля изменила своим правилам и позабыла об осторожности, чем вызвала подозрения у соседей. Поползли слухи, что она, вероятно, прячет в своем доме евреев.

- Откуда у простой уборщицы из городской управы может взяться столько денег? - нашептывали сплетники.

Люди начали ходить мимо ее дома и заглядывать в окна. Наше напряжение росло. У себя на заднем дворе Анеля выращивала на продажу роскошные тюльпаны. Однажды утром нас разбудил оглушительный вопль:

- Тюльпаны! Мои тюльпаны! Я же их вырастила! Кто-то украл у меня сорок тюльпанов!

Анеля подозревала в этом одного парня, который несколько дней назад крутился возле ее дома.

За полями пшеницы находился лес «Звежинец», в котором водились лисы, олени и волки. Горя возмущением, Анеля направилась к своим родственникам, которые жили довольно далеко за полем. И у них на столе она неожиданно обнаружила кувшин, в котором стояло сорок великолепных голубых тюльпанов.

- Кто принес вам эти цветы? - гневно спросила она. Лицо ее пылало.

- Ухажер нашей дочки, - ответили они.

- Он украл их с моего двора! Вы хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за вора?

И родители решили отменить назначенную на ближайшее время помолвку.

Этот ухажер занимался не только воровством. Мы несколько раз видели его под нашими окнами и подозревали, что он нас выслеживает. Однажды, когда Анеля работала в саду, он грубо ей крикнул:

- Дай мне тысячу злотых, иначе я донесу, что ты прячешь у себя евреев.

- Что ты городишь? Убирайся вон! - пыталась она его выгнать. Но парень не унимался:

- Ты мне должна за то, что разбила мою жизнь! Из-за тебя я не могу жениться на любимой девушке, ее родители мне отказали!

- Дайте ему тысячу злотых, пусть он только уйдет, - сказала мама Анеле.

С тех пор мы прозвали его «Тишус» - «Тысяча».

Время от времени он еще приходил что-то разнюхивать, но потом нашел себе другую девушку и оставил нас в покое.

К нашей великой радости периодически появлялся профессор Скрипчак, чтобы напомнить Анеле, какое важное задание она выполняет. Каждое такое посещение было для нее великим праздником, которого она ожидала с неизменным волнением.

Люди привыкают даже к самым тяжелым обстоятельствам и они становятся для них рутиной. Нашим утешением была Мушка, которой удалось завоевать наше сердце. Анелю она боялась, а нас любила. Своей верностью Мушка не раз спасала нам жизнь. Казалось, что благодаря своему обостренному чутью, она понимала, что нам постоянно угрожает смертельная опасность, и когда ее впускали в дом, вела себя очень тихо, никогда не прыгала на нас, как будто бы знала, что нельзя обнаруживать наше присутствие.

В некоторых случаях она хватала нас за одежду и тянула в укрытие, давая понять, что кто-то приближается к дому. Она никогда не ошибалась. Когда мы на четвереньках спешили к своему убежищу, Мушка, вскочив на стул, у которого одна ножка была короче остальных, начинала звонко лаять и раскачивать стул, чтобы заглушить скрип деревянных досок пола. Мы с братом думали, что она просто случайно выбрала этот «шумный» стул. Чтобы проверить это, мы вместо колченогого стула поставили обычный, с четырьмя одинаковыми ножками. Собака, прибежав с улицы в дом, прыгнула на стул, но поскольку он не создавал обычного шума, она стала прыгать по очереди на остальные стулья, пока не нашла наконец колченогий. Она громко залаяла от радости, принялась махать своим великолепным хвостом, и заставила нас поставить стул на место.

Мы с мамой по очереди выходили в город - принести денег или каких-то товаров из магазина Ковальчика, получить продовольственные карточки у Пижака или продукты в мясной лавке, а временами нам приходилось отправляться на поиски другого убежища. Мама одевалась, как старая полька, и поэтому много принести не могла, зато для меня тяжелая ноша являлась как бы частью деревенского костюма. Папа и Фишеле, обладавшие ярко выраженной семитской внешностью, никогда никуда не выходили. И хотя у папы была большая меховая шапка, закрывавшая ему чуть ли не все лицо, он все же был слишком известным в городе человеком, поэтому мы боялись, что его могут узнать.

Однажды, идя по улице, как всегда, одетая крестьянкой, я вдруг столкнулась с работником железной дороги Лункевичем, который в прошлом часто приходил к нам домой за лотерейными билетами. Он внимательно на меня посмотрел, перекрестился и сказал:

- Если бы я точно не знал, что этого быть не может, я бы подумал, что передо мной Ядвига Кучинска. Ты так на нее похожа...

На хорошо усвоенном мной деревенском диалекте, я ответила ему

- Кто она такая?

Я изменила не только акцент и стиль своей речи, я изменила также свой голос:

- Иди-ка ты подальше отсюда! Понял? Чего ты ко мне пристал?

Он снова перекрестился и пробормотал:

- До чего же ты на нее похожа...

Эта встреча показала мне, что одного деревенского костюма недостаточно. Я покрасила волосы, превратившись в блондинку, научилась накладывать грим, как это делали польские крестьянки: сильно румянить щеки и красить губы яркой помадой. Таким образом мне удалось немного изменить свою внешность.

Чтобы проверить, насколько «работает» мой улучшенный имидж, я купила у Анели пять яиц, положила их в корзинку вместе с пустой бутылью для керосина и отправилась на главную улицу. Недалеко от костела находился магазин деликатесов, который держала семья Биндер - дальние родственники принимавшей меня акушерки. До войны у них был поставщик-еврей по фамилии Шарковяк, который привозил им свежие фрукты, варенья и деликатесы. Нам он доставлял эти продукты напрямую, но тем не менее мне иногда случалось заглядывать и к Биндеру, так что он меня знал.

С опаской я вошла в магазин и обратилась к нему:

- Может, вы купите у меня яйца?

Он ответил мне с вежливостью, необычной при разговоре с простой крестьянкой:

- Я не торгую яйцами. А дома у меня яиц достаточно.

Я поблагодарила его и вышла.

Время от времени я убеждалась в эффективности этого маскарада и сама удивлялась своим способностям к перевоплощению. Однажды, когда я направлялась к Ковальчику за деньгами и продуктами, меня остановила польская крестьянка лет тридцати на вид. Мне самой было тогда семнадцать.

- Ты такая молоденькая, - сказала она мне. - Беги отсюда скорее. Они ищут молодежь, чтобы отправить на принудительные работы.

Ей и в голову не могло прийти, что я еврейка. Но прежде чем она окончила говорить, я увидела на дороге трех злобных самодовольных эсэсовцев в сопровождении холеной, вышколенной немецкой овчарки. Среднего в этой троице, рыжего, как его собака, я сразу узнала, потому что до войны он часто приходил к нам домой покупать лотерейные билеты. Тогда он служил в Польской армии, а во время оккупации обнаружилось, что он фольксдойч. Все знали, какой он мерзкий отвратительный тип. Он хвастался, что полирует свои сапоги ударами по евреям. И поляки тоже немало страдали от его жестокости. За тремя нацистами шли, спотыкаясь, несколько связанных молодых поляков, которых схватили для того, чтобы отправить на принудительные работы в Германию.

Несмотря на то, что у меня не было никаких документов, я решила не бежать, потому что убегает тот, кто боится. А я не хотела, чтобы они догадались, что мне есть чего бояться. Женщина, предупредившая меня об опасности, начала отступать назад, а я, наоборот, продолжала спокойно и уверенно двигаться в направлении эсэсовцев, глядя им прямо в глаза. Пытаясь изо всех сил изобразить спокойствие и уверенность, я настолько на этом сосредоточилась, что не заметила, как оказалась во дворе костела, возле колодца, из которого горожане брали воду. Стояла суровая зима. Вода замерзла и возле колодца образовался ледяной накат. Я шла, расправив плечи и не глядя под ноги, поэтому поскользнулась и упала.

И прежде чем я успела прийти в себя и встать на ноги, ко мне подошел рыжий нацист со своей собакой. Он помог мне подняться, стряхнул снег с моей одежды и процедил сквозь зубы:

- «Полнише швайн» («польская свинья»), убирайся отсюда вон!

Я невозмутимо продолжила свой путь, делая вид, будто не произошло ничего особенного. Краем глаза я видела, как он схватил предупредившую меня крестьянку и потащил ее в строй.

- Что вы делаете? Отпустите меня! Ведь я же не молодая! - кричала она.

- Отправляйся к этим свиньям! - грубо рявкнул он.

В пятидесяти метрах от этого места находился магазин Ковальчика. Я вошла с заднего хода.

Вероятно, я была белой, как мел, потому что Ковальчик, обернувшись ко мне, испуганно спросил:

- Что с тобой случилось? Ты упала? Ударилась?

- Да-да, - пробормотала я, заикаясь, и показала ему свои коленки.

Он завел меня в теплую кухню и осторожно наложил компрессы на мои ссадины.

«Если бы вы знали, кого я сейчас встретила, - думала я про себя, - вы волновались бы еще больше. Ведь он видел, как я входила в ваш магазин».

Но я ничего не сказала, лишь слабым голосом поблагодарила его. Тепло кухни вернуло цвет моим щекам, дыхание вскоре нормализовалось.

Перед тем как я отправилась «домой» к Анеле, Ковальчик вручил мне сверток с золотом, кусок смальца и шоколадку, о которой просил Фишеле. Все это добро я уложила в широкий полотняный пояс, который носила под просторным платьем.

Недалеко от дома моего детства, напротив базарной площади находился пассаж, ведущий на свиной рынок. Двигаясь по площади, я вдруг почувствовала, что кто-то следует за мной по пятам. Поэтому я решила не идти к Анеле и свернула в пассаж. Неизвестный продолжал следовать за мной. На другой стороне пассажа стояли длинные двухэтажные дома, в каждом из которых было несколько входов. Я вошла в один из них и посмотрела в щелку - проверить, действительно ли за мной кто-то следит, и увидела человека, затаившегося снаружи.

Каждая клеточка моего тела дрожала от страха, однако через несколько секунд во мне проснулась «актриса». На мне был доломан с подкладкой в цветочек. Я вывернула его наизнанку, повязала головной платок, как это делают старухи, закрыв им половину лица, и тяжелой хромающей походкой медленно вышла из дома.

Проходя мимо своего преследователя, я заметила, что он продолжает стоять, затаившись, как хищник в засаде. Лишь выйдя из поля его зрения, я ускорила шаги чуть ли не до бега. Родителям я, естественно, не сказала об этом ни слова, чтобы они не боялись посылать меня в город. Ведь так или иначе смертельная опасность подстерегала нас каждую минуту и на каждом углу.

Когда через несколько дней после этого случая я снова явилась к Ковальчику, он мне сказал:

- Ты знаешь, в прошлый раз после того, как ты ушла, в магазине появился парень, который сказал мне: «Пан Ковальчик, вы не поверите, кого я видел!». «Кого?». «Ядвигу Кучинску! Представляете?». Я чуть было не потерял сознание, но ответил ему: «Что ты! Откуда вдруг возьмется Кучинска? Их всех уже давно забрали. Ты бы лучше не пил с утра. А то у тебя совсем в голове помутилось. Ведь в нашем городе не осталось ни одного еврея». А он мне ответил: «Чтобы я да не узнал Ядзю? Ведь мы же с ней сидели за одной партой!»

И тут я поняла, кто меня преследовал. Это был Тадеуш Звишковски. В школе мы действительно сидели за одной партой, и я постоянно помогала ему в учебе, потому что соображал он плохо.

«Ну а если бы ты на самом деле ее встретил, - спросил его Ковальчик, - что бы ты сделал?» «Я бы выдал ее немцам», - ответил тот без колебаний.

- Я не понимал, что делать, - говорил мне Ковальчик. - Ведь родители этого парня были подпольщиками, немцы схватил их и отправили в концлагерь. Он остался совсем один, и я помогал ему, заботился о нем, как о собственном сыне.

- И что вы ему сказали? - спросила я, боясь услышать ответ.

- Я боялся, как бы он не обнаружил ваше убежище и поэтому выгнал его вон. «Уходи отсюда, - сказал я ему, - и чтобы духа твоего здесь больше не было! Я помогал тебе, жалел тебя за то, что сделали с тобой немцы, а ты, оказывается, с ними заодно? Как это можно - выдать им человека, пускай даже еврея!»

После войны я однажды встретила этого Звишковского. Я легко его узнала и напомнила ему о том, как он следил за мной и собирался выдать немцам за кило муки или сахара.

- Но ведь говорили, будто всех вас уничтожили, - злобно ответил он. - И вот все время откуда-то появляются новые и новые евреи. Я вижу, вас еще много осталось...

Пятнадцать евреев уцелели за время войны из тех пяти тысяч, которые жили в нашем городе и так много сделали для его процветания.

Время от времени профессор предупреждал нас о готовящихся облавах. Эти сведения он получал от других подпольщиков. И тогда нам снова приходилось выходить в город в поисках нового укрытия. Несмотря на то, что в свое время мэр Скерневича обещал оказать нам помощь, у нас не было того, в чем мы так отчаянно нуждались. Бесконечные поиски убежища были тяжелыми и изнурительными.

В своей деревенской одежде я выходила, в основном, по базарным дням, в понедельник и в четверг, когда в город съезжались торговать толпы крестьян, и мой вид ни у кого не вызывал подозрений. Я старалась также выходить в дождливые дни, а если шел снег, так это было еще лучше, потому что за завесой снега трудно разглядеть лицо. Мои актерские способности сослужили мне добрую службу. Иногда я изображала хромоту и повязывала платок по-старушечьи, чтобы никто не обратил внимание на то, что одна и та же девушка постоянно заходит к Ковальчику. Мне нравилось наблюдать, что мои переодевания воспринимаются окружающими совершенно естественно и не вызывают никаких подозрений. Иногда я приходила к тем людям, которые в прошлом меня знали, и предлагала им купить у меня яиц или масла.

Однажды ко мне обратилась моя одноклассница. Сердце во мне замерло, но я продолжала бойко разыгрывать роль.

- Ядвига! Я глазам своим не верю! - воскликнула она. - Что с тобой случилось? Как ты странно выглядишь!

- Что вам от меня нужно? - буркнула я. - Какая еще Ядвига? Я не Ядвига, я Стефания. Может, хотите купить у меня масла?

- Езус Мария! Кто бы мог подумать? Так похожа на Ядвигу, - пробормотала она, обращаясь к себе самой. И спросила меня: - У тебя есть масло?

- Пани, масло у меня только что закончилось. Может, я принесу его к вам завтра домой?

Моя одноклассница быстро написала мне на бумажке адрес и поспешила на рынок по своим делам. После этого мне понадобилось еще некоторое время, чтобы восстановить дыхание, и я благословила свою удачу.

- Вы должны исчезнуть на несколько дней. Ходят слухи, что здесь прячутся евреи. Ваша жизнь и жизнь Анели находится в опасности, - предупредили нас однажды.

Снова прятаться в яме под свинарником? Мы старались найти другое место.

Наш мудрый профессор обратился в полицию:

- Сколько можно питаться слухами и подозрениями? Пойдите и проверьте сами. Дайте, в конце концов, этой простой женщине вздохнуть свободно. Ищите. Но вы ничего там не найдете. Люди зря болтают...

Мы спустились в яму под свинарником и провели там около недели. Свиные нечистоты капали нам на голову. В один из дней, о котором нас оповестили заранее, профессор привел в дом полицейских, среди которых были подпольщики. Они обыскали дом и ничего не нашли. Но для большей безопасности мы еще два дня оставались в свинарнике. Не могу сказать, что было для нас более мучительным: страх или зловоние, исходившее от свиней. Только общими усилиями, постоянно поддерживая друг друга мы, как семья, смогли это выдержать.

В то время Фишеле заболел скарлатиной. Он пылал в жару и мы боялись за его жизнь. Родители были совершенно растеряны. В конце концов, пытаясь спасти жизнь своему ребенку, мама решила пойти на риск.

На той же улице Циха в четвертом номере жила семья Биндер. Пани Биндер была акушеркой, которая помогала маме при родах, а ее муж служил казначеем в городской управе и прекрасно знал всех нас. Выйдя из ямы под свинарником, имея соответствующий вид и запах, мама столкнулась с Зигмундом Биндером.

- Неужели это вы? Я глазам своим не верю! Пани Кучинска? - удивленно воскликнул он.

Мама онемела от испуга. И прежде чем она успела ему что-либо ответить, он буквально засыпал ее вопросами:

- Где вы живете? Куда вы пропали? Что с вами случилось?

Несмотря на страшную опасность, мама ответила:

- Я пришла к вашей матери просить о помощи для моего больного ребенка.

- Я поговорю с ней. Приходите завтра в это же время, - прошептал Зигмунд и поспешно удалился.

Наученная горьким опытом, мама никогда не приходила в назначенное ей время, чтобы не попасть, как это уже не раз бывало, в западню. Но ради спасения жизни любимого сына она решилась пойти на риск. Зигмунд ее не обманул.

- Приходите к нам все вместе послезавтра, потому что нам нужно подготовить дом, - уверенно сказал он.

Для нас это было огромной неожиданностью.

Семья Биндеров была зажиточной. Им принадлежал прекрасный двухэтажный дом. Большую комнату на втором этаже занимала их бабушка. Биндеры отправили свою прислугу на две недели в отпуск, и мы перебрались к ним. Пани Биндер задавала в доме тон, и все члены семьи относились к нам по-человечески. Они давали нам возможность помыться, согревали нам постели и даже достали праздничные столовые приборы.

Когда Фишеле немного окреп, мы, к сожалению, вынуждены были вернуться к Анеле. В семье Биндер росла годовалая малышка Аня. Скарлатина в сочетании с евреями являлась для них слишком большой опасностью.

После войны мы привезли пани Биндер в Израиль и позаботились о присвоении ей звания праведницы народов мира. Мы посадили дерево в ее честь и в честь ее мужа (который к тому времени уже умер и не мог это видеть).

После войны у четы Биндер родилось еще два сына. Один из них, Роман, инженер по специальности, 17 лет назад, когда Польша переживала период экономических трудностей, попросил нас помочь ему найти работу в Израиле. Мы ходатайствовали о его иммиграции и сейчас он живет в Иерусалиме. Разведясь со своей польской женой, он женился на еврейке, израильтянке, и до сегодняшнего дня работает на одним из заводов Мертвого моря. Роман является членом нашей семьи, мы приглашаем его к нам на все праздники.

Несколько дней спустя после нашего возвращения к Анеле я решила найти дедушкиного друга, ксендза, в надежде, что он сумеет нас спасти.

Я пришла в костел с корзинкой яиц в руках. Никогда в своей жизни я еще не бывала в костеле. Увидев, что все входящие опускаются на колени, я остановилась в растерянности. Но тут какая-то женщина грубо меня окликнула:

- Эй! Куда это ты со своей корзинкой! А ну-ка поставь ее там, где все люди ставят!

Я небрежно ответила:

- Ой, забыла!

Опустившись на колени, как и все остальные, я стала краем глаза стала наблюдать за тем, что они делают, и повторять их движения.

Я ждала, когда мой дядюшка-ксендз выйдет читать проповедь, однако вместо него появился какой-то молодой священник. Наш старый друг-ксендз возглавлял местную церковную иерархию и, как видно, в тот день его в костеле не было. Я оставалась там до конца службы, вела себя точно так же, как остальные прихожане, и вместе с ними вышла на улицу. Мне не у кого было спросить, где найти моего дядюшку-ксендза.



У Анели. Продолжение



Анеля имела слабость к мужчинам. Она часто приводила их домой и пила с ними водку. Уходили они от нее поздно ночью, невзирая на комендантский час. В то время как Анеля выпроваживала своего очередного ухажера, собачка показывала нам, что территория еще занята. Сидя у двери кладовой, она угрожающе рычала.

Мушка очень не любила, когда мы прятались на чердаке, и если у Анели были поздние гости, она донимала их, вынуждая уйти: таскала зубами за брюки, громко лаяла и т. п. Иногда в ответ пьяные гости кричали на нее и даже били, но через какое-то время им это надоедало и они уходили восвояси. Убедившись, что территория свободна, Мушка своими белыми лапками показывала нам: «спускайтесь!» и, виляя хвостиком, приглашала с ней поиграть.

Однажды в гости к Анеле явился ее брат, простой крестьянин. На нем был костюм, в котором он ходил в костел: пиджак и галстук. Обычно, когда в дом приходили чужие, Мушка на них не лаяла, только предупреждала нас об их приближении. Но Анелиного брата она почему-то встретила громким лаем.

- А-ну цыц, собака! - крикнула Анеля и стукнула ее. - Заходи, брат, не бойся.

Выпив и расслабившись, он попросил сестру, чтобы та показала ему свои припасы: достаточно ли она заготовила на зиму муки и колбас. Затем он встал и направился в сторону кладовой. Увидев это, Мушка смело бросилась на него, расцарапала ему лицо и порвала галстук. Брат завопил на сестру:

- Что это такое? Я же твой родственник, выгони вон эту ненормальную псину. Ты видишь? Она порвала мой единственный галстук! В чем дело? Что ты там прячешь у себя в кладовке? Почему она так себя ведет?

Анеля боялась, как бы ее брат не вошел в кладовую и не обнаружил нас. Ведь укрытие евреев считалось тягчайшим преступлением и каралось смертью. А случаи предательства в семьях были тогда нередким явлением. Анеля понимала, что ей грозит серьезная опасность.

- Да оставь ты ее! Пойдем-ка лучше выпьем еще чего-нибудь, - пыталась она успокоить брата. - Ну что ты хочешь от собаки? Там ее любимая колбаса, вот она и сторожит свое добро.

Не успели мы прийти в себя после нежданного визита ее брата, как Анеля дала нам новый повод для тревоги.

- Завтра к нам в гости придет Кацале, сосед из двенадцатого номера, - сообщила она.

- Как вы могли рассказать ему, что мы здесь прячемся? Зачем вы подвергаете нас такой опасности? - восклицали мы.

- Он хороший человек, - успокоила она нас. - Можете быть уверены, он никому не принесет вреда. Знаете, как он обрадовался, когда узнал, что вы живы!

Пан Кацале был по профессии плотник и когда-то работал у моего дедушки - ремонтировал дом, в котором я родилась. В нашем доме было три подъезда и также проход на параллельную улицу. В нем проживало пятнадцать семей. Одна сторона дома была полностью деревянной, а другая - кирпичной.

Когда Кацале пришел к Анеле, наша маленькая Мушка, вопреки обыкновению, не предупредила нас об опасности, как будто почувствовала, что он - добрый человек. Увидев его, она запрыгала от радости. Он сел и со слезами на глазах произнес:

- Как я рад, что вы живы! Скажите, чем я могу вам помочь?

Затем, обратившись к смущенной и растерянной Анеле, сказал:

- Ты хотя бы знаешь, что это за люди? Что сделал для меня их дедушка? Как он мне помог!

Кацале глубоко вздохнул и посмотрел на меня:

- Зимой у нас, плотников, обычно нет заказов. Так твой дедушка буквально из-под земли доставал для меня работу, чтобы я не остался без денег. Я колол дрова, занимался ремонтом, домашним хозяйством, делал все, что он мне поручал. Если бы той зимой он не дал мне работу, я бы точно умер с голоду.

Мы вспоминали, какие обеды готовила моя бабушка, и как он в кастрюле носил ее стряпню своей жене и дочкам.

- Если бы бабушка осталась жива, я был бы все сделал, чтобы ее спасти. Мы обязаны помочь этой семье всем, чем только можно.

С того времени Кацале стал регулярно нас навещать.

Мы радовались тому, что нашелся человек, который вспоминает нас добром и хочет помочь.

У Кацале была жена и две дочери: Ярка и Зося, ровесница Криси. Девочки стали приходить к ней играть, они как-будто приносили в наше убежище кусочек большого мира. Мы с мамой иногда выходили на улицу, а папа с Фишеле не выходили вообще, для них эти девочки являлись единственной связью с внешним миром.

Кацале много раз говорил о том, что хочет нам помочь, поэтому однажды мы сказали ему:

- Может быть, можно придумать для нас убежище, более удобное, чем свинарник?

- Дайте мне несколько дней, - ответил он.

И действительно, через несколько дней у него созрела идея:

- Значит так. Отодвиньте большой стол в прихожей. Ночью мы вынем несколько досок из пола, соединим их между собой, а внизу выроем убежище.

Мы сообща принялись за дело. Поскольку Кацале жил по соседству, он, несмотря на комендантский час, мог возвращаться домой довольно поздно. Ночами мы все дружно копали, тайно вытаскивая ведрами песок.

Мушка была счастлива. Возбужденная, она бегала между нами, прыгала, пытаясь ухватить зубами каждое ведро, которое мы поднимали из ямы. Наконец, после долгих ночей напряженной работы, новое укрытие было готово. Больше всего оно напоминало общую могилу для четырех человек.

Кацале накрыл яму крышкой из соединенных между собой досок. Через узенькую щель в полу мы могли дышать. Поскольку у Анели не было ковра, мы накрывали крышку лошадиной попоной, напоминавшей по виду коврик. Анеля, обладавшая физической силой четырех мужчин, могла в одиночку поставить тяжелый стол на место.

Новое убежище давало нам ощущение большей безопасности. Наша жизнь, тяжелая и страшная, начинала входить в какие-то рамки.

Тем временем окончилась зима и наступила весна 1943 года. В мае расцвела сирень. Я попросила, чтобы Анеля дала мне понюхать несколько гроздьев с куста, который рос в ее саду, потому что сирень всегда напоминала мне о Монике. Я долго держала у себя эти ветки, мечтая и думая о нем. Как сложилась его судьба? Тоскует ли он обо мне так же сильно, как я о нем?

Итак, миновала зима и вместе с нею холода, но голод по-прежнему оставался нашим постоянным спутником. А голодный человек любыми способами пытается раздобыть еду. Из окна мы могли видеть пшеничное поле перед жатвой, колосья, полные спелых зерен. Мы мечтали о каше или супе, а пшеничное поле было настолько близко - протяни руку и достанешь. Но если бы нас на этом поймали, то расстреляли бы на месте за хищение хлеба.

Однако мы все же потихоньку срывали колоски, раня себе руки. Мама или я время от времени приносили домой небольшие букеты из колосьев, вынимали из них зерна и варили, как крупу. Если удавалось добавить в это варево лука или смальца, то для нас это было настоящим лакомством.

Смалец нам иногда давал Ковальчик, а иногда Мариша, мамина подруга, владелица мясной лавки. У нас не было польских денег, только золото, которым мы не могли расплачиваться с Маришей, чтобы не вызвать подозрений.

Однажды, увидев маму, Мариша сто раз перекрестилась и прошептала:

- Езус Святый! Пожалуйста, не приходи сюда больше. По городу ходят слухи, что вы живы. Ты подвергаешь опасности меня и мою семью.

Расстроенная, с пылающими щеками мама рассказала нам об этих тревожных новостях. Всю ночь мы ворочались с боку на бок и от страха не могли уснуть. Мы ощущали, будто у нас на шее затягивается петля.

На следующее утро мама, набравшись смелости, снова пришла в мясную лавку и сказала своей подруге:

- Мариша! У меня к тебе последняя просьба. Пожалуйста, распусти слух, будто кто-то на нас донес и прошлой ночью нас убили.

После этого в городе стали говорить о нашей гибели. Когда я в следующий раз явилась к Ковальчику, тот перекрестился и вздохнул с облегчением:

- Святый Езус! А я слышал, что вас убили, но вот ты здесь, живая и здоровая...

Снова пришел профессор Скрипчак и сказал:

- Будет лучше, если вы переберетесь на пару недель в другое место. Снова поползли слухи, будто здесь прячут евреев. Я не могу вам предложить свой дом, потому что оба моих сына больны туберкулезом, и если вы от них заразитесь, мы не сумеем оказать вам медицинскую помощь.

Оба его красавца-сына умерли вскоре после этого разговора, а в конце войны умерла от туберкулеза и его дочь.

- Я предлагаю вам обратиться к пану Зебко (он не знал, что мы уже у него прятались). Я поговорю с ним, возможно, он вас примет.

Через несколько дней профессор вернулся с ответом:

- У него есть место, но только для троих.

Я сглотнула слюну от страха и обиды. Значит, мне придется искать для себя отдельное укрытие. И тут снова мне пришла в голову мысль обратиться к дяде-ксендзу.

Естественно, что дом, в котором жили духовные лица, располагался недалеко от костела. Я понятия не имела о том, как следует себя вести в подобном месте и что говорить. У меня не было никакого опыта. Но одно было ясно: если я просто скажу: «Доброе утро», то во мне сразу же узнают чужую.

Я подошла к этому дому в большом страхе и стала в сторонке, ожидая, когда кто-нибудь туда войдет, и я научусь у него, как себя вести. Через некоторое время появилась какая-то пани и, перекрестившись, сказала:

- Да будет благословен святой Езус!

- Во веки веков, амен, - прозвучал ответ.

Я тоже подошла и постучала. Дверь открылась.

- Чего тебе? - грубо спросила привратница, увидев перед собой простую крестьянку.

- Да будет благословен святой Езус! - сказала я.

- Чего тебе надо?

- Мне к главному ксендзу, - прошептала я.

- Он никого не принимает. Он старый и больной человек, - сухо ответила она.

- Но я его родственница. Я пришла к нему из деревни, - пыталась я ее убедить. И тут меня вдруг осенило: - Скажите ему, что пришла Ядвига от мяча.

Привратница скрылась внутри дома, оставив меня на некоторое время в состоянии мучительного страха.

И тут я увидела своего дядюшку-ксендза. Он шел ко мне, выговаривая привратнице:

- Почему вы ее не впустили?

- Дядя! Господин ксендз! Она не поверила, что я ваша родственница, и не разрешила мне войти в дом, - жаловалась я ему.

Ксендз завел меня внутрь, обнял, приголубил, перекрестил, прослезился и благословил.

- Что у вас слышно? Как вы живете? - спрашивал он.

Я видела в его глазах искреннюю боль и страдание. Я рассказала ему о том, что все мы - родители, братик и я - находимся в городе, и что сейчас мне необходимо найти убежище на несколько недель.

- Сестра-хозяйка не позволит мне принять тебя здесь. Ты сама видишь, что это невозможно. Но есть другой выход. Отправляйся в деревню Бицки.

И он показал мне ее на карте.

- В первой избе справа живет Вячик. Тебе не нужно знать его фамилию. Обращайся к нему, и только к нему одному. Не разговаривай ни с его женой и ни к кем-либо другим. Скажи ему, причем, очень громко, так, чтобы все это слышали, что ты ищешь работу. А шёпотом добавь, кто ты на самом деле и кто тебя прислал. Отвечай ему, что ты все умеешь делать.

Так я и поступила.

- Ты умеешь доить коров? - спросил Вячек. - Ухаживать за курами?

Я была городской избалованной девочкой, но отвечала уверенно, без тени сомнения, очень громким голосом, чтобы слышала его супруга:

- Конечно!

Так началась моя деревенская жизнь. У Вячика была конюшня с лошадьми и много скота. У него также был огород с петрушкой, редиской, картофелем, морковью и капустой. Я работала везде. Меня поселили на чердаке над амбаром, дали небольшое одеяло, и я чувствовала себя почти спокойно.

Крестьяне обычно встают в пять утра, чтобы подоить коров, но Вячик вставал в четыре, доил коров вместо меня, давал мне в руки тяжелые ведра, чтобы я отнесла их его жене, которая делала из молока масло, сметану и творог. Увидев полные ведра, она говорила мне :

- О, ты хорошая доярка, такой у меня еще не было...

Чтобы хозяйка меня не выгнала, я старалась ей угодить и помогала убирать в доме. Подметала полы соломенным веником, где-то посыпала их чистым песком, где-то драила щеткой. Это была нетяжелая работа, и все относились ко мне по-человечески. Я старалась изо всех сил и понемногу научилась крестьянской работе.

Однажды Вячик подошел ко мне и сказал:

- Возьми «близнецов» (двойной глиняный горшок), набери в них еды, сядь на лошадь и поезжай в поле к моим сыновьям. Скажи им, чтобы они повременили возвращаться домой: ожидается немецкая облава, снова будут искать молодежь для отправки на принудительные работы.

Поле находилось примерно на расстоянии километра от дома. Я была городской девочкой, никогда в жизни не ездила верхом и очень боялась обнаружить этот факт. Глубоко вздохнув, я уверенным шагом направилась в конюшню. Там стоял конь, большой и очень красивый. Ноздри его раздувались, он в нетерпении бил копытами.

- Что же делать? - думала я. - Как я смогу взобраться на эту страшную громадину? Как я смогу заставить его меня слушаться?

Одна пугающая мысль опережала в моей голове другую. Я подошла к коню, погладила его и прошептала сквозь слезы:

- Ты должен мне помочь.

Я рассказала ему обо всех моих невзгодах, поделилась всеми своими страхами, как будто передо мной был человек. Конь стоял неподвижно, словно статуя. Я попросила его:

- Пожалуйста, помоги мне. Моя жизнь в твоей власти. Отвези меня на пшеничное поле.

Он не двигался с места.

- Нужно сесть на него верхом, - подумала я.

Конь был очень высокий. Краем глаза я заметила несколько деревянных табуреток, на которых крестьяне обычно сидят во время дойки. Я взяла одну из них и поставила возле коня. Взобравшись на табуретку, я стала на цыпочки, но этого оказалось недостаточно. Тогда я поставила наверх еще одну табуретку и, поднатужившись, снова попыталась влезть на коня, однако эта попытка тоже оказалась безуспешной. И только с третьего раза мне удалось добиться цели. Сердце во мне бешенно колотилось: одно резкое движение этого могучего животного, и я лечу на землю, ломая себе спину. Я изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Крепко ухватившись за веревку, которой конь был привязан, я взяла висевший на стене серп и перерезала эту веревку. Приникнув к шее коня, придерживая зубами «близнецов», я ехала верхом в направлении поля, беззвучно и отчаянно молясь о том, чтобы не свалиться на землю, и чтобы никто меня не увидел.

Когда я добралась до места, сыновья хозяина спросили:

- Что ты здесь делаешь?

- Ваш отец велел вам передать, чтобы вы еще несколько часов не возвращались на ферму, потому что сегодня там ждут немецкую облаву.

- Но зачем ты взяла этого коня? - парни дружно перекрестились. - Это же бешеная скотина, его невозможно обуздать. Он убил нашего брата. Ты не сумеешь с ним сладить, он убежит, отец разозлится и убьет тебя, а заодно и нас.

За эти годы люди не однажды меня разочаровывали, но животные ни разу не обманули моего доверия.

Конь спокойно остановился возле копны пшеницы, по которой я соскользнула на землю.

- Вот тебе ведро, дай ему пить, - сказали мне сыновья хозяина.

В то время как я поила коня водой, они продолжали мне рассказывать, насколько он опасен. А я шептала ему:

- Подожди меня, не уходи. Ты должен вернуть меня назад, ты ведь хороший конь.

В течение двух часов он терпеливо ждал, стоя на том же самом месте, как будто чувствовал, что я в беде, и он - моя единственная опора.

Когда сыновья решили, что опасность миновала, я взобралась на коня, снова прильнула к его шее и так доехала до конюшни. Услышав во дворе его ровную поступь и увидев меня, сидящую верхом, Вячик едва не лишился чувств. Он взмахнул рукой и воскликнул:

- Езус Мария! Зачем ты взяла эту дикую тварь? Посмотрим, сумеешь ли привязать его на конюшне.

Я спокойно спешилась и привязала коня. Он вел себя кротко и послушно, как милый доверчивый щенок.

- Удивительно, как он позволил себя оседлать! Ты сумела его приручить и успокоить, - заключил потрясенный Вячик. Он привык к диким выходкам этого коня, который, к тому же, много раз пытался убежать из конюшни. Едва услышав голос Вячика, конь сразу начал бить копытами и рваться с привязи так, что едва не порвал веревку.

Я вежливо попросила Вячика выйти. Я снова ласково заговорила с конем и почувствовала, что его дыхание стало понемногу успокаиваться. Я дала ему кусочек сахара и он осторожно взял его губами с моей руки.

Я гладила коня, его ноздри раздувались, напряжение тела спадало. Но стоило лишь появиться Вячеку, как конь опять начал буйствовать. Только со мной одной он был спокойным и послушным.

Много лет спустя один из моих друзей, специалист по психологии животных, объяснил мне, что лошади - чрезвычайно разумные существа, способные воспринимать глубокие человеческие переживания и понимать человеческое горе.

Время от времени связанные с подпольем полицейские предупреждали нас о том, что у Анели готовится новый обыск, а когда опасность оставалась позади, мы снова собирались в ее доме. Никто не встречал нас с такой радостью, как собачка Мушка. Она прыгала, облизывала нас, виляла хвостом и по-настоящему плакала. В ее голосе как будто слышался упрек:

- Ну как же вы могли уйти и оставить меня одну?

Мы тоже были несказанно рады ее видеть, гладить ее, играть с ней. За время нашего отсутствия она сильно похудела. Крися говорила, что Мушка так сильно по нам скучала, что отказывалась выходить играть во двор и ничего не хотела есть. Целыми днями она лежала у входа в укрытие и плакала, или сидела под стулом, который мы обычно использовали в качестве сторожевого поста, и скулила. Иногда она подбегала к лестнице-стремянке и, перебирая лапками, приглашала нас спуститься вниз поиграть с ней.

Даже после нашего возвращения она все еще отказывалась гулять на улице. Она выбегала лишь для того, чтобы справить нужду, и тут же возвращалась в дом. Временами она подходила к нам, просто чтобы убедиться в нашем присутствии, облизать нас, обнюхать, повилять своим красивым хвостом. Через неделю она успокоилась, начала нормально есть, соглашалась играть во дворе, но по-прежнему проверяла, на месте ли мы. Мушка была необыкновенная собака - она жертвовала ради нас своей жизнью.

Прошло несколько месяцев, в течение которых Мушка преданно несла свою караульную службу. Мы полагались на нее, как на тонкий прибор, способный уловить любую грозящую нам опасность и предупредить о ней. В один из субботних дней, когда Анеля вернулась с работы, вместе с ней в дом вбежала Мушка. С собакой явно творилось что-то неладное, она носилась, как одержимая. Такой мы никогда ее не видели. Снова и снова она хватала нас за рукава и тащила под стол в укрытие, лихорадочно «копая» лапками деревянный пол. Тогда мама, с ее обостренной чувствительностью, сказала:

- Если собака так настойчиво просит, значит, нужно прятаться.

Анеля сдвинула с места стол и доски пола, после чего мы вползли в яму и сжались внутри. Над нашими головами закрылась крышка и нас охватил страх. Опасность была настолько реальной, что мы просто ощущали ее физически - как запах или пары яда. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, стараясь успокоить и сделать беззвучным свое дыхание, боясь, как бы снаружи не было слышно биения наших сердец. Из щелей между досками в яму едва проникал воздух. По лицу у меня струился холодный пот. Мы слышали, как Анеля ставит стол на место и придвигает стулья. Прошло довольно много времени и вдруг раздался стук в дверь. В дом вошли два эсэсовца с собакой-доберманом и грозно обратились к Анеле по-немецки:

- Где евреи?

Анеля сделала вид, будто не понимает, о чем ее спрашивают. Тогда они повторили свой вопрос по-польски. Анеля молчала. Возможно, она ответила им выражением лица или пожатием плеч. Мы не могли этого видеть. Мы только слышали, как скрипит пол под сапогами эсэсовцев, ходивших взад-вперед по комнате. Они обыскали весь дом и чердак. Пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь следы нашего присутствия, они ломали и рвали вещи, били их и швыряли. К счастью, папа догадался взять с собой свой дневник. И хоть эсэсовцам ничего не удалось найти, их доберман, вероятно, учуял наш запах. Вначале он в беспокойстве бегал по дому, и наконец, остановившись прямо над нами, принялся старательно обнюхивать коврик. Мы ощущали, как дрожат его ноздри. Я затаила дыхание. И вдруг мы услышали голос Анели. Спокойным тоном, отлично скрывая свое напряжение, она произнесла:

- Ну надо же! Какой хороший нюх у вашей собаки! Несколько часов назад я уронила здесь кусок мяса. Вижу, ваша собака это учуяла.

Эсэсовцы прекратили поиски. Они сильно разозлились на своего пса, который вместо того, чтобы выполнять свои прямые обязанности, отвлекается на посторонние запахи. Они стали бить его, приговаривая:

- Ах ты, негодная тварь! Раньше ты умел находить нам евреев, а теперь тебя заботит только одно мясо!

Спасаясь от их тумаков, пес выбежал из дома. Вслед за ним вышли и те, кто хотел забрать у нас жизнь.

Через какое-то время, дрожащие от страха, мы поднялись из укрытия. Было совершенно непонятно, что случилось с нашей Мушкой. Почему за все это время она не издала ни звука. Ведь обычно собаки в тех случаях, когда кто-то вторгается на их территорию, бросаются ее защищать.

- Мушка опять спасла вам жизнь, - произнесла Анеля.

Оказалось, что на этот раз Анеля впопыхах криво положила коврик, и щель в полу, через которую проходил воздух, осталась открытой. Мушка это заметила, легла на пол и накрыла щель своим пушистым хвостом. За все это время она ни разу не шелохнулась.

Мы долго не могли успокоиться. Никогда еще смерть не подходила к нам так близко. Мушка тоже была не в себе. Сначала она, поджав хвост, направилась в свой угол, потом подошла к нам и, испуганно глядя на нас, принялась беспокойно облизывать и обнюхивать каждого, словно не могла поверить, что мы остались живы. Долгое время она не оставляла нас ни на минуту и при этом отказывалась есть. Мы делились с ней своей пищей, даже жевали ее для нее. С большим трудом нам удалось снова приучить ее к еде. Мы не могли позволить ей умереть. Ведь мы были обязаны ей жизнью.

Одной из домашних обязанностей, возложенных на меня Анелей, было приготовление пищи для ее свиней. В конце октября 1943 года температура на улице приближалась к нулю. Однажды, когда мы укладывались спать на холодном чердаке, Фишеле попросил чего-нибудь горячего. Я дождалась, пока Анеля уйдет из дому, взяла немного свиного варева и понесла ему на маленьком блюдечке. К несчастью, Анеля обнаружила это преступление и принялась на меня кричать:

- Ах ты воровка! Обкрадываешь моих свиней! Ты больше не будешь им готовить!

Вообще-то, я человек неверующий, но иногда мне кажется, что Бог на небе все-таки существует, и существует на свете справедливость, потому что этой самой ночью у Анели украли всех ее свиней и кур. Остался лишь один маленький утенок, который еще не умел крякать, он только пищал и ходил за Анелей по всему двору, как за родной матерью-уткой Вскоре она превратила бедного утенка в «мальчика для порки», и вымещала на нем свою злость.

1943 год подошел к концу, но в нашем положении ничего не изменилось. Снова профессор сообщил нам о необходимости на какое-то поменять убежище. В своем безвыходном положении мы обратились к Чиховскому, и он согласился спрятать нас у себя на несколько дней.

Одетая крестьянкой, я, словно голубь, выпущенный Ноем из ковчега, время от времени наведывалась к Анеле, чтобы узнать, не миновала ли опасность. Однажды, когда я шла по улице с корзинкой в руках, мне пересекла дорогу моя одноклассница, которую я моментально узнала. Сердце у меня в груди бешенно заколотилось: ведь лицо у меня было полностью открыто, только голова повязана платком. Неужели наступает развязка? Неужели все наши усилия окажутся тщетным, и это последние минуты моей жизни? Пока я пыталась разгадать, что готовит мне судьба, девушка воскликнула:

- Езус Мария! Если бы я не знала, что ее убили, я бы сказала, что ты Ядвига Кучинска! Видно, не зря говорят, что у каждого человека есть двойник!

Я подняла глаза, перевела дыхание, у меня было такое ощущение, будто мой пупок поднялся до кончика носа.

- О чем это вы, пани?

Я произнесла еще несколько слов с деревенским акцентом и добавила: «Я иду на рынок»

- А что у тебя в корзинке? Масло?

- Масло кончилось, пани, - ответила я.

- В следующий раз, когда придешь из деревни торговать, принеси мне хорошего масла по такому-то адресу.

Она, конечно, не догадывалась, что ее адрес мне был отлично известен.

- Хорошо, пани, - пробормотала я и продолжила свой путь к Анеле.

Я постучала в дверь условным стуком. Анеля сказала, что опасность миновала и мы можем возвращаться, однако приняла нас без особой теплоты.

- Хорошо, что вас здесь не было. По улице все время кто-то шатался, видимо, они возобновили слежку. Вы правильно сделали, что послушались профессора.

Мушка всегда чувствовала приближение недобрых событий и предостерегала нас за несколько часов. Она начинала облизывать нас и плакать. Не прошло и считанных недель со времени нашего возвращения, как появился профессор и сообщил, что нам снова нужно искать себе укрытие.

Все, к кому я обращалась, отвечали мне:

- Извини, но сейчас нельзя.

Еще один отказ, еще одна захлопнутая дверь, еще одно разочарование... Со своей миссией отчаяния и мольбы мы с мамой выходили в город по очереди - один раз она, другой раз я. В конце концов, как это уже не раз бывало, в последний момент судьба нам улыбнулась. На этот раз нас снова выручил Ганцнер, который сказал:

- Хотя сейчас и не так холодно, как было в прошлый раз, но, к сожалению, амбар - это единственное, что я могу вам предложить.

Выбирать было не из чего.

Снова Ганцнер приносил нам свиное варево. Снова мы не могли это есть и грызли замерзшую морковку, сбивая с нее заледеневшую грязь. Но на морковке долго не протянешь. Мы продолжали поиски. Опять мы с мамой выходили на хорошо знакомые тропинки, улицы и дороги, стараясь не приближаться к нашему дому.

- Куда идти? Кто согласится нас принять?

Я пришла в клинику доктора Лабенцкого на главной площади города. Его помощница открыла дверь и посмотрела на меня с большим сомнением: впустить в клинику простую крестьянку или прогнать ее?

- Ну что ты здесь стоишь? - обратился ко мне доктор, который сразу меня узнал, и после того как помощница вышла, прошептал: «Ядзя, я бы очень хотел принять вас у себя, но не могу. Приходи завтра или послезавтра, возможно, появится какая-то удачная идея».

И снова чудо - если кто-то верит в чудеса.

Я пришла к пани Громковой и умоляла ее спасти нам жизнь.

- Поселить вас в своей комнате я не могу, это может вызвать подозрения. К тому же из-за холода я взяла в дом козу. Одну-две ночи вы могли бы провести в моем в сарае. Там у меня уголь и бочка квашеной капусты, - ответила она с кислой миной.

Но лучшего предложения у нас не было.

Дверь сарая толком не запиралась. Посередине был лишь узкий участок глиняного пола, на который Громкова постелила для нас немного соломы. Мы сидели, крепко обнявшись - в равной мере из-за холода и тесноты. Места там было достаточно для двух человек, не более. Моя шерстяная крестьянская одежда согревала нас всех. Мы укрывались моей юбкой и доломаном и это давало нам немного тепла.

Каждый день Громкова открывала дверь сарая, приносила нам немного еды и ведро для отправления естественных нужд, которое выглядело, как ведро для угля - чтобы не вызывать подозрений у любопытных соседей. Она тайно опорожняла ведро и закрывала нас снова. В условиях, недостойных даже свиней, мы прожили целую неделю.

Выйдя из сарая, мы не могли стоять на ногах, и если бы кто-то нас увидел, то без сомнения, принял бы за пьяных. Мы передвигались, держась за стены, прежде чем снова научились ходить. К Анеле мы вернулись лишь после того как я побывала у нее и выяснила, что территория свободна и в ее доме нам ничего не грозит.

Несмотря на то, что жизнь у Анели была нелегкой, по сравнению с другими вариантами она выглядела раем.

В августе 1944 года началось Варшавское восстание[1]. В ответ нацисты беспощадно убивали поляков. Красная Армия уже стояла на восточном берегу Вислы, а немецкая - на западном. Война подходила к концу. Многие поляки, во время оккупации сотрудничавшие с немцами, теперь, боясь гнева своих братьев, либо поспешно отступали вместе с немецкой армией, либо присоединялись к толпам беженцев, устремившихся из Варшавы в разные мелкие города. Одним из таких предателей был польский полицай по имени Тадеуш, которого Анеля привела к себе в дом. На вид ему было лет тридцать, его жена и дочь находились на освобожденной территории. Тадеушу понимал, что если он попадет в руки к полякам или русским, то ему не избежать тюрьмы или казни.

Анеле, грубой, мужеподобной женщине, с набухшими венами на ногах, было к тому времени лет пятьдесят с лишним. По-видимому, она влюбилась в этого полицая и забыла обо всем на свете, в том числе, и о нас. Полицай спал на кухне, где находился наш «стул наблюдения». Наше положение катастрофически ухудшилось. Только в то время, когда он уходил на службу, мы могли спуститься из своего укрытия на чердаке, чтобы расправить кости.

Однажды, когда его не было дома, мама сказала:

- Пани Анеля, если вы не хотите, чтобы мы у вас оставались, скажите, и мы уйдем.

Было очевидно, что с одной стороны, Анеля мечтает от нас избавиться, но с другой стороны, ей совсем не хотелось терять поступлений золота. И ей пришла в голову идея:

- Послушайте, ведь панна Ядзя не похожа на еврейку. Я скажу Тадеушу, что она родственница моего мужа из Варшавы. Таким образом она сможет весь день находиться в доме, продолжать заниматься хозяйством, а ночью спать с вами на чердаке. Если Тадеуш спросит, куда она девается по вечерам, я скажу, что она ночует у других родственников.

Я поняла, что она боится, как бы ее возлюбленный не положил на меня глаз. Мне было 18-19 лет, я была в расцвете своей красоты. Поэтому я предложила:

- Скажите ему, что я замужем, что мой муж пропал без вести, и я разыскиваю его через агентство помощи беженцам.

Я придумала для себя новую фамилию - Кампинска. Это была фамилия сестры моей бабушки, я специально ее выбрала, чтобы случайно не забыть.

На следующее утро я, незаметно спустившись с чердака, начала разыгрывать спектакль. Тадеуш поверил моей истории.

- Твой муж обязательно найдется, - успокаивал он меня.

Однажды он вернулся с дежурства в приподнятом настроении, достал бутылку водки и сказал:

- Сегодня, Ядзя, у нас праздник.

- Что за праздник? - спросила я.

- Сегодня я убил еврейку, - с гордостью сказал он. - Она была такая красавица и так просила оставить ей жизнь! Но она еврейка и поэтому не имеет права жить. А теперь нужно пить и веселиться.

Я сглотнула слюну, мне хотелось куда-нибудь исчезнуть, но вместо этого я изобразила на лице улыбку и тихо ответила:

- Я бы охотно с вами выпила, но не могу. Я дала зарок, что не возьму в рот ни капли спиртного, пока не вернется мой муж.

Запах деликатесов, которые Анеля готовила для своего возлюбленного, достигал чердака, но нам, естественно, не доставалось ни крошки. Вернувшись со службы, он неизменно спрашивал:

- Где Ядзя? Куда она пошла?

Анеля всегда отвечала, что я в городе у своих родственников.

В течение нескольких недель Тадеуш приглашал меня куда-то с ним пойти, но мне удавалось отговориться разными причинами. Однажды он позвал меня отметить с ним праздник Задушки: в этот день поляки убирают на кладбищах и украшают могилы родственников. Я знала все городские кладбища и спросила его:

- На какое кладбище мы пойдем?

- На такое-то и такое-то, - ответил он.

- Отлично. Встретимся у северных ворот, - ответила я, но, естественно, приходить и не думала.

Через несколько часов он вернулся сердитый:

- Где ты была? Я тебя ждал.

- Это я вас ждала, - уверенно ответила я.

- Мы же договорились встретиться у северных ворот.

- Ой! Выходит, я перепутала! Я-то думала, что у южных. Не дождалась вас и пошла убирать могилы, и вот видите, успела вернуться... Но ничего страшного. Встретимся в другой раз.

В другой раз он пригласил меня в костел. Я не могла идти с ним в своей деревенской одежде, поскольку он знал, что я не крестьянка. А без этого маскарада мне было опасно выходить на улицу. Анеля ежедневно посещала костел и я обязательно спрашивала у нее, о чем говорил ксендз, который дважды в день читал одну и ту же проповедь. Я постоянно говорила Тадеушу:

- Сегодня была необыкновенная проповедь, такой-то и такой ксендз - прекрасный проповедник.

- Но почему-то я не видел тебя в костеле, - сердился он.

- Ой, - отвечала я ему. - Наверно, мы разминулись. Я была там утром (или наоборот).

Однажды в сентябре 1944 года, когда Анеля была на работе, а я сидела дома и вязала, Тадеуш вернулся с дежурства и вдруг обратился ко мне:

- Панна Ядвига!

Сердце во мне замерло, но я ответила ему:

- Пан Тадеуш, я отношусь к вам с уважением и прошу, чтобы вы тоже меня уважали. Пожалуйста, обращайтесь ко мне, как положено обращаться к замужней женщине - «пани», а не «панна».

Я понимала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Сердце во мне бешенно колотилось.

- Ладно, брось, - тихо произнес он, глядя мне прямо в глаза. - Я знаю, что ты еврейка, и что никакого мужа у тебя нет. И еще я знаю, что твои родители и брат прячутся на чердаке, а зовут тебя Ядвига Кучинска.

Я чувствовала, как подо мной разверзается земля и я проваливаюсь в бездну. Моя собственная жизнь и жизнь моих родных находились в руках человека, который всего лишь несколько недель назад хвалился тем, что убил еврейку. Но я, как ни в чем не бывало, продолжала разыгрывать спектакль:

- Кто вам сказал такую глупость?

- Анеля. Она во всем мне призналась. Я знаю, что у вас много золота. Анеля предложила мне, чтобы я вас убил, а она выкопает могилы в саду за домом. Мы заберем все ваше золото и будем жить припеваючи.

Мысли в моей голове опережали одна другую: «Находиться в доме у Анели больше нельзя, это слишком опасно. Она нас выдала. Нам грозит смерть. Необходимо бежать. Но куда?» Я не представляла, как спасти мою семью, но терять мне было нечего, и я сказала:

- Пан Тадеуш, у нас нет никакого золота. Все золото мы отдали Анеле. Но если вы мне пообещаете, что ничего ей не скажете, я вам открою тайну, откуда это золото взялось.

За окраиной города начинался лес, в котором скрывались партизаны. Тадеуш очень их боялся. Мы тоже их боялись, но вариантов у меня было ровно столько, сколько у человека, со всех сторон окруженного огнем, когда единственное, что ему остается - это прыгнуть через пропасть, рискуя туда свалиться. Я продолжила:

- Вы знаете, кто живет в ближайшем лесу?

Его глаза округлились:

- Какая связь может быть у евреев с партизанами? - спросил он.

- Дело в том, что нас поселили у Анели люди из Армии Крайовой.

Тадеуш нервно сглотнул. Я продолжала сочинять фантастическую историю:

- Анеля не знает, откуда у нас берутся деньги, но мы находимся под покровительством Армии Крайовой. Они обеспечивают нас продуктами, заботятся о нашей безопасности и снабжают деньгами. И если ты думаешь, что им неизвестно о том, что ты живешь в этом доме и сотрудничаешь с немцами, то ты глубоко заблуждаешься. Учти: если с нами что-то случится, ты будешь первый, кто за это ответит. Так что не строй себе иллюзий.

Он побелел, как мел:

- Но я ведь не собираюсь вам делать ничего плохого, наоборот, я хочу вам помочь.

Сейчас он боялся меня и был в моих руках в такой же степени, как я в его.

- Понимаешь, я стала сомневаться, можно ли доверять Анеле, - продолжила я. - Поэтому мне нужно срочно пойти в лес и уведомить их, что нам необходимо переменить место. Я знаю, ты хороший человек и не сделаешь нам ничего плохого. Но если Анеля выдала нас тебе, то кто может поручиться, что она не выдаст нас другим?

Он был испуган и растерян.

- У меня возникла идея, - продолжила я. - Пока Анеля не вернулась домой, отведи нас в лес.

- Почему вдруг в лес? - он заикался от страха. - Мне нельзя в лес.

- Правильно. Если бы ты пошел туда один, это на самом деле было бы для тебя опасно, но ты ведь будешь с нами, а мы под защитой партизан.

Повторяю, мы сами боялись партизан, которые хоть и боролись с фашистами, но тем не менее ненавидели евреев. Мы боялись заходить в лес не в меньшей степени, чем он.

- Хорошо, тогда проводи нас как можно дальше в поле, как можно ближе к лесу, - сказала я ему.

Когда мои родные спустились с чердака, все мы были бледными от страха и дрожали, как осиновый лист. Я сказала им (вдруг оказавшись великой героиней):

- Не волнуйтесь, все будет хорошо.

По дороге к выходу мы остановились в молитвенном уголке Анели, где висели образа Иисуса и Марии, а также икона Девы Ченстоховоской.

Я велела Тадеушу стать на колени и поклясться именем Иисуса и Марии, что если он случайно встретит меня на улице, то будет вести себя так, как будто мы не знакомы. Он поклялся.

Тадеуш завел нас в поле всего на 15-20 метров. Я сказала ему:

- Ладно. Ты свободен. Можешь возвращаться к Анеле. А мы пойдем в лес к нашим друзьям.

Он повернул назад, а мы спрятались среди высокой пшеницы. Так мы лежали, ожидая, когда сядет солнце, не имея понятия, куда податься дальше.

Прошло немного времени и Мушка нашла нас в поле. Как всегда, увидев нас, она очень обрадовалась, но мы сказали ей:

- Мушенька, мы тебя очень-очень любим. Но, пожалуйста, уходи отсюда, веди себя так, как будто ты нас не видела.

И опять, словно понимая человеческую речь, она повернулась и ушла.

Ночью мы потихоньку вышли из поля и направились к дому Кацале. Увидев нас, он перекрестился:

- Куда вы пропали? Что с вами случилось? Анеля сказала, что вы вдруг исчезли...

Мы ответили, что Анеля привела в дом полицая и мы боимся, как бы он нас не обнаружил.

- Пожалуйста, ничего не говорите Анеле, она не должна знать о том, где мы находимся, - умоляли мы Кацале, его жену и двух дочерей, которые были подружками Криси. Девочки поклялись, что никому ничего не скажут.

Нам разрешили переночевать в их доме несколько ночей. Несмотря на страхи своей жены, Кацеле относился к нам по-человечески: угощал салатом из овощей со своего огорода, давал картофель и другие продукты из их хозяйства. Мы оставались у них до декабря. Но пани Кацалину постоянно мучил страх. Она требовала, чтобы мы ушли. Каждый день мы обещали:

- Еще немного. Нам обещали помочь. Не позже, чем послезавтра освободится комната у таких-то и таких-то знакомых и мы переберемся к ним. Не беспокойтесь, через несколько дней нас здесь не будет....

Все эти холодные осенние месяцы я каждый день выходила в город в поисках нового пристанища, но безуспешно. Все двери передо мной закрывались, моим сердцем овладевало уныние. Мы жили одним днем.

Однажды, когда я в своей крестьянской одежде бродила по городу в надежде найти хоть немного еды и какое-нибудь пристанище, вдруг оказалось, что солнце село раньше, чем я ожидала, и скоро наступит комендантский час. Мне нужно было срочно найти укрытие, потому что если бы меня схватили на улице, то приговорили бы к смерти. Ноги понесли меня вперед.

От долгого пути я сильно проголодалась. Проходя через пшеничное поле, я сорвала несколько колосков, до крови поранив себе пальцы. Съела то, что нашла, после чего обнаружила себя в давно уже известном и относительно безопасном месте - в склепе раввина на заброшенном еврейском кладбище. Там, в этом маленьком, закрытом со всех сторон строении я, улегшись на могильной плите, пыталась согреться. Было очень холодно. И чтобы хоть как-то отвлечься, я стала думать о том, какой сегодня день календаря и почему-то решила, что сегодня вечером наступает Йом Кипур. Дрожа от холода в склепе раввина, я стала беззвучно, чтобы никто меня здесь не обнаружил, петь «Коль Нидрей»[2].

Зося и Ярка, дочери Кацале, были верны своему обещанию и хранили секрет. Однажды Крися пришла к ним в гости вместе с Мушкой. Учуяв наш запах, Мушка начала скулить возле входа на чердак. Наше сердце рвалось к ней, нам так хотелось ее обнять, погладить, ощутить ласковое прикосновение ее язычка. Но мы попросили Мушку больше к нам не приходить, чтобы не возбуждать подозрений у Криси. Наша умная собачка все поняла и больше никогда не входила в этот дом, только играла снаружи.

Много времени спустя, приехав в Польшу вместе со своим внуком, я встретилась с Яркой. Она сказала мне, что Зося живет в Варшаве, Крися умерла в молодом возрасте от туберкулеза. Анеля прожила долгую жизнь.

Через несколько недель терпение жены Кацале лопнуло и, решив от нас избавиться, она обвинила нас в воровстве. Так как самой дорогой вещью в их доме являлись пуховые одеяла, она сказала своему мужу:

- Когда они поселились у нас в доме, все наперники были полными, а теперь они совершенно пустые. Они крадут наши перья.

- Пани Кацалина, - сказала ей мама ласковым голосом. - Все перья, которых вам недостает, вы получите от нас после войны. Мы заполним пухом всю вашу комнату. Ну как вы думаете, зачем нам могли понадобиться ваши перья?

Но Кацалина не унималась.

Пока я занималась поисками нового убежища, подошел декабрь. Дома у Кацале готовились к Рождеству, ставили елку. Во время моих скитаний по городу меня снедала зависть: атмосфера праздника ощущалась повсюду, люди покупали праздничные товары и рождественские подарки, и только я одна уныло бродила в поисках пристанища. Проходя по улице, я смотрела на стены и окна домов, представляя, что происходит там внутри. На одном из оконных стекол от домашнего тепла подтаяли морозные узоры, и была видна нарядная елка, лежавшие под ней подарки, весь праздничный дом. Пять или шесть счастливых смеющихся детей бегали вокруг елки, играя в догонялки. На ветвях сверкали елочные украшения, горели свечи. А я думала о празднике Ханука, который кончился лишь несколько дней назад. Вспоминала ханукальный светильник в нашем в доме и огонь свечей, которые мы зажигали на нем каждый вечер. В сердце у меня защемило.

Вдруг один из детей, увидев за оконным стеклом мои сверкающие глаза, воскликнул: «Жид!». Конечно, он не мог узнать во мне еврейку, это восклицание было частью игры: «жидом» называли того, за кем гонялись.

Дети разом выскочили на улицу и бросились меня ловить. Но к моему счастью, в этот момент огонь одной из свечей перекинулся на елку, она вспыхнула, все бросились ее тушить, и мне удалось сбежать. Это было последнее чудо, случившееся со мной во время войны, мое собственное чудо Хануки.

13 января 1945 года в наш город вошла Красная Армия и принесла нам свободу.


Домой?



Мы думали, что с приходом Красной Армии окончатся все наши страдания и мы сумеем наконец вернуться к прежней жизни.

На улице стояла зима, мороз, а в сердце у нас теплилась надежда, что, возвратившись домой, мы найдем хоть кого-то из наших родных, друзей или знакомых, что хоть кому-то удалось уцелеть. Однако реальность нанесла нам тяжелый удар: немцы вместе со своими пособниками-поляками сумели очистить Скерневич от евреев - город был полностью «юден- райн».

Мы шли по улицам, как сироты: четверо евреев, которым удалось спрятаться и выжить. Наш дом, который мы оставили полным всякого добра, стоял совершенно пустой - семь голых комнат. Соседи рассказали, что после того как нас выгнали из нашего дома, его захватили три польских полицая со своими семьями. На каждый подъезд по семье. Полицаи думали, будто у нас под полом спрятаны сокровища. Но единственное, что им удалось там обнаружить, это была пачка векселей, выписанных папе его должниками. Очень скоро они убедились, что эти бумаги для них совершенно бесполезны.

Когда летом 1944 года началось немецкое отступление, эти полицаи, боясь ожидающего их возмездия, ушли вместе с нацистами. Все, что можно было из нашего дома продать, они продали, все, что можно было забрать, они забрали с собой. Дом стоял разграбленный, опустошенный.

Но несмотря на это, мы чувствовали себя счастливчиками: ведь нам было куда вернуться. В большинстве случаев пустующие кваритиры в уцелевших домах во время войны занимали местные поляки. И потом они отказывались возвращать эти квартиры их законным владельцам, горстке чудом выживших, возвратившихся из ада евреев.

У нас не было никакой мебели - ни кроватей, ни стола, ни стульев. Увидев это, наш спаситель Ковальчик сказал: «Прежде всего вам нужно на чем-то спать», и привез полную телегу соломы и кое-какие продукты.

Мы расстелили солому на полу в одной из комнат, и это стало нашей общей постелью. У нас также не было подходящей одежды. У меня осталось одно тонкое платье и туфли на такой стоптанной подошве, что я ощущала ступнями обледенелую землю.

Соседи-поляки, возможно из жалости, а возможно из любопытства, желая собственными глазами увидеть это чудо - возвратившихся в свой дом евреев, принесли нам кое-какой еды, а также угля и дров, чтобы мы могли хоть немного натопить в своем доме. Они дали мне старые газеты, которые я, сложив в несколько раз, вложила в свои туфли. С такими стельками я уже могла ходить по снегу. А в дождь я сидела дома.

Через несколько дней снова появился Ковальчик. Он привез на своей телеге целый ворох одежды, которую мы оставили ему на хранение перед тем как нас заперли в гетто. Все эти годы он держал наши вещи у себя в сарае в деревне. Как ничтожно мало осталось из всего богатого имущества, которым мы владели перед войной!

И вот по прошествии короткого времени в городе откуда-то появился еще один еврей, а за ним еще двое. Это казалось настоящим чудом. Люди выходили из тайных укрытий, из лесов, возвращались из концлагерей, из России. И все они направлялись к нам, потому что больше идти было некуда, ведь только у нас одних было собственное жилье. Они тоже надеялись, что кто-то из их родных или близких остался в живых, но реальность была удручающей. Так потихоньку-полегоньку у нас собралось 13 человек.

Папа стал ходить по городу и расспрашивать поляков о том, где убивали евреев. Ему помогал один из наших тогдашних «постояльцев». Найденные ими останки они хоронили на еврейском кладбище, которое к концу войны оказалось почти полностью разрушенным. Останки нашей любимой бабушки Кайлы мы тоже захоронили там. Поляки помогли нам разобрать свинарник и мы поставили памятник сорока убитым евреям и отдельно нашей бабушке. На траурную церемонию мы пригласили учеников городской школы, а кроме того, прибыла делегация из Варшавы во главе с равом Кахане.

На этой церемонии мой папа выразил нашу боль своим стихотворением «Книга поминовения»[3].

Время шло, и к нам прибывали все новые и новые евреи. Мы раздобыли еще соломы и постелили ее во всех комнатах, превратив наш дом в «пятизвездочную» гостиницу. У нас уже находилось в общей сложности сорок человек, и обо всех нужно было заботиться. Мама исполняла функции шеф-повара. Очень помогал Ковальчик, доставлявший нам продукты, но все равно на всех еды не хватало.

Понемногу мы узнавали о том, что происходило в городе в то время, когда мы прятались. Оказалось, что поселившиеся в нашем доме полицаи пыталтсь заработать на найденных ими векселях. Один из них обратился к папиному должнику, польскому крестьянину по имени Антош, и потребовал от него денег.

- Вам я ничего не должен, - ответил крестьянин. - Вот когда вернется Кучински, я все ему заплачу.

Этот человек был одним из немногих, кто обрадовался, услыхав о том, что мы выжили и вернулись домой. Большинство горожан встретило нас без особого воодушевления. Деревня Контно, в которой жил Антош, находилась достаточно далеко от города. До войны мы обычно снимали там на лето домик у одного из местных крестьян.

- Пришлите ко мне кого-нибудь, и я передам с ним продукты, чтобы вы всех могли накормить, - пообещал папин должник.

Никто из наших «постояльцев» не выразил желания отправиться в деревню. Как хозяйка, я чувствовала свою ответственность и решила сама взяться за дело, хотя путь в Контно был неблизким. Сосед дал мне свой велосипед:

- Иначе тебе туда не добраться.

На улице стоял мороз, а я, одетая не по погоде, с газетными стельками в стоптанных туфлях, проехав на велосипеде несколько километров, обнаружила, что на опушке леса тропинка кончилась. Дальше пришлось идти пешком, таща за собой велосипед или толкая его. Я чувствовала, как по мере продвижения вперед меня оставляют силы. Чем дальше, тем тяжелее было двигаться. При этом я отчетливо сознавала, что стоит мне хоть ненадолго остановиться и расслабиться, как я замерзну насмерть.

Но несмотря на это, увидев ствол поваленного дерева - кажется, это была ель - я все-таки решила «на одну секундочку» присесть. Прислонив к стволу велосипед, я опустилась рядом. И тут я заметила, что из-за деревьев ко мне приближается волк. «Если я не умру от холода, то от его зубов...», - успела я подумать и потеряла сознание.

Я пришла в себя в доме крестьянина Антоша. Он и его жена Мария стояли напротив и обеспокоенно на меня смотрели. Мне снова несказанно повезло.

- А где же волк? - пробормотала я.

- Это не волк. Это наша собака-овчарка. Она охраняет моих коней и сообщает мне, если поблизости появляются волки или конокрады, - объяснил Антош.

На этот раз, увидев замерзающего человека, пес позвал хозяина. Антош, не зная в чем дело, взял ружье, отправился вслед за собакой и обнаружил меня. Сначала он растер меня снегом, пытаясь привести в чувства и активизировать кровообращение, а затем отнес домой. Снова собака спала мне жизнь.

Когда я пришла в себя, Антош и его жена собрали продуктов на несколько недель: крупы, лука, картошки, моркови и немного муки. Они погрузили все это на большие сани, запряженные двумя лошадьми, положив туда также и мой велосипед. Я села рядом с Антошем, который правил санями, и вместе со всем этим богатством мы благополучно прибыли домой.

Однажды, примерно через неделю после нашего возвращения, случилось еще одно невероятное чудо. Наша любимая Мушка, по которой мы скучали до слез, и которая, как мы знали, тоже очень по нам скучает, вдруг появилась в нашем доме, весело виляя своим красивым хвостом. Эта мужественная собачка пробежала полтора километра по снегу от Анели до нашего дома, в котором не бывала ни разу в жизни. Нашему ликованию не было границ. Мушка плакала от радости и мы тоже плакали вместе с ней.

Мы спрашивали потом у кинологов, каким образом, несмотря на снег, ей удалось нас отыскать. Преданность собаки безгранична, нет слов, чтобы описать нашу любовь к Мушке, для всех нас она значила гораздо больше чем просто собака.

Через некоторое время появилась и Анеля, повсюду искавшая Мушку. Услыхав низкий грубый голос своей хозяйки, собачка зарылась в разложенную на полу солому. Мы знали, что если Анеля ее здесь найдет, то прибьет. Поэтому мы ей сказали:

- Мушки у нас нет. После того, как мы ушли из вашего дома, мы ее ни разу не видели.

С тех пор каждый день рано утром Мушка прибегала к нам, а вечером возвращалась к Анеле.

Мушка снова стала нашей лучшей подружкой. Она продолжала о нас заботиться и охранять, хотя в этом уже не было необходимости. Пока в доме еще было не топлено, она, обернувшись вокруг наших ног, согревала нас своим теплом. Однажды она приволокла маме живую курицу, вцепившись в нее зубами. Конечно, мы отпустили несчастную птицу, но Мушку все равно приласкали. Мушка любила нас облизывать, ворчала от удовольствия, когда мы ее гладили, ей нравилось, когда мы говорили с ней, как с человеком. Каждый день она веселила нас своими забавными проделками и, глядя на нее, мы смеялись, что случалось с нами в те нерадостные дни крайне редко.

С приходом Красной Армии в городе появились военные, среди которых было много офицеров и, в том числе, евреев. В нашем городе мы были единственной еврейской семьей, и тот, кто искал соответствующего общения, находил дорогу в наш дом. По праздникам и субботом у нас собиралось много народу. Некоторые гости приводили с собой друзей и знакомых - врачей и офицеров Красной Армии, причем не обязательно евреев. Мы принимали их у себя с прежней теплотой и радушием, наши попытки построить новую жизнь казались успешными.

Однажды у нас в доме появился высокий офицер, по имени Марк Шаубер, со своей женой Шевуней (Бат Шевой), оба родом из Ковеля. Когда они спросили, есть ли в городе евреи, им указали наш дом. Мы сразу подружились. Шаубер, адвокат по профессии, обладал удивительным голосом, который звучал лучше всего, когда он благословлял праздничную трапезу.

И начальник УБ[4] Горски тоже был евреем. В Скерневич он пришел солдатом Красной Армии. Горски являлся подданным Польши, и, благодаря этому, получил такую высокую должность. УБ была известна своими разоблачениями и сеяла ужас среди поляков. Каждый день Горски являлся к нам со своей великолепной собакой-овчаркой, чтобы узнать, не нужно ли нам чего. Увидев, что мы спим на соломе в пустом доме, он воскликнул:

- Какие проблемы, пани Кучинска! Я достану вам кровати.

- Пан Горски! Нам не нужны никакие кровати, кроме наших собственных! - ответила мама.

И глядя ему в глаза, продолжила:

- Перед тем как нас отправили в Варшавское гетто, я передала нашу мебель Михалковой, которую считала своей подругой. Она обещала сохранить ее до конца войны. Я хотела оставить ей эту мебель насовсем, но из-за ее предательства, из-за того, что она хотела выдать нас немцам, я хочу вернуть эту мебель назад.

Мама описала Горскому свою роскошную спальню и рассказала ему о Михалковой.

Назавтра Горски приехал на грузовой машине в сопровождении двух полицейских.

- Поезжайте с нами, мы заберем все ваши вещи, - предложил он маме.

Мы вошли в дом к Михалковой. Наша дорогая утварь, поломанная и безнадежно запущенная, валялась на кухне. Михалкова просто не умела с ней обращаться. Скульптура «Озорник», этот дар любви, стояла в углу, чужая убогой обстановке этого дома. Увидев мою маму вместе с полицейскими УБ, Михалкова едва не лишилась чувств.

- Как? Ты жива? - произнесла она дрожащим голосом.

- Да, я жива. И пришла забрать свою спальню. Только ее, - холодно ответила мама.

Она по-прежнему оставалась гордой женщиной.

- Пани Кучинска, - сказал Горски, - какие из вещей здесь принадлежат вам?

- Вот это, это и это, - показала мама и снова обратилась к Михалковой:

- Если бы ты была человеком, я бы все тебе оставила, но теперь ты будешь спать на полу, а я на своей кровати.

Михалкова онемела от страха. Мама повернулась к Горскому, указала на спальный гарнитур и сказала:

- Вот единственное, что я хочу забрать.

Полицейские взяли кровать и шкаф и доставили их к нам домой.

Выходя из дома Михалковой, мама остановилась, посмотрела долгим взглядом на скульптуру «Озорник» и швырнула ее на пол. Скульптура разбилась на мелкие кусочки.

- Это была очень дорогая вещь, она стоила много денег. На эти деньги ты могла бы безбедно прожить несколько месяцев. Если бы ты была человеком... - процедила мама сквозь зубы и вышла.

Это было нашей единственной местью.

Роскошная спальня явно не соответствовала тогдашней атмосфере нашего дома. Мы вынесли солому из одной комнаты, нашли у Ковальчика кое-какие постельные принадлежности и подушки.

Снова пришел Пижак и предложил свою помощь.

Мы потихоньку строили новую жизнь. Ни у меня, ни у брата не было кроватей. Позже мы получили их от одного поляка, и в спальне уже стояла одна двухспальная кровать и по обе стороны от нее - две одинарные.

В один прекрасный день к нам явился молодой человек по имени Срулик Гецер. Он выглядел примерно так, как выглядели мы после выхода из свинарника: ходячий скелет, обтянутый желтой кожей. Больной и слабый, он был не в состоянии усваивать пищу, которой мы пытались его накормить.

- Ты должна уступить ему свою кровать, - сказала мне мама.

Я отдала ему свою кровать, а сама вернулась спать на соломе. Долгое время мы кормили его с ложечки манной кашей, разведенной водой и молоком, пока он наконец не встал на ноги.

Примерно через пятьдесят лет после этих событий в Тель Авиве проходила торжественная церемония, посвященная памяти жертв Скерневича. И на этой церемонии ко мне подошел человек, представившийся сыном Гецера. Он рассказал, что его отец репатриировался в Израиль и создал семью. Это было самой лучшей местью нацистам.

Жена адвоката Вартхайма и ее дочь тоже пришли к нам в дом и рассказали, что происходило с ними во время войны. Они нашли убежище в одной крестьянский семье. Однажды ночью хозяин, напившись пьяным, бросил им кастрюлю с кипящей едой и крикнул: «Грязные еврейки!» Мать со своей двенадцатилетней дочерью сбежали оттуда. Впоследствии они уехали из Польши, их дальнейшая судьба мне неизвестна.

Жена Дойчера тоже приходила к нам после войны с дочерьми Ией и Тамар. Они собирались уезжать в Париж. Позже мне сказали, что Ия и Тами вышли замуж, а их мама умерла. Они не хотели поддерживать отношений с евреями, и связь между нами оборвалась.

Однажды к нам пришел один знакомый, бежавший в свое время из Варшавского гетто. Он описал нам восстание, героическую оборону в бункерах - их славную борьбу и ужасный конец.

- Гетто было полностью ликвидировано, - заключил он с болью.

- Известно ли вам, что случилось с моим возлюбленным Моником? - спросила я его.

- Я жил недалеко от улицы Мила. Если бы Моник остался в живых, мне было бы об этом известно.

Я спросила еще одного нашего друга, который тоже участвовал в восстании, известно ли ему, что случилось с Моником, и он мне ответил:

- В тот день его послали из бункера повстанцев на Мила 18[5] с каким-то заданием, и назад он не вернулся. То ли его схватили немцы, то ли он погиб при взрыве. Во всяком случае, он не вышел на Умшлагплац[6], хотя вся его семья была там...

Боль моей потери невозможно описать словами. После стольких лет я все еще продолжаю надеяться, что это ошибка и Моник вернется.

С окончанием войны появился в нашем городе и Хаим Френкель вместе со своей супругой пани Кригер. На Хаиме была форма советского капитана. Как он получил это звание, никому не известно.

- Вы думаете, я сделал хотя бы один выстрел? - с гордостью говорил он.

Он явился к нам, потому что у него не осталось других родственников. Мы боялись его, ведь он служил в Красной Армии и был достаточно влиятельной фигурой. Поэтому мы впустили его в дом. Увидев на стене портрет Ханели, Френкель прослезился: «О, моя любимая! Моя жизнь! Как был прав твой отец, когда не хотел, чтобы ты выходила за меня замуж...». Этот спектакль не произвел на нас ни малейшего впечатления. Он без зазрения совести потребовал себе Ханелину часть наследства. Мама пошла к адвокату, который в свое время занимался его разводом. Адвокат выдал ей копию свидетельства о разводе, подписанного Френкелем в тюремной камере. Но тот не унимался. Пользуюсь своим служебным положением, он делал нам разные гадости. Один раз прислал сотрудников НКВД с обыском - якобы мы прячем у себя доллары.

Кстати, мы были не единственной семьей, чьим имуществом пытался завладеть Френкель... <.......>

**

Со временем беженцы оставляли наш дом, находили собственное жилье, а мы оставались на месте. Нам вернули наш обеденный стол, мы раздобыли к нему стулья и начали понемногу приходить в себя. Внутренне мы были совершенно сломлены и разбиты, но внешне старались казаться такими, какими были до войны. Любовь, тепло и ласка оставались с нами всегда и везде, даже в самых тяжелых обстоятельствах. Мы были и остались любящей семьей. Папа не мог вернуться к той деятельности, которой занимался до войны. Вместе со своим двоюродным братом, который был в этом деле профессионалом, они начали шить обувь, что приносило им скромный заработок.

Папа вспомнил адрес своего сводного брата, который владел в Детройте процветающим конфекционным бизнесом, под названием «Качин». Узнав о том, что мы живы, папин брат очень обрадовался: ведь он думал, что никто из его семьи не уцелел. Его мать стала присылать нам посылки с едой и одеждой. Наши семейные связи сохранялись до тех пор, пока она была жива, но после ее смерти жена брата прекратила всякое общение с нами.

Однажды вечером мы сидели за накрытым скатертью столом и ужинали. Мушка, свернувшись калачиком, лежала, у наших ног. Мы разговаривали, шутили и смеялись, как-будто бы жизнь действительно вернулась в нормальное русло. Внезапно раздался стук в дверь. На пороге стояли два солдата НКВД. Кусок застрял у нас в горле.

- Здесь проживает Ядвига Кучинска? - спросили они.

- Да.

- Следуйте за нами.

Родители впали в истерику:

- Но что мы сделали? В чем мы виноваты? После всех ужасов нацизма, которые мы пережили, нам предстоит еще иметь проблемы с НКВД?

Я обратилась к солдатам:

- Уже вечер, темнеет. Я лучше приду в отделение завтра утром. К кому мне там обратиться?

Я пыталась говорить спокойным, уверенным тоном, но сердце во мне бешенно колотилось.

- Завтра утром вы должны явиться к коменданту, - сказали они и ушли.

-Мамэ, папа, успокойтесь, - говорила я родителям. - Если они разрешили мне прийти завтра утром, значит, волноваться не о чем. Вероятно, они просто хотят что-то выяснить. Ну смотрите, ведь они вежливо попрощались и пожелали нам спокойной ночи.

Не знаю, кого я хотела этим успокоить - их или себя.

Наутро я явилась в штаб-квартиру НКВД, в дом, который раньше принадлежал одной еврейской семье. Стоявший на карауле солдат спросил меня по-русски:

- Куда?

Польским языком я владела в совершенстве, что же касается русского, то тут я могла лишь догадываться. И я ответила громким голосом:

- К коменданту!

- Входить запрещено!

Но через несколько минут он добавил:

- Но раз уж вы пришли, подождите здесь.

Он завел меня в какую-то комнату. От страха меня била дрожь. Кто знает, что им от меня нужно? Слухи о жестоких допросах в НКВД уже распространились по всему городу.

И тут я увидела на лестнице Симона Ковальчика, испуганного и заросшего.

- Что с вами случилось? Что вы здесь делаете? - спросила я.

- Меня арестовали как спекулянта, - прошептал он.

Спекулянтами называли тех, кто нарушал установленные властями правила торговли. За это давали большие сроки.

Было ясно, что его жизнь в опасности и мы обязаны сделать все возможное, чтобы его спасти, отплатить ему добром за добро.

- По крайней мере, мне известно, что вы здесь, - успокаивала я его. - Когда я вернусь домой, я расскажу об этом папе и мы посмотрим, что можно будет сделать.

- Отведи ее к коменданту! - сказал один из солдат, указывая на меня пальцем. - Скажи, что явилась Ядвига Кучинска.

Вслед за другим солдатом я поднялась на второй этаж. С каждым шагом мне становилось все страшнее и страшнее.

Солдат привел меня в просторную комнату с красным знаменем на стене. В глубине комнаты за большим конторским столом сидел комендант. Это был мужчина лет тридцати на вид, крепкого сложения и приятной наружности. Подойти к нему я не могла. Солдат, все время находившийся рядом, следил за каждым моим движением.

- Как ваша фамилия? - грозно спросил комендант по-русски.

- Кучинска, - пролепетала я.

- Выйди за дверь! - приказал комендант солдату.

Мы остались вдвоем.

- Подойдите сюда и сядьте рядом со мной, - распорядился он, показывая глазами на стул.

Сглотнув слюну, я подошла.

- Вы еврейка? - спросил он.

Его голос как-будто бы немного смягчился. Я кивнула. Мне уже не нужно было скрывать свою национальность и я ответила:

- Да, я еврейка.

Он продолжал смотреть на меня изучающим взглядом.

- Как вам удалось спастись? Кто вам помогал? - спросил он.

- Господин комендант, я была бы рада все вам рассказать, но я ведь не говорю по-русски, а вы не понимаете по-польски. Может, стоит пригласить переводчика? - предложила я.

- Не надо, - поспешно ответил он. - Я прекрасно понимаю все, что вы говорите. Я знаю украинский.

И прежде чем я успела отреагировать, добавил:

- Вы говорите на иврите?

Я утвердительно кивнула.

- Я тоже немного говорю на иврите, - сказал он и в уголках его глаз сверкнула улыбка. - А идиш вы знаете? - ошеломил он меня следующим вопросом.

- Конечно, - ответила я.

- Я тоже немного знаю идиш. Я вам сейчас открою секрет. Дело в том, что я - еврей и мое настоящее имя - Ицхак. Мой дед был в Харькове раввином. Он даже успел подготовить меня к бар-мицве, но чтобы получить должность в НКВД, я скрыл свое происхождение. Иначе меня не взяли бы на эту работу.

И беседа потекла. Частично на идиш, частично на иврите я рассказала ему всю нашу историю.

- Когда я поднималась к вам, я увидела человека, благодаря которому мы остались в живых. Он находится под арестом. Поляки на него донесли, будто он спекулянт, но на самом деле это честный, порядочный человек, - решила я попытать счастья.

- Не беспокойтесь, его отпустят домой, - пообещал мне комендант Ицхак.

Я вздохнула с облегчением. Мне уже было ясно, что этот человек станет нашим другом, и мы можем рассчитывать на его помощь. Во всяком случае, он в тот же день освободил Ковальчика.

Ицхак много нам помогал, в основном, в первые месяцы после окончания войны. В городе находился советский военный госпиталь, и по ночам многие раненые - перевязанные, хромые, на костылях - выходили на улицу в поисках водки и женщин. Все в городе их боялись, потому что они не останавливались перед насилием, особенно, когда напивались пьяными.

Однажды ночью нас разбудили крики:

- Девушки и водка, девушки и водка!

Мы в ужасе проснулись. Два пьяных русских солдата изо всех сил колотили в нашу дверь. Через секунду они ворвались в дом. У них было с собой оружие, они нетвердо держались на ногах.

- Где твоя дочка? Подавай нам водку! - орали они в бешенстве.

Мама обернулась ко мне:

- Как, ты до сих пор еще здесь? А ну-ка беги скорее и принеси водки этим доблестным воинам!

Я тотчас же исчезла, и пока они не успели меня хватиться, помчалась к Ицхаку. Тот успокоил меня и велел возвращаться домой.

Когда я вернулась, два работника НКВД уже задержали пьяных солдат и отправили их под арест.

С тех пор советские солдаты к нашему дому не приближались.

- Когда началась война, я дал себе слово, что первая еврейская девушка, которую встречу после войны, станет моей женой - сказал мне однажды Ицхак. - Поэтому мы должны пожениться.

Я была бесконечно благодарна ему за все, что он для нас сделал, но выходить за него замуж мне совершенно не хотелось.

- Но пока мы с вами еще не женаты, вы можете найти себе другую еврейскую девушку, - ответила я.



Через несколько месяцев русские части получили приказ двигаться на запад, в Германию. Ицхак пришел ко мне прощаться.

- Я вернусь, и мы обязательно поженимся, - клялся он мне со слезами на глазах. С тех пор я его больше не видела.

Он был не единственным моим поклонником. В то время я была молодой красивой девушкой, и многие искали моего общества. В том числе и подрастающий Фишеле. Фишеле уехал в Лодзь учиться в еврейской школе, которую открыли в районе бывшего гетто на улице Килисего. Он уезжал поездом на исходе субботы, всю неделю жил у знакомых, и в пятницу вечером возвращался домой.

Одним из моих тогдашних поклонников был хирург, который, окончив учебу в Польше, уехал в Израиль, где живет до сегодняшнего дня, другой поклонник - врач, живущий сейчас в Соединенных Штатах.

К слову сказать, Ицхак также не был единственным офицером-евреем среди наших новых знакомых. Еще одним офицером, пришедшим вместе с русской армией, был некий Фридман, уроженец Днепропетровска. Он был зубным врачом в чине капитана. Когда он узнал, что в нашем городе живет еврейская семья, в нем проснулось любопытство, и он поспешил явиться к нам с визитом. В первый же день он объявил, что влюблен в меня и хочет на мне жениться. Чтобы убедить нас в своем еврейском происхождении, он цитировал любимые изречения своей бабушки на идиш. Он читал мне вслух по-русски рассказы Чехова, вероятно очень смешные, а я, не понимая ни слова, улыбалась всякий раз, когда видела на его лице улыбку.

- Как ты меня всегда понимаешь! - восклицал он со сверкающим взглядом.

Моей маме он тоже говорил:

- Только одна ваша дочь меня понимает.

Он очень старался ей угодить.

- Я хочу стать вашим сыном, - говорил он, пытаясь завоевать ее сердце.

- У меня уже есть сын, - отвечала мама, - другого мне не нужно...

По нашей просьбе Фридман сделал зубные протезы Пижаку и Симону Ковальчику, а также их друзьям - мы хотели отблагодарить их за помощь, оказанную нам во время войны. Разумеется, он сделал эти протезы за счет Красной Армии.

Еще за мной ухаживал один певец, известный тенор, солист прославленной Московской оперы. Он много для меня пел, и поэтому мне знакомы чуть ли не все оперные арии. В то время в Скерневиче готовились к открытию детского дома для еврейских сирот. Когда стало известно, что в нашем городке находится знаменитый тенор, к нему обратились с просьбой дать благотворительный концерт в пользу этих сирот. Но он отказался. Тогда расстроенные организаторы пришли ко мне:

- Мы знаем, что он частый гость в вашем доме, что вы имеете на него влияние. Может, вам удастся его убедить?

В один из ближайших вечеров я его спросила:

- Вы готовы для меня петь?

- Для вас я готов на все. Если вы будете сидеть в первом ряду, я даже соглашусь выступать перед публикой.

И он дал великолепный концерт, который принес детскому дому значительную сумму.

- Я вас люблю, - сказал он мне однажды. - Мы должны пожениться

- Но я ведь еврейка, а вы нет, - ответила я ему. - К тому же я собираюсь уехать в Израиль, а вы хотите вернуться в Россию.

- Ну и что! Моя бабушка тоже была еврейка. Поедемте со мной в Москву. Это самый красивый город на свете. Вы сами увидите.

Но мама не советовала мне выходить замуж ни за одного из моих тогдашних поклонников. Она была мудрой женщиной и знала, что моя любовь ждет меня впереди.



**


Еще до наступления 1945 года семья Шаубер переехала из нашего городка в Катовице, где Марк получил должность главного армейского прокурора.

В то время Мордехай Либерзон жил в Варшаве и учился в университете, на четвертом курсе медицинского факультета. До этого он три года изучал медицину в Самарканде и Ташкенте. И вот однажды Мордехай встретил в Варшаве своего земляка из Ковеля. Земляки разговорились. Они рассказывали друг другу о том, что с каждым из них произошло, интересовались, кому еще из их общих знакомых удалось выжить.

- Почти никого не осталось, - печально сказал Мордехаю его приятель. - Но мне доподлинно известно, что жива Шевуня, она сейчас в Катовице.

Мордехай решил поехать в Катовице ее навестить. Дорога была неблизкой, но встреча принесла обоим огромную радость. Прощаясь с Мордехаем, Шевуня попросила:

- Когда будешь ехать в Варшаву, сделай мне, пожалуйста, доброе дело. Остановись в Скерневиче. Там живет семья моих друзей, зайди к ним и передай от меня несколько слов. Заодно познакомишься с их дочерью, которую я хотела бы сосватать со своим братом.

Мордехай согласился. И вот в один из зимних дней 1945 года он явился к нам с письмом от Шевуни, но меня в это время не было дома. С одним из своих тогдашних поклонников я поехала в Варшаву подавать документы на медицинский факультет. Я еще не полностью пришла в себя после всего пережитого, но тем не менее, не отказалась от своей мечты возвращать людям здоровье.

Моего спутника записали на четвертый курс (он три года проучился в России). А я вместо школьного аттестата предъявила удостоверение, полученное от профессора Кешака в Варшавском гетто. Этого оказалось недостаточно. Меня попросили принести другие документы, которых у меня не было. Рассказы об ужасах, через которые мне довелось пройти, приемную комиссию не интересовали.

Когда я вернулась домой, папа с сияющим взглядом сообщил:

- Тебя искал какой-то русский офицер.

«Ты мог послать его подальше», - равнодушно подумала я.

- Он привез письмо от Шевуни, и настаивал на том, чтобы отдать его тебе в собственные руки, - добавила мама. - Сказал, что зайдет к нам снова.

Вскоре Мордехай опять появился в нашем доме, мы познакомились, и он остался у нас. После этого он стал часто приезжать ко мне из Варшавы. Сначала один-два раза в неделю, а потом каждый день. Постепенно у нас начался роман, мы стали ощущать ту особую близость, которая возникает у молодой пары на пороге влюбленности.

А мой прежний поклонник еще долгие годы продолжал сердиться на мою маму за то, что она настояла на моем знакомстве с Мордехаем.

На следующий год Мордехай перевелся в Лодзь, а я - из-за огромного количества требуемых в университете документов - решила записаться на курс физиотерапии. В Лодзи как раз открылся солидный институт соответствующего профиля. Курс обучения в нем был рассчитан на два года. Записывали туда только обладателей аттестата об окончании средней школы. Но меня приняли без всяких проблем, и через два года я окончила курс с высокими оценками. Те профессора, которые преподавали на медицинском факультете у моего мужа, подписали также и мой диплом.
Новая жизнь



Через полгода после того как я познакомилась с Мордехаем, мы с ним обручились. Мама с самого начала поняла, что мне будет с ним хорошо, и оказалась права. Когда мы пришли подавать документы в раввинат Лодзи, один из раввинов, услыхав о том, что мой будущий муж является потомком раби Ицхака из Бердичева, воскликнул: «О, ради такого случая я сам вас обвенчаю!»

Мы заключили брак в Лодзи, в дождливый день 18 августа 1946 года, почти что в день моего рождения. Старенький, не вполне уже адекватный, с трудом передвигавший ноги раввин освятил наш союз. Наша «сваха» Шевуня и ее муж подписали «ктубу»[7]. (Шевуня дожила до преклонных лет и в 2008 году скончалась в Израиле).

После брачной церемонии состоялся прием в доме у наших знакомых. Присутствовали мои родные, несколько земляков Мордехая и Шевуня с мужем.

Мы оба, Мордехай и я, учились в Лодзи. Ему дали комнату в общежитии - тесную и узкую, с двумя кроватями и шкафчиком между ними. Причем эту комнату мы делили с еще одной молодой парой. У нашего соседа, Стенека Таненбаума, были длинные руки, и ночью, разбрасывая их во сне, он часто задевал меня. «Клади руки на свою Симу, а меня оставь в покое!» - кричала я ему в темноте.

Часть времени мы жили в общежитии, часть - у моих родителей. Вскоре напротив их дома освободилась двухкомнатная квартира, и эту квартиру дали нам с Мордехаем. Оттуда мы уже стали каждый день ездить на занятия в Лодзь.

Как-то раз в Лодзи, ожидая трамвая на остановке, я вдруг почувствовала, что кто-то гладит меня по спине. Удивительно, но я совершенно не испугалась.

- Ты меня помнишь? - прошептал знакомый голос - это я, цыганка. Ты не забыла сон про змею?

И я тот час обо всем вспомнила.

Однажды, когда мы жили у Анели, в дверь дома постучалась цыганка. Мушка не отреагировала на ее стук и не показала нам, что нужно прятаться. Значит, эта женщина не представляла опасности. Но тем не менее, родители вместе с братишкой поспешили в укрытие, а я осталась на кухне. Цыганка протиснулась в дом. Ее одежда была в грязи и беспорядке, речь звучала сбивчиво и невнятно.

- Я - цыганка, я ищу одну вещь... одну вещь... Может, я найду ее у тебя... - бормотала она.

Мне не терпелось поскорее от нее избавиться, и я поспешно спросила:

- Что вы ищите?

- Может быть, ты видела во сне змею? Не снилась ли тебе сегодня ночью змея? - неожиданно спросила она.

Сердце во мне замерло. Действительно, накануне ночью мне приснилась большая змея. Как будто она обвивалась вокруг меня, а я боролась с ней, чтобы не дать ей подняться до уровня моего сердца, иначе она бы меня задушила. Но откуда цыганка могла это знать?

Я утвердительно кивнула.

- Слава Богу, что я тебя нашла! - воскликнула она и бросилась меня целовать. - Я всю войну тебя ищу.

Она рассказала мне о том, как много времени ходила из дома в дом, пока внутреннее чувство не привела ее к нам.

- Я искала человека, которому приснилась змея! Это знак того, что вы переживете войну. Еще немного терпения и все будет в порядке. Сейчас, благодаря тому, что мне удалось тебя найти, я тоже останусь в живых, - взволнованно заключила она и скрылась за дверью.

Последующие события нашей борьбы за выживание были настолько бурными, что я напрочь о ней забыла. И вот на трамвайной остановке в Лодзи эта женщина снова предстала передо мной, только на этот раз совсем не похожая на цыганку. Она сказала, что нашла свою семью, и что все ее родные живы.

- Ваше предсказание осуществилось, - ответила я.

Мне снова было трудно найти слова. Я была тогда на первых месяцах беременности, но никто об этом не догадывался, это было еще совершенно незаметно.

- У тебя родится девочка, - сказала цыганка. - Но это будет не здесь. Она родится далеко-далеко, за морем. И не волнуйся, у тебя все будет хорошо, - заключила она и исчезла.

Тот факт, что в Польше нас никто не хочет, был очевидным для всех. Выживших в Катастрофе и пытавшихся вернуться в свои дома евреев повсюду принимали враждебно. Поляки, завладевшие еврейским имуществом, отказывались возвращать его законным владельцам. Летом 1946 года мы услыхали об убийстве еврейских беженцев в Кельце.

Однажды я ехала поездом в Лодзь, держа в руках ивритскую газету. Не помню, каким образом она ко мне попала. Из-за травмы позвоночника мне приходилось носить ортопедический пояс, достаточно примитивной конструкции, который не давал мне возможности сидеть, поэтому я стояла в конце вагона.

Вдруг один из пассажиров, поляк, обратился ко мне с вопросом:

- Почему вы стоите? Подойдите, сядьте рядом со мной. Разве вы не слышали, что сейчас делают с евреями? Не знаете, что их выбрасывают из вагонов?

По привычке, которая стала моей второй натурой, я ему ответила:

- С чего вы взяли, что я еврейка? Я не еврейка.

- Но ведь у вас в руках газета с их буквами... Подойдите, сядьте рядом со мной. Может, на вас не обратят внимания.

- Я не могу сидеть, - отказалась я.

- Извините за бестактность, - ответил он с улыбкой и представился мне.

Он оказался главным кондитером знаменитой на всю Польшу кондитерской «Гаевски».

- Невпример другим полякам я очень люблю ваш народ и хочу сделать вам подарок, - продолжил он. - Этот секрет я собирался забрать с собой в могилу, но сейчас я вам его открою.

И он нацарапал на листке бумаги несколько предложений. Я сгорала от любопытства.

- Вот, - передал он мне листок, - это рецепт самых вкусных во всей Польше пончиков. Но обещайте, что никому не откроете мой секрет.

Естественно, я пообещала.

Я бережно хранила этот листок. До нашего прибытия в Израиль он находился среди книг в багаже. А когда мы уже поселились в Црифине, я перед Ханукой достала этот рецепт и с тех пор каждый год готовлю по нему отличные пончики-суфганиет, но, верная данному обещанию, ни с кем этим рецептом не делюсь.

В моем родном Скерневиче мы тоже остро ощущали растущую ненависть к евреям. Поляки нас преследовали, подбрасывали письма со знаком черной руки вместо подписи. В этих письмах они принуждали нас покинуть город.

- Мы не хотим, чтобы вы здесь жили, но убивать вас мы тоже не хотим. Лучше вы сами уезжайте отсюда, - постоянно приходилось нам слышать.

Чтобы избавиться от нас, поляки не гнушались никакими средствами. Например, взрывали под нашими окнами взрывчатку. Однажды, когда у нас гостил Мордехай, еще до того, как мы с ним поженились, вдруг неожиданно распахнулась входная дверь, и два вооруженных молодых поляка выпустили над нашими головами по автоматной очереди, после чего исчезли так же внезапно, как появились. Вся верхняя часть дверной рамы была прошита пулями.

Еще до этого случая мы приобрели пистолет, папа получил разрешение на ношение оружия. И когда мы явились с жалобой в полицейский участок, то нас упрекнули в том, что мы не стреляли в этих нарушителей закона. Было ясно, что в Польше никто не станет на нашу защиту. Все с большей и большей силой мы стремились обрести для себя подлинную родину.

Мечта о земле Израиля пронизывала каждую клеточку нашего тела, каждый наш нерв. Мы лишь ожидали, когда Мордехай завершит учебу. В 1947 году он окончил медицинский факультет, и пока мы занимались оформлением необходимых для репатриации документов, он начал работать в Лодзи.

Мордехай уехал первым - за день до нас. Германия была тогда оккупирована войсками союзников. Американцы не позволяли еврейским мужчинам в возрасте до тридцати лет проезжать через свою оккупационную зону, боясь, как бы они не стали мстить немцам. Поэтому Мордехаю предстоял длинный и сложный маршрут, в то время как для нас был доступен более простой и короткий путь.

Мне было очень тяжело расставаться с мужем. На станции я так горько и безутешно рыдала, что эта сцена тронула даже сердца железнодорожников-поляков.

На другой день мы тоже отправились в путь. Провожая нас, собачка Мушка плакала горькими слезами, как будто понимая, что больше никогда нас не увидит. Из окна вагона мы смотрели на нашу любимицу, которая, стоя под снегопадом, глядела вслед уходящему поезду. Сначала она казалась темным пятнышком на белом снегу, затем превратилась в черную точку. Мы бежали через весь поезд до последнего вагона, чтобы поглядеть на нее еще хоть несколько секунд, пока она совсем не исчезла из виду.

Мордехай остановился в Праге, намереваясь пересесть на поезд, идущий через Австрию во Францию.

Мы тоже следовали в Париж. По прибытии в Прагу мы, к нашему великому удивлению, встретили там Мордехая.

- У меня украли заграничный паспорт и все документы, - сообщил он нам.

Он рассказал, что выйдя из поезда, направился в зал ожидания, выпил там чашку чая и задремал, повесив свое пальто на крючок. А проснувшись, обнаружил, что у него украден паспорт, железнодорожный билет и все эмиграционные документы.

Мордехай отправился в Польское консульство, где встретил Умека Вайнфельда и поведал ему о своих злоключениях. В консульстве ему сказали, что он обязан вернуться в Польшу и оформить все документы заново. Но это была ловушка. Если бы он действительно вернулся в Польшу, ему бы уже не разрешили выехать вторично. Дело в том, что он оформлял свои выездные документы еще будучи студентом, но к настоящему моменту успел уже стать врачом, а врачам покидать страну запрещалось. Вайнфельду удалось достать для Мордехая справку (лессе-пассе) для отплытия в Израиль на итальянском судне в качестве судового врача. Таким образом он отправился из Праги в Израиль раньше меня. Не успел он добраться до места, как его прямо с корабля забрали на полгода в армию. Поскольку в Израиле тогда не хватало врачей, то через полгода ему предложили подписать документ о продолжении службы, и он остался в армии еще на четыре года.

А наш путь проходил через Францию. Мамина сестра, жившая во Франции, оформила нам официальное приглашение. <.....>



**



Позже, уже находясь в Израиле, мы получили письмо от Криси, приемной дочери Анели Домбровской. Дело в том, что ее мать была неграмотной, не умела ни читать, ни писать. Поэтому за нее писала Крися. Она сообщила нам, что ее мама больна, что у нее язвы на ногах, и помочь ей может только пенициллин. Но в Польше достать пенициллин было невозможно, поэтому она обратилась к нам за помощью.

Мы сразу же отправили ей посылку с пенициллином. В следующем письме она благодарила нас за лекарство и просила прислать еще - для проведения следующего курса. В этом же письме она сообщила, что после того как мы уехали, наша любимая собачка Мушка, которой мы были обязаны жизнью, домой не вернулась. Крися искала ее по всему городу, но так и не смогла найти. В конце концов на станции ей сказали, что какая-то собака две недели сидела возле железнодорожных путей. По описанию это была Мушка. Она ничего не ела, не пила, не двигалась с места, и умерла от голода и холода. По сути наша верная Мушка покончила с собой от горя...
Приложения


День Катастрофы в Кфар Сабе

из записей Н. Виниковецкой, 2001 г.





...В День Катастрофы в Кфар Сабе проходила церемония поминовения. Мы собрались на площадке перед входом на городское кладбище возле памятника жертвам нацизма. В одиннадцать часов раздалась сирена, остановилось движение на улицах, все застыли в молчании...

Не буду описывать всю церемонию. Скажу только, что кадиш[8] по убитым в Катастрофе читал Матвей Исаакович (доктор Мордехай Зив). Он поднялся на трибуну в сопровождении внука и внучки. Внучка была в солдатской форме, а внук армию уже отслужил. Молодые люди стояли по обе стороны от деда, готовые в любую минуту его поддержать, если того оставят силы. Матвей Исаакович заметно волновался, но говорил искренне и сильно. Он называл имена своих убитых близких - мамы, младшей сестры, отчима, теток, двоюродных братьев и сестер... Говорил о том, каким образом ему самому удалось спастись: как он бежал на восток, как он изучал медицину в Самарканде и потом вернулся в Польшу вместе с Советской армией, военным врачом; о том, как, репатриировавшись в Израиль, пять лет прослужил в Израильской армии, и эта тяжелая служба была ему не в тягость, а в радость.

Факел Памяти зажигала Ядвига. И снова к трибуне вместе с бабушкой вышли внуки. Ядвига держалась уверенно и гордо – элегантная, с великолепным макияжем и прической, с четкой звонкою речью: «...Я - Ядвига Кучинска из Скерневича, - сказала она, - я пережила заключение в гетто своего родного городка, затем Варшавское гетто... Более двух лет наша семья пряталась...»

Ну, в общем-то, ее история Вам уже известна...


Младенец в поезде

Записано Н. Виниковецкой со слов Матвея Исааковича в октябре 2005 г.

Матвей Исаакович Либерзон (доктор Мордехай Зив) родился в 1919 году в городе Бердичеве, вырос в Ковеле, где в 1937 году окончил ивритскую гимназию «Тарбут». Мечтал стать врачом, но в Польше это было невозможно, потому что на медицинские факультеты евреев не принимали. Однако в те годы существовала возможность учиться в Италии, в одном из четырех крупных университетов. Матвей Исаакович начал зарабатывать деньги на учебу уроками польского языка и иврита. После раздела Польши в 1939 году Ковель оказался на советской территории.

Матвей Исаакович хорошо знал русский язык. По-русски говорила его мама, а также друзья детства, жившие по соседству. В 1940 году Матвей Исаакович пытался поступить на медицинский факультет во Львове, однако не был принят: как выяснилось, из-за доноса, в котором сообщалось, что он учился в «сионистской» гимназии.

В конце июня 1941 года, за день до того, как в Ковель вошли немцы, Матвей Исаакович бежал на восток. Добрался до Ташкента, учился Самаркандском мединституте, на третьем курсе был арестован, провел полтора года в сталинских лагерях. Дело в том, что он, как и другие его товарищи-студенты, подрабатывал грузчиком в хлебном магазине. Благодаря этому ему удавалось немного подкормиться и сэкономить часть своих продовольственных карточек. Товарищи посоветовали ему отоварить эти карточки бубликами, а бублики продать на базаре. Так делали многие – и ничего, а Матвей Исаакович попался. После освобождения из лагеря его мобилизовали в Красную армию - военным фельдшером, вместе с советскими войсками он вошел в Польшу и там встретил Ядвигу Кучинську, которая стала его женой. Продолжал медицинское образование в Варшавском университете, окончил его в Лодзи. В 1949 году вместе с семьей Ядвиги репатриировался в Израиль. Все его родные погибли в Катастрофе.

Когда Матвей Исаакович родился, его маме было всего двадцать лет. Своего родного отца он не знал: тот умер вскоре после его рождения. Через несколько лет мама вышла замуж вторично, он этого брака родилась девочка. Матвей Исаакович очень любил свою маму и младшую сестру. Он уговаривал их бежать вместе с ним из Ковеля, но отчим не захотел, мама сказала, что не оставит мужа, а младшая сестра, естественно, не могла оставить родителей...

Советская армия поспешно отступала, из Ковеля шли на восток переполненные воинские эшелоны. На железнодорожной станции Матвей Исаакович продолжал уговаривать свою маму. Та не соглашалась. Он уехал, но с дороги вернулся, и снова умолял своих родных бежать, но отчим был простужен и боялся сквозняков в вагоне...

Немцы расстреляли его в тот день, когда вошли в город. Мама погибла позже, сестре удалось спастись. Потом Матвей Исаакович узнал, что сестра каким-то образом раздобыла себе фальшивые документы (она была не похожа на еврейку). По этим документам она устроилась работать на фабрику, но однажды встретила на улице свою одноклассницу-польку, которой все о себе рассказала, и та донесла на нее в гестапо.

Матвей Исаакович уехал чуть ли не с последним эшелоном. Он вышел в Бердичеве, чтобы повидаться со своим дядей. За все эти годы он ни разу там не бывал. Дядя жил в том самом доме, где когда-то жили родители Матвея Исааковича, он показал племяннику комнату, в которой тот родился, и сказал: «Мотя, погости у нас хоть немного. Ты ведь еще не видел мою жену. Она поехала навестить нашу дочку, которая недавно родила. Подожди, она скоро вернется, увидишься с тетей, а потом поедешь!» «Нет, - ответил Матвей Исаакович, - если я оставил свою маму, то ради тети задерживаться не стану».

Из Бердичева Матвей Исаакович приехал в Харьков. Там он нашел Медицинский институт и обратился в приемную комиссию. Показал женщине-секретарю свой школьный аттестат отличника. Та ответила: «С таким аттестатом мы можем принять вас хоть сейчас, но положение очень неустойчивое. Никто не знает - может быть, завтра нам всем придется отсюда бежать. Я советую вам, молодой человек, отправляйтесь в Воронеж». Матвей Исаакович решил последовать ее совету.

Эвакуация из Харькова уже шла полным ходом. Вагоны были забиты настолько, что ему с большим трудом удалось втиснуться на заднюю площадку - и то лишь благодаря тому, что он был крепким спортивным парнем. И вот, стоя на вагонной площадке, зажатый со всех сторон людьми, он вдруг увидел молоденькую женщину, лет восемнадцати на вид, совсем еще девочку, с грудным ребенком на руках. Она обратилась к нему: «Пожалуйста, помогите! Мой муж на фронте, я осталась одна. Мне нужно в Воронеж, но с ребенком я войти не могу! Возьмите его у меня! Пожалуйста! Встретимся в Воронеже!» Матвей Исаакович взял у нее младенца и простоял с ним на руках до самого Воронежа. Молодая мама сумела передать ему бутылку с молоком, и он поил ребенка из бутылки. В Воронеже на вокзале Матвей Исаакович долго искал эту юную женщину, но ее нигде не было. Кто-то из пассажиров посоветовал ему найти в Воронеже Дом Ребенка и сдать туда младенца. Но он совершенно не знал Воронежа, и потому обратился в вокзальную милицию. Он подумал, что если мама приедет каким-нибудь другим поездом, то она, прежде всего, обратится в милицию, и там ей помогут. Женщины-милиционеры плакали вместе ним, когда он рассказал историю этого младенца. (О, эти добрые русские женщины!) Они говорили: «Поезжайте, не беспокойтесь! С ребенком все будет в порядке. Мы сделаем все, что нужно».

Тогда уже было понятно, что в Воронеже оставаться нельзя...
Скрипка Амати

Записано Н. Виниковецкой со слов Матвея Исааковича в октябре 2005 г

Отец доктора Мордехая (Матвея Исааковича) происходил из богатой семьи. К двадцати трем годам он успел окончить юридический факультет университета и одновременно консерваторию по классу скрипки. По словам матери, он был прекрасным музыкантом и в составе струнного трио выступал в концертах, ездил на гастроли. Мать вспоминала, как однажды дядя мужа принес к ним в дом целый мешок золотых монет и сказал: «Исаак, поезжай в Италию и купи себе там настоящий инструмент». Отец поехал в Италию и привез оттуда скрипку Амати.

Когда отец Матвея Исааковича умер, мама решила вернуться к своим родителям, из Бердичева в Ковель, причем, добиралась она туда не поездом, а на санях (это был март 1919 года). По дороге она зашла в трактир поесть и согреться, а там как раз обедали красные командиры. Их было несколько человек и все, как на подбор, молодые. Юная мама с младенцем на руках привлекла их внимание, они пригласили ее к своему столу и стали расспрашивать, кто она и откуда, и куда направляется. Мама Матвея Исааковича все им рассказала. Кроме завернутого в одеяло ребенка она держала в руках еще один небольшой сверток.

- А это у вас что? – спросили ее красные командиры.

Она развернула и показала скрипку. Один из командиров взял скрипку в руки и стал внимательно ее разглядывать. «Да ведь это же «Амати»!» - воскликнул он и на какое-то время потерял дар речи. Потом он взял смычок, провел им по струнам - вероятно, в прошлом он был музыкантом, после чего вынул откуда-то мешок (снова мешок!) с деньгами и сказал: «Продайте мне эту скрипку!». Откуда у него взялись эти деньги, можно только догадываться. Но мама Матвея Исааковича ответила командиру: «Нет. Я ни за что на свете не продам эту скрипку. Она для меня все равно, что второй ребенок. Разве можно продать ребенка?». Тогда командир выписал ей специальный пропуск, чтобы по дороге ее никто не задерживал. Таким образом она благополучно добралась до Ковеля. А в июне 41-го года, когда Матвей Исаакович собирался бежать на восток, мать сказала ему: «Возьми с собой скрипку!». Но он ответил: «Зачем? Если я оставляю здесь тебя и сестру, то зачем мне скрипка?»

Естественно, этой скрипки он больше никогда не увидел.

И вот однажды много лет спустя, в шестидесятые годы, уже здесь в Израиле, Матвей Исаакович шел к своей пациентке и по дороге увидел, что на улице сносят дом. «Я любопытный человек. Врач, вообще, должен быть любопытным, иначе, что это за врач!» Как был, в медицинском халате, он остановился, чтобы разузнать, зачем сносят этот дом и что собираются строить на его месте. Кроме него там собралось еще несколько прохожих, с одним из которых он разговорился. Тот оказался репатриантом из Черновиц. Он жил неподалеку и пригласил Матвея Исааковича к себе на чашечку кофе. Тот согласился. За кофе новый знакомец рассказал, что в его семье в Черновцах все занимались изготовлением скрипок. Это был неплохой бизнес. Их скрипки пользовались спросом не только среди местных евреев и украинцев, но также среди заезжих цыган. Сам он с детства участвовал в семейном производстве, а когда подрос, родители отправили его учиться в Италию, где он стал настоящим скрипичным мастером. У него на стене висел диплом, где было написано по-итальянски: «Профессоре такой-то...». Выслушав его историю, Матвей Исаакович рассказал ему про скрипку Амати. И тогда мастер подошел к шкафу, достал оттуда скрипку и протянул ее Матвею Исааковичу:

- Вот. Смотрите, что здесь написано. Видите? «Школа Амати. 1682 г.». Это, конечно, не сам Амати, это работа его учеников. Но поверьте мне, это прекрасный инструмент. Цена ему три тысячи долларов, но вам я продам его за две.

И Матвей Исаакович купил у него эту скрипку.

Матвей Исаакович и Ядвига хотели, чтобы их старший внук Хэзи научился играть на этой скрипке. Нашли хорошего преподавателя, мальчик начал брать уроки, но потом водить его стало некому. Скрипка много лет пролежала без применения в своем футляре. И тогда Матвей Исаакович решил отдать ее в местный консерваторион – музыкальную школу Кфар Сабы: «Пусть на ней играют в концертах самые лучшие ученики-репатрианты!»

Примечания

[1] см. «Приложение», глава «Историческая справка»

[2] «Коль Нидрей» («Все Обеты) - с этой молитвы в Йом Кипур начитается служба в синагогах.

[3] Вот последние строки этого стихотворения:

«… Они (нацисты) превратили наше счастье в скорбь,
О горе! Нам осталась только
книга поминовения».

[4] УБ - Польская тайная полиция, находившаяся под советским контролем

[5] см. главу «Историческая справка»

[6] Умшлагплац - место, где обреченных погружали в вагоны и увозили в концлагеря.

[7] Ктуба - брачный договор

[8] Кадиш - поминальная молитва

[9] Ядвига сказала, что на месте бункера возведен памятник героям еврейского сопротивления, на котором выбиты имена павших бойцов. На этом памятнике есть также имя Моника.

Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #3(78) 2013 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=78

 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer3/Vinikoveckaja1.php