Знаменательно, что в канун 2013 года Дом-музей поэта Х.-Б. Бялика в Тель-Авиве пригласил гостей на вечер, посвященный памяти другого поэта, Аббы Ковнера (1918-1987). Осенью 2012 года исполнилось 25 лет со дня его кончины, а 6-й, заключительный, том Полного собрания сочинений Аббы Ковнера вышел в декабре, поэтому обе даты отмечались одновременно. Тот вечер вернул меня к имени и личности поэта.
Ваш почерк, дорогой Абба, напоминает черных лебедей в полете. Черные крылья распластаны в воздухе или приникли, упав с неба, к белому снегу. В этом почерке – волнение, истовость, изящество духа – незаурядная натура прочитывается уже в автографе. Вот вы написали своё имя КבК (по-русски правильнее писать вторую букву двойным "б", приходится подчиняться!) – алеф, бейт, алеф… Средняя буква ב как уютное гнездо, дом – байт, а из дома – в обе стороны летящие алефы – вы пишете их похожими на русское К – две линии вправо, одну вверх, другую вниз – проекция полёта… Но вот птица сложила крылья и поплыла –ק – и в этой букве куф, с которой начинается ваша фамилия, легко вообразить грациозную лебедь, ей незачем поводить плечами, чтобы привлечь чьё-то внимание, незачем взмахивать крыльями, она просто вошла в белую залу – и от неё глаз не оторвать – магия красоты и гармонии – и поплыла по паркету страниц…
Выдумка? Когда за долгие годы сживаешься с неким маленьким чудом, с ним трудно расстаться… Вы и сами в "Тетрадях с рынка" обронили нечто похожее: произошло ли это в реальности или только привиделось?..
Да, хочу, чтобы такие как он, рождались снова, хотя бы раз в сто лет, чтобы жили, рисковали, творили, думая о своем народе больше, чем о самих себе. Так остро захотелось поговорить с ним самим, с кем мысленно проговорено много вечеров, а "Вы" пишу не с заглавной буквы, потому что разговор все-таки не прямой, едва ли он нас видит и слышит. Дерзость? Согласна, даже более того. Но вы никогда не говорите с ушедшими? Не читаете их писем? Не видите их во сне? Не раздумываете над их поступками?
Как почерк, выразителен сам облик поэта – лицо длинное и строгое, взгляд сосредоточен, губы сжаты. Улыбку представить трудно. Величав и профиль, особенно последнего периода жизни, середины 1980-х, с гривой седого льва-короля, мудрого, печального, знающего о жизни и её смысле больше других, вместившего в себя судьбы целого поколения…
Абба Ковнер
Абба Ковнер родился на берегу Чёрного моря, в Севастополе, где его семья беженцев из Ковно (Каунас) оказалась в результате Первой мировой войны, но никакого отпечатка южный город в памяти мальчика почему-то не оставил. Восьми лет, в 1926 году, он попадает в Вильно (Вильнюс), который недаром называли Литовским Иерусалимом, ибо еврейская жизнь – культурная, музыкальная, религиозная – била здесь ключом. Закончил ивритскую гимназию "Тарбут". Затем несколько лет изучал пластические искусства, интересно было все – живопись, графика, скульптура, декоративно-прикладное искусство, архитектура. Эти знания пригодятся ему при создании музейных экспозиций, о чем мы расскажем позже. Вступил в виленскую ячейку движения "А-Шомер а-цаир", вскоре стал ее лидером. И тут – Вторая мировая война. Ад гетто, решение о вооруженном сопротивлении, монастырь, возвращение в гетто, командование партизанским отрядом, при выходе из леса – прямо на шоссе – неожиданная короткая встреча с писателем И. Эренбургом.
Участие сначала в организации "А-Бриха" (букв. побег, а по сути – помощь в нелегальной иммиграции в Эрец-Исраэль оставшимся в живых евреям), потом "Накам" ("Месть") – известный план Ковнера о возмездии: хотя бы одно поколение немцев должно ответить за гибель 6 миллионов евреев! "Око за око"! Он организовал группу мстителей. Эта "идея" не нашла отклика у лидеров тогдашнего ишува подмандатной Палестины, и здесь не место спорить, вез ли Ковнер во французский порт Тулон яд в двух канистрах или в тюбиках из-под зубной пасты и консервных банках, и как догадался выбросить свой груз в море до ареста британцами… Официально арестовали его (так на судне или уже в Тулоне? а это смотря по тому, кто дает автору интервью) за использование поддельных документов, отправили (и это, наконец, уже факты) сначала в каирскую тюрьму, оттуда в иерусалимские – "Кишлу" в старом городе, за ней – в тюрьму на Русском Подворье. После освобождения поселился в кибуце "Эйн ха-Хореш", это на восток от Нетании, там жил, творил, там и похоронен. В 1970 году, после вручения Ковнеру Государственной премии Израиля, в одной из боковых комнат Иерусалимского центра конгрессов (Биньяней а-Ума) собрались его друзья. Подняли рюмки, а может, это были стаканы… Неожиданно открылась дверь и вошла Голда Меир, глава правительства Израиля. Тогда только Ковнер узнал, что именно ей удалось сначала добиться у британцев его перевода из Каира в Иерусалим, а потом и освобождения из третьей по счету тюрьмы. Спросила ли она у Ковнера, каким был ход его мыслей тогда, в 1944-м, 45-м, 46-м? 6 миллионов мертвых взывали к живым и надеялись, что за них отомстят? Что он отомстит? "По моим понятиям, – ответил бы он (примерно так им было сказано при других обстоятельствах), – народ Германии не может считаться невиновным… Он обязан хотя бы в одном поколении быть наказанным, чтобы удержать мир от подобного в будущем… Планом возмездия я хотел сказать миру, что выжившие после Освенцима способны на все, помните это! И что если такое повторится, погибнет весь мир…"
Нет, в тот вечер она его просто поздравила, а он ее поблагодарил.
Жизнь – картинки, кино. Иногда рвется пленка, путаются кадры.
Мы в Литве, в Руднинкском лесу, а по-русски лучше – в Рудницкой пуще. Апрель 1944 года. Ковнеру 26 лет.
У всадника на белом коне странно удлиненное бледное лицо, обрамленное копной черных волос, сбоку автомат, планшетка с картами. Дов вздрогнул. Он никогда не видел Аббу Ковнера, но мигом узнал! Между тем командир вильнюсского партизанского отряда "Месть" точно назвал пароль, и Дов, стоявший на посту по охране своего, каунасского отряда "Смерть оккупантам", понял, что не ошибся. Об этой встрече историк, специалист по истории еврейских общин Восточной Европы Дов Левин не раз рассказывал и устно и письменно, всегда добавляя, что Ковнер уже тогда был почти мифической фигурой. Еще до оккупации Литвы Германией в газете "Ми-маамаким" ("Из глубин") Ковнер опубликовал стихотворение "Человек в ночи" со строчкой, которую Левин цитирует по памяти уже в XXI веке: "Ани эаль, од эаль, од эаль" ("Я еще взлечу, я поднимусь ввысь"), и все понимали, что он имеет в виду Эрец-Исраэль. А в марте 1944 года, до конца войны еще больше года, Абба Ковнер пишет свое "Послание к шомрим-партизанам" ("Игерет ле шомрим ха-партизаним" – Тель-Авив, Морешет, 2002) – о роли молодых бойцов в строительстве будущего государства Израиль. Он опасался, что эйфория от близящейся победы над фашистами может отвлечь молодежь от самой идеи жить на исторической родине. Витка рассказала: "Абба сидел в глубоком лесу, на пеньке, и что-то писал в толстой тетради, а мы, в основном, девушки, стояли в охране, мы охраняли своего командира, еще не зная, что все 46 страниц его текста объяснят нам, почему наша цель – Эрец-Исраэль!". Проф. Дов Левин про это "сочинение": "Казалось, я держу в руках гранату со снятым предохранителем… Такое "Послание" тогда? – это была игра с огнем!"
Обложка книги "Послание к шомрим-партизанам", Морешет, 2002
Рыцарь на белом коне с гривой черных волос установил контакт между отрядами и сам больше не появлялся. На связь от Ковнера выходила его партизанка Ружка Корчак…
Прошла целая жизнь.
Во время Пасхального седера мы перечисляем элементы нашего Исхода из Египта и каждый раз произносим "дайейну": Если бы Всевышний только вывел нас из Египта и не покарал врагов наших – дайейну – и этого было бы достаточно, если бы только дал нам Тору и не ввёл в землю Израиля – и этого было бы достаточно… Но он сделал и то, и другое, и третье…
Без натяжки: если бы Абба Ковнер был только командиром Объединённой боевой организации партизан Вильнюсского гетто, автором знаменитой листовки – первого призыва к восстанию (1 января 1942 г.), – и того было бы достаточно, чтобы его имя осталось навечно в истории нашего народа...
Не все и не сразу смогли оценить то безграничное, ибо граничило с безумством, мужество, с которым горстка молодых людей из гетто восстала и других призывала бороться, не сдаваться, сделать каждый остров жизни цитаделью отпора. Книга Ружки Корчак "Пламя под пеплом" была опубликована в 1964 году (на русском языке – в 1977). Ружка была одной из первых в вильнюсском гетто, которая поддержала Аббу Ковнера, выступавшего за вооруженное сопротивление фашистам. Представьте себе, что вам повезло, вы ещё не попали в облаву, вам удалось найти приют в монастыре сестёр-бенедиктинок, где, может быть, удастся пережить это чёрное время. В этом монастыре Абба Ковнер выступил на совещании руководства "А-Шомер а-цаир" и впервые, повторим, впервые за всю историю Катастрофы, в дни, когда еврейский народ бессильно истекал кровью, прозвучали его слова "К оружию". Ружка резюмирует: "Душу озарило светом. Рассеялся кошмар гетто. Покончено с приятием мученичества, бессилия и рабства, отныне одна цель перед нами – бунт. И вот оно прозвучало, его воззвание – его знаменитый манифест (на иврите – круз): "Мы не пойдём, как скот, на бойню!"
"Сочинить" такую фразу, потом записать ее и произнести перед еврейской молодежью в самое страшное время, когда погибал твой народ, чтобы услыхать потом твои же слова, но с обратным смыслом, брошенными тебе в лицо – и кем? Теми, кто и понятия не имел, что они пережили и что такое на самом деле Шоа! Катастрофа! Холокост! Ничего, разберутся…
"Еврейская молодёжь, не верь обманывающим тебя! Из 80 тысяч евреев "Иерушалаим дэ-Лита" ("литовского Иерусалима") осталось всего 20 тысяч. У нас – на наших глазах – вырвали родителей, сестёр, братьев… Отбросьте иллюзии… Понары – не концлагерь. Понары – это смерть. Там всех расстреляли. Волею судеб литовские евреи стали первыми в очереди. Да, мы слабы и беззащитны, но единственный ответ палачу – сопротивление! Сопротивляться до последнего вздоха!"
Он зачитал это в большом зале, наполовину погружённом во мрак, 31 декабря 1941 года. Круз был напечатан на идише и распространен в гетто. Ковнер перевел его и на иврит.
Воззвание (круз) Ковнера (идиш)
"150 пар глаз, – пишет Ружка Корчак, – впились в одно лицо, сто пятьдесят внимали одному голосу… Не только настроение изменилось, сама жизнь изменилась".
Ковнер и его друзья попрощались с настоятельницей монастыря Анной Борковской и вернулись в гетто для организации движения сопротивления. Анна Борковска – удивительный человек! Этой женщине посвящена страница на сайте мемориала "Яд ва-Шем" (жаль, что нет имен – ни автора, ни переводчика, которым мы должны быть благодарны!):
"Анна Борковска была настоятельницей небольшого женского Доминиканского монастыря. Когда в Вильно начались массовые убийства евреев, Борковска укрыла на территории монастыря семнадцать человек из подпольного молодежного движения… Настоятельницу монастыря они любовно называли Има («мать» на иврите). Именно в кельях монастыря... с поразительной интуицией Ковнер в полной мере понял, что за массовыми убийствами в Понарах стоит систематический и всеобъемлющий план уничтожения всех евреев Европы…
…Через несколько недель после возвращения в гетто Аббу Ковнера вызвали к воротам. Это была Борковска, выразившая желание присоединиться к евреям в гетто: «Бог – в гетто», – сказала она. Ковнер отговорил ее от этого шага. Тогда она спросила, чем им помочь. Ковнер ответил, что необходимо оружие. Именно Борковска – монахиня, принявшая на себя обет духовности и отказа от насилия – тайно передала в гетто первые гранаты. В сентябре 1943 года Борковска, которую нацисты подозревали в связях с подпольем, была арестована, монастырь закрыт, а монахини разогнаны…
Члены сионистского движения, иммигрировавшие после войны в Израиль, не забыли помощь Борковской, но только в 1984 году смогли восстановить с ней связь. В то время ей было 84 года, и она одиноко жила в маленькой квартирке в Варшаве. В том же году Анна Борковска и еще шесть монахинь из ее монастыря были удостоены почетного звания Праведник народов мира, а Абба Ковнер посадил в ее честь дерево на Аллее Праведников на Горе Памяти в Иерусалиме. Абба Ковнер поехал в Варшаву, чтобы вручить Анне Борковской медаль. «Чем я заслужила такую честь?», – спросила Борковска. И Ковнер ответил: «Вы – Анна ангелов», и пояснил присутствующим: «В дни, когда ангелы скрыли от нас свои лица, эта женщина была для нас Анна ангелов. Не тех ангелов, которых мы придумали в наших сердцах, а тех, которые вечно хранят нас». (Где вы, Анджей Вайда?)...
Абба Ковнер (второй справа) и Анна Борковска на вручении ей медали "Праведник мира". Варшава, 1984
Мне уже доводилось рассказывать о случайной встрече Ирины, дочери И.Эренбурга, с Виткой, партизанкой из отряда Ковнера и его будущей женой. Это произошло в поезде в августе 1944 года. Сам же Илья Эренбург встретился с еврейскими партизанами еще 14 июля, когда части Красной армии были на подступах к Вильнюсу. Наряду с другими, с оружием в руках, вышел из леса и партизанский отряд Аббы Ковнера, вместе со своим командиром. Немцев по дороге в город, а шли пешком, уже не было. Их нагнала какая-то машина. Витке помнилось, что к ним подошел красноармеец. Услыхав, что они говорят на идиш, попросил подождать, вернулся к машине и позвал кого-то. Это был Илья Эренбург. "Он ведь входил в оставленные города раньше армии, – говорит Витка и смеётся. – Ты знаешь, что фотографии вильнюсских партизан, вошедших в город в 44-м году – это работа Эренбурга? Они обошли весь мир". Нет, тогда я не знала. Копии фотографий позднее увидела в архиве бывшей партизанки из отряда Аббы Ковнера, моей коллеги и друга Хаси Таубес-Варшавчик.
Партизаны со своим командиром А.Ковнером. 14.7.1944
Стоят (слева направо): Эльханан Магид, Яков (Янкель) Пренер, Блюма Маркович (погибнет через два дня во время обстрела), Абба Ковнер, Ружка Корчак, Лейб Шапирштейн, Витка Кемпнер (будущая жена А.Ковнера);
В нижнем ряду – Митька Липенхольц, ?Мизерес, Изька Гордон. Фото И.Эренбурга
"А почему вас, Хася, нет на снимке, вы ведь тоже были с ними в отряде – с Ковнером и Виткой?" Хася, она была самая молодая в отряде, объясняет, что видела Эренбурга всего минуты две. Она бросилась бежать в город, на улицу Стефаньска, 18 – домой. Может, кто-то жив? Может, ее искали? Чужие лица, чужие люди. Оттуда бегом в гетто, туда, где оно было. Никого, ничего. Разруха, мертвая тишина. Еле передвигая ноги, шла какая-то женщина. Узнать ее было нельзя, но именно от нее Хася узнает, как погибла ее мать… Люди сердились, что она выбежала из общей "малины" (убежища) при свете дня. Но, услышав, что дочь висит на площади вместе с двумя другими партизанами, она бросилась бежать в город. У девушки на груди висела бирка с именем "ASYA", но это была не ее дочь, эту несчастную звали Асей (Хасей) Бик. От сердца отлегло. Но тут – облава. "И маму загребли в Понары".
Хасю – и одну и с ее командиром – мы увидим позже. А пока вернемся к встрече еврейских партизан с Эренбургом.
Партизаны знали имя писателя Ильи Эренбурга, и в леса доходили его статьи-листовки. Как выяснилось тогда на дороге, Илья Эренбург тоже слышал про Аббу Ковнера – от поэта Авраама Суцкевера, с которым познакомился чуть раньше в Москве.
Про снимок, где сам И.Эренбург стоит с партизанами, с Хасей разговор не заходил, а Витка ничего сказать не могла. Известно, что Эренбург был отличный фотограф (см. книгу Бориса Фрезинского "Илья Эренбург с фотоаппаратом: 1923-1944". Мосты культуры / Гешарим, 2007), но кто снял его самого с партизанами? Никто не знал, никто не помнил.
Разгадка пришла неожиданно. Рахиль Марголис, тоже бывшая партизанка, автор книги "Немного света во мраке: воспоминания" (Вильнюс, 2006), сначала прислала мне свою книгу, а после нашей беседы, уже по моей просьбе, и письмо: "…В начале июля 1944 года, когда мы находились в предместье Липувка, недалеко от Вильнюса, за православным кладбищем, к нам подъехала машина, и из нее вышли штатский в берете и генерал. Это были Илья Эренбург и генерал Николай Крылов – будущий маршал. Мы все кинулись к ним – ведь это было счастьем увидеть "живого" известного писателя, "наркома мести", как его называли за резкие антифашистские статьи, которые он публиковал в "Правде".
Писатель Илья Эренбург с партизанами, 1944
На фото: (справа от И.Э.) – партизанский врач Шломо (Солька) Гурфинкель (погиб 11.7 1948 в Иерусалиме в Войну за Независимость Израиля) и его жена медсестра Эмма, на которую смотрит Илья Григорьевич Эренбург. Крайний слева (в очках) – Хаим Зайдельсон (муж Рахили Марголис), 5-й слева Шломо Коварский, его жена Рахель – крайняя справа, за ней – д-р математических и философских наук Леон (Лео) Беренштейн. Фото генерала Н.Крылова
Эренбург побеседовал с нашими и попросил Крылова сфотографировать его с еврейскими ребятами. Все хотели встать рядом с ним… После их отъезда мы еще обсуждали происшествие, но с кладбища стрелял немецкий миномет и "обсуждение" прекратилось… В декабре 1944 года (город Вильнюс освободили в июле) мой муж Хаим Зайдельсон поехал в Москву в командировку. Вернувшись домой, он вынул из конверта две большие фотографии и сказал: "Я их получил из рук самого Эренбурга". Поборов застенчивость, Хаим зашел к Эренбургу домой, тот жил на улице Горького. Секретарь впустила его в кабинет. Эренбург сказал, что помнит вильнюсских еврейских партизан и написал в "Правде" о них очерк. Эренбург добавил: "Приходите завтра, я приготовлю вам фотографии". Так мы получили оригиналы этих исторических фото. Они уже более 60 лет стоят у нас навиду. Помню, как Эренбург приезжал в наш город, посещал Еврейский музей (который вскоре закрыли) и обсуждал вопрос укрытия "Черной книги"… Рахиль Марголис. 12.3.2007".
Тут уместно привести и письмо, полученное доктором Иосифом Гури, который писал И.Эренбургу уже из Израиля, будучи сотрудником "Яд ва-Шем". Он тоже просил копию фотографии Эренбурга с партизанами, предлагая, в свою очередь, послать два тома вышедших к тому времени на иврите воспоминаний писателя. Д-р Гури любезно прислал мне копию письма от Ильи Эренбурга.
Таковы свидетельства о двух известных снимках "неизвестных" авторов. На одном – Илья Эренбург с еврейскими партизанами. На другом – партизаны со своим командиром Аббой Ковнером, когда они только что вышли из леса и идут по направлению к разрушенному Вильнюсу. Установить сегодня имена всех партизан на снимках оказалось совершенно невозможным, и только мысль, что это тоже часть нашей коллективной истории и истории, как партизаны называли их между собой, "снимков на дороге", заставляла искать, проверять и перепроверять и радоваться каждому открывшемуся имени…
В разных источниках упоминается встреча Аббы Ковнера 17 июля 1945 года в Тревизио (Италия), по пути в Эрец-Исраэль, с солдатами Еврейской бригады, прибывшими из Эрец-Исраэль как отдельная воинская часть в британской армии. Ковнер произнес тогда речь, произведшую на присутствующих неизгладимое впечатление. Самое поразительное – это не его память о прошлом, а его предвидение того, чему мы станем свидетелями и через 70 лет.
Партизан и поэт Абба Ковнер сказал: «Если бы никого не осталось в живых, и последние тоже сгорели бы в языках пламени, то погибшие миллионы унесли бы с собой в могилу не только свои тела, но и великую истину. И истина эта о той жизни настолько ужасна, сущность происшедшего злодеяния настолько горька, что если бы у меня была хоть искра надежды, что все это уже навсегда прошло, я бы заповедал вам: Молчите. Пусть растает в дымке вчерашнего дня этот кошмар! Пусть из тумана возникнет легенда. Пусть утешением нам будет иллюзия... Но что сделать с тем, что в наших наболевших душах или в наших излечившихся душах мы несем не только картину прошлого, но и видение будущего. И мы чувствуем всеми фибрами своей души дыхание приближающегося костра. Дыхание пожара, тлеющего во всех уголках Европы, на всех ее дорогах и просторах. Этот новый пожар разожгли в Майданеке, Понарах, Треблинке, там, где миллионы людей из десятков стран видели, как это делают – с какой легкостью, с какой простотой, с каким спокойствием. И новый пожар просыпается в освобожденной Европе, где чувство вины миллионов соучастников убийств постепенно превращается в их знание, пока еще неосознанное, что это делать можно, что это делать выгодно…» (Д. Михман. "Катастрофа европейского еврейства", ч. 6, стр. 248. Открытый ун-т, Израиль, 1995. Пер. на рус. язык – М. Хейфиц, ред. И. Лурье).
Вы правы, Хася, говоря о пророческом даре Аббы Ковнера: кто еще в праздничном угаре 1945 года мог предвидеть отрицание Холокоста, невыносимую легкость убийства даже в мирное, казалось бы, время, кто еще нес в себе не только картины прошлого, но и такое видение будущего? Ковнера стоит перечитывать.
Вот она, моя Хася, с группой друзей – вчерашних партизан, "в руках" своего командира.
Абба Ковнер, его бойцы и друзья по пути в Эрец-Исраэль. Бухарест, 1945
Слева направо: Паша Райхман (в Израиле Ицхак Авидов), его жена Дора (Двора), между ними вверху - ? Горовиц, справа от Доры – Хася Таубес-Варшавчик, Абба Ковнер, Бецалел Кек, Витка Кемпнер, Элиэзер Людовский
...Если не было бы гетто и партизанского прошлого, если бы в 1948 году, находясь в тяжелейшее время Войны за Независимость в бригаде "Гивати", Абба Ковнер только издавал ежедневный "Боевой листок" израильской армии, который сыграл огромную роль в укреплении духа и молодых новобранцев, и тех, кто после концлагерей и мучительных скитаний по разрушенной послевоенной Европе встал на защиту только что созданного государства – дайейну! – и этого было бы достаточно, чтобы его имя осталось в истории. Но не для человека такого типа и склада, каким был Ковнер.
Посетители единственного в своем роде Музея Еврейской Диаспоры (Бейт а-Тфуцот) на территории Тель-Авивского университета не всегда знают, что именно Абба Ковнер в деталях разработал саму концепцию этого музея, не забывая при этом, что еще в 1968-м именно Ковнер был куратором небольшого Музея Катастрофы и героизма на юге страны, в кибуце "Яд-Мордехай".
Шесть лет подряд, с 1972 года, Ковнер собирал и обрабатывал материалы, создавал план экспозиции и успел увидеть плоды своих духовных исканий. Музей открылся в 1978 году. Все пояснения к экспонатам, фотографиям и другим изображениям написаны самим Ковнером. Создание музея Еврейской Диаспоры – еще одно незаурядное деяние Аббы Ковнера.
Позволю себе поделиться самым первым впечатлением от музея. Сюда в 1980 году привел нас с мужем писатель и переводчик Цви Арад, который жил рядом с университетом, поэтому в музей мы не ехали, а шли пешком. Самое большое впечатление тогда произвели (как все-таки загадочно избирательна память!) какие-то волнообразные переходы-коридоры, по которым мы не шли, а как бы плыли, перемещаясь из одной эпохи в другую, попадая в разные места и условия проживания евреев… Цви гордился своим земляком, ценил его как поэта и рад был узнать, что они с Аббой – питомцы одной виленской гимназии "Тарбут". С годами их иврит "понимаешь": они никогда не смягчают звук буквы Л и их Е всегда звучит как Э. Мы говорим "Кармель" (название горы под Хайфой, а также рынка в Тель-Авиве), а Цви и Абба произносили "Кармэл". В начале 1990-х годов, когда Ковнера, о котором я уже много знала к тому времени, не было в живых, я сама устроила экскурсию в музей для большой группы репатриантов и тогда подумала, что это он, Абба Ковнер, собрал нас здесь, в большом трехэтажном храме, где мы прослеживаем жизнь еврейских общин во многих странах на протяжении почти трех тысячелетий – будни и праздники, обычаи, традиции, трагедии, живую историю предков, нашего народа.
Саму мысль о создании такого музея высказал Нахум Гольдман (1895-1982), один из основателей Всемирного еврейского конгресса, бывший многие годы и его президентом. Но от слова до дела, от идеи до ее воплощения дорога длинная – и осилит ее не каждый.
Вечера с Аббой Ковнером. Официальные и совсем другие, скажем, творческие, или… личные. Вот один из официальных – в музее Бейт а-Тфуцот, когда исполнялось 20 лет со дня кончины поэта (2007). Мы ехали вместе с Хасей Таубес-Варшавчик, вы уже знакомы с ней, бывшей партизанкой из отряда Аббы Ковнера. Гнала она свою машину так, как если бы ей вчера исполнилось 20!
Хася Таубес-Варшавчик выступает в Латруне. 9.5.2013
Заочно Хася давно познакомила меня с вдовой Ковнера. Витка присылала мне для радиопередачи о Ковнере записи его голоса и американский диск с песнями вильнюсских партизан. Передачу она слушала, но сказала, что не все русские слова поняла. Она болела, но на вечер приехала. Странно не то, что старость меняет внешность людей, а то, что сохраняет, как в случае Витки, молодую звонкость голоса. Впереди меня, чуть левее, сидела, конечно, не та юная отчаянная девчонка, которая выходила из гетто с крашеными светлыми волосами и шла в сторону железной дороги, выбирая наиболее удачное место для взрыва фашистского эшелона. Она же, нарушив приказ, выведет в партизанский лес шестьдесят человек из гетто. Ей посвящали стихи и песни. Но ошибиться было нельзя, и до начала вечера, и в перерыве к Витке, тогда 87-летней, подходили, чтобы обнять, пожать руку. Некоторых она сама уже узнавала с трудом, но улыбка не сходила с ее лица. Я даже поснимала там немножко на мобильник. Выступали интересные люди. Назову двоих.
Витка Ковнер, проф. Йегуда Бауэр, бывший мэр Т-А Шломо Лахат, 2007
Шломо Лахат (Чич), бывший мэр Тель-Авива, генерал запаса, а в Войну за Независимость командир 53-го батальона в бригаде "Гивати", где Абба и Шломо познакомились, начал свою речь с обычной для него горячностью и волнением: "Именно Ковнер – инициатор Бейт а-Тфуцот, где мы сейчас находимся, это его (с нажимом!) дом, это он объяснял нам, что евреи должны заново заключить союз (брит) с самими собой".
Мысль Ковнера в интерпретации Чича я перевела так: после столь долгого отрыва от своих корней, языка и культуры, обязаны и мы – в любом возрасте – все начать сначала…
Профессор Иегуда Бауэр, виднейший специалист по истории Катастрофы европейского еврейства, признался, что именно Ковнер был его наставником в изучении самой темы. Краткий конспект его речи:
"После выхода в свет моей первой книги об истории Эрец-Исраэль во время Второй мировой войны Ковнер пригласил меня встретиться и прямо сказал, что я теряю время зря. Почему? – спросил я. И он ответил вопросом на вопрос: какое событие в еврейской истории в нашем веке ты считаешь главным? Я ответил: к сожалению, это Холокост. Почему же ты занимаешься другими вещами? Я ответил: Потому что боюсь коснуться этой темы. – Страх – отличный импульс для начала нового дела, но работать придется нелегко, надо изучать языки… Он требовал максимальной точности изложения, потому что сам являлся настоящим историком! Когда он привел нас с Моше Дэйвисом (тоже известный историк – Ш.Ш.) впервые в эти стены, музей напоминал пустую раковину. Ковнер вдохнул в нее жизнь, хотя не все его идеи, к сожалению, были реализованы".
А разве часто реальность превосходит мечту?
Абба Ковнер создал (которая из ипостасей?) Центр изучения и исследования Холокоста "Морешет" в кибуце "Гиват-Хавива" и при нем альманах "Наследие". Журнал он редактировал вместе с Ружкой Корчак (1921-1988). Помните его связную в партизанском отряде? Их с Ружкой связывала дружба, протянувшаяся через всю жизнь – они были рядом и в подполье, и в лесу, и в израильском кибуце, где росли их дети – сын и дочь Ковнеров и трое – Ружки и Ави Марла. Два слова об Ави. Сионист, из Австрии, в Эрец-Исраэль с 1939-го. "О, Ружка была совсем другая, Абба – воин и мечтатель (на иврите: лохем вэ-холем), а Ружка – смешливая, открытая". Замолчал, потом добавил: "Она пережила Аббу всего на пять месяцев", и его голос дрогнул. Удивили не мужские слезы, а то, что Ружки лет пять уже не было на свете. Из-за этих слез я забыла, зачем Витка дала мне номер его телефона, может, уточнить что-то в книге Ружки. Когда Ави умер, не знаю. С их дочерью Йонат (и умная и добрая) я знакома, но звонить по этому поводу неловко. А почтить их память уместно.
Ружка, Абба, Витка
Вернемся к воину и мечтателю! Занимаясь многообразной деятельностью, Абба Ковнер всегда писал стихи (иногда и прозу) и признан одним из самых значительных поэтов Израиля. На всех вечерах, ему посвященных, именно о своеобразии и высоком уровне его поэзии говорят не только профессора-литературоведы, но и поэты, что существенно.
В гостях у поэта Авраама Суцкевера
Справа налево: писатель И.Башевис-Зингер, певица Нехама Лифшиц, поэт Абба Ковнер, художник Реувен Рубин, А.Суцкевер и Эстер (жена Р.Рубина). Тель-Авив, 1971
Записей в интернете, как Абба Ковнер читает стихи, и сегодня немного. Можно увидеть, как он, 43-летний, выступает свидетелем на суде над палачом Эйхманом (1961 г.), как зачитывает свой "круз" о необходимости объединиться для борьбы с фашистами, и как дает интервью уже в конце жизни.
Аба Ковнер на процессе Эйхмана. 1961 г.
Говорят и пишут об особой магии, исходившей от вашего облика, дорогой Абба, от голоса и речи, но не увидишь, не услышишь сам – и поверишь, да не прочувствуешь. Мне кажется, сейчас и я знаю, о чем они говорили и говорят. Видела вас на экране телевизора, в фильме вашей дочери Шломит, а сейчас вы появились и в интернете (You Tube).
Скоро полночь, а я хочу рассказать вам, Абба, еще об одной незабываемой встрече с вами. 25 декабря 2012 года в Тель-Авиве мы собрались на вечер, названный "Абба Ковнер в Доме Бялика". Витка не дождалась. Она ушла из жизни еще 16 февраля, прожив 92 года. И хотя отмечалась как бы 25-я годовщина со дня вашего ухода, разговор вообще не шел о грустном. Наоборот, говорю это искренне, получился истинный праздник.
Шеститомник Аббы Ковнера
Здесь нужен абзац, потому что публике был представлен 6-й, завершающий том "Полного собрания сочинений" Аббы Ковнера под редакцией профессоров Дана Мирона и Рахель Френкель-Мадан. Вы, Абба, обязаны это оценить: целых шестнадцать лет знаменитые и очень занятые профессора занимались изучением и публикацией вашего творчества. Читателям было сообщено, что последним томом будет 5-й! Он вышел в 2003 году. Однако ваш архив хранил так много интересного, не только неопубликованного, но порою и незавершенного (с "приказом" для себя: "закончить так!"), что наши специалисты снова сели за работу, и она заняла у них, да, получается почти десять лет! Дан Мирон говорит о 6-м томе, как о чуде: он ни в чем не уступает другим, несмотря на то, что сложился исключительно из архивных материалов.
Но случилось и маленькое чудо: мы узнали историю создания книги "Слоун-Кеттеринг", которая вышла за 2 недели до кончины поэта.
"Как прекрасна ваша шевелюра, сэр!" – воскликнула молоденькая медсестра во время ночного дежурства у постели больного, которому не спалось перед намеченной на завтра операцией. Весь тот день в американском госпитале "Слоун-Кеттеринг" (Memorial Sloan-Kettering Cancer Center) с Аббой Ковнером говорили сухо, корректно, по-деловому – он был всего лишь очередной пациент знаменитой клиники, а тут, в ночной тишине живой голосок, и в нем такая непосредственность, теплота, человечность… Он запомнит ту девушку, пуэрториканку Норму, ее голос останется навсегда вот в этой книге с названием госпиталя – "Слоун-Кеттеринг", которую он начал писать наутро после операции. Голос чужой девушки в памяти поэта, наутро голос утратившего…
Удивило, признаюсь, что в зале немало молодежи. Стихи о Ковнере на собственную музыку исполнял незнакомый мне до того еще молодой человек, глубоко, как он сказал, взволнованный чтением книги "Слоун-Кеттеринг". Означает ли это, что удачная музыка на стихи поэта привлекает к нему новое поколение? Думаю, что да! (Разве в Союзе миллионы людей открыли бы для себя имена Пастернака, Цветаевой и других поэтов, если бы не композитор Таривердиев?) Спросив у сидевшей рядом со мной парочки, кто этот молодой человек за фортепьяно, я услышала: Ариэль Горовиц – сын Наоми Шемер. Приятно, не правда ли, что сын популярного израильского композитора и сам не обделен талантом. Это было в канун 2013 года, а уже через месяц или два песня стала хитом и на радио и в интернете. Вот вам пример обратного порядка. Через поэта Аббу Ковнера открыть композитора и исполнителя Ариэля Горовица: у него шесть сольных альбомов, более того, часть его песен в той или иной мере мы знаем, иные слух уловил мельком – это "Яала, бай", "Рене", "Сигаль Нахмиас". А что, подумалось мне при очередном прослушивании его исполнения "Слоун-Кеттеринг" в ютюбе, для самого Ковнера было бы важнее, удостоиться еще одной литературной премии или знать, что его судьба, книги, идеи продолжают волновать десятки и сотни людей? Музыку к стихам Аббы Ковнера, это для информации, писали Моше Виленский, Михаэль Вольпе, Яир Эпштейн, Шломо Омер, Ямит Шварц… Часть из них – совсем молодые люди. Другое дело, добились ли они такой удачи, как Ариэль?.. Между прочим, у Ковнера есть цикл стихотворений, названный "Для исполнения под музыку".
Сколько жизней прожил этот незаурядный человек – Абба Ковнер! Историку Дине Порат удалось вместить его биографию в одну книгу, в ней около 500 страниц. Но каждого отрезка его биографии хватило бы на отдельную книгу. Не помню, кто сказал, что он выиграл все бои и в последнем, смертельном, тоже вышел победителем.
В перерыве о чудесной встрече с Аббой Ковнером рассказал мне бывший кибуцник родом из Венгрии, чудом спасшийся во время Катастрофы, семилетним сиротой оказавшийся в Израиле. Не спросила, как его звали в Венгрии, в Израиле он стал Ашером. Однажды, сразу после победы в Войну за Независимость, к ним в кибуц приехал Абба Ковнер. И старые, и молодые, и дети слушали его, боясь пропустить слово. На какую-то долю минуты поэт замолчал, чтобы перевести дыхание, и в полной тишине прозвучал детский голос: Аба! И прозвучало пронзительно, будто ребенок, который знал, что у него никогда уже не будет отца, сказав "аба" ("папа"), обрёл отца в этом человеке. "Этим мальчиком был я", – Ашер улыбался. Кибуцник, даже бывший, не должен быть сентиментальным! "Аббе Ковнеру тогда было всего 30 лет, а нам он казался отцом-патриархом".
Бывшие партизаны Витка Ковнер и Йосеф Хармац, 2009
Тема Катастрофы – трагедия общая, но еще живы те, для кого это и трагедия личная. Юлек (Иосиф) Хармац и Хася Таубес-Варшавчик, вот они, рядом со мной в этом зале. Когда-то вместе с друзьями они ушли через канализационные трубы в лес, их родители остались в гетто и погибли… Абба Ковнер замыкал отряд… До последнего часа живых будут мучить сомнения: могло ли быть иначе? Можно ли было их спасти? Вечное чувство вины. Об этом сказали или написали все – Витка, Ружка, Юлек, Хася, Абба…
Как-то Хася читала мне вслух стихи Ковнера, потом медленно произнесла: "Для меня это звучит как 9-я симфония Бетховена". Поэтому я не перечисляю названий его книг, не цитирую переводов его стихов на русский язык, попытки есть, и неплохие, но нет "9-й симфонии". Наверное, Ковнер на самом деле обманчиво прост. В переводе улетучивается что-то главное. "Отец моего деда, да будет светла память о нем, пьянел неведомо отчего в праздник Симхат-Тора. Может, в том секрет и всей Торы". Но у Ковнера дед пьянел "ми-типа шель клум" – "от капли ничего", на иврите звучит вкусно и воздушно, а в переводе исчезла атмосфера, сам дух праздника дарования Торы…
На вопрос, как Абба Ковнер относился к религии, Хася ответила: "Он был атеист, но обеими ногами стоял в еврействе. Иногда говорили: Он хочет надеть на кибуц кипу! Такие слова-понятия как "нация", "еврейские традиции", "еврейский народ" были для него живыми, полными глубокого смысла. В моих глазах Абба всегда был чуточку выше других – видел глубже и шире, всегда опережал время".
– Он любил петь? Он пел? – Да, – ответила Хася. – Он часто напевал и еврейские и русские песни, "Землянку" любил… И сама напела мне: "Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты…"
Поет гармонь, шумят кусты, у всего на свете есть голос, и как же горько, что именно у поэта и трибуна Аббы Ковнера он угас ещё до его смерти…
Он понимал, что после операции может потерять голос. Есть хоть крохотная надежда на чудо? Очнувшись от наркоза, он знал, что чуда не произошло. Но он видит, слышит, он жив. Витка сидела у постели, и он глазами показал на блокнот и карандаш. Начав с простых записок, написал целую книгу, статью для журнала, разрабатывал план нового музея…
В 1987 году его не стало, в 69 лет.
Знавшие биографию Ковнера не по энциклопедиям, понимали, что в одной из своих поэм "сестрой" он называет подругу юности, кажется, Хадассу. Абба звал ее с собой в монастырь, она не могла уйти от матери, обе остались в гетто, обе погибли. В "Послесловии" к "Тетрадям с рынка" Ковнер называет ее Рахелью. Мы плавно подошли к той части текстов, в которых Абба Ковнер раскрылся как-то по-новому, очень лично. Именно на этот вечер-встречу с Аббой Ковнером я и приглашаю тебя, мой дорогой читатель.
Среди текстов, вошедших в 6-й том "Полного собрания сочинений" – большой цикл стихов, наброски в прозе – воспоминания, рассказы, размышления. Страниц двести занимает в книге раздел с общим названием "Тетради с рынка", двести это вместе с вариантами и набросков, и целых стихотворений… Тексты для "Тетрадей…" Ковнер записывал не один год, иногда с большими перерывами. Но в какой-то день поняв, что завершить эту работу он не в состоянии, просто перестал ею заниматься. Часть листочков лежала на подоконнике. Их сдуло порывом ветра, поэт стоял у окна и видел: одни еще летели, другие уже мокли – те в лужице, другие в бочке с дождевой водой. И не шелохнулся. Сколько-то из них спасла Витка, преданная и молчаливая, недаром была не только женой и другом, но и психологом по профессии. Работая с архивом, Дан Мирон отбирал по листочку и скрупулезно изучал каждую запись. Одно странное недописанное сочинение в прозе как бы венчает и разные циклы стихотворений, и разные периоды жизни автора.
"Тетради" – это понятно, но почему и откуда "рынок" – один, другой, третий, четвертый, пятый? Если говорить о биографии, то "первый рынок" автора – явный плод его воображения. Может, дом деда и стоял фасадом к рынку в местечке Ошмяны, километрах в пятидесяти от Вильно, может, мать и вправду запомнилась в дедовской лавке, где было все – от скобяных до бакалейных товаров, и керосин и селедка, но уж родиться автор там никак не мог, ведь где Севастополь и где Ошмяны? А он – свое: Ошмяны, рынок и я – младенец в люльке. Мир его зажат между дощатым прилавком и маминым фартуком, висящим как занавеска над колыбелькой, но между верхом его лодчонки и низом прилавка есть зазор, и в нем он все время видит ноги. Только ноги рыночных прохожих. Хотите – верьте, не хотите – как хотите. Когда он подрос, взрослые смеялись над этими его россказнями! Всё выдумывает! Но ведь научился же он распознавать людей со спины. Видит человека сзади, только ноги и походку, а может описать и его лицо, и если выходило неточно, то уж про характер никогда не ошибался.
Рынок второй – рыбный. Довоенный Вильно. Сюда он будет ходить студентом, записывать образцы еврейского фольклора – пословицы, поговорки, острые словечки. Но запомнится совсем другим. Однажды на излучине реки Вилейки, в большой паводок, единственный раз в жизни он видел летучих рыб. Они выпрыгивали из воды и будто летали по воздуху.
Был в Вильно и дровяной рынок. Там дрова складывали в высокие поленницы. Восемь лет ходил он мимо того рынка по дороге в гимназию, но ни одного полена домой не принес. А собирались они с мальчишками на рынке, потому что здорово было играть там в прятки, карабкаясь между штабелями, то вверх, то вниз. И на том же дровяном рынке летним вечером 1937-го (значит, ему недавно стукнуло 19!), нашли они с Рахелью укромное местечко, спрятались от всех и целовались. «Губы наши отрывались друг от друга только чтобы не задохнуться. Глотнуть воздуха. Ее глаза сверкали при свете луны, когда она вдруг сказала: "И в этом костре сгорели Рахель и Абба". Мое горячее дыхание касается ее ресниц, и мне не приходит в голову прижать к ее губам палец и произнести "не открывай уста сатане". Рахель сожгут в эстонском концлагере "Клоога" за два часа до прихода советских войск».
При чтении Ковнера бывает, что и самому нужно перевести дыхание…
Мы в новом пространстве. Ночное бистро на центральном парижском рынке. За стойкой бара в одиночестве сидит проститутка. Она не слишком привлекательна, у нее тонкая шейка, а на ножках, свисающих со стула, зеленые сетчатые чулочки. За столами в синих комбинезонах сидят усталые работяги, сосредоточенно поедающие луковый суп. Вдруг женщина встает, обнимает за плечи какого-то детину, протягивает ему банку с горчицей и неожиданно звонким голосом произносит: "Жиль, мон ами, если ты это съешь, получишь мой поцелуй!" Съесть банку горчицы? Ни Жиль, ни остальные не горят желанием получить поцелуй от Мари-Терез. Она обходит столы. За спинкой стула одного из парней, приблизительно лет двадцати пяти, он сидел в дальнем конце бистро, волосы цвета соломы, молчаливый, отрешенный, Мари-Терез закашлялась. Заметив, как она тыльной стороной ладони прикрыла рот, парень почти неслышно бросил: "Ради тебя!" Когда он набрал горчицу ложкой, а затем медленно отправил ее в рот, поднялся громкий хохот. Но постепенно смех стихал, наблюдали. "Дижон превосходен!" – произнес он, подставляя женщине для поцелуя сначала одну, потом другую щеку, незаметно при этом смахивая ее слезы. Счастливая, она обошла всех, каждого поцеловала, и никто ее не оттолкнул. "Мой французский был плох, но проходя мимо того парня, я сказал: "Мон ами, который час?"
И – рынок пятый.
"В конце лета 1945-го я приехал в Эрец-Исраэль. На второй день моего пребывания в стране, как слепой, я слонялся по чужим улицам Тель-Авива". (Место и время нам уже известны.)
На спуске улицы Алленби перед поворотом на Кинг Джордж по другую сторону площади он видит улицу, до краев наполненную евреями, живыми евреями. Пока не очутился на шуке Кармель, не сообразил, что находится на рынке. И прямо с берега как бы поплыл в общем потоке. Ничего не собирался покупать, да и денег было немного. На одном из лотков лучик уходившего на закат солнца высветил вдруг что-то блестящее. Золотое колечко? Толпа была плотной, и приблизиться удалось только боком. Он потянулся рукой к груде набросанных как попало предметов одежды. Да, кольцо, но оно на женской руке. Кто-то там тоже ищет-перебирает. Рука оголилась до локтя, и он вдруг заметил цифры. Номер. "Простите", – произнес он, чувствуя, что уши горят от стыда. Застыл. В каком-то оцепенении там же купил себе брюки. Первую пару брюк в Эрец-Исраэль. Заплатил за них две лиры. Единственное, что было в карманах.
"Войдя в автобус, я понял, что у меня нет больше ни гроша. – Можешь подвезти меня без билета? – спросил я у водителя. – А тебе куда? – Домой. – А это где? – Ну, здесь! – Значит, порядок, ты дома – выходи! Я вышел".
И последний абзац, оставленный рукой Аббы Ковнера. "Закончить так: Герой рассказа вынужден вернуться на рынок и встать с протянутой рукой. Много выпало на его долю испытаний, но подобного унижения он не знал. И все-таки, может, оно все-таки легче, чем одиночество"...
Какими, однако, малыми средствами Ковнер создает симфонию звуков, мыслей, настоящую философскую драму… Возможно, кто-то перенесет ее в зал, на сцену, на экран. Коснулся не только глаз и слуха, но и сердца…
Прошлой ночью, может быть, еще кто-то не спал. Неведомая мне девушка, как та Норма, но знающая и любящая иврит, может, из его же кибуца, открыла для себя "своего" поэта и человека Аббу Ковнера и тоже тихонечко шепчет: "И как прекрасна ваша шевелюра, сэр, так же прекрасен ваш голос. Вы его утратили только для себя, для нас он продолжает звучать. Следовать за вашей мыслью, вживаться в ваши образы, видеть мир вашими глазами – это счастье, пусть при этом грустно, порою и трагично. А «сэр» – это в шутку. Вечер давно перешел в ночь. А на экране вы, Абба Ковнер".
