Оганес Мартиросян родился в 1983 году в Саратове. В 2006 году окончил факультет философии и психологии СГУ. Лауреат фестивалей «Поэтех 2008» в Воронеже и «Славянские традиции» (2009), публиковался в сетевом литературном журнале «TextOnly», в журналах «Нева», «Волга», «Волга-XXI век», «Новая Юность», в альманахе «Василиск» и др. Лонг-лист номинации «крупная проза» премии «Дебют» (2009).
В девяносто первом СССР кончил. Вытянулся – и повис. Миллионы сперматозоидов устремились на волю... Власть предохранялась от них. Они оказались в ловушке. Выкинуты, забыты.
Чеченские боевики режут солдат. Солдаты совсем обычные, некоторые просят, некоторые молчат. Так и кончается человек. Десять раз отодвинув курсор, я насладился казнью. Назад – и вот он снова живой. Ползает, просит о чем-то. Движок – и уже хрипит. Острый нож разрезает горло. Вместо похоронки – пришлют матерям это видео. В похоронке понятно: мертв. А здесь – он и жив, и мертв. Можно насладиться переходами. Литература умерла. Только смерть ее оживит. Тело, дернувшись, затихло. Как там с душой – так же или быстрей. Чеченцы как средневековая власть. Их убийство мало́, но оно показательно. Значит, не все так плохо. Чеченец убивает раз, убивает два, оба раза открыто. Между этими двумя он молчит. Он – день и ночь, а не вечные сумерки. День – это во имя чего он убивает. Шахид или фидаин – одно. Преступления пахнут ребенком.
Пили весь день. Идея снять проституток возросла в ларьке. После общения с двумя хулиганами так и решили. Двинулись к Лаптю в поисках денег. В комнате пили кофе, ели сардины, самые вкусные в мире, хлеб лежал на полу, банка гуляла по кругу. После пошли. Сели в «такси». Мужик на «девятке» подкинул до «первой». Девчонок нигде не было. Остановка за остановкой, нигде. Повстречались две, шухарные, так себе. Менты всех достали. Одно начальство не договорилось с другим, и начались проблемы. С трудом подцепили этих. Дошли до Саперной. В тени прятались две фигуры. Леха с Лаптем сразу пошли, я же отстал. Думал сбежать, больно страшными показались обе. Но та, что назвалась Машей, быстро опутала меня. Подбежала, орет: «Я с тобой, я с тобой!» Обвила шею, прижалась. «Ты почему не подошел?» – «Но не сбежал же» – «Сделал вид, что не с ними» – «Не хотел, значит» – «Будешь со мной?» – «Там посмотрим». Подошла еще девка, с большой грудью и каре. Подъехали две машины, в одну сели девочки, в другую мы, и поехали.
Умереть молодым – расстреляв все патроны, ринуться в рукопашную. Умереть молодым – а, что об этом. Увидеть смерть – и умереть, наверно, вот что обидно. Человек, открывающий рот и ждущий, когда туда начнут испражняться, стряхивать пепел, блевать, не просто извращенец. Не так зарабатывают деньги. Не каждый на это способен. Он взял на себя грехи. Худшее от пищи – грехи. Он замаливает грехи, пища раскаивается в содеянном. Тело исповедуется ему. Это телесная исповедь. Один день реального раба. Мужчина лег. Девушка присев сверху начала мочиться. Потом опорожнила кишечник. То, что упало на пол, не пропало. Он доедал с земли. После мочилась на хлеб, кидала в унитаз, он ел. В общем, красиво мочилась, я отметил. Полувертикальной струей. Запись прервалась. Не до конца докачалась. Но все равно интереснее. Всяких девчонок, проституток, порнух.
Заехав во двор, «тачки» встали. Мы вышли из машин. «Давайте расплатимся, мальчики». Получив три «рубля», одна побежала к сутенерам. «Ну, пошли». Мы поднялись по ступеням. В частном доме, оборудованном под сауну, ждали хозяйки. Старые женщины гладили белье. «Проходите», – говорили они, пока Лапоть гипнотизировал Машеньку. Встав перед ней, он прожигал ее взглядом. Благодарный ему за ревность, я подошел к старухам, заплатил за час, простыни и за пиво. Сели за столик, раздевшись. Я – рядом с «грудью». «Ну че, пойдешь со мной?» – «Пойду», – улыбнулась она. «Ты же со мной», – пробудилась Маша. Я промолчал, указав на Лаптя. Попив пивка, повел девку в комнату.
Подумать, я достал из морозилки мороженое, когда-то я не представлял себя вне любви. Любовь была все. Может, потому, что она все – она неосуществима, вступая в явное противоречие со временем. Если время идет из прошлого в будущее, то любовь мчится по встречке, столкновения не избежать. Это Кавказ посреди России. Я поставил ролик, девки срали одной из них в рот. Пальцами ног поправляли. После легли на кровать. Рука потянулась к паху. Помогать особенно не пришлось. Отпустил птичку: лети! Пока вылизывала им пальцы, я кончил. Сполоснул член, вытер за собой, прилег. Если бы не опустошение в конце... Нечего хотеть. Нельзя бесконечно стоять на вершине. …Всем физическим изобретениям предшествовали духовные. Антенны тоже списали. Сволочи, сплюнул на пол. Чем ты выше, тем незаметней. Тебя просто не видят. Видно в степях, но не в городе. В городах видно только подобных, своего размера. «Чем попросту жить, шел бы да умер». Я подсел на кавказскую музыку. Россия велика русским. Она висит на них. Они делают два шага, падают, остаются в штанинах. Понятно, что нам горы жмут, и мы бежим нагишом – к русским. Сдираем с русских одежду, перекраиваем по-своему. Черт, хочется выпить, настроиться на волну. Чтобы лучше ловить, чтобы лучше транслировать. Человек, которого изуродовали, вечно смеется. Гуинплен, только уроды смеются. Смеяться запрещено. Смеются над кем-то, всегда над кем-то. Даже бедные смеются. Смеются над богатыми. Так захотели богатые. Пусть и они смеются. Смех выхолащивает. Делает ближе не приближая. Повернувшись набок, продолжаю писать. За окном светает, за ним – лето.
«Сейчас постелю, мало ли кто здесь лежал...» – Лена раскинула простынь. «Ложись», - погасила свет. Достала презерватив. Надев на головку, обхватила губами. По мере возрастания, опускала все ниже, пока позволял рот. Работала парикмахером, писала стихи. «Проститутку, небось, не полюбишь?» – огорчалась она. Я был пьян. Кончить долго не удавалось. Обливаясь потом, плоть стремилась выговориться, излиться. Наконец-то встретив родную «душу», ее понесло. Исповедь затянулась. Многое накопилось, многое заждалось. Постепенно всхлипывания усилились, слезы хлынули, душа, вытянувшись в струну, издала последний вопль, дернулась и обвисла. Сняв ноги с плеч, Лена улыбнулась: «Молодец». Скомкал презерватив, выкинул. Вышли к остальным, зажмурились. Леха сидел за столом со своей. Закутавшись в простыню, они сидели, прижавшись, словно голубки в мороз. Они пошли в комнату, я – под душ, пока Лапоть в соседнем закутке пытался любить. Через двадцать минут застучали в дверь. «Девочки, закругляйтесь!» – закричали старухи. Вышел Леха, смурной и печальный, его девочка, с прыщами на заднице. Лапоть держался до последнего. Под конец, когда впрямь достали, они вышли, заявив, что без продления не обойтись. Девка побежала к сутенерам. Те куда-то съездили, быстро вернулись, сказав, что эта карточка не обслуживается. Где – мы не успели понять. Лаптю вернули карту. У входа ждали очереди бабина с огромными бедрами и интеллигент в очках, хлипкий парень. «Удачи, дружище», – похлопал его по плечу Леха. «Давайте, девочки», – уже прощалась бабина с нашими. – С днем космонавтики, – поздравляла нас. Я подошел к ней, спросил номер. «Через час я свободна», – улыбнулась она. Я убежал к друзьям. Денег на такси не было, двинулись так. Лаяли псы. Кинувшись на них, Леха остыл немного. Сглотнул пиво, купленное в ларьке. Лапоть порывался ехать. Плевать, денег нет, она ждет, надо ехать, сейчас позвоню, где же номер... Так мы дошли до Лехи. Легли спать, а утром пошли. Каждый по своим делам.
Убивают просто так. В оправдание придумывают мотивы. Отомстил, ненавидел, обидел. Убийство – причина. Душа – мясо. Начинают резать с кожи, а заканчивают мясным. Живут – типа: на, отвяжись, пристал, нет покоя. От души не живут. Если обо мне напишут, не попадут, ошибутся. Душу надо мешать, тяжела, раз раствор цемента. Чаще затвердевает. Только смерть разбивает. Да, мне плевать, что-то не спится. Женщина отличает себя от женщины по половому признаку. У мужчины больше иллюзий. Мужчины заразили женщин иллюзиями. Все, что я пытаюсь сделать, тот же теракт. Захватить частицу смысла, шантажировать остальную. Захватить женщин и детей. «Остановите войну против неба!» – что-нибудь в этом духе. «Дайте мне миллион долларов, транспорт и гарантии». «Не помышляйте о штурме или я начну расстрел заложников». В конце концов – мы в России. Меня тупо убьют вместе с заложниками. Плевать и на тех, и на этих. Изначально расчет неверный. Убивать – так сразу. Меньше, но верней. Тачка, работа, девки. Бабушка не гадала надвое. Так что не идите за мной. Моя дорога, как царапина, быстро заживет.
Вечером я позвонил. Той, с бедрами (звать Ирина). Трубку не брала. Шесть часов, разве спит, хрен с ней. Позже перезвонила. Набились на «завтра». В восемь я ждал на «второй». Энергетик и пиво. Подъехали тачка, подсел и поехал. За двести пятьдесят сняли комнату. Отдав деньги ей, я вышел, пока она передавала их сутеру за рулем. Увидев ее при ходьбе, я прихуел. От ночного величия испарился и след. Толстая баба, с трудом запихавшая себя в шорты и майку. Подавив отвращение, разделся и лег. Она говорила со мной. Обо мне, «без акцента, по тебе не скажешь, что пьешь». Выплеснув злость, я лежал. Она говорила возле. Что я умный, с правильными чертами, со спортивным телом. Советовала к «тем» не ходить, а то подхватим че, а звонить ей. Говорила, как их менты ловят, в КАЗе держат с колдырями и швалью, что Маша в парике, а волос нет, она им за деревья цепляется, когда от ментов убегает, Саратов, козий край... Я почти задремал, но позвонил сутер, стал орать ей. Подкинув меня до остановки, уехали.
Луна, спящее солнце. Дома, техника – те же стихи. Проза, стихи. Их создают поэты. Путь одинаков. Одна школа победила другую, только и всего, путь одинаков. Радио, легкий роман, мимолетные чувства, с ними еще можно порвать. Смерть – это центр города. Все тусуются в центре, все стремятся к центру. Там жизнь кипит. Там все офисы. Муцураев говорит про Карабах. Но там не было русских. Он доверяет азерам, крепкий пророк. Иерусалим – это Грозный, храм для усмирения горцев. Здесь прав Нухаев, говоря о разрушенном зле, о стертом своем грехе. Такова сила искусства, что ложь делает правдой, более достоверной, чем факты. Вера не утихает без бога.
Я стоял, ожидая автобуса. Устало зевнув, стоял. Подошел «одиннадцатый», я сел в него и поехал. Стоял у окна и выглядывал. Вечер, Ирина на работу, я – домой. Ирина на работу, я – домой. Так и надо, домой. Написал Лаптю эсэмэску: «Маша-то лысая!» – присел. До Солнечного оставалась пара остановок. Я вышел. Ночь только начиналась. Лучше пройти пешком.
