Белый кит
В Тихом океане живёт одинокий кит.
Зовя собратьев на неслышной для них частоте,
он никак не может встретиться с ними…
Интернет-легенда
Почта электронная твердит:
бродит в океане белый кит —
вдалеке от суеты портовой
фыркает и в дыхало гудит.
Песня есть у этого кита,
да не та у песни частота —
без ответа родовыкитовой
даль пуста и глубина пуста…
Вот когда промолвишь: никогда.
Стынет океанская вода.
Выбросится на берег в пустыне,
канет ли в пучине без следа?..
Так и мы не угадали код
в череде космических частот,
но, равно казанской сиротине,
стоит ли тревожить небосвод,
если человека от кита
отличает даже немота,
а иным даровано доныне
чуять слово уголками рта?
* * *
Хладнокровно по неровному
ходу времени прими:
очень скоро поголовно мы
станем белыми людьми.
Матерелого по волосу
опознать не тяжело,
если даже стрижен налысо
или выбрит наголо…
Но пускай метелью ветреной
завивается февраль —
под макушкою серебряной
сердцевина золота ль?
Порываясь в люди вылезти
и душой не заболеть,
все ль нашли довольно извести,
чтобы совесть отбелить?
Может, на отцовском опыте,
точно смытую печать,
и потомку гниль от копоти
пригодится отличать…
Баллада о высшей расе
Слову поверь или телом пойди проверь:
серая крыса — очень серьёзный зверь
и по уму-приплоду, и потому,
что человеку сроду несла чуму.
В гущу былых историй и глубину
нынче добавить стоит ещё одну…
Был старичок воистину молоток,
чей мозжечок придумал электроток.
Лампу зажечь — не штука, но в свой черёд
жизненная наука пошла вперёд.
Знание лакомо, и червячок догрыз —
вслед за собаками дело дошло до крыс.
В панцирной сетке — лапою не достать —
рядом две клетки, под коготками сталь.
По алгоритму, с толком, не для утех
этих шибали током, кормили тех —
до одуренья, всласть… От чужой беды
каждая пятая в пасть не брала еды…
Автор эксперимента реально крут —
был до сего момента лишь первый круг.
Хоть и кормил обедами от щедрот,
а сердобольным не дал продолжить род.
Месяцы пробежали, что дни прошли —
прежних изъяли, новые наросли.
Заново, не при детях и без помех
током пытали этих, питали — тех,
пристально и проворно вели подсчёт,
скольким сегодня горло кусок печёт.
Но без итога всяк понимал на глаз:
меньше намного, чем в предыдущий раз…
Пять поколений переменились — вжик!
Пять преступлений на душу взял мужик,
и на шестом обеде по простоте
корчились эти — истово жрали те
красное мясо и золотую рожь:
высшая раса — жалости ни на грош.
Можно ударно, коль поперёк и вдоль.
Здравствуйте, Дарвин! Сдохни опять, Адольф!
Тени забились тьмою в глуби земли,
прежние скрылись — новые наросли.
А от эксперимента и палача —
только легенда, байка военврача…
Эти, терпите — и отъедайтесь, те!
Я не любитель разных моралите,
да напоследок стоит хоть парой фраз,
вышел ли прок и с тою из высших рас…
Вроде ясна дорога, судьба пряма.
Сгрызли друг друга, выжили из ума…
Баллада о старом кавалеристе
С благодарностью солдатам 1941-го
и поэту Екатерине Полянской,
рассказавшей эту историю
I.
Повадкою он был исконный конник:
для дам — гусар, в седле — кавалергард,
ученикам — воинственный законник
и кавалер заслуженных наград.
Одно лишь седовласому вояке
мешало походить на идеал:
зрачок — и на свету, и в полумраке —
вблизи дверной глазок напоминал.
Но то вблизи, в беседе откровенной,
а откровенность он не привечал,
малинною порой послевоенной
из женщин никого не отмечал.
И в мае, лишь разноголосый птичник
пробудится опять от вешних брызг,
девятого садился в амуничник —
и напивался вдрызг…
II.
Ещё победный день благоговейно
не отделяли мы от суеты.
Он жёг его бутылками портвейна
и пристально глядел на хомуты,
но о войне — ни слова, ни полслова,
трезвея к наступающему дню…
Он начинал в кавкорпусе Белова —
с клинками наголо да на броню.
Взаправду ли на танки конным строем,
легенды врут, а книги подвели:
молчал Белов, прославленный героем,
молчат его бойцы из-под земли.
И выживший молчал. А что хотели?
Не из ума — из боя в медсанбат...
Он продолжал войну в особотделе.
«Желаете ли?..» — там не говорят.
А вот приговорят по высшей мере,
верховному из признанных долгов.
Там воздаётся каждому по вере,
глазасты металлические двери…
Он верил, что стреляет во врагов.
Как сам он докатился до расстрела,
не спрашивай — ни ветки без сучка…
Он в камере до самого рассвета
глаз не отвёл от жёлтого зрачка
и в собственном зрачке до чёрной точки
запечатлел, белея головой,
не загремел пока у одиночки
подковками проспавшийся конвой…
III.
Мы пятна и на Солнце смоем — нате:
за этим нас и мама родила…
Помилован, он воевал в штрафбате —
на пулю шёл, да пуля не брала.
Но в свой черёд исправно окровавлен —
прошла на волосок от главных жил,
из госпиталя в конницу отправлен
и там довоевал, и дослужил.
И, в правоте воистину неистов:
— Всё починить и вычистить к утру! —
в манеже распекал кавалеристов,
как ранее на воинском смотру.
Рассказывал в застольях анекдоты,
а точкою зрачковой — начеку…
Однажды лишь расслабился когда-то —
открылся одному ученику.
А более ни слова, ни полслова —
ни к школьникам, ни к Вечному огню…
Как рассказать о конниках Белова,
клинками атакующих броню?
Поведать занимательную повесть —
узнайте, мол, ребята, что почём —
как на войне он вкалывал на совесть
без жалости судьёй и палачом?
Прихлёбывая чая-кипяточка,
порассуждать над братскою плитой,
чьей волею осталась запятой
земным огнём обугленная точка?
О ржавые края военной жести
плоть изодрав и душу занозя,
он знал такое смертное о жизни,
что никому рассказывать нельзя.
* * *
Прервав за лёгкой сукою побег,
тяжёлый пёс хватает свежий снег —
и вьётся снег над восхищённым зверем.
И зверь смеётся, точно человек,
хотя его немилосердный век
лишь детству человечьему сомерен.
И заново, мгновенье погодя,
неугомонный дух переведя,
пускается в любовные погони…
Ты, словно неразумное дитя,
его избаловала не шутя,
прикармливая с ласковой ладони.
Но я и сам, хотя не потакал,
порой готов подняться к облакам
в земной недолговечной оболочке.
Покуда не укрылся ковылём,
то лебедем лечу, то кобелём
скачу на поводке или цепочке.
* * *
Не по разуму и возрасту,
с белой завистью подчас,
я тебя ревную к воздуху,
обнимающему нас,
потому что в обещание
повторить к исходу дня
лобызаешь на прощание
ты его, а не меня —
поутру, мол, не подначивай,
губы алые не трожь….
Может, как-нибудь иначе, а,
макияж побережёшь?
* * *
Сотни вёрст — не поле перейти
и не сбегать за угол в аптеку.
Надобен для дальнего пути
повод и коню, и человеку.
Дедовский состарился обряд —
новым ладом не перетолкую.
Молодые свадьбы не творят —
сходятся-расходятся втихую.
Без меня случаются пока
новые крестины-годовщины —
буднями в родные палестины
не наездишься издалека…
Да не только в праздничные дни
я земли своей не забываю —
по обыкновенью у родни
на последних проводах бываю.
Воссоединение семьи —
естество земное, а не прихоть…
Здравствуйте, родимые мои!
Не давайте повода приехать.
* * *
Когда все краски мира в бездну канут
и я верну использованный дар,
не удаляйте сетевой аккаунт
и сохраните прежний аватар.
Не заносите в траурные нети,
не рассылайте жалостную весть —
пока мы есть в безмерном Интернете,
мы вроде и на белом свете есть.
Пускай земной лицензии Касперский
ведёт неутешительный отсчёт,
пускай вода упавшее толчёт —
не все безмолвны надписи и фрески…
На что нам уповать на вечном фоне
людей и стран, народов и миров?
А я и в обновлённом телефоне
былых не убиваю номеров.
* * *
Нынче такая жара —
голуби падают с неба.
Даже когда вечера,
хочется свежего снега,
да не с январских полей —
на щеку тыщамиострий,
и не с больших тополей,
нащекотавшего ноздри…
Путает головы зной —
и не пьяны, а поёны,
а через порох земной
лезут на свет шампиньоны,
напоминая: привет,
полной погибели плоти
в солнечном круговороте
нет — хоть и вечности нет…
* * *
— Ну, барин, — закричал ямщик, —
беда: буран!
А.С. Пушкин, «Капитанская дочка»
Снова ветер в степи заиграл —
бьёт зарядами пуще свинчатки…
Этот фронт перешёл за Урал
и, похоже, дойдёт до Камчатки.
В Таре-городе северный лес —
снег его прошибает не сразу,
а южней, говорят, МЧС
перекрыл заметённую трассу.
Здесь дрова запаляют в печах
отогреться, а не для потехи.
И почудилось: в Омске — Колчак,
и восстали опять белочехи…
А ветрище идёт на таран
и трясёт жестяную обитель,
и забытое слово «буран»
обновляет губами водитель.
* * *
Иные книги нынелетние,
нам возводимые в закон,
напоминают: мы — последние,
кто пишет русским языком,
рябые рыбины подлёдные,
огнеупорные кроты,
седые птицы перелётные,
свалившиеся с высоты…
Не коршуны, но и не голуби,
из-под земли или воды
мы пробиваемся сквозь проруби
и потаённые ходы.
И как дыханье ветряное,
глотаемое сгоряча,
нам слово однокоренное,
понятное без толмача.
