Хищная оттепель0

От издательства

Рукопись, оказавшаяся в нашем распоряжении, не могла быть опубликована в первоначальном виде. Издательство сочло необходимым оговорить это обстоятельство по той причине, что приглашенный автор, имя которого останется коммерческой тайной, положил документальные материалы в основу самобытного повествования, применив, таким образом, художественный прием, оправданность которого целиком лежит на его совести. Многое в тексте мы вымарали, где-то расставили знаки препинания, исправили орфографические ошибки. Но мы закрыли, к примеру, глаза на тот факт, что героиня никак не могла быть свидетельницей ряда событий, о которых — как может показаться из текста — рассказывает лично.

Хотя издательство не понимает причин, по которым Следственный Комитет передал рукопись в наше полное распоряжение, ибо расследование продолжается и конца ему не видать, мы выражаем признательность этому уважаемому органу.

 

Из пресс-релиза Следственного Комитета

«…Следствием установлено, что Вонина Павлина Пахомовна на протяжении ряда лет злоупотребляла своей должностью в хозяйственном ведомстве Министерства обороны. Вонина, занимаясь продажей собственности министерства самому министерству по ценам, во много раз превышавшим установленные, предварительно выкупая эту собственность по ценам заниженным и снова от имени министерства…»

 

 

… он рассказал что там у них внизу
есть галерея лиц и эти лица
свисают с веток в призрачном лесу
как сон который никому не снится
Алексей Цветков

Глава 1. Кислород Чикатило

…Вонина то, Вонина се… Всех собак повесить на Вонину.

Вонину запереть.

Я, конечно, перемудрила. Я сама себя вывела из правового пространства. И даже из географии. Моего дома нет на карте. Да и всего района там тоже нет, хотя это центр города. Юридически ни района, ни дома не существует.

Мне очень жалко себя.

Я большая, во мне сто четыре килограмма слоеного мяса. У меня опрелости. Еще начинается диабет. Я смотрю на себя голую в зеркало и понимаю, что совершенно беззащитна. Такая большая, и делай со мной… что хошь. Слезы ручьем, когда оглаживаю загривок — ну и загривок, и пусть, и что! И подбородок. Первый, второй, следующий.

Я подрагиваю от страха и горя. Разве спасут меня четырнадцать комнат?

Я прячусь в туалете. Сижу там, потею. Свет не горит. Телевизоры мертвы. Пахнет кашей и кислым бельем. Мне спускают разные крупы, молоко, хлеб. Я высовываюсь в окно и дышу свежим воздухом. Раз в день, в один и тот же час, — больше не разрешают. Я забираю корзину и одновременно дышу. Еще я слышу, как стрекочет вертолет. Это по мою душу. И где-то воют сирены — это уже по чью-то чужую.

Было так: «Дженни туфлю потеряла. Долго плакала, искала. Мельник туфельку нашел и на мельнице смолол». Мне снилось, будто я это читаю вслух. Вроде бы я, но в то же время не я. Деточка какая-то стоит на стульчике, в бантик наряжена. Херувим в локонах. Утренник в детском саду, и вокруг — никого. И деточка я тошнотная.

Где тот стульчик? Теперь у меня трон. Подарок Сарафутдинова. Он у кого-то изъял и доставил в полночь, с боем часов. Не поленился, все сделал сам. Перетянул атласной лентой поверх розового букета, шофера отослал, принес лично. Сарафутдинов не малого роста, да и не мальчик: одышка у него, солидный живот; но трон еще больше, Сарафутдинова было не видно за ним, только слышно. Как будто это сам трон дышал, тяжело и с присвистом. Не то от натуги, не то от страсти.

Я оделась в бальное платье, приладила диадемку. Сарафутдинов совсем сошел с ума: он и меня поднял — на секунду, конечно, дольше было не выдержать даже ему. Стал цвета кирпича. Усадил, выпил шампанского из туфли, целовал педикюр. Той ночью я написала стихи. Сарафутдинов спал, а я смотрела и слагала строки о его волосах на подушке. Миндальные волосы ежиком. Моя любимая челюсть, трогательные клыки. Я писала, что беззащитна и беспомощна перед ним, не зная, что на самом деле пишу не о себе, а о нем. Он тоже оказался беззащитным и беспомощным. Он ничего не смог сделать.

Брожу в темноте. Они хотят меня ослепить. Болваны, как же я буду подписывать протоколы?

Детки тоже ослепли. Меня спрашивали, не жалко ли мне деток. Жалко, спору нет, но если честно, то в первый момент, когда я узнала, мне было жальче Сарафутдинова. Мой рыцарь был вынужден копаться в этом говне. Его терзали, на него давили, в нем убывала мужская сила вместе с достоинством.

В самом начале, как только он рассказал мне о детках, я приказала ему заткнуться. Я знала, что существует грязь, и я бы месила ее ногами, как все, ничего необычного, но волею судьбы я вознеслась, и сам Сарафутдинов предпочитал меня видеть на троне, так что окрысилась я по делу. Он-то, в конце концов, ходил по грязи, и я не возражала.

Он приехал к полуночи, уже прилично выпивший. Я налила себе и ему. Он снял китель, ослабил галстук и развалился в кресле. Весь, помнится, оплыл и обмяк, стал не то квашней, не то тестом. На щеках проступили прожилки, похожие на морковь в кислой капусте. Челюсть гуляла.

— Какой-то гад объявился, — пожаловался он сразу, без предисловий любви.

Сарафутдинов был генералом полиции. Я не стыдилась его. Он стал бы министром.

— Детей потрошит, — продолжил Сарафутдинов.

— Заткнись, — ответила я. — Не смей тащить сюда со службы всякую срань. Мне нет до нее дела.

Но он гнул свое, пришлось послушать. Мне стало ясно, что он озабочен всерьез, иначе бы не посмел говорить дальше.

— Маньяк, — сказал Сарафутдинов.

Он лег ко мне и отразился в зеркале. У меня большое зеркало на потолке. Я любила смотреть на Сарафутдинова, он будто пожирал меня, медленно извиваясь, в шерсти, пытался слиться со мной, но я была непроницаема, и он трудился, я вся была под ним, и было удивительно, что такому усердному не удается меня расслоить. Еще немного, и он бы утонул, растекся во мне мохнатыми щупальцами, но я выталкивала его. Клещ, захваченный каплей масла. Сарафутдинов был прекрасен, мой настойчивый герой. Люблю, когда он топчется мешком под увесистый рок, и много в нем дерьма, и стены дрожат, и весь он мужик. Прекрасное в нем уживалось с мерзким, и мне делалось особенно сладко, когда я не могла понять, где что.

— Соловушка моя, — заворковал Сарафутдинов. — Дынька. Ты моя хурма.

Помню, я дернула за шнурок. Теперь здесь темно, а прежде горели лампы в тысячи свечей. Нам обоим нравилось, когда слепит глаза и видна каждая взопревшая складочка, каждый прыщик, все волоски. Вот и тогда вокруг вспыхнуло. Но свет переменил его настроение. Может быть, он не ждал, хотя не понимаю, с чего бы. Мы всегда так делали. Свет навел его на мысли о зрении; мой генерал сморщился, сощурился, отлип и распростерся на простынях. С потолка на него глядел такой же Сарафутдинов, как будто настоящий умер, а наверху парила его освободившаяся душа — точная копия тела.

— Он зашивает им глаза, представляешь?

Сарафутдинов сел.

— Прекрати уже, а…

Я осталась лежать. Могу зарычать, да. Подозреваю, что во мне тоже обозначался контраст. Я в теле, но умею быть белочкой, тыковкой и хурмой, Сарафутдинов не врет. А бывает, что белочка вдруг превращается в заведующую овощным магазином. Иногда и газы отходят. Генерал даже вздрагивал, случалось, и сразу пил.

Он и тогда выпил, но не поэтому. Налил себе виски. Сожрал, как воду.

— Развешивает на деревьях, — монотонно продолжил Сарафутдинов. — Выпотрошит, потом застегнет одежку. Расстегнем — все наружу. Шапки наденет, туфельки. И повесит. Но сначала зашьет глаза.

Тут я его и пожалела. Он государственный человек, ему бы армией править или страной. А у него импотенция от забот.

Я свесилась с ложа, пошарила под кроватью, выудила горн. Проиграла побудку. Мы современные люди и время от времени играли то в пионервожатую, то в медсестру, то в штандартенфюрера. Горн был украшен вишневым бархатным полотнищем, как золоченой бородой. И Ленин вышит. Ручная вязка — хотя о чем я, вяжут колбасу. Короче, штучная работа.

Только генерал не угомонился и пропустил побудку мимо ушей. Встал, пошел, сунулся в китель. Детки детками, а я любовалась. Не Аполлон, о чем речь — горилла, кабан, но сколько силы! Какая гордая мощь! «Заслуженное брюхо» — не комплимент, над ним упражняются в остроумии, но эти шутники просто не видели Сарафутдинова. Он так прекрасен, что я готова одолжить глаза. Вы видели, как шествует павиан? В нем есть величие. Он выше своего уродства. Подозреваю, что он специально натирает себе зад. Плевать ему на эстетику, у него есть клыки. Почти как у Сарафутдинова. Я говорила? Да, говорила… Я описала их в стихах, но это слишком личное, не для прозы. Да, я пишу стихи. Вы против, зайчики? Вы плесень. Навоз.

Сарафутдинов принес в постель фотографии и что-то еще, он называл это ориентировками. Я уже поняла, что нынче он не в ударе. Коли так — отчего же не посмотреть, аппетит не собьется.

Там были настоящие ужасы.

Детки маленькие, лет по восемь-двенадцать. Мальчики и девочки. Висят, похожие на прошлогодние яблоки; потом лежат на снегу. Лица спокойные, но кажется почему-то, что их разглаживали утюгом. Или проглаживали, как мятые страницы. Сначала были разные морщины, гримасы, потом не стало — ротики позакрывали, складочки выправили, глазки зашили. Фотограф их взял крупным планом. Очень грубые швы, толстые нитки. Я смотрела и никак не могла сообразить, что в них неправильного; я знаю, не ловите на слове, правильного там ничего, но была какая-то деталь, которая, с одной стороны, так и выпирала, а с другой — пряталась.

— Видишь, целая постановка, — сказал Сарафутдинов.

Я сразу и поняла. Вот в чем было дело. Да он же и говорил: застегивает и вешает. Все деточки аккуратные, словно мама одела: ни тебе шапочка чтобы свалилась, ни развязались шнурки. Даже повязаны шарфики, поверх петель. Значит, их сначала подвешивали, а потом прихорашивали, наносили последние штрихи. Следующий снимок — уже без одежды, на столе. Распороты целиком.

— Это не мы, — пояснил Сарафутдинов. — Не вскрытие. Все вынимает, но животы не шьет, только глаза.

Я швырнула фотографии на пол, всю пачку.

— Дело на контроле, — поспешно хрюкнул Сарафутдинов, словно извинялся. — С меня самого того и гляди шкуру снимут.

Надо было посочувствовать, и я погладила его по шкуре. Телеса моего генерала дрогнули, они совсем беззащитные, если вблизи. Я против воли представила, как шкура его — не цепляйтесь, что повторяю, шкура и есть — лежит перед камином у министра или кого повыше, и голова с клыками прибита, и перекрещенные сабли под ней.

— Зачем он зашивает глаза? — жалобно спросил Сарафутдинов.

Жалобно — от непонимания и усталости.

— Затем, что больной. Знаешь, Сарафутдинов, ты мне это больше в дом не носи.

— Они еще живые, когда шьет. И потом тоже. Медики говорят, что надо понять, тогда портрет нарисуется. А как поймешь, что у него в голове? Может, там сидит какая-нибудь галлюцинация. Вторая личность — Сергей Николаевич, например. Или Петрович. И командует. Как его возьмешь, Сергея Николаевича?

Он встряхнул головой, изобразил внезапную бодрость и шлепнул меня по заду. Смешно угадал, звон слился с боем часов.

— Вот разложился Чикатило на атомы. Кислород, водород… А мы дышим. Они везде.

Сарафутдинов встал, упер руки в бока и захохотал.

— Не нравится, да? Дыши глубоко, очень хорошо дыши!

В минуты веселья он притворялся гастарбайтером — а может, и впрямь деградировал. Напрасно кривлялся, поезд ушел, все у него уже висело. Не то перепил, не то по-настоящему переживал из-за деток.

— Стих напишешь про его атомы, да?

— Все мои стихи про тебя, Сарафутдинов. Скотина. Хочешь про атомы? Ладно. Напишу, как они в тебе вертятся. Деток своих прибери, мне деток хватает.

Это была правда, бери не хочу. Брать никто не хотел, зато донимали меня с утра до вечера, хоть в присутствие не ходи…

 
 

Глава 2. Прощальный шелест страниц

У нас на балансе числились детские учреждения, пять позиций. Черт его знает, зачем Минобороны понадобились детский сад и цирк шапито. Там отродясь не было никаких военных. Я называла эти объекты крольчатниками. Номер один, номер четыре — и так далее. Что там творилось, я не имела понятия. Завхоз — некрасивое слово для поэтессы, но если обнажать сути — кто это написал? не мое, — то иначе не скажешь. Мы все были завхозами, работягами, включая министра. Простая и тяжелая работа, управление всякой собственностью, шило на мыло, зачеты и бартеры, ведомости и счета. Любой труд порождает некоторую черствость, иначе ничего невозможно сделать. Врач выстраивает стеночку, отгораживается; и мент выстраивает стеночку, потому что инфаркт случится, если вникать всей душой; министр вообще ничего не видит, он оперирует статистикой. Уже с уровня районного коммунального хозяйства заведующий возносится достаточно, чтобы не различать людей. Это не хорошо и не плохо, так нужно. Специфика руководства. Вот представьте, что вы командуете собственным телом. Всеми соками, каждой дыркой и даже атомами, среди которых тебе и кислород Чикатило, и водород Шостаковича, и сера случайного прохожего. Обращая внимание на все подряд, вы не сделаете и шага. Поэтому существовали крольчатники под номерами от одного до пяти, и я знала, конечно, что под ними скрываются детский дом, детский сад, детская библиотека, Дом творчества юных и цирк шапито, но забывала об этом, когда начинались большие цифры.

Не спешите мне завидовать. Сами видите, где я теперь и что со мной. Вот вам другой образ — океан. Шторм. Чем ближе к поверхности, тем опаснее. Да, если буря сильная, то и до дна достанет. Пронумерованные объекты зашевелились, но я-то вообще попала в водоворот… или что там бывает, когда штормит. Наверху сцепились, повынимали компромат, и я для кого-то оказалась дубиной, дремавшей в углу, а мой министр — булавой. Мы разлетелись в щепки. А всякая слепая придонная мелочь лишь перетрусила. Меня поставили на якорь, как мину, чтобы в подходящий момент расстрелять из пушки. Надели на ногу браслет. Я чувствую тяжесть, меня тянет на дно. Сам Сарафутдинов и надел: сидел на корточках, загривок наливался, а он пыхтел в мои пальчики, такие перламутровые раковинки, они поджимались, прятались в коверный ворс; Сарафутдинов застегивал ремешок и клялся, что первым перекусит и выплюнет, когда разойдутся тучи, но я понимала, что это не по его клыкам, серьезнейший груз, я на рейде в окружении морского боя. Он все нахваливал этот браслет — и мыться в нем можно, и танцевать не трудно, мне даже идет; соблазн получился заоблачный, а я же птичка окольцованная в клетке, мне петь не дают. Я отвела ножку, мою смешную толстую ножку, и как наподдам ему в хрюшник, даже чавкнуло; мне сразу руки за спину, а всё уже, браслет сидит, я под арестом, но домашним, держать меня незачем — они и не знают, схвативши, как им быть, стоят чурбанами и не пускают, не понимают, что мне такого сделать дальше, чтобы не посадили самих, а Сарафутдинов морщится с пола и машет им — отпустите…

Ладно, продолжим. Ночью он показывал фотографии с детками, а утром началось, хотя я не догадывалась ни о каком начале. Обычный день. Сарафутдинов опохмелился и уехал, а следом и я. Надела шубу и спустилась. Машина темная сплошь, тоже толстая, меня в ней не видно, я расстегнулась. Торпеда, а не машина; от нее расступалась и разлеталась серая грязь — дорога, прохожие, дома, небеса. Приехали в ведомство. День был приемный, два часа для просителей, и явились все пятеро, плюс какие-то еще. Меня насторожило, что с претензиями. Обычно приходят, когда что-то в принципе можно, но им никак, однако эти не могли не сообразить, что нельзя и незачем шляться; то есть наметились какие-то семена бунта или зародыши мятежа — короче говоря, недовольство с долей истерики.

Но я разрешила впустить. Служба есть служба.

Удивительно, что мужчины. Я даже не знала, что детской библиотекой может заведовать мужик. Это уже предел, дальше падать некуда. Да, она была на балансе, фамилия мелькала, но я не присматривалась, какое мне дело. И вот он вошел — обтерханный, молью траченный, хотя потрудился вырядиться, потому что все-таки понимал, что не в столовую намылился, даже не в гастроном. Песочный, дикий какой-то костюмчик, стоптанные ботинки, галстук за три рубля. Представьте, ноги вытер о ковер. Не иначе — разволновался. А может быть, дома так делает… воображаю его ковры.

— Здравствуйте, Павлина Пахомовна!

Каркнул, а не сказал, как подавился. Лицо похоже на утюг: затылок квадратный, а рожу будто сплющили под углами. Все выстроилось в ребро — подбородок, шнобель, межбровье. Волосы редкие, перхотные, зализаны к плеши. Глазками искательно жрет. Ходят ко мне просители, как не ходить, такая моя планида и звезда, но этот — какой-то классический.

— Присаживайтесь, — говорю, — Дрон Ефимович.

И он с готовностью зашептал:

— Дориан, Дориан.

Я не сразу поняла.

— А? — спрашиваю.

— Дориан, — повторил этот убогий.

Ну да, я немного ошиблась. Откуда мне было знать, кто он? Вошел — я заглянула в бумаги, наспех прочла, что он Дрон. На всякий случай перечитала фамилию — Торт.

— Родители очень любили Уайльда, — шелестел мой заведующий, мой безнадежно директорствующий Дориан. — Я еще не родился, а они уже выбрали имя. Я еще ножкой толкался.

— Что у вас, Дориан Ефимович? — перебила я.

— Библиотека же, Павлина Пахомовна! — Торт изобразил крайнее страдание. — Мне приходят какие-то бумаги, проверки — тоже приходят. Пожарные. Санитарный доктор — вы знаете, наверное, Дмитрий Владимирович…

— К сожалению, не знаю, — отрезала я. — Дориан Ефимович, я очень занята. Изложите, пожалуйста, без предисловий.

— Библиотека, — повторил он, как дунул чем-то после дешевой еды. — Я навел справки — все хором советуют: идите к вам.

У меня чуткий поэтический слух. Я не удержалась.

— Так и выразились — идите к вам? Значит, библиотекой заведуете?

Торт пошел пятнами.

— Боже упаси, это я для краткости. Сказали со всем почтением: обратитесь, мол, к Павлине Пахомовне Вониной. Я, грешным делом, не знал, что нами владеют военные. Сначала удивился, а потом обрадовался. Солдат ребенка не обидит!

— Матрос, — поправила я.

— А? — он вконец очумел.

— Дориан Ефимович, что вам угодно? У меня мало времени.

Торт вывалил язык. Я не шучу. Как шелудивая собака. Принялся дергать себя за ворот, ему стало душно, разинул пасть. Раз он зашевелился — пахнуло каким-то селом. Ни слова не говоря и не сводя с него глаз, я включила вентилятор.

— Разгоняют же нас, Павлина Пахомовна, — пискнул Торт. — Говорят, что нарушения, но вы знаете, как это бывает.

— Как? — спросила я ледяным голосом.

Он взял себя в руки и кивнул.

— Хорошо, я все понял. Но деток-то куда? На тот свет? Они же книжки читают. Иногда. Уже почти нет, но иногда.

Снова детки. Я вспомнила пальтишки, шарфики, береты. Новогодние краски. Может быть, душегуб помешался на елках и наряжает? Надо будет подсказать Сарафутдинову.

— Здесь военные, Дориан Ефимович. У военных — командование, приказы. Велят на тот свет — отправятся на тот свет. Вы временно занимаете стратегический объект, обстановка требует его освободить.

Для потомков я объясню в первый и последний раз. Среди прочего Министерству понадобился склад под новое обмундирование. Модельные шинели, носки с подогревом, ортопедическая обувь, аксельбанты, белые перчатки, фуражки вертикального взлета — тульи стоят торчком и занимают место. Недвижимость стоит дорого; у нас уже есть, но бюджет предоставил средства… Я считала это неразумным, библиотеку можно было просто освободить, но транши и гранты полагается осваивать. Поэтому я зачеркнула четыре нуля и выставила объект на торги. Открыла контору, та купила библиотеку, потом снова продала нам, только нули вернула… В общем, ни к чему подробности. На разницу я прикупила десять складов, и еще осталось. Да, прилично осталось. И что? Во всем мире выплачивают комиссионные.

— Деткам надо дома сидеть, нечего шляться, — добавила я.

Напрасно добавила. Но меня понесло.

— Детки, — заметила я, — по улицам ходят, а им потом животы вспарывают.

Торт попятился.

— Что вы такое говорите, Павлина Пахомовна? — спросил он в ужасе.

— Да. Все уже боятся. К вам и так не ходят, а теперь вообще не придут.

Глупость с моей стороны, не спорю. Но Торт меня чем-то бесил. Любоваться в нем было нечем, обычная тля, такие не бесят, я их не вижу. Мне было непонятно, зачем он явился и на что рассчитывал. Мизерабль что-то вообразил, нарисовал какие-то горизонты, причислил меня неизвестно к кому, а я не могла сообразить, какие у него основания.

Наверное, я не выспалась. Аргумент был дурацкий, вообще посторонний — за неимением лучшего. Что я могла сказать? Мне было незачем отчитываться перед Тортом, но все же я сочла нужным смягчиться и снизойти.

— Решаю не я. Решает министерство.

Я развела руками и даже печально улыбнулась. Более чем достаточно.

— Но нам-то куда деваться?

Он не о детках заботился, он горевал по своей синекуре. Куда ему, в самом деле? Только в дворники — и то не возьмут. Эта ниша была занята давно и прочно.

— Вы же сами книжки читаете, не только ваши детки, — нахмурилась я. — Про одно вы знаете, как бывает, а про другое не знаете. Разве я непонятно выразилась? Я — пешка.

В его собачьих глазах отражалась ладья.

— Я напишу в газету, — пробухтел он и чуть не умер.

— Напишите, — кивнула я. — Соберите марш миллионов. Только сюда не ведите, здесь тесно.

— Ну да, помещений не хватает, — осклабился Торт, а я поняла, что он может укусить со всей дури.

— Охрана, — сказала я в интерком…

 
 

Глава 3. Грачи прилетели

Оцепление выставили настолько густое, что оставалось гадать, для чего — то ли от любопытных, то ли ради беспрепятственного перемещения Сарафутдинова. Тот прибыл лично, свитой и транспортом воплощая генеральский авторитет. Генеральские погоны подрагивали, готовые в любую секунду отвалиться, подобно ящерному хвосту, и замениться новыми, еще тяжелее и мягче. Стараниями Вониной вопрос был почти решен. Тяжелая дверь сверкнула, отразила пасмурный снег, и вот Сарафутдинов шагнул из машины в угрюмую зиму, заранее рыча. Фуражка зацепилась, сбилась; налетевшая свита обеспокоенно заплясала. Сверкнуло там и здесь — двор снимали на телефоны. Сарафутдинов наподдал подмерзшее собачье дерьмо, мечтая ощетиниться пулеметами.

О, этот март, проклятая пора! Погосты голы — еще не прилетели грачи. Зима распахивает весенний кафтан, надетый для карнавала, и жизнь леденеет при виде морозных змей. И щеку поджаривает солнце; другую обжигает тень. И снег не валит, не кружится, но суетится, разреженный, в солнечном свете, как будто по тугому мешку, летнему и лопающемуся от муки, хватили ледяным костылем. Вползает циклон, сугробы покрываются коркой перечного оттенка, шоссе разлетается жижей, и что бы ни ехало — все тарантас по внутренней сути. Уходит — и снова звезды, неотличимые от снежного проса, соседствуют с медленно желтеющей луной, а солнце, спрятавшееся за бруствером, садится на помидор, и разливается красное. Животные чаяния, вегетативные мечты о весне умерщвляются, препарируются, отливаются в ледовые фишки, щелчками сбиваются с белого поля. Мимозы отражаются в мелких лужах; вода господствует в трех состояниях — жидкая, твердая и повисшая в воздухе, где было рискнула зародиться некая эфирная жизнь. Клыкастый Сарафутдинов крушит сугробы; он носит форму, но зрение зоркого мистика способно приметить абрис обязательной дворницкой лопаты, закинутой на толстое плечо.

Он не обязан был присутствовать лично, однако дело зашевелилось под сукном, взгорбилось, утвердилось на коротких ножках и прорвало материю. Высунулась рожа злобного и счастливого карлика, открытая общественному мнению. Сарафутдинов решил появиться. Чем бы ни кончилось, никто не упрекнет его в бездействии.

Труп не снимали — дожидались начальства.

Черный тополь уже был украшен сдутым воздушным шариком и старым носком, брошенным с нижних небес. То и другое зацепилось еще по случаю веселого лета, и прочно. Нижний сук был сломан. Кто-то на нем веселился. Либо какой-то бугай, по маете хмельной хотевший повертеть «солнце» за неимением турника, либо местная ребятня, игравшая с тарзанкой. Может быть, кончилось травмой. Сук торчал низко, но все равно был выше человеческого роста. Повесить на нем мальчонку лет десяти не удалось бы без предварительной подготовки. Нужна была скамеечка, а то и лестница. Сарафутдинов огляделся в поисках ящика или чего-то подобного.

— Как он достал?

— Разбираемся, товарищ генерал-майор.

Ответ держал приземистый человек с болезненно красным лицом. Казалось, его растерли наждаком, однако при более пристальном рассмотрении становилось ясно, что это внутренний пожар, который просится наружу и превращается в верховой.

Сарафутдинов посмотрел на темные окна.

— Снимайте, — приказал он.

Краснолицый бросился распорядиться. Полусогбенный эксперт с фотокамерой не глядя попятился, освобождая проход. Люди в спецовках принесли компактную раздвижную лестницу. К Сарафутдинову подошел упитанный капитан.

— Он с такой же пришел, — полицейский шмыгнул носом, заклокотал и выстрелил тяжелым плевком. — Лестница. Затоптал, но мы осторожно копнули. Там две дырки в снегу.

— Фуражка надень, — велел Сарафутдинов.

В минуты волнения он временно забывал падежи, склонения и спряжения.

— В машине, товарищ генерал-майор. Виноват.

Не слушая его дальше, Сарафутдинов захрустел черствым снегом. Тело сняли и положили на брезент. Да, пацану лет десять. Дешевая, довольно грязная куртка застегнута на все пуговицы. На молнию, вероятно, тоже. Шапочка надета неглубоко и чуть косо, лоб открыт целиком. Лыжные штаны, сбитая обувка.

— Расстегните его.

Служивый шнырь проворно присел на корточки. Точно, есть молния. Медленный, неуступчивый скрежет, как будто по ржавым зубцам. Сарафутдинов шагнул вперед и открыл, что исполнитель расстегнул не только куртку, но как бы сразу всего покойника — под одеждой зияла багровая яма. Внутренностей не было, кровь спустили — не здесь, это делали в каком-то подполье. Мясная пещера, местами шершавая. Слабо пахнуло железом. Лицо розовато-синюшное, но чистое…

— Умыли, — обронил кто-то.

Веки были прочно прихвачены грубыми нитками. По три шва на оба глаза, хвостики на узлах подрезаны. Нитки порыжели, отверстия чуть тронуты кровяной ржавчиной. Сарафутдинов сел на корточки, принюхался.

— Должен был обделаться.

— Так вымыли его, товарищ генерал-майор.

— Личность установили?

— Никак нет. Я дал команду проверить заявления о пропавших…

— Не знаешь, как они у нас регистрируются, да? Почему он такой синий? Снова топили? — спросил он подоспевшего эксперта.

Тот кивнул.

— Очень похоже, товарищ генерал. Еще, конечно, не сто процентов… Но цвет лица, отсутствие следов… надо посмотреть конъюнктивы…

Сарафутдинов выпрямился.

— Ищите подвал, — произнес он почти моляще. — Гараж. Цех. Что угодно, где есть ванна или какой резервуар.

— Но, может, это квартира… какая ванна в гараже?

— Может, — огрызнулся генерал. — Ты потащишь в квартиру труп за трупом? Соседи, а? Люди не слепые. Смотри, высыпали! — Он дернул головой, указывая на окна, и складчатый загривок скрипнул на холоде.

— Собака след не взяла, — доложил кто-то.

— Не кормить три дня, — приказал Сарафутдинов.

— Слушаюсь. Товарищ генерал-майор, собака не виновата. Перечная смесь.

— Ты тоже не кушай, дорогой.

— Есть не кушать.

Сарафутдинов стоял, не зная, что еще придумать.

— По квартирам пошли? — спросил он наконец.

— Пошли, товарищ генерал-майор. Но вряд ли будет толк. Вешали, конечно, ночью. Люди мало что спали — еще и темно.

Генерал запрокинул голову.

— Вон же фонарь современный болтается. Сенсорный.

— Разбит уже несколько дней.

— Он высоко… Как разбили?

— Стреляли из пневматики, спать мешал, светил прямо в окно.

— Выяснить, кто стрелял.

— Уже выяснили, товарищ генерал-майор.

— Тогда бейте, ищите связь.

— Бьем, товарищ генерал…

— Плохо бьете! — заорал Сарафутдинов, сжимая кулаки и наступая на побелевшего коротышку, о котором не знал, не слышал и видел впервые. — Как это он так угадал, а? Слюшай! Ты мне вообще кто тут?

Овчарка ела генерала глазами. Она улыбалась, вывалив язык. У нее была удивительно глупая морда.

— Он обычного роста, товарищ генерал-майор, — коротышка сменил тему, решив доложить хоть о чем-то — может, похвалят. — Или она. Судя по следам. Весит как будто много, но он же нес труп.

Сарафутдинов вынул фляжку, свинтил крышку, выпил, утерся. Не говоря ни слова, пошел к машине. Дверца была распахнута, к нему уже тянулись заботливые руки, готовые принять и усадить.

 Генерал остановился, не обращая на них внимания. Повернулся.

— Зачем шьет кожу, а? — крикнул он. — Глаза почему шьет?

 
 

Глава 4. Стратегия шапито

Когда явился без перерыва второй, я смекнула, что хозяйствующие субъекты договорились. Очевидно, они собрались в приемной всем кагалом и рисовали мысленные картины хозяйствования. Панорамы и полотнища, не меньше.

Ведомство у нас военное, в секретарях сидит верный капитан. Муха не пролетит. Я его покрестила в первый же день, как он заступил. Призвала, велела запереть дверь. Капитан молоденький, чей-то сынуля. Он вмиг покрылся пятнами, потому что догадался очень быстро. Я повернулась к нему спиной, навалилась на стол и стала ждать, что он сделает. Секретарь, что греха таить, растерялся. Богатство открылось ему. Засуетился, перепугался, не знал, за что взяться — одной рукой платье задирал, а другой уже обратно натягивал и расправлял складки. Я дала ему еще полминуты, и мальчишечка справился. С тех пор у него сделались оловянные очи. Он и раньше не рассуждал, а после нашего внутрисобоя вообще перестал.

Я могла распорядиться перемочить всю эту скорбную кодлу, и он перемочил бы. Но передумала. Решила расшвырять их сама.

— Кто там еще? — спросила я в интерком, как только выставила Торта. — Пусть заходят по одному.

И зашел директор цирка шапито, нахально назвавшийся — Петр Бомбер.

Я где-то видела афиши, не к ночи будь помянуты, где этот тип красовался в цилиндре и полумаске. Я не сомневалась, что у него псевдоним, но оказалось иначе.

— Приветствую вас, почтеннейшая Павлина Пахомовна!

Этот директор попался наглый, в отличие от библиотекаря. Шагнул ко мне, протянул обе руки. Я холодно взглянула исподлобья.

— У вас пять минут, я очень занята. Присядьте, если хотите, и говорите быстро.

Бомбер сел на край стула. В нем, как и положено циркачу, угадывалась пружина. Я думала, таких уже не делают. Черные волосы напомажены, расчесаны на прямой пробор. Усики, как будто нарисованные углем; алый рот. Мне показалось, что он и глаза подвел.

— Павлина Пахомовна, пощадите цирк. На что он военным? Ребятишкам радость.

Мне начали надоедать ребятишки в качестве козырей и джокеров.

— Цирк военным и вправду не нужен. Его построили для семей военнослужащих. Семьи разослали по гарнизонам. Министерство нуждается не в цирке, а в земле, на которой он стоит. Что у вас рядом?

— Кладбище, — бодро и быстро отозвался Бомбер.

— Именно. Его предстоит расширить под нас.

— Семьи возвращаются?

— Придержите язык. У вас все?

Директор цирка вдруг упал на колени и пополз ко мне, простирая руки.

— Павлина Пахомовна! Пожалуйста, не трогайте нас! Фабричный район, новостройки. Людям некуда деться, наше маленькое шапито — лучик света… Куда, в конце концов, позволите податься лично мне?

Я не стала поднимать его с колен. Этот идиот рассчитывал произвести на меня впечатление скоморошьей раскованностью — может быть, развеселить, но не растрогать, не настолько же он был туп. Совсем наоборот, он действовал по науке. Наверное, книжки прочел, а то и сам догадался звериным умом — ломал, что называется, мне шаблон. Мешать ему было незачем, пусть сломается у него.

— Вы кто по специальности будете? — спросила я дружески. — Коверный? То-то я смотрю…

— Я фокусник, — уныло отозвался Бомбер. — Иллюзионист. Немножко гипнотизер. Детвора меня любит. Я никакой не администратор, мне все это чуждо и неприятно…

— Да, гипнотизер из вас никакой, — кивнула я. — Полный провал. Насчет администратора тоже согласна. Март на дворе! Ваше заведение простаивает. Почему, позвольте узнать?

— Так шапито же, — простонал Бомбер. — Это летний формат…

— А Родина — формат круглогодичный, — сказала я веско. — Ее нужно защищать. Для этого необходима оптимизация инфраструктуры Министерства обороны...

— Ракетную шахту построите на месте цирка?

— Она уже есть, — шепнула я доверительно. — Не знали? Мы тоже фокусники, товарищ Бомбер.

Горе-директор побледнел.

— Хотите сказать, Павлина Пахомовна, что наши собачки… наши слоны… поют и танцуют над межконтинентальной ракетой?

— Как и все мы, — подхватила я. — Если кому заикнетесь — вам отрежут язык. Я рискую местом, свободой и жизнью, информируя вас.

До мизерабля дошло, что над ним издеваются в пролонгированном режиме. Он, видно, был готов унижаться дозированно, с чередованием смешных и серьезных моментов — по цирковому обыкновению. Но вот он смекнул, что режим для него один — общий. Господин Бомбер вспотел, грим потек. Так и не встав с колен, он полез за пазуху, выдернул какие-то мятые бумаги. Я на секунду подумала, что появится кролик.

— Вот подписи, — сказал он хрипло. — От жителей района.

Я кивнула в угол, где штабелем стояли коробки.

— Знаете, что это?

— Нет.

— Подписи. От жителей районов. По самым разным поводам. Положите туда.

Тогда он встал и выложил последний козырь.

— У нас договор с дю Солей.

— С кем? — Я жалостливо скривилась.

— Цирк дю Солей, — пробормотал Бомбер. — Это всемирно известный коллектив. Их гастроли — событие государственного масштаба, и если они сорвутся, будет международный скандал.

— Всемирный коллектив намерен выступить на нашем кладбище? — скептически переспросила я. — Что ж, мы их пустим. Для такого случая мы временно расконсервируем объект. То есть, законсервируем. Подготовьте мне справку и перешлите по почте секретарю, я введу в курс нового директора объекта. Мне вызвать охрану или с вами обойдется?

На лице Бомбера отразилась борьба. Зрелище было немного жуткое — маска пошла рябью. Белила, румяна и тушь заволновались, обозначились кости — скуловые, челюсть, даже каким-то бесом намекнули о себе носовые хрящи. Лик изготовился лопнуть, наружу рвались острые углы. Руки Бомбера пришли в бестолковое движение. Я невольно уставилась на них — очевидно, в минуты волнения директор бессознательно отрабатывал актерское мастерство. Из-под манжет запрыгали карты. Облизывая алые губы, Бомбер смотрел мне в лицо, а пальцы выстраивали веера и гармошки.

 — Неужели вы не были маленькой, Павлина Пахомовна?

Голос его срывался, брови, губы и нос наезжали друг на дружку, блестящий пробор ритмично дрожал, как хвост у заводной собачки.

— Неужели вы не помните цирк?

Карты легли передо мной полукругом. Все это были пиковые тузы. Бомбер, продолжая сверлить меня взглядом, махнул рукой, и они стали бубновыми. Он потянулся и вынул у меня из-за уха шестерку.

— Налепите ее себе на лоб, — предложила я. — Выметайтесь, уважаемый. Библиотекарь, который приходил перед вами… да вы, наверное, видели, как его проводили.

Между прочим, я помнила цирк. Настоящий, в добротном здании, с живым оркестром. По арене кружил мотоцикл с медведем верхом, в коляске сидел еще один. Медведь. Дрессировщик стоял сзади и держал огромное красное знамя. В шапито Бомбера выступали под фонограмму. Его договоренность с иностранным цирком следовало проверить, но участь самого Бомбера была решена независимо от исхода.

— Деткам радость, — прошептал он чуть слышно.

— Сколько там еще человек в приемной? — осведомилась я.

Тот облизнул кровавые губы.

— Трое. В смысле — наших. За остальных не скажу.

Как я и думала. Они пронюхали и теперь действовали сообща. Удивляться не приходилось — я сама разослала уведомления.

— Два плача о детках я уже выслушала. Осталось три.

Лицо Бомбера вдруг успокоилось.

— Четыре, — возразил он.

— Что, вы еще не наплакались?

— Нет, я закончил. Четвертый будет ваш.

— А, — я кивнула и потянулась к интеркому. Но вдруг моя рука замерла.
Я смотрела на нее, как на чужую.

Бомбер тут же кивнул, и она упала плетью.

— Маленькая демонстрация, Павлина Пахомовна, — объяснил он зловеще, хотя я видела, что директор умирает от страха. — Небольшое чудо. Нельзя забирать последнее у креативного класса. Честь имею.

Он вышел, а я озадаченно смотрела на руку. Потом набрала номер генерала.

— Сарафутдинов, — сказала я. — Прижми, пожалуйста, хвост директору шапито.

— Только не сейчас, Пашенька, — пробасил он издалека. — У меня еще один труп.

— Где? — зачем-то спросила я.

— Возле библиотеки.

 
 

Глава 5. Концерт ля минор для скрипки

Сарафутдинов не поехал смотреть другие места. Его вызвал министр.

Генерал стал похож на гигантскую испуганную жабу. В нем что-то невольно взбулькивало, и водитель тревожно посматривал в зеркальце, устрашенный невидимыми внутренними процессами. В глубинах генерала разворачивалась кишечнополостная работа, подобная вулканической деятельности. Водителю было нечего бояться, но он боялся. Генерал был предельно физиологичен, и он постоянно воображал, как пассажир взрывается селевым потоком. К тому же генерала могли снять. Водитель и в этом случае ничего не терял, он стал бы возить другого, но все равно было страшно. Пять малолетних покойников за ночь в условиях кампании за счастливое детство могли свалить кого угодно.

Министр был Сарафутдинову земляк.

Генерал считал себя визирем при султане и относился к министру соответственно — ненавидел и преклонялся. Его насторожил дружеский тон. Министр позвонил ему лично и был преувеличенно радушен, тараторил, как на базаре — говорил что-то про плов, которого им нужно покушать, вспомнил родственников, справился о здоровье. Сарафутдинов знал, что это очень плохо. И министр знал, но продолжал комедию, ибо так был устроен этнически. В старину генералу могли отрубить башку сразу после братского обеда с кальяном и плясуньями. Сарафутдинов подыграл министру, ведомый тем же звериным мотивом, однако стал мрачнее тучи. Случилась некая неприятность. Покойников было много, он этого не отрицал, но дело, с другой стороны, лишь только началось. Маньяк орудовал месяца полтора, не срок для серьезного следствия.

Министр лично встретил его на пороге, и это вовсе не лезло ни в какие ворота. Тучность Сарафутдинова не помешала ему поклониться коротко, но с фантастической грацией.

— Проходи, дорогой, — трещал министр, ведя генерала под руку. — Никого не пускать! — бросил он секретарше. — Проходи, садись хорошо, кушай фрукты, коньяк!

Шторы были задернуты. Стол оказался и впрямь накрыт — на скорую руку, но со вкусом. И не стол — столик. Он ломился от винограда и хурмы, зажатый меж двух колоссальных кресел перед плазменной панелью во всю стену.

Сарафутдинов не прикоснулся к яствам, хотя благодарить и кланяться не перестал. Министр усадил его, сел сам, потянулся за пультом.

— Посмотрим, дорогой! — весело пригласил он.

Генерал ухитрился поклониться и в кресле, послушно полуприкрыв глаза. Министр ничего не сделал, но свет погас. Все вокруг повиновалось ему. Экран зажегся, и Сарафутдинов мгновенно узнал сегодняшнюю жертву номер четыре. Девчонка лет четырнадцати, одетая в красные шелка и увенчанная диадемой, стояла на сцене, изготовив смычок. Вокруг нее подрагивал сумрак — запись была неважная. Скрипачка сверкала черным и красным, выхваченная белым прожектором. Она прижала скрипку подбородком, взмахнула рукой и породила вихрь. Скрипка у нее оказалась электрической. После десятка аккордов вступили другие — невидимые — инструменты: клавишные, ударные, басы. Вспыхнули и заметались разноцветные огни. Мелодия расправлялась в бешеном темпе, подобная огненному цветку; со всех сторон к девчонке потянулись уродливые тени, они ломались в танце, простирали скрюченные руки, сникали, отступали и вновь надвигались. Прядь распущенных черных волос выбилась на лицо и упала на правый глаз. Сарафутдинов с шумом втянул воздух. Этот глаз он видел часом раньше, на фотографии. Тот, разумеется, был зашит. Иначе выглядела на снимке и белоснежная шея — на сей раз злодей увлекся и взял немного выше.

Силы тьмы, как догадался Сарафутдинов, тоже накатывались все яростнее; по сцене поползли клубы дыма, взметнулись газовые цвета морской волны — очевидно, именно волны они представляли. Слабо высветился задний план, где стояла толпа статистов, безмолвно воздевших руки.

— Ты узнал, дорогой? — осведомился министр.

Сарафутдинов кивнул.

— Это, хороший ты мой человек, спектакль театральной студии при Доме творчества юных. Вот у меня справочка, — министр невесть откуда извлек пару сшитых листов, которые все равно было не прочесть в темноте. — Это фантастическая история про глобальное потепление, называется «Хищная оттепель»…

Генерал тоскливо взглянул на зашторенное окно, за которым оттепелью не пахло. Но скоро, очень скоро черный лед разойдется, заструятся бурые ручейки, снег сойдет, обнажатся новые мертвецы.

— В общем, там такое дело, что все вокруг утонуло, и люди выстроили огромные плавучие города-башни, — продолжал министр. — Их осаждают разные хищные подводные существа, мутанты, пираты… — Он махнул рукой. — Ты знаешь, дорогой. И в одной такой башне живет с друзьями юная героиня-скрипачка, на музыку которой почему-то сползается вся эта нехорошая дрянь… злые силы пытаются противостоять, но ничего не могут поделать, они очарованы этой скрипкой, сдаются… Но вижу, тебе это не интересно!

— Мы найдем, кто это сделал, — хрипло сказал Сарафутдинов.

— Конечно, найдешь, — уверенно кивнул министр и подал знак; экран омертвел. Медленно разлилось электричество, наполнившее светильники золотым светом. — Уже десяток трупов, да? И последние пять — только за сегодня, да?

— Так точно, — выдавил тот.

— Этот ролик, — министр кивнул на панель, — уже разошелся по всему Интернету. Из юного дарования сделают мученицу. Нас будут травить, уже начали шельмовать…

— Возьму его лично, — твердо пообещал генерал, не веря себе нисколько и зная, что и начальник не верит.

— Да я же не говорю, что не возьмешь, — министр всплеснул руками, участливо заулыбался, однако в глазах его маячила лютая бездна. — Я тебя пригласил, чтобы помочь! Ты кое-чего не знаешь…

Сарафутдинов не мог вскинуться целиком, потому что был грузен, и вытянул, сколько мог, только шею.

— Смотри, — посерьезнел министр. — Мальчик был детдомовский. Девочка висел во двор библиотеки, да?

Он тоже стал коверкать язык, но вовсе не от волнения, а из желания обозначить глубинные узы и подчеркнуть, что дело между ними двоими едва ли не родственное, стоящее выше всех прочих соображений.

— Другой девочка играл на скрипке в Доме творчества. Четвертый — мальчик, да? — оказался на кладбище, где цирк. Пятый был во дворе детского сада. Я уверен, дорогой, что он туда ходил. Точно тебе говорю!

Генерал бездумно и нервно полез рукой куда-то под себя, чесаться.

Министр помолчал.

— Наверху идет бой, — молвил он удрученно. — Каждый должен определиться со стороной. Военные пошатнулись. Вай, какие были военные!

— Не улавливаю, товарищ министр, — признался Сарафутдинов.

Тот придвинулся.

— Твой Вонина — он вот какой славный, завидую! — министр сладко прикрыл глаза и очертил ладонями нечто, долженствовавшее означать женский зад. Потом игриво ткнул генерала пальцем в живот. — Роскошная женщина. Но она делает очень большую ошибку. Она все это продает — библиотеку, цирк, детский сад…

Сарафутдинов наморщил лоб.

— Прошу пояснить, — попросил он жалобно.

Министр развел руками.

— Думай сам, дорогой! Пять объектов — пять мертвецов. Может, военные ни при чем, но все равно не отмоются!

— Были же и другие, — пробормотал генерал.

— Э! — отмахнулся министр. — Кто их вспомнит? Кто их будет считать? Тебе будут этих помнить!

Сарафутдинов мучительно соображал. Он никак не мог взять в толк, на что намекает высокий земляк. Если Павлина продавала что-то чужое, то не сама, а потому что ей позволили или велели, хотя могла и сама, если одурела. И если в сферах развернулось сражение, то она слишком близко к поверхности. Морской бой незаметен для обитателей дна. Чем ближе к свету, тем ужаснее волны. Внезапно возлюбленная представилась генералу на месте скрипачки: все утонуло в оттепель, плавучие исполины гасят друг друга из всех калибров, со всех сторон подкрадываются хищники — и только она стоит, одинокая, со светлыми стихами о любви. Накатывают пенные валы, бьется скрипичная нота. Ведомственное имущество качается на понтонах.

Министр понял, что дело сдвинулось.

— Под Павлину копают, — констатировал генерал. — И выше берут. Валят министерство. Что же мне делать? Я не могу не ловить маньяка.

Собеседник заледенел.

— Как так — не ловить? Я что — запретил? Очень ловить! Лови!

— Я все понял, — кивнул Сарафутдинов, помедлил и просто спросил: — Как думаешь, чья возьмет?

— Не знаю, — отозвался министр. — Не знаю, дорогой. Я тебя просветил, я тебе сочувствую. Думай своя голова!

— Может, и нет никакого маньяка, — пробормотал тот.

Министр выставил ладони:

— Я так не сказал! Все! Иди работай и очень хорошо думай!

Крякнув, Сарафутдинов поднялся. Он сдвинул каблуки, будто сошлись две тумбы. Слоновьи ноги чуть шаркнули, скрипнул загривок — генерал поклонился. Министр смотрел сочувственно.

Снаружи Сарафутдинов иначе взглянул на весну. Потеплеть не успело, однако он вообразил уже не Вонину, а себя самого на льдине посреди зловещего изумрудного океана. Вокруг него скользили плавники, выбрасывались щупальца, и Кракен медленно поднимался из глубины, уже угадываясь в сгустившемся электричестве. Взлетали чернильные фонтаны, растекались ядовитые пятна; медузы, окрашенные во все цвета мира, группировались в обманчиво уютные и даже трогательные зонты, парашюты и дирижабли. Чудовища выстраивались свинячьими клиньями, готовые атаковать друг друга, и генерал содрогался, признавая в них знакомые черты. Багровое солнце садилось, и небо с водой окрашивались кровью. Незримый подводный гад, обремененный специальным заданием, сеял смерть среди малых, которым лучше бы повесить на шею жернов; долг обязывал генерала найти и обезвредить чудовище, но аппаратная мудрость предписывала зашить себе рот и глаза, по образу и подобию убиенных. Лед таял по краю, шел трещинами, и генерал приказывал себе выжить в поединке титанов. Он не хотел похмелья на чужом пиру.

 
 

Глава 6. Трицератопсы

— Заводите остальных, — велела я капитану, когда Бомбер выкатился вон. — Там еще трое, правильно?

Мой оловянный солдатик уже вытянулся в струну.

— Никак нет, — возразил он виновато. — Четырнадцать человек.

У меня не собес, чтобы сидеть десятками.

— Пригласите директоров. Там должны быть заведующие детским садом, детским домом и домом творчества. Пусть войдут сразу все. Остальным скажите, что я уезжаю в министерство.

Капитан отрывисто кивнул. Я обошла его стол, толкнула грудью. Мой адъютант попятился, уперся в стену.

— Дверь запри на минуту.

Он скользнул приставным шагом, щелкнул ключом, вернулся и вытаращился на потолок. Я пошарила у него в брюках. О нет, это не мой генерал… В штанах у Сарафутдинова всегда было как в паровозной топке или медвежьей берлоге: жарко, мясисто, поначалу немного вяло, зато изобильно. Капитана мне было мало. Я встала на колени, постояла, но не закончила дела. Буратино, а не мужик.

— Хорошего понемножку, — объяснила я, утирая губы. — Плохо кушаете, товарищ капитан.

— Никак нет…

— Значит, не в коня корм. Да и какой ты конь… Пусть заходят.

Я пошла в кабинет, и позади отомкнулся замок.

Ковер пружинил подо мной — не мог, конечно, это меня распирала энергия. Казалось, что я могу совершить все, в любую секунду сделаюсь невесомой, запрыгаю огромным мячом, раздосадованная лишь мелкостью дел, мне порученных. Тут я вспомнила о звонке Сарафутдинова. Мелькнула мысль, что дело действительно неприятное. С другой стороны, мне будто кто-то подыгрывал. Не прошло и получаса, как я попрощалась с Тортом, а близ его библиотеки — моей библиотеки — уже объявился покойник. Только-только я нашпиговывала Торта соображениями безопасности для детства и юношества, а кто-то уже управился подвести материальную базу. Лучше, конечно, было бы держаться в стороне от области обитания этого психа. Мне стало бы спокойнее, окажись это какая-то другая библиотека. Но теперь я могла показать рвение и закрыть это место прямо сейчас. А завтра продать, наконец, и впредь не иметь к нему никакого отношения.

Бедные детки!

Я так и повторила троим, которые вошли.

— Бедные детки! — скрестила я руки на роскошной моей груди.

Судя по лицам, они не поняли.

Я предпочла постоять для внушительности, не села за стол. Сдвинула брови, добавила свинца. Они, конечно, тоже не осмелились сесть. Я слышала, как мой капитан за дверью разгоняет второй эшелон просителей.

Первый сделал маленький шажок. Одной ногой. И сразу вернул ее на место.

— Павлина Пахомовна, простите нас за вторжение, — начал он.

Я усмехнулась. Воробей вообразил, что имеет слониху.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Тыквин Андрей Андреевич, — спохватился он. — Я заведую детским садом.

— Как же вы, мужчина, справляетесь? — вырвалось у меня.

На мужчину он, разумеется, не тянул, как и никто из ходатаев. Толстый — ладно, лысый — тоже не беда, однако ножки такие короткие, что мотня чуть не пол метет. Вот кому было впору заведовать шапито. Будь у меня время и желание, я бы их переставила. Ну и ручки под стать ногам: еще немного — и кисти росли бы сразу из плечевых суставов. Весь обтекаемый, будто капля под носом; женские плечики Тыквина продолжались в широченные бедра, а дальше он резко сужался, благо ноги не допускали плавного перехода.

Тыквин угодливо забулькал.

— Крутимся, Павлина Пахомовна, изворачиваемся, как можем, жена помогает.

Пресвятая богородица, он женат!

Некрасивые люди. И этим сказано все. Сарафутдинов называет их шерстью. В тюремной иерархии это означает какое-то дно. Откуда ползло это доисторическое счастье, где отсиживалось, чем кормилось? Я думала, таких не бывает. Мне казалось, они засохли во глубине времен — в пыли редакций когда-то передовых журналов, среди казенных картотек и шкафов; в президиумах лестничных советов; в культурных парках за шахматами, в окружении засранных пионеров. Я полагала, они давно обернулись гербарием, до которого страшно дотронуться — настолько он ветхий. С тех пор как они объелись белены, пролетели десятилетия. И вот они явились на свет, подслеповатые диплодоки, замшелые трицератопсы — точно, их трое, анатомические мужчины без пола и смысла.

Второй изображал респектабельность. Есть такая порода — реликтовый барин. Толстый серый костюм, жилетка, часы-цепочка, упитанный вишневый галстук. Мягкие щеки, острая седая бородка, очки, дутый перстень, старорежимный портфель. Дома, небось, кутается в истертый халат, не вынимая запонок и любуясь манжетами; восседает за древним письменным, зеленого сукна, столом, играет полукилограммовой ручкой — обдумывает афоризм. Он оказался директором детского дома, и я сразу заподозрила в нем извращенца. Представившись, он дальше не успел раскрыть рта, как я его упредила.

— А к вам идут проверки — независимо от ведомственной принадлежности объекта.

В его утробе бесшумно взорвалось что-то зловонное. Он стиснул губы, чтобы не повалил дым. Я знаю таких. Велеть бы ему раздеться — явилось бы недельное исподнее.

— Вы же Мирон Моисеевич Булка? — зловеще осведомилась я, прошла за стол и заглянула в бумаги, как будто давно что-то знала о нем.

Он собрался и приосанился. Это стоило ему трудов.

— Странная комбинация, — заметила я, ощущая себя в ударе.

Булка зарумянился.

— А вы, — обратилась я к третьему, — представляете, как нетрудно понять, Дом творчества юных?

Этот шагнул ко мне на целых два шага и отрывисто поклонился. Еще одно ископаемое, на сей раз вырядившееся в духе стиляги шестидесятых годов. Или пятидесятых, я их не различаю. На языке у меня вертелся вопрос, почему его не приняли, как опять-таки выражался Сарафутдинов, и не закрыли. Это чучело бродило по улицам в дудочках-брюках и полосатом пиджаке — приталенном, с подбитыми плечами; на голове красовался пегий кок. Вместо галстука — ослепительный желтый ромб в разноцветных квадратах. Я могла поклясться, что в шапито он был бы намного уместнее Бомбера. Мерзкие косые височки, узкие темные очки, удушливый аромат каких-то духов.

— Наверное, вам лучше известен мой сценический псевдоним, — объявил этот тип с неописуемым нахальством. — Меня зовут Ойчек Молчун. Я чечеточник. Вы не могли меня не видеть, я не однажды был в телевизоре.

— Не видела, — покачала я головой. — Когда это было, до революции? Вы не похожи на молчуна. Но можете называться так, мне все равно…

— Молчун — сценический образ, — не унимался третий — пятый — директор. — А что до революции, то вы, скорее всего, спутали меня с великим Бастером Китоном, комиком без улыбки. Я посчитал разумным заимствовать его метод…

— Это, если не путаю, было немое кино? — подхватила я по наитию, потому что понятия не имела, о ком он толкует.

— Безусловно, — просиял Ойчек.

— Тогда следуйте вашему кумиру во всем. Закройте рот, будьте любезны. У меня мало времени. Я работаю. В отличие от вас троих.

Не стану скрывать — я вела себя с ними не слишком учтиво. Но как иначе обозначить приоритеты и диспозиции?

— Что это у вас? Петиция? Дайте сюда.

Я потянулась за бумагой, которую давно тискал и мял Андрей Андреевич Тыквин. Прошение увлажнилось, мне стало тошно. Булка уже трудился над портфелем, там у него лежала вторая — ходатайство от каких-то попечителей, как он пригрозил.

Я бегло взглянула. Витиеватое послание за пятью подписями — трое присутствующих плюс Бомбер и Торт. Опять мелькнула тревожная мысль: как они скооперировались? Похоже было, что их кто-то наставил и направил. Директор библиотеки не обязан знать ни директора шапито, ни тем более графика распродажи министерской недвижимости. Я вчиталась внимательнее. Да, они точно не в коридоре спелись. Объекты поименованы, пропечатаны, прошение составлено от имени пятерых и подписано каллиграфически, не на коленке. Под меня кто-то рыл. Мизераблей наставили и подослали, но все это не имело значения, меня хранило личное распоряжение министра.

— Ну что же, — молвила я, откладывая бумаги. — Было очень приятно познакомиться сразу со всеми хозяйствующими субъектами, а то все недосуг. Знакомство наше будет коротким. Я вас увидела, услышала, документы приняла, вы можете быть свободны.

Три уродца потерянно переминались и переглядывались.

— Но позвольте, — сдавленно пискнул Булка, — как же быть с интернатом?

— Переедете на периферию, — сказала я, хотя не была обязана. — Договоренность с областью уже есть. Вам же лучше — свежий воздух. А в вашем здании будет военное общежитие. Где мне людей селить?

— А в Доме творчества? — осведомился Ойчек Молчун.

Он спросил подозрительно вкрадчиво.

— Воскресная школа для военнослужащих. Вы разве не в курсе, что в основу нынешней государственной идеологии положена духовность? А у вас в туалетах стоят автоматы с презервативами!

Молчун на то и молчун, чтобы взорваться. Я знала, что так будет.

Отставной чечеточник затряс пальцем, вновь наступая на меня, и заблажил, брызгая вдруг слюной:

— Пусть для начала вычешут из бород капусту от суточных щей да вынут хрящи осетровых рыб! — Ойчек выл, воображая себя витией. — Дождутся, что их опять же по щам перетянут мокрыми… писюнами!..

На последнем слове он сбился, мнимая интеллигентность взяла над ним верх. Впрочем, истерика оставалась истерикой — будучи загнан в угол, он мог и ужалить.

— Вон отсюда, все трое! — гаркнула я и встала.

Откуда мне было знать, что булкиных сирот поставляют на самый верх — я слабая женщина, не искушенная в высших силовых играх. Но это, как говорится, другая история. Она объясняла, с чего вдруг эта компания так оборзела — они чувствовали невидимую поддержку, хотя и не знали заступников.

Но я все равно их выставила.

 
 

Глава 7. Апартаменты под ключ

В квартире недавно жили, и человек, остановившийся в прихожей, не хотел знать, как именно.

— Сергей Иванович, это я, — сказал он в телефон.

Мобильник молчал.

— Вот, Сергей Иванович, пришел я на место, и если навскидку, то все меня как будто устраивает…

Говоривший еще застал жилицу, когда договаривался об аренде помещения; дальше все происходило без нее. Та, похожая на толстую сказочную собаку, только-только переборовшую запой, вышла к нему с грязной ложкой в руке. Она ела кашу. Инфернальная баба разинула пасть, со вкусом облизала ложку квадратным языком, напоминавшим дворницкую лопату, а после вытерла о свитер, плотно облегавший цирротический живот.

Жилица стреляла свиными глазками, поджимала губы. Она догадывалась, что с квартирой неладно, однако держалась уверенно и нагло. Гость, впрочем, не собирался торговаться, и они быстро договорились.

С той встречи ничего не изменилось. Жилицы не стало, а вот ее присутствие по-прежнему улавливалось, как будто она, распертая кашей, взорвалась и рассыпалась на кварки, которые втянулись в сырые стены.

— Так что вы не горюйте, Сергей Иванович. Что поделать, если нас выселяют! Мы прекрасно устроимся в этих казематах.

В комнате стояла вода. Неизвестный то ли строитель, то ли архитектор соорудил там наклонный каменный пол. Добротное, старых времен каменное покрытие; человек с телефоном не мог понять, откуда взялся такой здоровенный блок полированного гранита. Возможно, был распилен и нашинкован огромный валун, сошедший некогда с ледником. Пол от порога уходил под наклоном к мутному окну с битыми стеклами. Начиная с середины комнаты, в этом естественном косом котловане стояла зеленая вода. В ней кто-то жил. В углу валялись тряпки, которыми вытирали все. Слив в туалете не работал. Близ унитаза поселилась початая банка тушенки, источавшая неимоверный смрад. С потолка на шнуре свисал холостой патрон. Он состарился и покрылся пылью, отчаявшись мечтать о свежих лампах.

— Вы знаете, Сергей Иванович — хочу поделиться с вами, пока никого нет. Вчера я читал Писание, и вот на какие строки наткнулся: «… жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою». Да это же про меня! Что скажете, Сергей Иванович? Как вы думаете?..

В прихожей по растрескавшемуся паркету сновали мокрицы, виртуозно огибавшие ботинки вошедшего. Что-то всхлипывало, где-то низко гудело. Стены хворали кожной болезнью; шершавая сыпь, обнаженная штукатурка, сливалась в отталкивающие очаги. Остатки обоев были покрыты бурыми пятнами, похожими на кровавые следы, но это была никакая не кровь, тем ужаснее они выглядели.

— Давайте, Сергей Иванович, потолкуем о Небесном Царстве. Мы с вами смертные грешники, но мы туда попадем. Знаете как? Через малых, которые суть ангелы. Спросите меня, зачем я зашиваю им глазки? Можете не спрашивать, я и так отвечу. Чтобы они нас запомнили. Мы въедем в Царство, если позволите выразиться, на их плечах… Мы последние, кто отражается в их глазах. Зашивать же приходится непременно, ибо оттепель, птички голодные… Они слетаются к древу жизни, вредят херувимам…

Человек прикинул, сумеет ли он исхитриться и добраться до окна, не намочив брюк. Все, чего он хотел — проверить батареи парового отопления. Пошатать трубу. В ней очень кстати завыло, понеслись бесы — не то веселые, не то скорбные; в трубе причитало и бормотало, она чуть подрагивала, вся испещренная смертными каплями воды. Мужчина плюнул, разулся, закатал брючины и пошел босиком. Лицо его гадливо кривилось. Он пожалел, что не взял рабочий комбинезон, а лучше — костюм химзащиты.

— Все бы вам помалкивать, Сергей Иванович. Озорник вы! Мало ли что я рассказывал — не сломаетесь еще раз послушать. Ладно, впитывайте новости. Так вышло, Сергей Иванович, что мы, похоже, попадаем под какую-то программу защиты. Может быть, нас и не выселят. Может, нам повезет. Не знаю, в чем дело, но гадину, которая хочет продать наше место, собираются сковырнуть. Раз уж мы оказались поблизости — поможем этому славному делу…

Вода была теплее, чем казалась.

Он дошел до трубы. Все на соплях. Дернул что было сил, и та не подвела, устояла. Но это до поры. Он оглянулся на сумку, которую оставил на пороге. Та была набита разным железом — ножами, наручниками, пилами и топорами. Пришелец выбрался на сухое место и поискал глазами, чем бы вытереться. Ничто не годилось, тряпье грозило расползтись в руках. Выругавшись, он натянул носки прямо на мокрое.

— Натерпелся я с вами, Сергей Иванович!

Мужчина завел глаза к лишайному потолку. Он прикинул, нет ли смысла облагородить самый вход, чтобы внутренность не пугала с первого шага. Немного подумав, решил не обременяться.

— Да, Сергей Иванович. О наших херувимах. Освобожденные от скверны, избавленные от требухи, они украшают лозу подобно дрожащим листочкам…

Он прислушался к шумам. Дом жил прибитой жизнью. Где-то постукивал молотком невидимый сосед. Хлопнула входная дверь, кто-то зашаркал по лестнице, перхая и всхлюпывая. Сразу же все и смолкло. Во дворе-колодце полагалось не жить, а долго болеть и медленно умирать. Мужчина постоял, потом повернулся и заглянул в зеркало. Он отразился там темнее, чем был. Шляпа, нахлобученная по брови, превращала его в идиота. Хотелось схватить шляпу за поля и рвануть вниз, чтобы вышел ошейник, а на макушке осталось бы нечто вроде кипы.

Он улыбнулся от уха до уха, представив это.

 
 

Глава 8. Швейные принадлежности

Браслет, надетый мне на ногу, можно срезать ножницами — и ничего не случится. Мне ли этого не знать. Это разработка нашего Министерства, на которой мы оптимизировали миллиард или два, я не помню. Только резать его незачем, потому что я все равно не выйду; а выйду, так не дойду, а если даже дойду, то не знаю, куда именно, потому что некуда.

И ножниц в доме нет. Их изъяли.

Вместе с хирургическими иглами, от крови то ли ржавыми, то ли просто грязными.

День пяти мизераблей — да, мне приятно это слово, оно поэтично, а поэзия высока и обращает низкое в небесное — завершился без происшествий. Ископаемые ушли, а прочую публику без шума и скандала выставил мой капитан.

Я связалась с городским комитетом по культуре и попросила никуда не брать этого хама, когда с домом творчества будет покончено и он останется не у дел. Духовенство строит новые сорок сороков при подряде Минобороны, а этот носитель прекрасного расписывает, как хорошо перетянуть кому-то по щам.

Потом я поехала домой. В салоне мурлыкала музыка, и во мне лениво слагались хвалебные стихи о Сарафутдинове. Твой кадык среди плоти, что я целовала… Твоя грудь исполина, где я ночевала… Твои ноги-колонны, что я омывала… Твоя челюсть с клыками поверх одеяла…Жемчужины горнего, затерянные в грубой мужественности. Чуть позже, как часто случается в стихосложении, я незаметно переключилась на себя и поменяла размер. Я богата по праву, мне это по нраву… Я красива, и в этом великий закон… Неимущий убог, пусть канает в дубраву… Пресмыкаться и бедствовать он урожден…

На пороге дома я села. Это метафора. Я привалилась к косяку, не веря глазам. Очутись я на Марсе — было бы не так странно. Кто-то разгромил мою квартиру. На первый взгляд — бесцельно, ради искусства хаоса. Многое просто посбрасывали без всякой нужды, расшвыряли, разорвали, разбили: кто-то явился не только искать неизвестно что, но и нагадить. Это было немыслимо. Нигде же не значатся ни квартира, ни дом, ни целый микрорайон; моего адреса ни у кого нет, у меня пятьдесят степеней защиты, вооруженный консьерж, сигнализация, видеокамеры, частные охранники — в минуте ходьбы. Я бросилась к потайным ларцам — ничего не украли. Не тронули и сейф. Налички в нем было не больше миллиона, я не храню деньги дома, но откуда могли это знать погромщики?

Я все-таки села, и больше посадка метафорой не была. Мне пришло в голову, что налет одобрили наверху. Никто не проник бы ко мне без высшего дозволения. Консьерж отвернулся, камеры выключили, вообще все здание обесточили, охране велели сидеть тихо. Но кто, почему? Я знала, что в эшелонах происходит волнение. Но мой министр оставался несокрушим, он относился к сонму грозных божеств, которые не проигрывают. Он дважды навещал меня, и я отметила в пуховых перинах, что он не хуже Сарафутдинова. Положа руку на сердце, признаюсь, что он был лучше. Загривок, килограммовые ядра, челюсть, дикий зык на излете соития — все оказалось по моему вкусу. Он не мог мной пожертвовать, я находилась слишком близко к нему. Но кто поднял руку?

Знакомая с детективами, я ничего не тронула и сразу позвонила генералу. Тот ответил растерянно и даже вяло, пообещав немедленно приехать с опергруппой. Я разволновалась всерьез. Я ждала, что Сарафутдинов начнет метать молнии.

Он прибыл настороженный, фуражку нахлобучил по самую переносицу. Его внимательные глазки осторожно сверкали из тени двумя яркими точками.

— Работайте, — бросил он подручным, и те принялись за дело. — Идем пить, — приказал он мне, и мы пошли в кухню.

Сарафутдинов никогда не командовал мною. Только в койке. Наши любовные утехи делились на два этапа. Сначала я сама настаивала, чтобы он меня мял и ломал, наседал, нагибал, притискивал, немного шлепал и всячески по ходу раскрепощался: взрыкивал, хрюкал, пускал ветры, причавкивал, ронял слюну. Этот первый этап оказывался дольше второго; следующий начинался, когда Сарафутдинов впадал в неистовство и все это делал по собственному почину, без напоминаний и просьб. События резко ускорялись; перекрывая ревом ритмичные музыкальные басы, Сарафутдинов разряжался и накрывал меня обессилевшей массой. Но то была постель.
В остальное время генерал держался кротким зайчиком, потому что между нами существовало расслоение. Или дистанция. Генерал знал, что я принимала моего министра. Для стирания разницы ему пришлось бы принять своего.

Но сейчас он вел себя как хозяин.

Его шестерки трудились, исследуя каждый очаг разгрома, их не было видно. Я слышала их тараканье шебуршание и тявканье. Кухня тоже оказалась разорена — бессмысленно, как выразился какой-то терпила, и беспощадно. Кто-то залез и просто нагадил. Зачем? Я не находила ответа.

Мы стали пить водку.

— Павлина, — прохрипел Сарафутдинов, — сегодня он вывесил пятерых подряд. В том числе девчонку-скрипачку, довольно известную. Ходил со складной лесенкой, ночью, и вешал. Я эту артистку видел. Такая шустрая, играла фантастический спектакль о будущем. Там, значит, везде… наступила оттепель, все растаяло и утонуло… города плавают, вокруг всякие пираты и акулы…

— А почему так сладко? — спросила я. — Ты так про нее говоришь, что, не ровен час, весь потечешь. Понравилась скрипачка? Может, мне тоже скрипку купить?

— Ты что, ты что! — забормотал генерал, отшатнувшись и защитившись жестом. — Какой сладко, я рассказываю тебе!

— Ты лучше расскажи, кто у меня похозяйничал, — перебила я и выпила граммов сто или сто пятьдесят, сама не разобрала, будто вылила в мойку. — И объясни, как эта сволочь сумела миновать все кордоны. Где записи с камер?

— Камеры были выключены, — Сарафутдинов не смотрел на меня. — Консьержа допрашивают. Он клянется мамой, что ничего не видел, не слышал и просто не помнит.

Я согласно покивала.

— Очень хорошо. Выключены. А он не помнит. Сарафутдинов, прекрати вилять. Откуда ветер? Кому понадобилось меня напугать?

Генерал опустил глаза, налил полстакана и тоже выплеснул в себя, будто в волшебный рукав, из которого хлынут далее блевотные лебеди, пруды, дворцы и прочая сказка. Ему было очень неуютно.

— Павлина, — теперь он не хрипел, а клекотал, — что за объекты ты продаешь? Пять штук. Пять объектов — пять трупов за ночь.

Меня будто под дых ударили. Этого я не ожидала. На миг я потеряла лицо.

— Что — объекты? Почему объекты, при чем тут они?!

Сарафутдинов навалился на стол мифическим красным быком, огнедышащим Минотавром; от него несло луком, чесноком и спиртным.

— Павлина, дело плохо. Я был у министра. Наверху идет бой. Ты мухлюешь с ведомственным имуществом — и будто на заказ убивают из детдома, убивают из детского сада, подряд… Сейчас, когда все с ума сошли с этими детьми… Дети, Павлина, нынче политика — от заграницы их спасли, а ты все торгуешь!

— Но этот маньяк и раньше убивал, — пролепетала я. — Ты сам рассказывал, Сарафутдинов…

— Э-э… мало ли что убивал! Может, он раньше не нарочно убивал! Может, важные люди посмотрели и подумали: ай, как хорошо убивает! Пусть еще немножко убьет для нас…

Тогда я налила себе доверху.

— И что из этого, Сарафутдинов, что теперь делать? Чего ты от меня хочешь?

— Я не знаю, чего хочу, — мой генерал убрался со стола и подвигал челюстью туда-сюда, туда-сюда. — Ты понимаешь, в каком я положении? Если это ихний маньяк, то как мне быть — искать его или нет? А если найду — закрывать или пусть гуляет? Наши верха против ваших верхов, Павлина. Министр мне понятно намекнул! Я его прямо спросил: что, не ловить? А он мне: зачем не ловить — очень ловить!

— Так что же тебе непонятно?

Сарафутдинов закатил глаза, и на их месте образовались влажные перепелиные яйца.

— Да как же он прямо мне скажет, что не ловить! Он сам не знает! Может, это не наш маньяк, а просто сам по себе… Мне самое время пулю в лоб, вот что. Как ни сделай — все виноват!

— Ну уж, пулю… Не смеши меня.

Я прикончила стакан и чуть успокоилась.

— Аккуратнее с этой недвижимостью, Павлина. Костей не соберешь. Там едет каток! — Генерал поднял палец. — Вониной не останется, будет лепешка.

Мне вдруг пришла в голову невозможная мысль.

— Послушай, Сарафутдинов. Говоришь, их нынче ночью поубивали?

— Не знаю, когда поубивали, эксперты работают. Но развесили ночью, да. А почему спрашиваешь?

— Сегодня ко мне явились все пятеро. Начальники этих точек. Прибыли дружно, как один. Я, конечно, всем разослала уведомления, но все-таки странно, что они друг о друге узнали и объединились. Их крольчатники ничем не связаны — разве что все они детские.

— И что с того?

— Обожди, не гони. Я раскидала их, но не в этом дело. Вдруг это кто-то из них?

Сарафутдинов тупо уставился на меня.

— Ну да, — продолжила я. — Кто-то один, который душегуб, сгоношил остальных, и все они пришли.

— Зачем? — потрясенно отпрянул генерал.

— Тебе лучше знать! — я повысила голос. — Ты же плетешь про интриги, не я! Послал бы ты к ним людей — пусть выяснят, кто зачинщик. Может быть, его-то ты и ловишь.

— Но это же бред, душа моя!

— А он, по-твоему, нормальный?

Сарафутдинов помотал башкой. Не то от выпитого, не то от переживаний он стал из красного коричневым, а также лиловым и сизым, и я забоялась, что его обнимет кондратий.

— Глупость какой-то ты мне сказала, — изрек он в итоге, путаясь в падежах и родах. — Пьяная болтаешь.

— Тогда думай сам, — разрешила я. — Тогда не знаю, какого черта ты вообще заладил об этих трупах. Если заговора нет, то и плевать я хотела! Объясни мне лучше, как так вышло, что мне квартиру перевернули вверх дном. Кто заказал, кто наехал, куда ваши смотрели? Если министры на ножах, то, может, твои у меня и порылись?

— Павлина! — зарычал мой генерал.

Тут вошел какой-то пенек, от которого пахло псиной.

— Товарищ генерал, — позвал он негромко. — Можно вас на минутку? Вам надо взглянуть.

Сарафутдинов грузно встал, потопал за ним в прихожую; я допила и направилась следом. В дверях я чуть не врезалась в генеральскую спину — живой комод, перекрывший проем. Пришлось его потеснить.

Сарафутдинову показывали находки: ножницы с иглами, все бурое от крови.

 
 

Глава 9. Билет в цирк

Оттепель! Движение в поднебесье, аромат перемен. Навстречу с фекальных газонов восходит почвенный пар; все перемешивается, имея в себя от всякого жившего и живущего. Разливается влага, оживают чудовища, лениво кружатся города, распространяющие эфирные кольца; сверху взирают ангельские полки, упрятанные в небесную сбрую, их сдерживает могучая рука. Все, что истлело, воспаряет и распадается на частицы: вот оно было — и вот не стало. Отчаянию вопреки, оттепель обещает надежду и не обманывает. Что-то высокое смещается, налезает пластами само на себя, сулит пролиться и даровать расцвет садам и болотам. Оголодавшие птицы достраиваются падалью и собираются петь…

 

Я простодушно попросила Сарафутдинова выбросить все эти якобы вещественные доказательства. Пожимала плечами и спрашивала, на что они ему сдались — это же очевидный абсурд. Кому-то вздумалось глупейшим образом подставить меня. Неизвестный принес в мой дом эти предметы и учинил погром, благо не видел другого способа привлечь к ним внимание органов. Я же сама и вызвала полицию. Он правильно рассчитал.

Однако Сарафутдинов замялся, заюлил и начал плести какую-то дичь о резонансных делах. Он заявил, что ему-то, дескать, все совершенно очевидно, но люди непосвященные могут решить иначе. Они, сказал он, способны вообразить, будто я чем-то связана с душегубом. Они, по его мнению, даже могут подумать, что я сама наняла этого полоумного, имея целью дискредитацию и обесценивание ведомственных объектов. Короче говоря, какая бы между нами ни существовала связь, она была налицо.

Мое терпение лопнуло, я вспылила.

— Да зачем же квартиру громить? И на кой мне черт доносить на саму себя?

Пряча глаза, мой генерал объяснил:

— Может, вы что-то не поделили, и он пошалил сам. — Сарафутдинов прижал к груди руки. — Клянусь, Павлина, я так не думаю! Но ты же знаешь людей.

Я свела руки, вытянула их. Мои пухлые королевские ручки, на которых он столь упоенно сосал пальчики, что однажды подавился квадратным перстнем. Мои цепкие лапки с алыми коготками, которыми я дразнила и ковыряла его слоновью мошонку.

— Арестуй меня, Сарафутдинов. Доставай свои браслеты.

В моем предложении имелось двойное дно. Мы надевали наручники, когда располагались к запретным и острым проникновениям. Чаще их надевала я — генералу. Он понял, опасливо оглянулся — оперативники так и шныряли вокруг, ничто не могло укрыться от их внимательного сыскного взора. Я ничего не добилась. Сарафутдинов не стал меня арестовывать, но я заметила мелькнувшее замешательство, молниеносное раздумье. При виде запястий в нем сработал рефлекс, на него ушло полсекунды; другая половина пошла на работу мысли. Он не исключал. Эта сволочь прикинула: да или нет.

— Пиши фамилии, Сарафутдинов, — велела я, и он покорно вынул девственно чистый блокнот. — Торт, Бомбер, Тыквин, Булка и Молчун. Последняя — псевдоним, я не помню, как его зовут. Это кто-то из них. Или все вместе. Они хотят моей крови.

— Ты мне глупость сказала, Павлина. Все это совпадение.

— Не дури. Совпадение слишком многозначительное. Ты знаешь сам.

Генерал вздохнул и сдвинул на загривок фуражку. Тулья оказалась на одной линии с его плоским лицом, и только челюсть торчала, подобная каменному крыльцу.

— Или может быть так, Сарафутдинов: ты сам подбросил мне эту дрянь. Уж тебе-то никакие консьержи не помеха. Я так и скажу, если спросят.

— Павлина, — зарычал мой генерал, но я уже знала, что нащупала сокровенную точку джи, и дожимала.

— Наверху потекло говно; ветерком потянуло — и ты тоже завонял. Решил пришить мне этими иглами сраные песочницы с читальными залами. Вообразил, что ваша берет? Не связывайся с военными, Сарафутдинов.

— Ты лучше посмотри, не взяли ли чего, — буркнул он. — Золото, камни, деньги! Документы какие-нибудь.

— Почем мне знать, чего там не хватает, — отмахнулась я. — Не суетись, я посмотрю, посмотрю. Я уже посмотрела. Нам обоим понятно, что все на месте.

Но мы, разумеется, все проверили снова и выяснили, что я была права. С документами генерал и вовсе сморозил глупость. Мне сделали виртуальный диск; ни одна сволочь не могла докопаться до документов, если я не хотела, а то немногое, что неизбежно оказывалось на бумаге, я не хранила дома, это была собственность министерства.

— Твои иголки, Сарафутдинов, — твердила я, хотя в голове понемногу складывалась другая версия. — Ты в курсе, что я записала на камеру, как ты меня харишь?..

Было глубоко за полночь, когда генерал выпроводил свою опергруппу. Моими посулами он хоть и был устрашен, но от улик не избавился, оформив их. Я видела, как он разрывался — остаться или пятиться от меня дальше на случай чего… Он остался — на полчаса.

Тогда я решилась. Мы снова сидели в кухне и пили, только уже не водку, а коньяк.

— Знаешь, кто твой маньяк, Сарафутдинов? — спросила я. — Это Бомбер. Мое дело сказать, а дальше — дело твое; только учти — если совсем забудешь, где берега, и наедешь на военных, никакой Бомбер тебе не поможет. Я буду тебя топить.

Генерал сосредоточенно чавкал. Ему нравилось послевкусие. Никогда этого не понимала, мне всегда хотелось скорее запить или зажевать. Привычки молодости, традиции ивановской коммуналки, откуда я родом.

— Зачем Бомбер? — хрюкнул Сарафутдинов. — Кто он такой?

— Директор цирка. Он фокусник и гипнотизер. Очень удобная профессия, чтобы снять охрану и залезть в дом. Это раз. Два: фокуснику проще простого приманить деток. Они потянутся строем, как зайчики. Вроде крыс, которых утопили. Не желаете ли, мол, пару билетов в цирк?

Генерал нервно облизнулся.

— Каких крыс утопили?

Я вздохнула. Столкновение культур, а если проще — пещерная серость.

— Забудь, это сказка. Он цирк охраняет, Сарафутдинов. Потому что именно в цирке он потрошит малышей. Отберут помещение — все вскроется.

— А почему он потрошит животы и шьет глаза? — глупо спросил Сарафутдинов, как будто я могла знать.

— Вот сам у него и выясни.

Тут он начал вздыхать, чесаться, ерзать и привставать, как будто не знал, куда себя деть. Ему вроде бы хотелось уйти — полагалось уйти, но в то же время хотелось остаться. Или полагалось остаться. Я не наивна и не считала, что он терзался служебной невозможностью погрузиться в мои жаркие соки. Я даже не думала, что он боялся оставить меня по той причине, что погромщик вернется и открутит мне голову. Его донимали другие сомнения. Он подозревал меня в намерении скрыться и просчитывал кадровые решения, которые повлечет за собой мое бегство. Остро запахло мускусом.

— Ступай, Сарафутдинов, — позволила я. — Иди, служи дальше. Я никуда не денусь.

— Точно будешь здесь? — встрепенулся он.

— Очень хорошо буду.

Я редко глумилась над его азиатскими оборотами, но сейчас был подходящий случай. Сарафутдинов ничуть не обиделся — напротив, он встал с великим облегчением, хотя я видела, что в нем рассеялись не все страхи.

— Павлина, не ходи никуда.

Он погрозил пальцем, прикидываясь, будто шутит шутки.

Мне не терпелось переодеться в китайский халат, я оставалась в тесном европейском костюме и вся взопрела. Мои розовые устричные складочки натерло за день, их саднило, микроскопические грязевые крошки растворялись и едко впитывались в распаренные поры, все было липко и душно.

Сарафутдинов ушел.

Я прошла в спальню, повалилась на ложе. Тварь, которая вломилась в мой дом, метнула подсвечник в потолочное зеркало. Я легла неудачно и отразилась так, что удар как будто пришелся мне аккуратно в чрево. Змеились ломкие трещины, и мне казалось, что на меня возлег многолапый паук. Скверная примета. Искаженное отражение возвращается к оригиналу и разбивает эфирное тело в согласии с причиненным ущербом.

Прибирать я не стала. Завтра. Это забота Фатимы.

Выпитое припечатало меня к покрывалу, и мне расхотелось переодеваться. Я просто таращилась в сердцевину стеклянного насекомого, но мысли подспудно варились, ворочались и складывались в пока еще не осознанное решение.

Утром я не поехала в ведомство — вместо этого я приказала ведомству явиться ко мне. Мелькнула мысль, что телефон уже слушают, но я отогнала ее. Как будто его раньше не слушали.

— Тёма, — сказала я, — ноги в руки и живо ко мне. Никому ни звука. Все отменить.

Тёмой звали моего капитана.

Я караулила его на выходе. Перед этим я заглянула в будку консьержа и кое-что ему объяснила.

— Слушай предельно внимательно, гнида, — я ухватила его вострую морду в горсть и дернула. — Я не знаю, кого ты вчера впустил. Кто прошлое помянет, тому глаз вон. Но если ты, бактерия, хоть намеком вякнешь, кого ты только что выпустил, я тебя урою. Я спроважу тебя в самый ад. Думаешь, мне конец? Не надейся. На тебя мне власти хватит.

Консьерж вдруг преданно заскулил — единым долгим звуком, не находя благоговейных слов. Он поджал обе лапки, словно сурок. Я толкнула его в кресло, смахнула с пульта какую-то дребедень и вышла.

Тёма вошел при погонах, в сверкающих сапогах.

— Мы едем в цирк, — я развернула его к двери лицом. — У тебя пистолет заряженный?

Капитан пошел бархатными пятнами, но отрывисто кивнул.

Мне почудилось, что я угодила в дамский детектив. Но было ясно, что генерал не ударит палец о палец. А за ночь я окончательно уверилась в Бомбере, собираясь прижать его к ногтю.

 
 

Глава последняя. Сергей Иванович

Ранней весной шапито простаивает. Бомбер напрасно намекал мне на якобы врожденное равнодушие к цирку. В детстве мне там нравилось. Я и цирк любила, и конфеты, и мороженое, и лимонад, и однажды обожралась в буфете до диатеза. Во втором акте вся исчесалась, разодрала волдыри — а была я в белых колготках, ножки полненькие такие, славные, как сейчас, и все измазала кровью да шоколадом. Воздушные шарики, флажки, петушки — мне все это покупали. В дыре, где я родилась, было целых два цирка, но не сразу, а подряд. Первый зачем-то взорвали, хотя он был еще ничего, а второй построили через пять лет. Я не собиралась идти по стопам руководителей старой формации и взрывать шапито. Под ним, конечно, не было никакой ракетной шахты. Я собиралась развернуть здесь образцовый военно-полевой храм, который работал бы в режиме круглогодичной инновационной выставки. Я не сказала об этом директору. Конфигурация шапито и соседство с кладбищем показались мне подходящими — кое-что надстроить, кое-что переставить.

Маржа не маржа, а цирк и вправду стоял без дела. Никакой крепкий хозяйственник не стал бы взирать на это спокойно. Будний день, обочина жизни; где-то шуршат грузовики, разлетается веером бурая грязь; потеплело, но пасмурно. Здесь же все вымерло, лишь изредка подает голос кладбищенское воронье. И шапито имел похоронный вид — расписанный во многие краски, но все равно темный от копоти. Над парой слонов из гипсокартона кто только не потрудился — на них начертали непристойности, их били, щипали, колупали попоны; может быть, в пьяном раже даже выкусывали из них фрагменты; продавили, сбили клыки, изрисовали хоботы так, что те превратились вовсе не в хоботы. Убогие аттракционы, качели и карусели ржавели и гнили, парковка обернулась гумном. Охрана — пенсионер в будке. Я коротко объяснила ему, кто мы такие, и знаком приказала сидеть, потому что он уже дернулся вытянуться во фрунт, а глаза стали, как будто он сию секунду проглотил килограмм белены.

— Где директор?

Старый шептун отвечал, что Бомбер на месте, в помещении, а больше там и нет никого. Я велела ему контролировать, что называется, периметр, хоть это была и полная глупость, но ему так не показалось, он только кивал.

— Другой выход есть?

Юродивый, конечно, вообразил, будто я спрашиваю в противопожарном смысле.

— Есть! Даже два!

Я не стала его разубеждать, а про себя решила действовать тише. Можно было оставить Тёму снаружи, но я прикинула и поняла, что с ним мне будет спокойнее.

Мы с капитаном вошли внутрь. Невзрачное, с позволения сказать, фойе, пустые лотки, деревянные лавки. Я старалась держаться уверенно, но все же двигалась крадучись. Капитан расстегнул кобуру. Я предупредила его, что дело опасное. Мы проследовали по ипподромной дорожке к манежу. Помещение было куда просторнее, чем представлялось снаружи. Вымерший амфитеатр, мощный центральный шест для поддержания шатра. Другие шесты, промежуточные и боковые. Под куполом — сиротливая воздушная оснастка. Опилки, впитавшие неистребимый запах зверья; пыльные малиновые ковры, полумрак; бледные световые столбы, протянувшиеся высоко от каких-то не то окон, не то иных производственных отверстий.

Что-то упало, стукнуло и отдалось глухим эхом. Затем булькнул капитан. Я повернулась и увидела, как он медленно оседает на колени. Кровь тонкими фонтанами выплескивалась из перерезанных артерий. От капитана метнулась черная тень и спряталась за шторкой в десяти шагах от меня.

«Надо забрать пистолет», — спокойно подумала я, обратившись в мыслящую машину. Но кобура, понятное дело, уже опустела. Пуговка расстегнута. Пальцы иллюзиониста, стосковавшиеся по сценическому искусству.

— Бомбер, — позвала я. — На что вы надеетесь? Выходите, поговорим.

Капитан повалился ничком и остался лежать, мелко дергаясь прощальными сокращениями. Бомбер выступил из тени, целясь в меня. Он почему-то оделся в черный, с алой подкладкой плащ и вскинул свободную руку нетопыриным крылом. На голове красовался цилиндр. Лицо у него было совершенно безумное — больное болезнью, а не просто пьяное от крови и разгула чувств.

— Как вы попали в мой дом? — спросила я лишь затем, чтобы занять его разговором.

— Ключики, — осклабился Бомбер. — В вашем кабинете, когда вы изволили любоваться фокусами. Откатал, мне их выточили за час.

— Консьержа усыпили?

— Усыпил, — кивнул он, блуждая взглядом.

— Но зачем?

— Хотел, чтобы вами пристально занялись, обратили внимание. Может, и уцелела бы радость для деток.

— Но я оказалась умнее?

— Быстрее, — поправил он. — Но мы это сейчас уладим.

Я поспешила продолжить:

— Это вы подговорили остальных? Хотели затеряться в компании?

— И затеряться хотел, и обозначиться громче.

— А что за лесенка, с которой вы бегаете по ночам?

Я тянула время, но Бомбер, отвечая, мелкими шажками приближался ко мне.

— Есть такая лесенка, цирковая, для эквилибристов…

— А почему зашиваете глаза?

— Это не ваше дело, Павлина Пахомовна. Чтобы птицы не выклевали, если угодно. Я отпечатываюсь в глазах — и потом попаду в рай. На крыльях ангелов. Детки меня проведут… Я же артист, я знаю, что такое контрамарки.

Он поднял пистолет, но его ударили по руке, и тот выпал. Слева, справа, сзади напрыгнули люди, но Бомбер с визгом вырвался и пустился бежать. Пуча глаза, в сбившемся на затылок цилиндре, с разоренным пробором и прыгающими усами, он больше напоминал старинного комика, чем возомнил о себе Ойчек Молчун. Оперативники бросились в погоню. Конечно, они следили за мной. Сарафутдинов, явившийся последним, протопотал мимо и глянул на меня лишь мельком, дабы убедиться, что я цела. Бомбер тем временем уже скрылся во мраке по другую сторону манежа.

Сарафутдинов пошел по арене. Для этого шествия, которое вполне могло сойти за парад-алле, не хватало оркестра. Я ощутила себя на вторых ролях и поняла, что еще немного — и меня ототрут, потому пустилась вдогонку и вскоре обогнала генерала. Как только это случилось, я обнаружила, что мчусь со всех ног.

В коридоре-кольце захлопали выстрелы. Мелькнула алая подкладка. И вдруг все собрались на одном пятачке; Бомбер отшвырнул пистолет капитана, поднял руки и привалился спиной к двери, бледный как смерть. Теперь он смахивал на классического Пьеро. Его окружили, я протолкнулась ближе. Где-то позади раздувался Сарафутдинов, он еще не дошел.

— Нельзя! — зачастил Бомбер, загораживая вход. — Это служебное помещение, туда нельзя!

Он перестал быть Пьеро. Лицо Бомбера внезапно сморщилось, и он сделался обезьянкой. Таким он, видимо, и был внутренне, источенный и высушенный помешательством.

Его схватили за руки, за плечи, дернули в сторону, ударили ногами в дверь.

— Не троньте его! — завизжал Бомбер. — Там Сергей Иванович! Не смейте к нему, вы пожалеете, вы не имеете права его трогать!

Подоспел генерал.

— Какой такой Сергей Иванович? — прохрипел он, вторгаясь в проем.

— Не ваше дело! — выл директор. — Сергей Иванович! Сергей Иванович!

Я заглянула и замерла. Первый оперативник приблизился к грязной оцинкованной ванне, квадратной, заглянул внутрь и отшатнулся. Он пятился, пока не уперся в стену, и там остался стоять с широко расставленными ножищами. Второй, когда посмотрел в ванну, скорчился и начал блевать.

— Сергей Иванович! — кричал Бомбер.

Зашел туда и Сарафутдинов. Он потоптался у ванны и вернулся в коридор, остановился там и принялся мрачно разглядывать свои ботинки. Бомбер выкатывал глаза и всхлипывал, его держали.

— Убедился, Сарафутдинов? — осведомилась я.

Генерал вздохнул, посмотрел на Бомбера.

— Пусть идет, — буркнул он.

Оперативники смешались.

— Виноваты… не поняли.

— Что не поняли?! Пусть идет! — Сарафутдинов повысил голос, поднял глаза на Бомбера. — Пошел отсюда! Я теперь знаю тебя, берегись, ходи прочь, пока цел!

Руки разжались. Бомбер осклабился сквозь слезы, черные от грима, и стал отступать. Его походка делалась все более упругой с каждым шагом. Он даже попытался отвесить поклон, хотя еще весь дрожал; сорвал цилиндр, взмахнул, метнул его, как летающий диск.

Сарафутдинов повернулся ко мне.

— Извини, Павлина, вы задержаны, гражданка Вонина.

 

…Я не знаю, не знаю, что они пишут на меня. Я красивая, бедная, я спадаю с лица, мои платья висят мешком. Мне не даются стихи, я хочу шоколада. Меня возили-допрашивали, мне ничего не сказали о детках; мне кажется, их похоронят и не повесят на меня… Но что же тогда, почему замолчал мой министр, куда он уехал?.. Вы твари, вы, господа, сущие звери, я сижу взаперти, меня хотят замуровать, меня сошлют в африканское посольство к людоедам, я хочу посмотреть телевизор… Никто не знает, где я; никто не найдет меня, моего дома нет, моей улицы нет, района нет тоже… и меня тоже нет, а на нет — нет суда, да его и нет… Я боюсь подходить к окну, за ним уже распускаются почки и что-то цветет; там стало теплее, а меня пробирает холод…