О книгах Е. Папковой, Всеволоде Иванове
и тайнах его творчества
Удачное название книги Елены Папковой «Книга Всеволода Иванова “Тайное тайных”: на перекрестке советской идеологии и национальных традиций» (М., ИМЛИ РАН, 2012) настраивает на столь же позитивное, результативное ее чтение. И, действительно, концепция Е. Папковой о немалой значимости для самой «нэповской» книги Иванова начального — «сибирского» периода его творчества, является весьма аргументированной, многое объясняющей. Тем не менее, чтобы объяснить и прояснить все или почти все, необходим очень большой и разнообразный материал, немалый контекст не только жизни и творчества самого Иванова, но и данной эпохи.
Е. Папкова в своей книге собрала, казалось бы, исчерпывающе много материала — биографического, литературного, культурологического. Тот самый «перекресток», который является ключевым понятием для наиболее полного осмысления творчества Иванова. На наш же взгляд, количество перекрещивающихся линий, векторов, влияний и т. п., породивших феномен творчества Всеволода Иванова, было намного больше двух — «советской» и «национальной». Но лишь на таком узком перекрестке и можно было увидеть то, что ранее не замечалось «ивановедами» — мощное, едва ли не решающее влияние сибирско-крестьянского компонента творчества Иванова, сформировавшееся именно в те, главные для него годы и никогда не исчезавшее на протяжении всего творчества писателя.
Концепция Е. Папковой существует также и на другом своеобразном «перекрестке» — трех книг, посвященных «неизвестному Иванову»: собственно «Неизвестный Всеволод Иванов» (М., ИМЛИ РАН, 2010), содержащая неизвестные или малоизвестные произведения писателя, уже названная монография Е. Папковой и книга Вс. Иванова «Тайное тайных», изданная в серии «Литературные памятники» (М., Наука, 2012), подготовленная также Е. Папковой. Все началось с «Неизвестного Всеволода Иванова», открывавшегося разделом «Сибирский период творчества Всеволода Иванова. 1916—1921 гг.» В одноименной статье, сопровождавшей публикацию, Е. Папкова подтверждала правомерность существования этого допетроградского — «сибирского» периода у Иванова, называя его «практически неизученным», представляющим «уникальный пласт творческого наследия: стихотворения, самодельные сборники рассказов, отдельные рассказы, статьи, очерки, пьеса».
Через два года Е. Папкова не только развивает свою концепцию сибирского «ядра» в творчестве Иванова, но и напрямую связывает его с книгой «Тайное тайных» — самой загадочной и, по сути, тоже малоизученной книги Иванова. По крайней мере ранее с этой «сибирско-азиатской» точки зрения эта книга не рассматривалась. С введением в научный и читательский оборот большого массива произведений 1916—1921 гг. и работ, а теперь и книги Е. Папковой, об этом можно говорить определенно и уверенно. Удачно и эффективно функционируют здесь и слово-понятие «перекресток» и его смысловые аналоги, может быть, независимо от автора становясь значимыми для всего творчества Всеволода Иванова. Таков смысл названия и суть первой же главы книги «Диалог со столицами». Ибо в ней исследуется вопрос взаимоотношений А. Горького и сибирских писателей. Е. Папкова осторожно называет эти отношения «диалогом», хотя и пишет о, казалось бы, совершенно непримиримых точках зрения на вопросы о национальной душе и культуре: у Горького — «западнической», у сибиряков — «областнической», традиционалистской, отстаивающей свое «азиатство». Но потому и все-таки «диалог», что полной непримиримости не было: Горький, несмотря на декларируемые взгляды (особенно в статье «Две души», 1915, где резко выступил против «азиатских» наслоений в душе «славянина»), не переставал интересоваться сибирской литературой, вел переписку со многими писателями, публиковал их в своих изданиях, например, в журнале «Летопись» и отдельными сборниками, а Г. Гребенщиков, А. Новоселов, В. Шишков, И. Гольдберг и др. не только чтили автора «босяцких» рассказов, «Матери» и «Детства», но и обнаруживали в своем творчестве немало общего с Горьким.
Так было и с Ивановым. С одной стороны, он следовал исконно сибирской, «областнической» традиции, начиная с рассказов на основе сибирских легенд и мифов. 2-ю главу 1-й части своей книги Е. Папкова так и называет: «Легенды об ушедшей Сибири», утверждая, что рассказы Иванова 1916 года «Рио», «Нио», «Сон Ермака», «Сны осени» и др. имеют истоки именно в региональной традиции. Таков рассказ «На горе Йык» с плачем шамана Турка о гибели «нашей свободы», абаканских кедров и скал, которые «прорежут огненные телеги» (железная дорога). Тем самым, считает Е. Папкова, Иванов сближается с «новокрестьянской» поэзией, особенно с Н. Клюевым, в стихах которого содержится «противопоставление земли и железа, природы и технического прогресса». Но вряд ли этот вывод распространяется на все раннее (и не только) творчество Иванова. Так, в другом рассказе тех же лет «Над Ледовитым океаном» шаман, имеющий «родственную связь с железом», противореча себе, трагически вещает «о наступлении железа на мир духов». И примеры таких противоречий и нестыковок с «традиционными» взглядами не единичны. В Иванове пересекались и вели «диалог» и крестьянин, и странник, и «шантрапа» из одноименного рассказа 1917 года, герои которого так похожи на горьковских «босяков», а их разговоры — на беседы ночлежников из пьесы «На дне». Есть ведь и в «Шантрапе» свой актер по имени Таежный и слесарь, только не Клещ, а Арефий, ищущие правды, но без горьковского драматизма.
Этот «перекресток» двух основных тенденций — «традиционной» и «горьковской», разветвляется и дополняется с 1918 года еще одной, не менее важной, не уступающей, может быть, в изначальности первым двум. Это игровое, экспериментаторское начало, которое можно назвать цирковым, «факирским», футуристическим. Оба этих момента связаны с биографией Всеволода Иванова, работавшего в цирке и мечтавшего о путешествии в Индию, а также с его знакомством с омским кружком литераторов, где ключевую роль играл Антон Сорокин — «шут Бенеццо» и «король сибирских писателей» в одном лице. О том, что Иванов в Омске 1918—1919 гг. оказался в своей стихии, говорит и эпатажный внешний вид писателя тех лет, ходившего по улицам «в белой блузе с широким воротником, на котором искусно была вышита зеленая змея» (воспоминания К. Урманова) и «в парчовом жилете», в подражание футуристу Д. Бурлюку (воспоминания В. Уфимцева), и пьеса «Гордость Сибири Антон Сорокин». Е. Папкова, в рамках своей концепции о Всеволоде Иванове — традиционалисте, заостряет внимание на негативном изображении Горького, его «язвительной характеристике» в преамбуле (описании героев) как одного из действующих лиц этой пьесы. Покровитель и учитель сибирских писателей предстает как «пророк с огненной глоткой и мозгами из персидских ковров. Мысли его, как осенние букеты цветов, без запаха. Любит лизать затылки у сонливых литераторов, склонен погрызть орешки культуры». Поданной «в откровенно издевательском ключе» считает исследователь и сценку, где Горький «гладит по спине (Вс. Иванова. — В. Я.) Сборником пролетарских писателей (во втором сборнике, 1917 г., были напечатаны рассказы писателя. — В. Я.)», а А. Оленич-Гнененко, приказывая: «Дрожи и трепещи» от имени Горького, пересказывает его «мудрые слова» о большом культурном будущем Сибири. Но, пожалуй, очевиднее здесь, как и во всей пьесе, все же футуристический гротеск в стиле кружкового лит. капустника.
Тем более что все многочисленные герои пьесы — члены все того же «сорокинского» кружка и вполне возможно, что «Гордость…» — плод коллективного творчества. На что указывает и другая архивная рукопись пьесы, подписанная «П. Гнедненко», с «Необходимым предисловием» к ней, написанным А. Сорокиным и не упомянутым Е. Папковой в ее новой книге. Не касаясь всех проблем этого текста Сорокина, относимого к середине 20-х гг., когда его отношение к Иванову резко изменилось, коснемся его небесспорного содержания. А именно, в этом провокативном тексте говорится о «смешанном авторстве», видимо, практиковавшемся тогда в омском кружке. Возможно, что в словах Сорокина: «Вы мои произведения в своей переработке печатаете», «благодаря мне стали писателем» и др. есть крупица правды, учитывая игровую стихию, культивировавшуюся «шутом Бенеццо» и «факиром» Вс. Ивановым. Случаен ли тогда был, в этом смысле, другой такого же рода эксперимент — совместный с В. Шкловским роман «Иприт» (1924), да и сам факт участия именно в «Серапионовых братьях»?
Впрочем, в то сумасшедшее время 1918—1919 гг., с его калейдоскопической пестротой политических амбиций эсеров, эсдеков, «областников», колчаковцев и т. д., это было еще и формой существования вне политики. Е. Папкова готова даже согласиться с выражением «политический цинизм» по отношению к Иванову в главе «“Белое прошлое” Всеволода Иванова», чтобы тут же от него отказаться. Писатель, действительно, занимал тогда, в Омске, позицию «наблюдателя». Однако в рассказах и очерках, написанных «в жестком реалистическом, почти натуралистическом стиле», сквозит «личная боль» Иванова, пишет Е. Папкова. Но разве меньше ее было в рассказах, созданных до и после 1919 года? В «Сумерках жизни» 1916 г. о застрелившемся от «чеховской» безнадежности идеалисте Гребневе или в «Вертельщике Семене» того же года о крестьянине, подрабатывавшем в типографии и ставшем жертвой людской злобы и равнодушия? Да и рассказ 1917 г. «Книга свободы», приветствовавший февральскую революцию, заканчивался смертью не дожившего до нее революционера Прощенного, писавшего всю свою жизнь «Огненную Книгу Свободы». Но и в 1920-м и в 1921-м таких «болевых» произведений хватало. Например, драматичная «Бруя», в финале которой отец невесты проходит мимо «красной свадьбы», где его ждет выходящая замуж дочь, и у читателя сердце щемит не меньше, чем, скажем, от «Писем из Омска» 1919 г.
Следующая глава книги Е. Папковой «Странники и правдолюбцы в книгах “Рассказы” и “Рогульки”» посвящена произведениям тех же лет «белого прошлого» Иванова. Но уже в свете идеи о решающем значении сибирского традиционализма в его творчестве. А можно было бы сказать: «на перекрестке аполитичности и национальной традиции». Аполитичность тут в том, что обе книги были рукописными: «Рассказы» — это обычная тетрадь с наклеенными на ее листы вырезками из газетных публикаций рассказов писателя, а «Рогульки» хоть и изданы, но «рукописным» тиражом в 30 экземпляров, да еще в походной военной типографии, и подписаны «игровым» псевдонимом «Всеволод Тараканов», что кладет свой отпечаток на национально-традиционную «серьезность» этой книги. Сам Иванов, правда, писал Горькому в 1920 году о своем псевдониме, что взял его из-за мобилизации в армию Колчака: «Если бы узнали, что я пишу, мне бы пришлось плохо». Но скорее всего, это была версия специально для Горького, в числе других, порожденных во множестве бурной фантазией Иванова. С нашей же точки зрения, этот псевдоним был более литературным, чем политическим, став причиной того, что главные герои «Рассказов» и «Рогулек» все в какой-то мере «Таракановы» — чудаки и юродивые: Купоросный Федот (из одноименного рассказа), построивший деревенский «ароплан» «из жердей», или Анделушка («Анделушкино счастье»), вырвавший из старинного «Миниар-Писания», хранившегося в церкви, страницу рукописного Божьего слова и не сумевший объяснить это поймавшим его односельчанам. «Что он хочет сказать, никто не знал», — заканчивает этот рассказ Тараканов-Иванов.
А знал ли сам Иванов, что он хотел сказать в рассказах этих и последующих лет, сознавал ли их преемственность по отношению к традиции сибирской литературы? Е. Папкова видит в чудачествах и метаниях героев «белого» Всеволода Иванова «тоску по вере», по «земле обетованной». Но не скрывает и противоречивой раздвоенности между «идеей возвращения на родину» и «идеей побега вовне», т. е. в «Индию, Полую Арапию, город Верный, Коммунию» и т. д. Не зря рецензенты тех лет отзывались о сюжетах поиска этой «земли» в рассказах современников Иванова как о «пути безумцев». Выходит, автор «Купоросного Федота» и «Анделушкиного счастья» оставался в той же мере в рамках эстетики эксперимента и эпатажа, сколько и в исконно сибирской традиции рассказов о Беловодье.
Таким образом, поэтика «перекрестка» у Всеволода Иванова — феномен не только 20-х гг., она является едва ли не главной чертой в его творчестве на протяжении многих лет. Вряд ли это было по нраву самому Иванову. Но тогда лит. ситуация в целом в СССР только способствовала хаосу идей и стилей, усугубляла его, включая сюда и попытки писателей «отдельных» и «групповых» выйти к чему-то единообразному. И потому нужно иметь в виду, что под словом «путь», употребляемом Е. Папковой в характеристике периода, предшествовавшего написанию «Тайного тайных», а также в названии 1-й части ее книги, подразумевается не мировоззренчески выверенное движение, логически приведшее писателя к «Тайному…», предвосхитившее его, а нечто другое. Характерно начало этого пути: в Петрограде 25-летний Иванов откровенно теряется, вступив сразу в и в группу пролетарских писателей «Космист», и в группу «Серапионовых братьев», благословленных Горьким, там он относится к «правому» крылу (К. Федин, Н. Никитин, М. Зощенко), но крепко дружит с «левым» В. Шкловским. В таком состоянии эклектики и, в общем-то, сумбура в сознании он и пишет, как многие почему-то подумали, стопроцентно «красные» «Партизанские повести». Чуть позже передумали. И начали ломать головы над ними, ломают и сейчас, но в итоге ни к какому единообразию не приходят, ибо «перекресток» превратился в «контрапункт», противоречия стали кричащими.
Особенно после публикации С. Поварцова в 2008 году (Вопросы литературы, № 6), где известный литературовед, в прошлом омич, показывает высокую степень путаницы, растерянности, «психоза» (К. Урманов), овладевших Вс. Ивановым накануне и во время ухода Колчака из Омска. Так как «белым» Иванов был, как видно, в большей мере, чем считалось ранее. И хотя мемуары пристрастнее любого другого архивного документа, но то, каким видели близкие друзья молодого Иванова — Б. Четвериков и А. Сорокин, уж очень похоже на Иванова-Тараканова. Например, признание Иванова, что он написал («отмахал») «Партизан» «в две недели», т. е. в Петрограде, а не в Сибири, или как, «хихикая», говорил о своей недавно написанной «революционной» автобиографии с героическими приключениями, невероятными спасениями при участии «белого» офицера, «партизана-кержака» и «наборщика в буденовке и с рукой на перевязи». На самом деле это был всего лишь «забавный детектив», «смешной фарс» и «приключенческая пустяковина», пишет Четвериков. Еще больше ретуши снимают с образа «красного» Иванова 20-х гг. впервые, как и мемуары Четверикова, публикуемые Поварцовым выдержки из «убойного компромата» А. Сорокина на «белого» Иванова: «Бронепоезд 14-69», оказывается, написан Ивановым, когда он «был редактором передвижной колчаковской газеты “Вперед!”, самой беспощадной и клеветнической… Теперь только произведения Иванова перекрашены в красный цвет…» Или: «Я не скрываю — я авантюрист от литературы и тому же выучил и своего ученика Всеволода Иванова».
То, что написанное о нем А. Сорокиным не только клевета и фантазии, мы уже предполагали. С. Поварцову в его попытках «разобраться в этом вареве», где была (допускает исследователь) и правда, еще сложнее. И какой бы темной ни была эта история «белого» Иванова-«колчаковца», участие А. Сорокина, привившего или поощрившего в своем земляке (оба из павлодарских краев) это «лукавое» (словечко критика А. Воронского) качество практически нераздельного смешения реальности с фантастикой, не подлежит сомнению. Подтверждает это и Четвериков, говоря о «склонности Всеволода к фантазированию…» Однако «ушел он из жизни, — пишет С. Поварцов, — с ощущением не высказанной до конца правды, в том числе правды о себе».
Эту «не высказанную до конца правду» упорно искали в произведениях Всеволода Иванова и в нем самом уже в 20-е гг. К этому же стремится и Е. Папкова, давая слово самым разным его критикам-оценщикам 20-х гг., от Л. Троцкого и эмигранта Р. Гуля до бывшего символиста С. Городецкого и «сибиряка» из «Сибирских огней» Я. Брауна. Одни уверенно называли его «крестьянским писателем», описателем «мужика» и деревни; другие, как Троцкий, только «мужиковствующим», без внятного отношения к деревенской теме: больше ли «идиотизма» в ее изображении или воспевания ее уклада, речи, духа; третьи, как Я. Браун, писали об «элементарничающем примитивизме» его произведений. Красноречивее же всего лит. деятельность самого Иванова. В сборнике рассказов «Седьмой берег» он объединил веселые миниатюры, как «Алтайские сказки», с весьма невеселыми, как «Полая Арапия» о людоедском голоде в Поволжье. В крупной прозе он терпит неудачи с недописанными «серьезными» романами «Северосталь» и «Казаки» и с опубликованным «веселым» «Ипритом», но и «полувеселые» «Возвращение Будды» и «Чудесные похождения портного Фокина» удачными не назовешь. Так и в жизни: Иванов много веселится, пьет («Всеволод стал забулдыгой и пьет», — пишет В. Каверин Л. Лунцу в мае 1924 г.), познакомившись с далеко не трезвенниками Б. Пильняком и С. Есениным, но в душе идет большая внутренняя работа в ощущении близких перемен. Е. Папкова и завершает 1-ю часть своей книги главой с «говорящим» названием: «Сибирская деревня на “седьмом берегу” счастья. Сборник рассказов “Седьмой берег”», утверждая, что крестьянская тема, несмотря на попытки Иванова отодвинуть ее на второй план, оставалась для него приоритетной. Но устранил ли он созданием «Тайного тайных» свои противоречия, упростил ли свою жизнь, протекавшую «в двух измерениях», как пишет Е. Папкова — «веселом, шумном» и «внутреннем — ином»?
Нет, все еще больше усложняется! Во 2-й части своей книги Е. Папкова вынуждена в основном описывать быт и бытие писателя в весьма плотной московской литературной среде, самые разные побуждения и свершения Иванова, предпочитающего и впредь оставаться вне политики (так, протест писателей-«попутчиков» в ЦК против «огульных нападок» ревнителей пролетарской литературы он подписал, но в перипетиях вокруг него не участвовал). Он то носит «маску ироничного наблюдателя», то готов вместе с Есениным организовать новый альманах «Поляне», переписывается и с Горьким, и с А. Воронским, много ездит по стране. Именно Горькому он пишет в декабре 1925 г. ключевое: «Я честно возвращаюсь к первым своим вещам…». Т. е. к той «простоте», пишет Е. Папкова, которая «во многом… стала возвращением к себе прежнему — к манере письма и тематике ранних сибирских рассказов».
О том, насколько «просты» были «сибирские» рассказы Иванова, мы уже знаем. Но можно согласиться с Е. Папковой, что едва ли не главное в «Тайное тайных», вышедшей в 1927 г., — композиция этой книги, «последовательность расположения» рассказов, ранее уже публиковавшихся в прессе 1925—1926 гг. И выходит, что, располагая произведения согласно хронологии этого переломного периода в истории страны (от предреволюционного времени до начала нэпа), писатель пытается — теперь уж всерьез! — осмыслить «историческое время в его сложности и многослойности». Трезво и иными средствами, а главное, с новыми лит. помощниками: проникновение в самые темные закоулки души, без психологической тягомотины, без цветастой орнаментальности начала 20-х, скупым и точным словом, без уроков Чехова и Бунина невозможно. Сугубой простоты, однако, не вышло. Внимание к тайным мотивам поступков своих героев влекло за собой, вольно или невольно, обращение к фрейдистской тематике, «половому вопросу», совпавшее с дискуссиями в советском обществе 20-х гг. о поле и браке. Е. Папкова отводит этому специальную главу «Борьба за “новый быт” и “Тайное тайных”», которую завершает выводом о неутешительных результатах «“культурнической” переделки русской деревни в период нэпа» и тесной связи этой переделки с «мотивом утраченного пути» в «трагической книге “Тайное тайных”».
Действительно, трудно сохранить прямое направление пути, если так много «культурных слоев» приходится преодолевать: и советскому крестьянину, и писателю, и самой стране, испытавшей накануне революции настоящий культурный ренессанс, а потом не знающей, как с ним поступить — сбросить с корабля современности или все же усвоить, но как-нибудь «тайно», «тайно-тайно». На наш взгляд, Всеволод Иванов в своей книге с дважды «тайным» названием возвращался не столько к раннему, незрелому, включая футуристически-«сорокинское», сколько к культуре, классике, основанной на «дворянской» культуре слова, мысли, чувства. Не зря накануне он, случайно купив где-то на улице полное собрание сочинений Гоголя «за полтинник», перечитал его, «охнул. Вот пишет! Старички-то, а? Даже смешно, до чего я дурак!» (письмо К. Федину, январь 1925). И не только Гоголя. Иванов вдруг начал «замечать» Тургенева и Лескова, Толстого и Достоевского, своих современников Леонова и Бабеля.
Так, первый же рассказ «Тайного…» «Жизнь Смокотинина» о том, как борьба с внезапно возникшим чувством к Катерине, молчаливой вдове и непонятно-обаятельной крестьянке, привела героя к деградации и смерти, демонстрирует контекст едва ли не всей русской классики 19 века на нескольких страничках рассказа. Плюс Горький, у которого есть повесть со сходным названием: «Жизнь Матвея Кожемякина». В «Полынье» — о том, как заблудившегося зимой Богдана отогрел телесно и душевно одинокий селезень, — видны Тургенев и Бунин. Рассказ «Ночь» — о борьбе Афоньки с плотским чувством тоже к вдове, но теперь уже умершего брата, заставившем его в итоге убить слишком часто встречавшуюся на пути богомольную нищенку, — прежде всего гоголевский и «достоевский», с атмосферой «Страшной ночи» и «Хозяйки». В «Плодородии» — о столкновении случайного большевика Мартына с хитрыми и жестокими односельчанами-кержаками — ощутимее Горький, «Пустыня Тууб-Коя» и «Смерть Сапеги», с красноармейскими героями, рисковыми и плотоядными, заставляют вспомнить «Конармию» Бабеля, «Бегствующий остров» о нелепо-«идейном» кочевании целого села в послереволюционный город — «Беловодье» сибиряка А. Новоселова.
Тем видней и безусловней здесь, однако, рука самого Всеволода Иванова, автора «Глиняной шубы», «Синего зверюшки», «Дитя» и др. Узнаешь писателя и в его темпераменте, каком-то особом чувстве ритма (знаменитая «орнаментальность» Вс. Иванова — это не только красочность, но и ритм в компоновке красок, метафор и сравнений, фраз, абзацев, главок, сюжетных блоков и т. д.) ведения повествования. Вячеслав Вс. Иванов, сын писателя и блестящий современный филолог, восхищался, «с какой смелостью Всеволод Иванов в изображение современности и восстановленных им картин прошлого вносил неожиданные образы, порожденные его поэтическим воображением». В книге «Неизвестный Всеволод Иванов», из вступления к которой мы процитировали эти слова, есть также и немного о сибирском периоде творчества писателя, где «новокрестьянство», «клюевство-есенинство» Вс. Иванова не акцентируется. На наш взгляд, именно такая широта подхода (чем шире, тем лучше) больше всего пригодилась бы при характеристике книги «Тайное тайных». В ней отразились и поиск Индии не столько «физической», сколько духовной (эпиграф из Гейне к одной из глав романа «Похождения факира»), т. е. «увлечение духовидческими поисками», парапсихологией, вплоть до передачи мыслей на расстояние и увлечение научной психологией, оставшееся «у писателя на всю жизнь» — и только на этой почве интерес «к жизни и верованиям сибирских староверов и сектантов».
И не только. Наряду с этим Всеволод Иванов, продолжает его сын, использует в своих произведениях сибирскую и индийскую мифологию, «мусульманский западно- и южно-сибирский, алтайский и среднеазиатский фольклор». А еще было серьезное увлечение поэзией, «опыты верлибра» (не зря «любимым поэтом» Вс. Иванова был В. Хлебников, свидетельствует Вяч. Вс. Иванов). Следует учесть и повышенное внимание писателя к работе со стилем, формой произведения, а не только содержанием: «Экспериментирование с намеренно упрощенным (как бы сугубо разговорным) строением фразы и густой метафоричностью» — не зря же так близко дружил он с главным советским «формалистом» Шкловским, чья проза имеет немало точек соприкосновения с «ивановской».
Тем не менее, книга Е. Папковой о «Тайное тайных» не менее широка и полна. При всей своей явно обозначенной концептуальности. С другой стороны, она может служить бесценным источником, настоящим кладезем материалов о Всеволоде Иванове и его эпохе, в ней много интересного и важного о сложных переплетениях и наслоениях литературных проектов и свершений, контактах и конфликтах, мировоззренческих открытиях и авантюрах разных лет. Особенно интересен и обширен раздел «Приложения» со статьями едва ли не всех, печатно высказывавшихся о Вс. Иванове и о «Тайном тайных» — А. Воронский и Г. Горбачев, А. Лежнев и В. Полонский, и практически неизвестные М. Рудерман, А. Зонин, Ник. Беленький, С. Пакентрейгер, и наиболее злобные Л. Авербах или А. Безыменский, писавший о «сигнализации нашему классовому врагу». И это не просто добросовестность подхода к исследованию, а достаточно смелый прием, когда автор не боится «конкуренции», сравнения своих теоретических выкладок с текстами известных в литературоведении и по сей день личностей. Обильно цитируются в книге также письма и рукописи, редкие и архивные, из РГАЛИ и «Личного архива» Всеволода Иванова. Что не удивительно, ибо Е. Папкова — откроем, наконец, секрет! — внучка Вс. Иванова. Так что соревнование двух подходов и концепций, условно, «широкого» и «узкого», тут почти родственное.
Издание «Тайного тайных» в серии «Литературные памятники» (М., Наука, 2012) подготовлено и осуществлено также Е. Папковой. Ее статья «Главная книга Всеволода Иванова», сопровождающая издание, — немного сокращенный вариант ее же монографии о той же книге писателя. Легко понять, зная эту монографию и ее концепцию, и принцип отбора рассказов в раздел «Дополнение», куда вошли наиболее «новокрестьянские» рассказы 1916—1921 гг.: «Вертельщик Семен», «В зареве пожара», «Дед Антон», «Купоросный Федот», «Анделушкино счастье», «Полая Арапия» и несколько других. Призвана, видимо, убедить в правоте подходов Е. Папковой и подборка рассказов из 2-й части «Дополнений» — от «Счастья епископа Валентина» до «Особняка» и «Гибели Железной», которые «вместе с ТТ составляют единое целое», войдя в книгу «Дыхание пустыни» (1927). Существует даже специальный термин: «группа “Тайного”» — «серия рассказов и повестей, сгруппированных в сборник “Тайное тайных” и вокруг него».
Этот скромно отосланный в «Комментарии» лит. факт способен пошатнуть концепцию Е. Папковой о «Тайном тайных» как «крестьянской», «мужицкой» книге с главными мотивами «потери исторического пути» и почвы, «блудных сыновей», поиска и обретения веры и как вопрошания об «истории и культуре России, ее судьбе». Ибо «Тайное тайных» оказывается лишь очередным выходом-«антрэ» «факира» Вс. Иванова, сыгравшего в этой книге 1927 года на «высокой (ноте, добавим мы. — В. Я.) эсхатологической интонации». При более широком понимании — «Тайное тайных» трактуется как «новеллистическая художественная система, в орбиту которой стягиваются почти все рассказы 2-й половины 20-х гг.», — пишет, ссылаясь на самого Вс. Иванова, Е. Краснощекова во 2-м томе известного 8-томника 70-х гг. издания.
А был еще просто цикл из семи рассказов, «количественно» (да и качественно тоже: не было рассказов «Счастье епископа Валентина» и «Блаженный Ананий») не совпадавший со сборником «Тайное тайных», некоторые рассказы которого («Пустыня Тууб-Коя», «Смерть Сапеги», «Яицкие притчи») «продолжали линию экзотических рассказов», но и были близки «деревенским». А если еще учесть варианты тех же рассказов в разных изданиях и переизданиях, правки, вносимые самим писателем, желавшим вписаться в советскую жизнь, и редакторами, еще более того желавшими, то проблема гигантски вырастает. Надо отдать должное Е. Папковой: проделанная ею работа по сличению разных редакций произведений, выявлению разночтений на разных этапах творчества Вс. Иванова — «орнаментальность» и упрощение изображения человека, усиление психологизма и усложнение изображения человека, усиление идейности и «советизация» творчества — огромна и достойна глубокого уважения. Тем более что даже немалый том «Неизвестного Всеволода Иванова», как пишет Вяч. Вс. Иванов, лишь малая часть того «огромного архива Всеволода Иванова», который остается все еще неизвестным.
Тут и руки опускаются перед «бездной премудрости» архива на фоне маленькой (всего девять рассказов) книги Всеволода Иванова «Тайное тайных». И тогда ностальгически вспоминаешь прежних исследователей его творчества, этой бездны не изведавших. В первую очередь сибиряков Н. Яновского, Е. Беленького, Е. Цейтлина. Выводы Н. Яновского, например, кажутся в сравнении с книгами Е. Папковой слишком простыми и прямолинейными: «Группа “Серапионовы братья” с ее установкой на аполитизм и безыдейность нанесла заметный вред творческому развитию писателя»; «удивить читателя необычностью событий, потрясти его ужасами войны, нарисовать человека чем-то надорванного» в ущерб «воспроизведению типичных черт нового человека гражданской войны» — такова главная тенденция в сборнике «Тайное тайных»». Но в общем, отвлекаясь от издержек советского патриотизма и редактуры, разве Н. Яновский не прав и его точка зрения так уж не совместима со всем массивом собранного Е. Папковой материала? И там и тут — концепции, одна «клюевско-есенинская», другая — «горьковско-соцреалистическая» («свою литературную работу Вс. Иванов начал под непосредственным влиянием А. Горького», «вслед за Горьким» рано понял, что «изучение жизни заключается не в чтении книг, а преимущественно в непосредственном знакомстве с людьми, с их трудами и заботами»).
Это при том, что сам Вс. Иванов концепций не любил и избегал, а если и теоретизировал, то конкретно, практически, касаясь техники повествования. Предваряя свою книгу «Прямая речь (30—50-е гг.), он писал: в ней много «переписано чужих мыслей, помогающих строить свои». Е. Цейтлин потому и оценил эту книгу как эссе, хоть и соединенное «с серьезными научными построениями». Впрочем, Всеволод Иванов мог и в дневнике, словно походя, написать нечто весьма важное: «Невозможность создания типов, потому что тип — это суммированная случайность». Не так ли и сам Вс. Иванов создавал свои произведения, суммируя случайности, зная, что тип, как недостижимое совершенство, создать нельзя? Тем не менее, у нас, в нашей литературе есть немалое сокровище: Всеволод Иванов, сибиряк, петроградец, москвич, а в целом — тип выдающегося русского писателя, всю свою творческую жизнь разгадывавшего «тайное тайных» себя, своих произведений и всего мира.
