ВОСХОД
Ехали сюда мы торопливо.
Здесь вот-вот начнутся чудеса.
На цветах, на шланге для полива
от восторга выступит роса.
Выступила, вспыхнула, застыла.
Вот и мы с тобой застыли здесь.
Всюду фронт, нигде не видно тыла,
небосвод борьбой охвачен весь.
Птицы объявились повсеместно.
Непрерывно ближние слышны,
дальние – отчётливо, небесно
реют, но звучанья лишены.
Стаями летают над свеченьем
самым ярким. Там восходу быть,
там перекликается с вечерним
крайний свет, чтоб солнце раздобыть.
На холме – селение с мечетью.
На другом холме стоим с мечтой.
Как привычно ненавистью, смертью
веет от мечети дальней той!
Нам давно знакома панорама –
Небо и холмы со всех сторон.
Самолёт летит к восходу прямо.
Так высок он, что безмолвен он.
Помнишь, как приехали впервые
мы сюда? И вот за годом год
мир стоит, и мы – вполне живые,
посещаем, словно храм, восход.
Ожиданье в воздухе витает.
Близится большое торжество.
Солнце слишком быстро вырастает,
нам замедлить хочется его!
Счастье, как беда, – неумолимо.
Чтоб замедлить, нужно помолчать.
Нежит камень Иерусалима
розовая вечная печать.
ЧЕРЕПАХА
Она не знала, что смерти не будет,
что подержат её и отпустят скоро
эти огромные, эти страшные люди,
лишившие мир привычной опоры.
Очень твёрдая и очень живая,
в беду попавшая в это утро,
лапками сучила, не переставая,
но голову не прятала почему-то.
А когда надоела гигантам забава,
черепаха, осознав перемену в судьбе,
не рванула от нас, а медленно, величаво
понесла свой дом на себе.
И ползёт наподобие маленького танка,
век за веком пронизывая, взгляни,
эта древняя черепаха-израильтянка,
не умеющая убежать от брони.
НА МЁРТВОМ МОРЕ
Красоту с собой не увезёшь.
От бессилия без перерыва
щелкаю неистовым затвором
фотоаппарата.
На балкон гостиничного номера
прилетели голуби с утра,
трепетная дымчатая пара.
Не далась влюблённость – упорхнула.
Прилетела инвалидка-горлица,
молча приняла мои гостинцы.
Крупным планом –
лапка повреждённая…
Море мне позировало долго.
Дал закат себя запечатлеть,
прямо на глазах он угасал…
Увожу беспомощные кадры.
СЛУШАЯ КАНТОРА
Тамаре Жирмунской
Господь одинок.
Мы чуем истоки.
Мы ближе к Нему,
когда одиноки.
Дыханье Творца –
за ликами плоти.
Мы ближе к Нему,
когда мы в работе.
Безвестен Господь –
свершенья несметны.
Мы ближе к Нему,
когда незаметны.
Улыбка Творца –
в сотворённой природе.
Мы ближе к Нему,
когда мы уходим.
Текут поколения
жизни земной…
А сам Он со всеми,
поскольку – Связной.
ГОРНЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Шалому Рикману,
иерусалимскому экскурсоводу
Кошки и монахини живут
на горе, на склоне монастырском.
Мы сюда толпой экскурсионной
под осенним солнышком пришли.
Вдруг явился дождик на экскурсию,
вытащил зонты из сумок наших.
А вдали – холмы, и среди них
есть один, он солнцем освещён.
Женщины медлительные в чёрном,
кошки, уличные, но домашние,
и деревья, и цветы, и дали –
вот что в этот день мы увидали.
А ещё вошли мы осторожно
в новый храм, торжественный и тихий.
Озирались, вглядывались в лики,
думали о вечном и мирском.
Вышли мы из храма прямо в храм.
Мощный купол, облака на синем,
красота земная и небесная –
и всё та же тайна…
Что если спросить экскурсовода?..
Он ведь знает обо всём, похоже!
Вдруг я вижу радугу на небе.
Не кричу, перебивать негоже.
Вспыхнула ответом на вопрос
над холмом далёким и растаяла
радуга. Никто и не заметил.
Радужный ответ приму всерьёз.
ЖЕНЩИНА, ЧИТАЮЩАЯ ПСАЛМЫ
Молодая красивая женщина,
что сидит напротив меня в автобусе,
держит перед собою
крохотную книжку псалмов.
Шевелятся яркие губы
ритмично, божественно!
И вдруг, оторвав глаза от букв,
она кого-то в окне заметила
и заметалась, как птица.
Она стучала в окно,
она кричала водителю,
она хотела выскочить из автобуса,
но никто её не услышал.
Клетка автобуса
продолжала свой путь.
Постепенно красавица успокоилась.
Может статься,
так оно лучше, лучше,
потому что услышал её,
может статься,
Тот, с кем она шепталась
перед тем, как метаться…
ОХРАННИК
Чтобы вызывать меньше подозрений,
террористки-смертницы стараются
одеваться так же, как израильтянки.
Из газет времён интифады Аль Аксы
Он стоял у входа в ресторан,
чтоб не допустить смертей и ран,
в лица он заглядывал входящим,
зажигалку подставлял курящим.
Там, за ним, – тепло, еда, покой,
здесь – холодный ветер и тревога.
На границе внутригородской
он стоял и никого не трогал.
Пистолет из кобуры не вынимал.
В лицах этот парень понимал,
в лица он заглядывал входящим,
зажигалку подставлял курящим.
Хмурый взгляд его теплел слегка.
Как беда случилась, я не знаю.
Видно, попросила огонька
девушка арабская взрывная…
* * *
Как прекрасен он, этот пёс –
ясномордый, спокойный, умный!
Он ведёт слепого хозяина
сквозь толпу, через город шумный.
Поводырь, предводитель, вождь,
он слепому – ближайший ближний,
через яркую темень здешнюю
он ведёт человека по жизни.
Что нас ждёт на Святой Земле?
Неужели вечная драка?
Мы – слепцы, мы не видим выхода,
и ослепла наша собака.
Не хочу, не хочу, не хочу
я незрячего стихотворенья!
Боль Творца, парадокс творенья,
мы – слепые израильтяне,
но глаза у нас – орган прозренья.
* * *
Человек из Риги, математик,
а теперь он – человек-еврей.
Он играет, кстати ли, некстати,
в кирхе Гамбурга на скрипочке своей.
Музыка известна всей округе.
Жили здесь евреи до войны.
Лютеране слушают в испуге
одного из тех, что сожжены.
Слишком, слишком близко им знакомо
то веселье с горем пополам...
Но звучит внезапно по-другому
песнь Израиля – «Адон олам»*.
Скрипка тонко, беспощадно пела.
Скрипача ещё прийти зовут.
Жили здесь евреи до расстрела,
а теперь опять они живут.
УМЕР ЖУРНАЛ
Памяти Аркадия Тимора,
главного редактора журнала
«Слово инвалида войны»
Этот журнал был полон жизни,
полон памяти, полон портретов.
У этого журнала таял читатель.
И вот не стало редактора.
Вы когда-нибудь видели
последний номер журнала,
уходящего в небытие
вслед за своим редактором?
Чёрная обложка,
на обложке – лицо,
до боли знакомое.
Спокойный синий взгляд.
Журналы обычно не прощаются,
они по-английски уходят.
А этот пришел проститься,
старый, тихий, больной.
А этот журнал мне шепчет,
что он уходит,
навсегда уходит
вслед за огромной войной.
«Послушай, – кричу я, плача, –
всё это слишком больно.
Останься, не уходи!»
«Я остаюсь, –
отвечает журнал синеглазый. –
В историю погляди».
* * *
Обнаружила утром в своём окне
ровный-ровный белый туман.
Страна, текущая молоком тумана
и вот-вот – мёдом солнца!..
Вышла на улицу, подошла к обрыву –
открылся ватный вид
на едва проступивший в тумане
белый город, Ерушалаим.
А на переднем плане,
на самом краю обрыва, –
отчётливый мусор.
Умывается чёрная кошка.
Бесстрашно птицы поют.
ПЕРФОРМАНС
Керен и Элиасу
Я увидела их в саду Бейт-Тихо**,
когда мы уже уходили,
довольные ужином.
Мужчина, весь белый,
лазил в кроне дерева
и раскрашивал ветки.
С белой женщиной на ступенях
было сложнее.
На её лице в полутьме белело
что-то вроде противогаза,
как минимум – респиратора.
От маски к резиновому животу
змеилась трубка.
Живот ходил ходуном,
то вздымаясь, то опадая.
Что же это такое?
Обжорство наше?
Бесконечные роды земные?
Война?
Что с этим делать –
смеяться? грустить?
Кажется, я догадалась.
Этой женщине –
то ли жизни, то ли смерти,
то ли самой Вселенной –
нужен от нас пустяк:
чтобы мы замедлили шаг,
чтобы мы призадумались,
пусть на миг,
пусть на полный желудок.
Завтра утром, глядишь, поймём натощак!
Публика таяла.
Мне жалко стало актрису дебелую.
Я сказала ей тихо: спасибо.
Она ответила мне ресницами белыми…
СИРЕНА
Снова, снова этот день –
памяти о Катастрофе.
Утро ясное в Израиле,
жаркая весна, апрель.
Почему-то нет сирены
ровно в десять, как положено.
Ходят-бродят пешеходы,
едут-катятся машины,
я, конечно, за компьютером –
всё на свете как обычно.
Не сирена, а коты
завопили, как положено.
Дрогнуло моё сознание:
может, не было её,
этой самой Катастрофы?..
Может, не было войны
у меня в моём начале?
Может, я не родилась?..
И завыла вдруг сирена –
низко, жизнеутверждающе…
РАСПОЗНАВАНИЕ ОБРАЗОВ
Как интересно жить внутри компьютера
и наблюдать за собственным хард-диском,
за памятью операционной!
Без спроса выплывает вдруг
никчёмное воспоминанье.
Оно лежало в памяти моей
не год, не два – всю жизнь мою почти что.
И нет, не стёрлось, дожидалось мига
вот этого, чтобы зачем-то вспыхнуть
тем облаком округлым, перламутровым
посередине неба…
И ветром налететь из дня грядущего,
из этой вот округи…
Я помню самолётик золотой, он к облаку
неслышно и неспешно плыл.
И вдруг я понимаю: самолёт –
он знаком был отчётливым
переселенья, перелёта, перемены.
Он выплыл вновь, он переплыл судьбу…
Так вот зачем воспоминанье вспыхнуло –
чтоб увязалось всё в моём компьютере,
дефрагментация произошла…
Но как сказать на языке компьютерном:
мурашки побежали по спине?..
МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
На задворках телёнок пасётся.
Я в берёзе сижу, как в избе.
Тихо, зелено в детской волшбе…
Ох, горячее место под солнцем
досталось, старуха, тебе!
Как пришла ты к этому краю?
Нет опасней и горячей.
Неужели и вправду сгораю?
Не укрыться нигде от лучей.
Я сбегу туда, где телёнок
на туманном пасётся лугу,
где в корявых деревьях зелёных
так надёжно! Нет, не могу…
Может, пара строчек спасётся
в пожилой лихой суете,
в ледяной внезапной судьбе?
Вот и всё… А с местом под солнцем
повезло, старуха, тебе.
* * *
И снова утро. И окно открыто,
а за окном так зелено, так ясно,
что я невольно говорю себе:
в раю ты оказалась, да и только!
Пускай в раю ещё совсем недавно
гремели взрывы,
пускай в раю земля слегка трясётся
и однажды
большое, настоящее, ужасное
землетрясение случиться может,
пускай деньжат в раю – ой не хватает,
пускай в раю ты старше год от года,
и очевидно, слишком очевидно,
к чему так методично клонит жизнь,
но снова утро, и окно открыто,
а за окном так зелено, так ясно!..
* Песня израильского композитора Узи Хитмана. «Адон Олам», что в переводе с иврита означает «Господин Вселенной».
** Ресторан в центре Иерусалима.
Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #3(78) 2013 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=78
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer3/Palvanova1.php
