Теперь здесь пусто. Так же течет река, за рекой виднеется лес. А теперь деревни нет, нет моей Соколовки.
Родные места, как вы изменились за те двадцать пять лет, что прошли с того времени, когда я покинул вас. Я стою на месте, где когда-то был наш дом, место усадьбы стало почти ровное, даже бурьян теперь вытеснен другими травами. Почти что не угадываются надворные постройки, и если бы я не знал, что где находилось, то пустое место ничего бы мне сказать не могло.
Здесь я родился, здесь впервые увидел солнечный мир, гонялся за бабочками и стрекозами, рыбачил в реке Иче. И она-то теперь уже не та — нет по берегам камышей и ивовых кустов, куда все подевалось… Вон там были усадьбы наших соседей — Тюриных, Черновых, Нестеренко, Напалковых, Переверзевых, Шкунтиков, опять Черновых, Николаевых, Раздобаровых, Темченко, Усовых…
Везде теперь пусто, будто и не жили здесь приветливые работящие люди.
* * *
Я все помню, помню всех и во второй Соколовке, когда-то называемой хутором. Здесь все до боли знакомо и незнакомо уже — время стирает память, изменяет облик реки, лугов и леса. Здесь ходил я в школу, помогал дома садить и копать картошку, рубил срубы из небольших бревен для сарая и бани, а было мне тогда двенадцать лет, носил из реки воду, ухаживал за домашней скотиной, да мало ли какая работа была в домашнем хозяйстве.
Отца помню мало, суров и ласков был отец, был тяжело болен, но не терял оптимизма, соседи частенько приходили к нему за советами. Помню июльский день, похороны отца, плачущую маму, много народа. Стояло жаркое солнечное лето.
За месяц до смерти отец, помню, почти не ложился спать ночью. Сядет теплой ночью на берегу реки перед куривцем от комарья, курит, сидит до рассвета, смотрит, слушает, как пролетит ночная птица, играет в реке рыба, кричат в темноте и плещутся на плесах дикие утки. Рядом же, под дымком куривца, отдыхает скотина, наша и соседская. О чем думал отец в такие ночи? Ему одному только ведомо.
Мама после смерти отца так же работала в колхозе, вела домашнее хозяйство, обстирывала нас, детей, пекла хлеб, варила, кормила нас, заготавливала дрова и сено. Ума сейчас не приложу, когда она только успевала все и где брала на это все силы.
Трудно жила в пятидесятые годы сибирская деревня, трудно жилось и людям. Мы, дети, однако, этого не чувствовали, мы не знали, как живут лучше, и это время для меня вспоминается как самое лучшее в жизни.
После первого класса в летнее время мы тоже работали — возили копешки верхом на неоседланных лошадках на колхозном сенокосе. Мужики метали сено вручную — более ста центнеров в световой день, женщины и девушки вручную же копнили его.
Я помню деревенские проводы в армию и как отмечались праздники. Соседи ночь-полночь приходили друг к другу за помощью, за советом, и никто не считал это неудобным, или сердился за это, люди были отзывчивы и честны. Во время отлучки из дому в лес или по делам никто не вешал замка на дверь. Далекое, счастливое, солнечное время! Вон там, на взгорке, перелетел я через голову саврасого коня на полном скаку. Метнулся Савраска в сторону, стал как вкопанный, испугался выскочившей из лопухов кошки. Тогда мне было семь лет. Там дальше, в низине у ручья, стоял дом тетушки Лукерьи Нестеренко. Был у нее белый злой гусак, которого и малые, и взрослые боялись как огня. А я, пятилетний еще, не представлял себе опасности и с прутиком в руке часто проходил мимо гусиного выводка, и до поры до времени мне это сходило благополучно. Но однажды налетел со спины на меня белокрылый страж, свирепый и бдительный, сильно побил меня крыльями, пощипал своим крепким красным клювом — едва отбили меня взрослые.
* * *
Там вон, километра три на север, была пашня, росли там рожь и пшеница, были сенокосы, была цепочка озер — Андриково, Феклино, Боковое и другие. Там мы с мамой косили сено, копнили, метали, уставали, отдыхали под телегой, подкреплялись хлебом, молоком, свежими огурцами, прятались временами от теплых дождей, собирали ягоды, грибы, дышали медовым от цветов и трав прозрачно-чистым воздухом. С той же стороны по весне, еще по снегу, доносилось токование тетеревов, крики журавлей и лебедей на озерах. Возле каждого озера был небольшой, но красивый рям с брусникой, клюквой и багульником, живописными соснами.
В самой середине шестидесятых годов провели здесь бездумно мелиоративные работы в общей сложности на 460 гектарах таких угодий. Для этого осушили прилегающие к рямам и озерам болотины, из некоторых озер частично или полностью выпустили воду, как, например, из озера Феклино, озера Карповича, высвободившуюся землю некоторое время пытались как-то использовать, но ничего не получилось из этого — торфяник, топкий при незначительном увлажнении и пожароопасный в засуху, оказался вовсе не пригоден для земледелия. Потом, спустя пяток лет, эти земли вообще забросили.
В сухие годы осушенные болотца эти выгорели, полностью или частично выгорели рямы, совсем обмелели озера, и не стало в них рыбы, дичи, в них ничего не растет, на прилегающих к ним участках не стало урожая трав, так как нарушился водный режим. А какие отличные были там сенокосы!
Года три назад был я на озере Андриково. Рям выгорел, только с северной стороны его осталось несколько сосен, уцелели — там место повлажнее. С озера, да нет уж, с небольшого озерца, где было самое глубокое место, поднялись три гуся да пяток чирков — вот и вся дичь. Лебедей, которые жили здесь ранее, я уже не видел. Остальные озера и рямы тоже в плачевном состоянии. Мне было так плохо после посещения этих заветных зеленых и водных мест, после всего увиденного разора… Казалось, что потеряно что-то такое дорогое и огромное.
Богата история и бывшей моей деревни Соколовки. С этого места, где когда-то стоял наш дом у реки, если посмотреть на противоположный берег, можно увидеть даже сейчас бугор, поросший травой. Я помню, что там находился вросший в землю бак или большой чугунный котел — остатки оборудования спиртового завода промышленника Забелина. На той, южной стороне Ичи в дореволюционное время был рабочий поселок, кое-какая промышленность, лавки и мастерские. В 1919 году при отступлении колчаковцы и какая-то часть не то польского, не то чехословацкого легиона (так рассказывали старожилы) взорвали мастерские, спиртзавод, жилые дома. Видимо, заметали следы, ведь в помещениях завода, по словам, опять же, старожилов, были страшные застенки белогвардейской контрразведки. Спиртовые запасы частично растащили, частично выпустили на лед в реку Ичу. Расстреляли неподалеку, километрах в трех западнее, в глухом березовом лесу, что в заболоченной низине, захваченных в плен красноармейцев и подпольщиков, подозреваемых в связях с партизанами, и членов их семей, среди которых были женщины и дети, всего же около ста человек. Впрочем, сведения эти спорные, по словам все тех же местных старожилов, в то время там никто белыми расстрелян не был, а эти безымянные могилы были обнаружены местными гораздо позднее, уже в сороковые годы — впервые провалились туда дети, искавшие дикую смородину в этом мрачном месте, в том числе — и моя старшая сестра Валя. Едва выбрались по полуразложившимся трупам людей, причем она говорила про «детские ножки в красивых башмачках» в этом страшном месиве. Выяснять, что это все значит, в деревне никто не отважился в те времена.
* * *
Скудны мои познания об истории моей малой родины, но и этого достаточно, чтобы любить ее, даже теперь, с несуществующей деревней. Сельчане потом уже, во времена моего детства, добывали на месте разрушенного поселка кирпич для фундаментов своих построек и печей. Находили всякую посуду, спрятанную или случайно попавшую в землю, серебряные монеты, оружие и другие вещи. Говорили о золоте и драгоценностях, которые якобы спрятал заводчик Забелин, но клада не нашли. А кирпич добывали в больших количествах, красный крепкий кирпич, пролежавший в земле не один десяток лет и нисколько не потерявший своих качеств…
Но жизнь брала свое, колхоз (тогда имени Кирова) терпел убытки, заработки колхозников были низкие. Не было в деревне телефона, радио, электроэнергии, до райцентра, города Куйбышева, добраться было нелегко, особенно зимой по глубокому снегу и в распутицу. Топили исключительно дровами, угля не завозили, дети, окончив школу начальную, далее вынуждены были учиться в соседней Верх-Иче, где была средняя школа, при ней же не было ни общежития, ни интерната, ни даже буфета. Жили школьники на частных квартирах, я и сам так учился, трудно было, неудобно, голодно и холодно. С нетерпением ждали мы, соколовские школьники, когда же выходной, чтоб побыть дома. И как только в субботу звенел последний звонок, мы, в любую погоду, шли домой в свою Соколовку, все семь километров — зимой по снегу и морозу, осенью и весной по воде и грязи. А дома нас с нетерпением ждали наши родные…
Молодежь после армии, посмотрев жизнь поинтереснее, поработав с год-два, имея скудные заработки и неустроенный быт (не было в селе даже клуба), старалась уйти в город.
Надо сказать, что в самом конце пятидесятых годов, когда начали разъезжаться соколовчане, многие это делали с большой неохотой, цепляясь за эти красивые места, на которых осели их не такие уж и далекие предки-переселенцы из центральных российских губерний, за речку, луга и пашни, на которых так весело и трудно работали, где было столько пролито горячего пота, они до самого конца старались остаться на родном месте. Еще в прошлом году жил там с семьей Леонид Аверьянович Чернов. Это был последний двор в моей деревне. Но в этом году и он переехал в город.
Куда же уезжали деревенские жители? Многие живут в районном городе Куйбышеве, но все же много осело их в окрестных селах — Гжатске, Каме, Верх-Иче. Но это уже поздние переселенцы, они никогда не рвались в город, переселились они семь лет назад, когда деревня уже совсем стала разваливаться и как населенный пункт, и как колхозная бригада. К тому времени в окрестных селах улучшились условия труда и быта, повысились заработки, переселившиеся туда соколовчане старались остаться сельскими жителями, и поближе к родным местам, и поближе к тракту — удобнее попасть в город, есть средняя школа и больница, магазин.
Вспоминаю. Когда мы уезжали из деревни и складывали свой скарб в подъехавший грузовик, прибежали соседи, женщины заплакали, целовались с мамой. Мама тоже плакала. Не выдержал и я, схватил из кузова ружьишко и патроны и убежал — не хотелось мне покидать родные места, наш домик, родное гнездо. Мама с плачем звала меня, но я не вышел, переждал в бурьяне за огородом. Когда автомашина уехала, я зашел в дом, там и прожил трое суток. Утром уходил на реку или в лес, добывал одну-две кряквы или косача, была осень, и они там водились во множестве. Затопив печь, варил их в котелке. Или, наудив в Иче пескарей, варил уху. Хлебал нехитрое свое варево и… плакал, плакал оттого, что все равно предстоит покинуть родные места, родные стены, эту речку, окрестности. Было мне тогда, в сентябре 1961 года, тринадцать лет. Потом за мной приехали, о тех днях последних, проведенных мною одним в родных стенах, я до сих пор вспоминаю с болью и благодарностью. Я трудно привыкал на новом месте…
Малые села и деревни. Этот термин появился совсем недавно. Ранее понятие «малые деревни» было совсем неизвестно, потому что эти деревни и села были побольше, жили они большой и трудной жизнью, без всяких скидок на свою малость, как и вся наша Родина. Давала эта же Соколовка такой необходимый, хотя и трудный хлеб, давала лен, мясо, молоко, давала в армию своих сыновей, крепких, честных и мужественных. Многие мои земляки награждены орденами и медалями за ратные подвиги в годы Великой Отечественной войны, мой земляк из деревни Степановки, что в трех верстах от Соколовки, Павел Степанович Урюпин, удостоен звания Героя Советского Союза.
Обрабатывали соколовчане землю, растили хлеб, детей, несмотря ни на какие трудности, семьи здесь были многодетные. Жила Соколовка, работала, давая все необходимое для жизни городов, ничего взамен не требуя. Но выдохлась деревня моя, выдохлась, потому что не помогли ей выжить.
* * *
Стою на развалинах Соколовки. Сейчас здесь остались скотные дворы, заколоченные дома, остатки надворных приусадебных строений. Где-то, немного севернее, в березовом подлеске — кладбище. Там похоронен мой отец, лежат там и мои односельчане. Зарастает травой кладбище, наступает кустарник на бывшие сенокосные угодья, пашни и пастбища. Сама по себе страшна смерть человека, но есть к тому одно утешение — это все равно когда-то должно произойти, организм не вечен, и после остаются дети и внуки. Гораздо страшнее смотреть на гибнущее творение рук человеческих — заколоченные дома, заброшенные дворы и огороды, кладбище со сломанной изгородью, пашни и луга, оставленную без присмотра землю, которая кормила и поила людей, учила любить родную природу и формировала великое чувство Родины в душе каждого, кто жил на ней.
* * *
Соколовку теперь уж не оживить. Десятка два лет назад вспомнили про малые деревни и села, были намечены какие-то меры по их возрождению, хотя и с большим опозданием, но они оказались неэффективными. Потому что уже нет тех жителей, любящих свою речку, луга, озера и леса-окрестности, своих соседей и нелегкий, но радостный труд. Старые умерли или доживают свой век в городе или в окрестных селах, вдали от своей родной сторонки, нянчат внуков, помоложе что — разъехались по всему белу свету, потеряв или притупив любовь к родной сторонушке, приспособились к иной жизни и те, что живут поближе, куда жизнь полегче и поинтереснее пришла несколько раньше.
* * *
Встречаю я бывших земляков своих в Куйбышеве, пожилые при встрече радуются как дети, женщины так зачастую и всплакнут, узнав меня, вспоминают моих родителей, жалеют Соколовку. Молодежь настроена оптимистичнее, но многие мои сверстники после «Здравствуй» и «Как живешь?» начинают: «А помнишь?.. А помнишь?» И уже вспоминают вместе со мной, и уже сожалеют, что деревни нет.
Малые деревни и села. Когда-то они малыми не были. Сколько их сейчас в районе и области? Рядом с уже несуществующей Соколовкой есть деревня-соседка — Степановка. Сейчас она тоже малая деревня, еще кое-как дышащая, и ее еще можно оживить. Там такие же красивые и богатые угодья. Была до недавнего времени деревня Новоплотниково, теперь она тоже не существует. Едва теплится жизнь в Ефремовке, нет уже деревень Микушино, Красногорки, Коноваловки. Несуществующим уже не поможешь, хотя нужно бы и их воскресить — не дать зарасти пастбищам и сенокосам, пашням и огородам, не дать забыть людям, что были такие деревни, сохранить память потомков о принадлежности своей к тем или иным местам, имеющим неповторимую свою историю. К сожалению, у страны нет ни средств, ни желания на такое грандиозное патриотическое дело — отдавая дань памяти предкам, освоившим эти суровые, богатые края, в то же время укрепить этим государство и государственность. Впрочем, для этого нужны не столько средства, сколько разумное желание, и тогда в самом недалеком будущем затраты окупятся с лихвой. Но меры должны быть быстрыми и эффективными, иначе возможность возрождения исчезнет вместе с последними уезжающими жителями. Если сбережем и возродим малые села и деревни, то сбережем тысячи гектаров имеющихся пашен и сенокосов, а с ними сбережем десятки тысяч пар работящих хлеборобских рук. Потом появятся новые поколения родившихся на этой земле, и они непременно будут любить и лелеять эту землю, хранить ее. Они будут дорожить ею, трудиться на ней, беречь ее. Не любить ее просто невозможно….
