Одинокая звезда0

Дорога, ведущая в наш город, начинается далеко на западе. Сначала она идёт через пустыню Мохаве, поросшую седыми кактусами. Говорят, летом здесь так жарко, что дожди пересыхают прямо в воздухе, не достигая песчаной земли, зато весной пустыня покрывается ярким оранжевым ковром, простирающимся до горизонта. Потом дорога поднимается выше и вьётся асфальтовой лентой через лунный пейзаж Аризоны. То расширяясь, то сужаясь, она взбирается на плоскогорье Нью-Мексико и стелется к волнистой линии гор на горизонте, за которой лежат прерии Техаса. И дальше, дальше посреди выжженной травы, под высоким голубым небом, обдуваемая всеми ветрами, дорога тянется на восток к гигантским многоярусным развязкам Оклахома-сити.

В раскаленном мареве лета днем и ночью по хайвэю несется поток машин в обоих направлениях. Зимой к привычному равномерному шуму трассы добавляется скрежет снегоуборочных машин. Люди, живущие всего в миле от дороги, привыкли к этому незатихающему гулу. По утрам он усиливается, ночью немного стихает. Это гул бесконечности, ибо бесконечно движение машин, несущихся по бетонной глади всё дальше и дальше на восток к благословенным зеленым полям и горам Арканзаса, от которого уже рукой подать до нашего города.

 

Обычно водители заезжали в Мейзон-сити по ошибке, делая лишний поворот после указателя на столицу нашего штата. У первой же заправочной станции, спросив дорогу, они разворачивались и, даже не взглянув на достопримечательности городка, проносились по его Главной улице к повороту, ведущему назад на хайвэй. Да у Мейзон-сити и не было никаких достопримечательностей. Главная улица с почтамтом, развевающийся флаг над мэрией, памятник ветеранам всех войн напротив банка. У города был свой шериф с тремя помощниками, похоронный дом, церковь и заведение для престарелых – длинное одноэтажное здание, напоминающее барак, приютившееся возле небольшого парка с бассейном для всех желающих освежиться в его прохладной насыщенной хлором воде.

Уже к концу июля в воздухе повисала усталость от каждодневной беспощадной жары, не спадающей даже по ночам, сжигающей зелень деревьев и плавящей асфальт под ногами редких прохожих. Говорят, наш город основали лютеране. Длинные суконные сюртуки и юбки, преимущественно черного цвета. Кажется, так были одеты люди, прибывшие в Новый свет из Европы. Обливаясь потом, они вгрызались в землю, выращивали урожай, строили церкви и поселения вокруг этих церквей, прокладывали дороги, продвигаясь вглубь страны, ставшей им родиной. Несколько гравюр, развешанных в приемной мэра, напоминали горожанам о героических усилиях их предков. Многое ушло в прошлое безвозвратно. Исчезли хлопковые поля, закрылась ткацкая фабрика, корпуса которой до сих пор стоят на окраине города, поблескивая на солнце сохранившимися кое-где окнами. Городок то пустел, то пополнялся новыми жителями. В конце концов, близость к столице штата сыграла свою роль. В Мейзон-сити стали селиться люди, которым столичная жизнь была не по карману. От Главной улицы ответвились боковые улочки, застроенные домиками с верандами и зелеными лужайками. В ранние утренние часы вереница автомобилей тянулась к повороту на хайвэй: жители городка разъезжались на работу. По вечерам автомобили возвращались и послушно замирали, припаркованные возле домов своих владельцев. Говорят, автомобили, как собаки, приобретают черты хозяев. В городе предпочитали недорогие американские модели – надежные и простые в управлении. Это были машины-трудяги, часто с помятыми капотами и натруженными колесами. Такими же простыми и надежными были и их хозяева. И хотя стены белых домиков могли хранить кое-какие тайны, у людей, живущих в Мейзон-сити, не было сложных отношений с Богом. В труде и заботах проживали они свои незатейливые жизни, а когда умирали, ангелы – посланцы Божьи, с легкостью находили их души.

Неподалеку от заведения для престарелых, а проще говоря – богадельни, расположилось другое одноэтажное здание с надписью “Похоронный дом Фирелли и сыновья”. Трудно сказать, было ли это соседство случайным или продиктовано интересами наследственного бизнеса семьи Фирелли. Так или иначе, обитателей заведения совершенно не интересовали люди в черном, появляющиеся время от времени у дверей похоронного дома. Вынос виновника “торжества” был продуманно скрыт забором, за который позволялось въезжать только черному катафалку с золотой эмблемой похоронного дома на бортах. Ни один звук не проникал из-за закрытых дверей.

Когда-то давно Мэри Баверсток в поисках своей кошки вступила на эту таинственную территорию, откуда была немедленно выдворена вежливым господином в униформе. Вслед за этим директриса получила предупредительный звонок от одного из Фирелли с просьбой к обитателям богадельни не вторгаться в пределы чужой собственности. Недоразумение было улажено, кошка нашлась, а напуганная Мэри даже и думать не смела о последующих нарушениях территориальных владений соседей.

Одним субботним утром четыре надраенные пожарные машины в сопровождении полицейского эскорта подъехали к похоронному дому. Высыпавшим во двор обитателям заведения открылась невыносимо торжественная и печальная картина. Машины продолжали прибывать. Улица заполнилась людьми в парадных мундирах. На всех были белые фуражки и белые перчатки. Потом появился американский флаг, у которого встал караул. Волынка затянула “Amazing grace”[1].

Все замерли. На этот раз катафалк остановился перед дверями, и всем был виден обтянутый флагом гроб, который торжественно внесли в распахнутые двери похоронного дома.

Толпа молча проследовала за гробом. Было ясно, что хоронят какого-то героя, скорее всего, пожарного. Директриса обещала узнать его имя. Обитатели заведения стали потихоньку расходиться. Во дворе остался взволнованный Рэй, который хотел досмотреть последнюю сцену этого представления. Через час гроб вынесли. Теперь ему предстояло проделать последний путь на кладбище. Образовалась длинная колонна, во главе которой ехал мотоциклетный эскорт с сиреной, за ним следовал катафалк, затем пожарные и полицейские машины и уж потом – все остальные. Впереди колонны на мотоцикле мчался полицейский в голубой каске. Последнее, что видел Рэй, как тот, притормозив на перекрестке, жестом римского императора остановил поток машин. Еще минута – и вся колонна скрылась из вида.

“Д-а-а-а-а, – подумал Рэй. – Меня так хоронить не будут”.

Он послонялся по двору в поисках прохлады, косясь на раскаленную скамейку, к которой даже прикоснуться было невозможно. Наконец, ему попался какой-то ящик. Теперь осталось найти хотя бы ничтожную защиту от палящего солнца. Рэй подтащил ящик к узкой полоске тени у самой двери в заведение. Можно выкурить сигаретку. Больше делать решительно нечего.

Сидя на ящике в насквозь промокшей от пота футболке, Рэй впал в оцепенение. Ему привиделась черная лента дороги, тянущаяся к горизонту. Жарко.

– Надо поскорее убираться отсюда, пока нас не накрыла песчаная буря, – говорит па. – Боюсь, как бы мотор не перегрелся.

У нас осталось немного воды, Рэй?

– Рэй, да Рэй же! Ты что – не слышишь? Помоги же мне, черт бы тебя побрал!

Из дверей заведения пытается выехать Ромео в своем инвалидном кресле. Кресло застряло, и Ромео взывает к Рэю о помощи. Тот неторопливо поднимается со своего ящика и выталкивает кресло во двор. Ромео поджидает фургон с мороженым, обычно появляющийся на улицах городка в это время.

Ромео на самом деле Александр Флинт. Свое прозвище он получил за своеобразное пристрастие к женскому персоналу. Старика одолевали поносы, но почему-то только во время дежурства хорошеньких санитарок, которым приходилось чуть ли не каждый час менять его памперсы. Обмывание задницы тоже входило в этот печальный ритуал. Хитрый Ромео похрюкивал от удовольствия, пока несчастная жертва смывала вонючую массу с его тощих ягодиц.

И только все повидавшая на своем веку повариха Пэт, учуяв очередную волну вони, исходящую от Флинта, легонько шлепала его по лысине:

– Ну что, милок, опять обосрался! А ну-ка, отправляйся в свою комнату и приведи себя в божеский вид.

Но даже этот шлепок вызывал у Ромео поток приятных ощущений. Счастливо улыбаясь, он гордо направлял свое инвалидное кресло в ванную, распространяя нестерпимый запах по всему коридору.

Рэю кажется, что под раскаленным солнцем старик смердит еще сильнее. Он оставляет Ромео во дворе, а сам открывает дверь барака.

“Говно – оно везде говно, – думает Рэй, – и воняет оно везде одинаково...”

От запаха богадельни невозможно избавиться. Это запах человеческой немощи: старых больных тел, скопившихся в длинном одноэтажном здании с закрытыми наглухо окнами и плоской крышей. Два вентилятора, похожие на ветряные мельницы, с шумом месят воздух. Коридор в бараке покрыт старой ковровой дорожкой, по которой прогуливается Нелли Гаджет, гордо неся протез нижней челюсти в руке. В другой руке у нее большая хозяйственная сумка, набитая бумажными салфетками. В её волосах бант. Нелли глуха и не слышит грохота вентиляторов. Других обитателей барака жара и шум разогнали по разным углам. Кошка Маффин забилась в подвал, ее хозяйка Мэри Баверсток пишет письмо Стиву Паддоку в госпиталь, куда тот угодил вчера, получив тепловой удар.

Стив так и не прочитает ее письма. Он умрет еще до того, как она аккуратно оближет край конверта и заклеит его, прихлопнув ладошкой. В письме написано: “Дорогой Стив! Как твои дела? У меня все в порядке. Целую. Твоя Мэри”.

Стив прожил свою жизнь тихо и почти безрадостно. Клерк в небольшой адвокатской конторе, некрасивая, но преданная жена, домик в Мейзон-сити. Двое детей. Один внук.

И если ему удалось накопить немного денег на старость, то только благодаря невероятной бережливости жены. Каждый вечер после ужина они подсчитывали свои доходы. Даже один сбереженный доллар вызывал улыбку счастья на его лице. Любая непредвиденная трата приводила в отчаяние и депрессию. После смерти жены, болезнь которой, в конечном счете, их и разорила, что-то надломилось в Стиве. Когда уже не осталось ни одного сбереженного доллара, он продолжал подсчет, сидя в одиночестве в своем домике. Теперь Стив подсчитывал каждую прожитую минуту, аккуратно записывая цифры в тетрадку. А поскольку ход времени неостановим, задача его была невыполнима. Трудно сказать, что именно свело его с ума. Вполне возможно, что ужас перед неотвратимостью Времени. Так или иначе, дети, продав домик и заплатив взнос, отправили Стива в заведение. В заведение это сбрасывались все, кому больше нигде не нашлось места: немощные старики и старушки вперемешку с тихопомешанными. Персоналу строго запрещалось осуждение родственников, решивших таким образом избавиться от своих близких. Скорее наоборот, им полагалось сочувствовать. Считалось, что такие решения не даются легко: тут нужны поиски, раздумья и сомнения. Побеждал, как правило, здравый смысл, заглушавший терзания совести.

Жизнь Мэри Баверсток была абсолютно безмятежна. Несмотря на с детства поставленный диагноз “слабоумие”, она рано научилась писать. Бог знает от кого забеременевшая мама родила ее в шестнадцать лет, что было рановато, зато к этому времени она уже успела прочитать “Американскую трагедию” Драйзера и решила, что справится сама с воспитанием своей дочери. Время было тяжелое. Стояла Великая депрессия, но над юной грешницей сжалился пастор и пристроил ее служкой в приход. Так Мэри и прожила до самой старости при лютеранской церкви. Распевая псалмы и разглядывая буковки в Библии, она научилась читать, а ее любимым занятием было писание писем. Всю свою жизнь она писала одни и те же письма, неизменно осведомляясь о самочувствии адресата и сообщая о своих неизменно благополучных делах. Ритуал дополнялся приклеиванием марки и запечатыванием конверта. Мэри понятия не имела о том, что на конверте нужно указывать адрес и ограничивалась старательно выводимым именем адресата. Свои письма она относила на почту. Самое интересное, что письма эти всегда принимались на почте с обещанием скорейшей доставки адресату. Дальнейшая их судьба никогда не интересовала Мэри.

Когда Стив узрел её в городском бассейне, расположенном невдалеке от заведения, где спасаясь от жары, Мэри плавала в голубом купальнике с распущенными по плечам седыми лохмами, он полюбил ее последней старческой любовью. Мэри ответила взаимностью. Их любовь была трогательной, но краткой. На удивление директрисы, опасавшейся нервного срыва своей пациентки, Мэри перенесла смерть Стива легко. Написав ему письмо, она тут же его забыла.

 

Пройдя по коридору мимо столовой и раскаленной кухни, Рэй открывает дверь в свою комнату. В комнате две кровати и шкаф с незакрывающейся скрипучей дверцей. Здесь нет даже вентилятора. Тумбочки возле кроватей завершают скудное убранство. На тумбочке Джулиуса, соседа Рэя, стоит фотография его семьи. Джулиус в костюме и галстуке. Рядом улыбающиеся жена и сын. Ничто не предвещает нагрянувшей беды. Рэй так никогда и не узнал, кем был Джулиус до того рокового дня, когда, возвращаясь с работы, он не смог вспомнить дорогу домой, по которой ездил двадцать с лишним лет в своем автомобиле.

Джулиус не спит ночами. Он бесшумно выбирается из постели и бродит по заведению. Хуже всего, если он умудряется открыть входную дверь и выскользнуть на улицу. Узнают об этом только под утро, когда босого старика в ночной рубашке привозит полицейская машина. Он блаженно улыбается, но иногда улыбка замирает, и его лицо кажется опечаленным какой-то внезапной мыслью. Но вот тучка пролетает, и солнце снова озаряет мир своим блаженным сиянием.

– Джулиус, – говорит директриса, – пожалуйста, никуда не выходи по ночам. Я так волнуюсь, когда ты исчезаешь. Ну, что, мне привязывать тебя к кровати, что ли? Старик молчит.

– А если я дам тебе мороженое, ты пойдешь спать? – директриса тяжело поднимается и, перебирая ключи, идет к большому холодильнику на кухне. Мороженое быстро исчезает во рту Джулиуса. Он улыбается. – Ну, всё, – говорит директриса. – Спать. Тебе жарко? Бедный-бедный старик.

 

– Рэй, у тебя не найдется сигаретки?

Рэй поднимает голову с влажной подушки. Кажется, он уснул под бормотание Джулиуса.

– Выкурил последнюю, Роуззи. Спроси у Ромео. Я его выкатил во двор.

Роуззи исчезает.

 

Уж если кто и был настоящей красавицей в прошлой жизни, так это Роуз Робенсон: высокая, худенькая, с длинными ногами и тонкими запястьями. Было непонятно, как в таком хрупком теле может жить мощный голос. Он достался Роуз в наследство от ее предков – чернокожих рабов, распевавших религиозные гимны под палящим солнцем на хлопковых плантациях. Любимица пастора, она была запевалой в церковном хоре.

 

– This train is bound for glory, this train…[2] – начинала она своим мощным контральто.

– This train is bound for glory, I’m not telling you the story, – подхватывалхор.

– This train is leaving, get on board.

 

И вот уже все прихожане вставали со своих мест и вторили хору:

This train don’t carry sleepers, this train.

This train don’t carry sleepers, its got none but righteous people.

This train is leaving, get on board now.

 

Темп песни медленно нарастал, как бы имитируя разбег отходящего поезда, все приходило в движение, ладони взметались кверху, голоса сливались... витражи в церкви начинали дрожать...

Экстаз охватывал поющих, их поезд все мчался и мчался вперед, и вот уже не было в этом поезде ни бедных, ни богатых, ни белых, ни черных, а были братья и сестры, спешащие туда, на главную свою станцию ...где поджидал их доктор Мартин Лютер Кинг[3], и Джизус Крайст[4] раскрывал объятия навстречу каждому прибывшему...

– Аллилуйя, – заканчивал молитву пастор.

– Аллилуйя, – вторила ему Роуз своим мощным контральто.

– Аллилуйя, – подхватывал хор.

Притихшие и восторженные, прихожане расходились по домам, кидая монетки в церковную копилку.

Приход собрал для Роуз деньги на колледж, который она успешно закончила и стала учительницей. Всем приходом отпраздновали и ее свадьбу. На свадебной фотографии уместились сто человек со счастливыми женихом и невестой в белой фате и с букетом цветов.

А через год муж Роуз отправился в тюрьму, а она сама – в ближайший госпиталь, где хирург колдовал шесть часов над ее раскромсанным черепом, пробитым острым предметом, подвернувшимся под руку взбесившемуся ревнивцу. Речь медленно возвращалась к Роуз, а память – нет. На свадебной фотографии она не смогла найти себя.

У прихода больше не было денег, и из госпиталя её отправили в заведение.

Соседкой Роуз по комнате была очаровательная старушка Пенни Рив. Сухонькая, как щепочка, с седыми и легкими, как пух, волосами, она напоминала одуванчик. В свои девяносто два года Пенни сохранила ясный ум, но передвигалась с трудом. Роуз обожала старушку и была готова носить ее на руках, но Пенни строго пресекала все проявления любви и предпочитала независимо и гордо толкать ходунки, за которые, ища опору, судорожно цеплялись ее ручки, напоминавшие птичьи лапки.

Незадолго до своей смерти Пенни выбралась во двор заведения и, оглядевшись, направила ходунки к ближайшей клумбе с простенькими цветочками.

– Посмотри, какая прелесть, – обратилась она к следовавшей за нею Роуз. – Сколько же нужно силы этим крошкам, чтобы пробиться из земли на волю. А деревья… этим деревьям лет двести. Как странно... Жара заставила ее прервать поток размышлений и отправиться обратно в свою комнату, где шум вентилятора препятствовал зарождению любой мысли.

Когда Пенни упала в коридоре рядом со своими ходунками, душа ее отлетела в места неведомые и далекие, наполненные райской прохладой. Роуз разрыдалась, представив, как земля срастается над гробом старушки. Почему-то этот гроб привиделся ей в виде апельсинового зернышка, из которого с трудом и упорством пробивался росток.

За сухоньким телом приехали два санитара и укатили его в направлении, совершенно не интересовавшем обитателей заведения.

О смерти здесь не говорили. Её просто ждали покорно и обреченно.

Наплакавшись, Роуз решительно подошла к Мэри Баверсток.

– Я хочу написать письмо сенатору, – сказала она тоном, заставившим Мэри оторваться от пасьянса.

– А и напиши, душенька, – ответила Мэри.

Поскольку Роуз была учительницей младших классов в своей прошлой жизни, она знала вещи, о которых Мэри даже и не подозревала.

– Но мне надо раздобыть его адрес, – сказала она.

– Адрес? – удивилась Мэри. – А это еще зачем? Я никогда не пишу адреса.

– Но как же письмо найдет сенатора? – не унималась Роуз.

– Как найдет? – не сдавалась и Мэри. – Нужна марка. Ты ее наклеишь на конверт и напишешь имя сенатора. Мы отнесем конверт на почту и отдадим в руки почтальону. Вот и все дела.

И Роуз написала письмо сенатору.

“Дорогой сенатор!

Вчера у нас умерла Пенни Рив, а еще раньше умер Стив Паддок. Директриса сказала, что у них был тепловой удар. У нас очень жарко. Просто невыносимо жарко. Скажите, пожалуйста, Аззи Ковальски, чтобы он поставил нам кондиционеры, а то мы все тут однажды упадем и сдохнем, как говорит директриса. Благослови, Господь, Америку. Искренне Ваша, Роуз Робенсон”.

Мэри отнесла письмо на почту, где и вправду, быстро отыскался адрес офиса сенатора. Через два дня оно оказалось в руках его секретаря Роберта Пэйджа.

 

Роберт привычным движением открыл конверт и пробежал письмо глазами.

– Аззи? Что-то знакомое... Кто этот Аззи Ковальский? – он где-то уже слышал это имя.

Компьютер мгновенно выдал информацию: “Аззи Ковальский – владелец сети домов для престарелых, раскинутых по всему штату. Крупный донор Республиканской партии”.

– А не навестить ли нам мисс Робенсон? – подумал Роберт.

Идея сенатору понравилась. Кажется, у Аззи Ковальски были замечательные отношения с губернатором штата, а вот у сенатора эти отношения не сложились. Сенатор-демократ и губернатор-республиканец зачастую игнорировали друг друга. Иногда дело доходило до словесных перепалок. Каждый промах соперника раздувался до масштабов чуть ли не преступления. Наивное письмо Роуз могло обернуться для губернатора, по крайней мере, разбирательством. Было решено заскочить в дом для престарелых на следующий день по пути в соседний городок, где сенатору предстояла встреча со студентами университета.

Заведение встретило сенатора духотой и вонью. Расслабив галстук, он решительно шагнул на обшарпанную ковровую дорожку, где с утра прохаживалась Нелли Гаджет.

– Как поживаете, мисс? – сенатор протянул ей руку. Восхищенная таким вниманием, Нелли протянула ему свою нижнюю челюсть в ответ.

– Ну и что мне с этим делать? – сказал тот, беспомощно оглянувшись на Роберта. За его спиной сдержанно хохотнул охранник. – Спасибо, милая, – как всегда нашелся Роберт. – У сенатора уже есть одна. Оставьте эту себе.

Нелли, как зачарованная, смотрела вслед трем мужчинам, решительно направлявшимся по длинному коридору в сторону столовой. Завтрак только что закончился. Обитатели заведения расползались по комнатам. К духоте примешивался запах подгорелой пищи. Вентилятор раздувал скатерти на столах с грязной посудой. Не видно было, чтобы кто-то собирался ее убирать. По телевизору, на который никто не обращал ни малейшего внимания, восходящая звезда местного канала крошка Пола Зак в обтягивающих круглый задик джинсах и расстегнутой чуть ниже всех допустимых приличий кофточке, брала интервью у губернатора штата Харрисона. Судя по всему, Харрисон был настроен благодушно и доверительно.

– Ну, просто отец родной, а не губернатор, – успел состроить ироничную гримаску Роберт, на которую, впрочем, сенатор никак не отреагировал. Его внимание привлек Ромео, застрявший в дверях столовой в своем инвалидном кресле. Пришедший на помощь Рэй привычным движением вытолкнул кресло на колесиках из узкой двери и направился во двор выкурить сигаретку.

– Алекс? Александр Флинт?!!! – удивился сенатор, вглядевшись в лицо Ромео, но тот не проявил ни малейшего интереса к посторонним мужчинам и покатил во двор вслед за Рэем.

– Так вы знаете нашего Ромео, простите, Александра Флинта? – спросила сенатора подоспевшая директриса.

Директриса была женщиной тяжелой. В смысле веса. Но в ее грузном теле жила нежная и отзывчивая душа. Не имея собственной семьи, она изливала всю невостребованную силу любви на обитателей богадельни. Увидев в окно подъехавшую к заведению машину, Джуди не поторопилась гостям на встречу.

– Пусть походят, посмотрят, – решила она. – Это кто ж такие? И ахнула, узнав сенатора, портреты которого были натыканы почти у каждого дома в Мейзон-сити.

– Я хорошо помню дело Александра Флинта. Я выиграл ему три с половиной миллиона. Вот уж кого не ожидал здесь встретить, – повернулся к ней сенатор.

“Какая у него приятная улыбка”, – успела подумать директриса, пожимая протянутую сенатором руку, и это ничего не значащее прикосновение почему-то ее взволновало.

– Вот, принимайте гостей. Заскочили к вам посмотреть, что тут и как, – продолжил тот.

– Ну что ж, столовую вы уже видели. Одну минуту, – директриса прошла на кухню узнать, почему не убирается грязная посуда со столов. Оттуда, что-то жуя, неторопливо вышла чернокожая девушка в грязном переднике. Почесываясь, она начала уборку столов. Директриса быстро набрала номер мобильника Аззи.

– Сенатор? У нас? – выдохнул тот. – Сейчас буду.

Оставаться в столовой больше не имело смысла, и гости двинулись дальше по коридору, где их нагнала Мэри Баверсток с кошкой на руках. Кошка всем понравилась, и сенатор обещал непременно написать Мэри письмо, но вот Роуз они так и не смогли найти – та в смущении закрылась в ванной и не хотела показываться незнакомым мужчинам на глаза.

Роберт успел заметить желтые подтеки на потолке. Было ясно, что крыша потечет, как только наступит сезон дождей. В комнатах стояла ужасающая вонь. Многие старики лежали на неприбранных кроватях прямо в одежде. Зайдя в одну из пустых комнат, он рискнул потянуть на себя ящик комода, стоявшего рядом с перекосившимся столиком. Оттуда дружно брызнули тараканы. Все было ясно. Оставаться здесь дольше не имело смысла. Хотелось скорее на свежий воздух.

Уже во дворе они увидели Аззи, спешившего им навстречу. Ничего хорошего этот визит ему не сулил. Надо было срочно выяснять обстановку, но по лицу директрисы было непонятно, насколько плохи дела. Когда покончили с любезностями, сенатор перешел к деловой части.

– Жарко у вас там, – он кивнул головой в сторону барака, – не удивительно, что люди умирают от перегрева. Я сам там чуть не умер. И вонища стоит страшная.

– И вообще много нарушений, – подключился Роберт. – Двери слишком узкие для инвалидных кресел. Как вы собираетесь эвакуировать людей в случае пожара? Тараканы в комнатах, крыша протекает. И вид у старичков какой-то несчастный.

– Я и свою собаку не поместил бы в ваше заведение, – вдруг мрачно вставил охранник, молчавший до этого и всем своим видом показывавший, что его интересует исключительно безопасность сенатора.

Аззи начал торопливо оправдываться. Директриса с интересом следила за развитием разговора.

Оказывается, ремонт начнется осенью, как только спадет жара. “Интересная новость”, – подумала она.

– Так начните с кондиционеров, не дожидаясь осени, – Роберт нетерпеливо прервал поток обещаний, сыпавшихся из Аззи.

– А я думал, это заведение только для престарелых, – сказал вдруг сенатор. Директриса проследила за его взглядом. На скамейке в жалкой тени акации сидела Хайди и с отстраненным видом слушала что-то говорящего ей Рэя.

– Это Хайди Хантер. Она у нас недавно, еще не освоилась. Надеемся на благоприятный исход лечения и на скорое выздоровление. Это все, что я могу вам сказать.

– Понимаю, – кивнул сенатор, садясь в свой внедорожник. – Я думаю, мы попросим губернатора послать к вам комиссию эдак месяца через два. Всем счастливо...

Дверца захлопнулась. Машина скрылась из виду.

– Они разорят меня, – ясно читалось в глазах Аззи.

– Ничего. Не разоришься, а только немного потратишься, – ответил взгляд директрисы.

Аззи догадывался, что Джуди Маккин в глубине души презирает его. Конечно, презрение не самое ценное качество твоего подчиненного, но с этим ему пришлось смириться. За те деньги, что он платил директрисе, найти другого человека на ее место было трудно. Скорее всего – невозможно.

– Ну что ж, мисс Маккин, давайте займемся ремонтом, – вздохнул он. – А вы не знаете случайно, с чего это их сюда принесло?

– Это и меня очень интересует. Совершенно не понимаю, кому мы обязаны этим визитом, – на этот раз вполне искренне ответила мисс Маккин.

Но еще больше ее заинтересовала история Александра Флинта. Неясно, что же стало с его деньгами, да и были ли у него когда-нибудь деньги в действительности. Она решила выведать подробности у сенатора.

Часа через два Аззи позвонил губернатор Харрисон.

– Я слышал, у тебя были гости,– сказал он.

– Сам не понимаю, чего это их принесло, – очень живо откликнулся Аззи.

– А эта женщина, что работает у тебя? Как её?

– Мисс Маккин? Не думаю... Хотя, кто знает... всё может быть.

– Ну, да все равно, – перебил ход его мыслей Харрисон. – Теперь я должен послать комиссию в этот твой дом для престарелых. Сколько тебе нужно времени, чтобы подготовиться?

– Пару месяцев мне, пожалуй, хватит, – решил Аззи.

– Отлично. – Губернатор не любил лишних формальностей и тут же прервал разговор, выяснив главное. Что касается Аззи Ковальски, кажется, он тоже понял, что ему делать.

 

Сенатор был рад покинуть заведение. Ему казалось, что он пропитался невыносимым запахом барака. В машине он снял пиджак и галстук.

“Как она там живет со стариками, в этой вони, – ему вспомнилась хрупкая фигурка Хайди, сидящая на скамейке, ее спутанные темные волосы и печальные глаза. – Кажется, возле нее крутился какой-то парень. Сколько же ей лет? Девятнадцать-двадцать. Есть ли у нее родители?” Он не смог бы поместить свою дочь в такую лечебницу.

 

– Хайди, я вспомнил: у нас был щенок. Лохматый, и ушки стояли вот так, – Рэй прижимает руки к своим ушам ладонями наружу. – Он всегда сидел на коленях у мамы, а мордочку высовывал в окно. Любил осматривать окрестности из окна машины и ужасно сердился, когда это окно закрывали. Хайди, ты любишь собачек? Ну, хочешь, я тебе достану миленького крошку? Ну, что ты молчишь, Хайди, ты меня слышишь? Однажды мы пошли в кино, па купил билеты на “Звездные войны”, а щенка оставили в машине. Я не мог спокойно смотреть фильм. Все думал, как ему одному там, в темной машине, без нас, одиноко. Еле досидел до конца. Он так радовался нашему возвращению. Лизал нам руки. Должно быть, боялся, что мы его бросили. Он ведь был приблудный. Ну, что ты плачешь, Хайди? Не плачь. Мы же вернулись к нему, и все было хорошо.

– Рэй, пойди сюда, – сказала директриса, когда все нежданные гости, наконец, разъехались. – Зачем ты расстраиваешь Хайди? Лучше принеси ей мороженого.

– Хорошо, мэм, – Рэй поплелся на кухню за директрисой, – она любит шоколадное, мэм. А зачем сюда приезжал этот человек? Он мне не понравился.

– Так это же наш сенатор Джон Эванс. Он так напугал Аззи, что тот обещал поставить кондиционеры во всех комнатах. Он хороший человек. А почему он тебе-то не понравился?

– А потому что я видел, как он смотрел на Хайди, вот почему. Может, он и хороший человек, только я не хочу, чтобы он сюда приезжал.

– О, Господи,– подумала директриса.

 

Президенту Клинтону пришлось признать, что он курил марихуану в студенческие годы.

– Но я никогда не затягивался, – нимало не смущаясь, добавлял он под смех окружающих.

Американцы простили ему эту маленькую ложь и выбрали в президенты на второй срок.

Джон Эванс курил марихуану, затягиваясь, но как Билл Клинтон, на саксофоне не играл. Он играл в футбол. Не то, чтобы он не знал, как кидать мяч в корзину или как взять в руки бейсбольную биту. Просто футбол был его любимой игрой. Уже в средней школе он понял, что родители не смогут оплатить его обучение в колледже, как бы этого им ни хотелось. Оставался один верный способ получить стипендию – спорт.

Он ничем не отличался от других, играя в бейсбол, и не был достаточно высок и пружинист для баскетбола, зато в американском футболе отлично играл и в защите, и в нападении – красиво и точно посылал овальный мяч партнеру, а получив ответный пас, умело отрывался от погони, развивая отличную скорость, и зарабатывая команде очки на тачдаунах[5].

Но главной его чертой, сразу же замеченной тренером школьной команды, была взрывная энергия. Он мог поднять дух команды в самых безнадежных играх. Выяснилось, что Эванс был прирожденным лидером, по крайней мере, в футболе. Три последних года в школе принесли ему славу капитана местной команды. Фотография Джонни в шлеме и наплечниках под футболкой с номером девять висела на стене каждой ученицы его школы. Девочки изнемогали от желания закрутить с ним роман. К семнадцати годам Джонни стало ясно, что он совершенно не в состоянии выбрать себе подружку. Ему нравились все девочки, и он не мог остановить свой выбор ни на одной. Такая всеядность в сочетании с отсутствием воли побуждала девочек к действию, и они вели между собой постоянные войны за его благосклонность. Строгий родительский надзор и природная застенчивость оберегли его невинность до отбытия в колледж, где он пустился во все тяжкие.

Родителей, приехавших его навестить, встретил запах марихуаны, густо висевший в коридоре общежития. Одно это уже не предвещало ничего хорошего, но вид комнаты сына превзошел их самые худшие ожидания. Дверь была широко распахнута, как бы приглашая зайти туда всех желающих, но именно “зайти” в эту комнату было невозможно хотя бы потому, что там некуда было поставить ногу. Пустые банки из-под пива всех сортов, недоеденные сэндвичи, кучи грязной одежды и еще какой-то хлам покрывали пол. Мама заплакала, стоя на пороге. Папа судорожно глотнул и пошел искать сына.

Колледж, принявший Джона Эванса на полную стипендию за его многообещающие успехи в футболе, был одним из немногих либеральных колледжей на юге Америки. Он не входил в десятку самых престижных, но давал неплохое по тем временам образование и имел превосходную репутацию.

Первый семестр прошел у Джона в тренировках и бесконечных вечеринках. Новый тренер не спешил ставить его в игру, считая, что ему не хватает выносливости и физической подготовки. Зато его приметили две подружки, похожие друг на друга, как две капли воды. Крепенькие, одинакового роста блондинки, со вздернутыми носиками и стройными ножками, Бэтти и Кетти были мечтой каждого парня из Алабамы или Оклахомы. Воспоминание о том, кто же из них двоих лишил его девственности, стоило Эвансу таких усилий, что со временем лица девушек слились в одно, и он перестал их различать в своей памяти. Впрочем, Бэтти и Кетти вскоре охладели к нему и переметнулись к другому объекту их далеко не смутного желания.

Что касается Джона, то его дела в колледже складывались как нельзя плохо. К настоящему горю его родителей, мечтавших дать образование сыну, у него не обнаружилось никакого желания это образование получать. Над ним нависла угроза отчисления за неуспеваемость. Об этом он и заявил своему отцу, нашедшему его в спортивном зале.

– Тогда тебе придется искать работу, сынок. Дела у нас на фабрике совсем плохи. Начались увольнения, и я вряд ли смогу тебя туда устроить, – сказал отец.

– Отлично, – беззаботно улыбнулся Джон, – я пойду работать на бензоколонку и куплю себе, наконец, мотоцикл, – но увидев боль в глазах отца, он почувствовал что-то вроде угрызения совести.

Родители уехали из колледжа с разбитыми сердцами. Мать проплакала всю обратную дорогу.

 

Свою первую сессию Джон еле вытянул. Он перестал ходить на тренировки и готовился к возвращению домой. Над его головой повисло тяжелое облако депрессии. Спасение в виде Лизы Миррей пришло на одной из вечеринок перед рождественскими каникулами.

– Дай-ка курнуть, – сказал ее голос.

Перед этим он уже успел затянуться раза два и с трудом открыл глаза. Перед ним стояла незнакомая темноволосая девушка в футболке с портретом Че Гевары на груди. Блаженно улыбаясь, Джон протянул ей косяк.

– Меня зовут Лиза, – сказала девушка.

Голова Че Гевары плавно оторвалась от ее футболки и взмыла кверху. Это ужасно насмешило Джона. Он начал хохотать. Последнее, что он помнил, был треск пустых банок от пива под его ногами. Очнулся он на следующий день опять от какого-то шума. Оказалось, что все та же Лиза с портретом Че Гевары собирает в мусорный мешок хлам, разбросанный по полу его комнаты. На мгновение Джон задумался: стоило ли ему рассердиться за такое вмешательство в пространство его жизни или, наоборот, испытать за это благодарность. Его сомнения развеяла Лиза. Заметив, что он уже проснулся, она обезоруживающе улыбнулась. Что ему оставалось делать? Только улыбнуться в ответ.

– А это, – она пнула ногой кучу грязного белья, – повезешь маме или постираем здесь?

– Конечно, постираем здесь, – послушно ответил он.

Так, под шум стиральных машин студенческого общежития, начался их бесконечный разговор.

 

Постепенно чувство неловкости прошло. Джону стало легко и свободно с этой необычной девушкой. Он обнял и поцеловал ее, когда они вернулись в комнату, где уже сгустились ранние зимние сумерки. Высвободившись, Лиза включила настольную лампу и в нерешительности взглянула на него. Увидев ожидание в ее глазах, он бросил на пол сумку с постиранным бельем и начал торопливо стягивать с себя джинсы. Она жестом остановила его:

– Нет-нет. Я хочу сама тебя раздеть.

Он покорно дал Лизе расстегнуть пуговицы на своей рубашке и замер под ее взглядом. Когда-то в детстве, когда Джон болел ветрянкой, мама так же внимательно осматривала его тело в поисках очередного красного пятнышка, осужденного исчезнуть под слоем зеленки.

– Ну, а мне? Мне можно раздеть тебя?

Лиза молча кивнула. Ее тело, освещенное слабым светом настольной лампы, показалось ему прозрачным. Нет, с этой девушкой все было не так, как с Кетти и Бэтти. Хотя “близнецы” и внесли значительный вклад в сексуальное просвещение Джона, Лиза была первой, к кому он испытал подлинную нежность.

 

– Расскажи, когда ты в первый раз понял, что твои родители бедные, – она лежала на боку, подперев голову рукой, согнутой в локте, и не сводя глаз со своего возлюбленного. Джон недовольно дернулся:

– А откуда ты знаешь?

– Ты что, стесняешься своей бедности? В бедности есть какая-то честность и простота. Кстати, мой отец не так уж и богат. Он говорит, что скорее “обеспечен”, чем богат, – Лиза невольно передразнила интонацию полковника Миррея.

Он задумался. В его воспоминаниях о родителях часто закрадывалось какое-то тревожное чувство. О чем же они говорили чаще всего? О неоплаченных счетах. Хотя отец работал бригадиром на ткацкой фабрике, денег в семье всегда не хватало, а когда его фабрика закрылась, им пришлось поездить по штату, пока он не нашел новую работу. Мама все время пыталась что-то продавать: то пылесосы, то соковыжималки, то губную помаду. Но из этого у нее никогда ничего путного не выходило.

– Мне было тогда лет девять, наверное. Мы только-только переехали в новый городишко. Новые друзья, новая школа, – он притянул Лизу к себе, та удобно пристроила голову у него на плече. – Там был такой мальчик, – Джон закрыл глаза, пытаясь вспомнить его имя. – Кажется, Ник Байтон.

– Ну-у-у-у, а дальше?

– Так вот, этот Ник Байтон привел меня к себе домой и там я, перепутав двери, случайно открыл стенной шкаф, на полках которого от потолка до пола стояли туфли всевозможных цветов и фасонов. Я, конечно, остолбенел и говорю ему: “Вы что, их продаете?” А Ник дверь так осторожненько прикрывает и говорит: “Да, нет... Это туфли моей мамочки. Она помешалась на обновках”.

Джон замолчал. Он явственно вспомнил тогдашнее молодое лицо своей матери, кухонный стол под оранжевым абажуром и захотел туда, в свое детство.

– А что дальше? Ты с ним рассорился?

– Не-е-е, мы с ним отлично в бейсбол играли. Только он меня редко к себе приглашал. А к нам никогда не приходил. Всегда отговаривался. Я потом спросил у мамы про эти туфли. Помню, как она улыбнулась и говорит: “А что тут такого? По паре туфель к каждому платью. Представляешь, сколько у нее платьев?” А я говорю: “Наверное – сто!”, – это у меня тогда был высший предел воображаемого изобилия. Вот, – говорю, – когда вырасту, я куплю тебе тоже сто платьев и столько же туфлей...

– А она что?

Она засмеялась: “Не туфлей, а туфель...”

Воспоминание об этом разговоре долго приносило ему боль: мама умерла, когда он еще учился в колледже, так и не дождавшись обещанных “ста пар” туфель в подарок. Позднее, уже став сенатором, он так часто упоминал об этом обещании в своих выступлениях, что боль сначала притупилась, а потом и вовсе исчезла.

Лиза уткнулась носом в его подмышку. За окном пошел дождь. В Рождество обещали метель и гололед.

 

Либерализм дочери полковника ВВС у многих вызывал удивление. Лиза издевалась над патриотизмом тех, кто поддерживал войну во Вьетнаме, с негодованием обличала скрытый расизм южан и восхищалась Кубинской революцией. Не то, чтобы она говорила что-то новое. Все эти обличения Джон уже слышал раньше, но он никогда не задумывался и не сомневался в простых истинах, внушаемых ему дома и в школе.

Детство Лизы прошло на военной базе в Японии, где служил ее отец. Это был особый замкнутый мир, маленькие Соединенные Штаты на острове Хонсю, где все знали друг друга и жили как бы одной большой семьей. Конечно же, новости с родины доходили и сюда, но они казались какими-то приглушенными по сравнению с местными проблемами. Отцы служили, матери воспитывали детей, дети учились в школах. Порядок жизни был размерен и предсказуем. Время от времени случались трагедии: погибал кто-нибудь из летчиков. Хоронили погибших всем миром и всем же миром собирали и провожали семьи погибших на родину.

Выйдя на пенсию, полковник Миррей купил дом в Вирджинии, куда и переехал с семьей в конце 60-х. Казалось бы, он сделал все, чтобы обеспечить себе тихую и спокойную старость, но Америка того времени напоминала бушующий океан страстей, и его дочь была первой из семьи, кого этот океан захлестнул. Из тихони, раскрашивающей картинки с Микки Маусом, она превратилась в настоящую фурию, объявившую войну родителям и миру, в котором они жили. Большую часть свободного времени отставной полковник тратил на игру в гольф или покер и, к негодованию своей юной дочери, не испытывал никакого чувства вины перед поколением бывших рабов.

– Какого еще черта, – гремел его командирский голос. – Я и так даю им отличные чаевые. На базе в Хонсю все вкалывали одинаково и никто и не думал о каком-то там расовом притеснении. Ты же знаешь, моим механиком был отличный черный парень из Луизианы. И я доверял ему свой самолет. А все эти... пусть идут работать, а не сидят на нашей шее!

На этом высказывании закончился его контакт с Лизой. Она замкнулась в себе и больше не вступала с родителями в дебаты. Все вздохнули свободно, когда ее приняли в колледж.

В колледже душа Лизы, жаждущая всеобщей справедливости, расцвела. Она встретила понимание и поддержку других юных душ при одобрении либерально настроенных преподавателей. Марксизм, за который она принялась, убедил ее в правильности выбранного воззрения. И все-таки, ей продолжало чего-то не хватать. Увидев Джона, тренирующегося на футбольном поле под лучами осеннего, но все еще жаркого солнца, она поняла, что пробел заполнен. Любовь пришла к ней сразу и навсегда. Осталось только переждать, когда от Джона отвалятся “близняшки”, так презрительно называла она про себя Бэтти и Кетти. Проснувшаяся женская интуиция подсказывала ей, что этот треугольник продержится недолго. Так оно и случилось. Высмотрев Джона Эванса на вечеринке по случаю окончания семестра, она решительно направилась в его сторону...

 

Общежитие опустело. Все студенты разъехались на рождественские каникулы. Уехал и приятель Джона, обещавший подвезти его домой на своей машине. Время от времени мимо комнаты, из которой чуть слышно доносились голоса, проходил дежурный охранник. Похоже, там вели себя прилично: не курили марихуану и не ставили громкую музыку. Ему так и не довелось увидеть, как распахнув дверь, оттуда выбегали два голых тела и, шлепая босыми ногами по линолеумному полу, с ликующими криками, мчались в конец коридора к душевым кабинкам. А если бы он это и увидел, то совершенно бы не удивился, ибо много чего насмотрелся в студенческих общежитиях за долгие годы службы.

В конце концов, пришла пора расставаться и молодым любовникам. Лиза отвезла Джона к автобусному вокзалу, а сама покатила в Вирджинию, где родители уже не знали, что и думать о своей пропавшей дочери.

 

– Ты что, специально выбрал эту дорогу? Думаешь, я успел соскучиться по роже губернатора?

Хотя Роберт сидит на заднем сидении “лендровера” и, казалось бы, не имеет никакого отношения к оброненной фразе хозяина, он знает, что упрек направлен ему, а не Патрику, невозмутимо ведущему внедорожник по хайвэю на предельно допустимой скорости. Уж такая у сенатора манера. Никогда прямо не скажет, чем недоволен, а только даст понять.

Вот и сейчас дело было вовсе не в Харрисоне, приветствующем водителей с громадного рекламного щита “Добро пожаловать в наш штат!” – в конце концов, почему бы тому и не поприветствовать гостей “на самых лучших дорогах Америки”, а в деньгах, затраченных на эту рекламу. Роберт прекрасно знает и то, что хозяину пришлось рано включиться в предвыборную гонку за место в Сенате, а все потому, что, откуда ни возьмись, появился Макмэрфи, старикан из своры губернатора, объявивший себя будущим сенатором штата, как будто это уже дело решенное, и Эвансу пора собирать манатки. Макмэрфи в своей ковбойской шляпе почти не появлялся в телевизоре, зато методично объезжал город за городом, деревню за деревней. Не то чтобы хозяин не встречался с избирателями, нет, он уже набил мозоли на руках от бесконечных рукопожатий и похлопываний, но чувствовалось, что люди теряют к нему интерес. Сенатору позарез нужна была какая-то новая идея, равно как и деньги для предвыборной кампании, но как назло, новая идея никому сейчас в голову не шла.

Роберту кажется, что даже слегка обросший затылок Эванса над безукоризненно чистым воротником рубашки выражает неудовольствие. Передвинуться на соседнее сидение подальше от этого затылка он не может. Все место в машине занимает Патрик со своими длинными ногами. Конечно, человек такого роста может позволить себе быть невозмутимым.

– Я выбрал самую короткую дорогу, сэр. Вы же торопитесь, – Патрику нет дела ни до губернатора, ни до Макмэрфи, но как раз после его слов поток машин замедляет движение. Судя по всему, где-то впереди образовалась пробка.

– Черт! Не хватает только застрять. Никак там кто-то навернулся. Так мы точно опоздаем, – Он вопросительно смотрит на сенатора, сидящего рядом, но тот кажется погруженным в свои мысли и никак не реагирует. Зато Роберт уже названивает по мобильнику. И без того немногословный Патрик предпочитает и вовсе замолчать, тихо продвигая внедорожник по забитому хайвэю, навстречу сигнальным огням полицейских машин. Одна из них стоит поперек скоростной полосы, перекрывая движение. Автомобили медленно двигаются в два ряда, объезжая место аварии.

– Может, отменим встречу? – Роберт отрывается от телефона. – Они говорят, почти все студенты разъехались на летние каникулы. Пришли человек тридцать. Их перевели из большого зала в театр, где сцена поменьше.

– Ни в коем случае, – очнулся, наконец, Эванс. – Знаешь, мне интересно взглянуть на этих ребят. Я тут вдруг вспомнил, что и сам был студентом. Хочу вызвать их на откровенный разговор. Пусть не все из них побегут за меня голосовать, зато узнаю, о чем они думают. Может, мы осенью заскочим к ним опять, а? – он поворачивается к Роберту и одаривает его своей обаятельной улыбкой.

Не отрываясь от трубки, тот согласно кивает: ясное дело – разведка боем. Кто бы спорил, сенатору нужны голоса молодых избирателей, но в университете учатся студенты со всей Америки, а за сенатора могут голосовать только те, кто живет в его штате. Дает понять, что пойдет дальше и включится в президентскую гонку? Почему бы не сказать об этом открыто? Или еще сам не решил? Роберту некогда разгадывать намерения босса.

– Они спрашивают, нужен ли нам модератор.

– К черту модератора. Никаких записок. Прямой диалог. Ты знаешь, как я люблю: вопрос – ответ.

Роберт опять кивает и что-то торопливо тараторит в трубку. Закончив, он удовлетворенно откидывается на сидении:

– Окей, они согласны ждать. Видать, ребятам тоже интересно с вами поболтать.

– Что ж, посмотрим, чем закончится встреча заинтересованных сторон, – сенатор уловил скрытое ехидство в словах Роберта. – Патрик, – обратился он к охраннику, – а вот чем ты у нас интересуешься? Мне кажется, ты какой-то совсем нелюбопытный.

– Я скорее любознательный, и то в строгих рамках протокола, – усмехнулся тот.

Они перекинулись еще парой слов, пока с левой стороны не показался покореженный дымящийся автомобиль и несколько карет скорой помощи. Небольшая толпа окружала потерпевших, закрывая их от любопытных взоров.

– Здорово кто-то сегодня прокатился, – мрачно изрек Патрик, повернув голову в сторону аварии.

Суеверный Роберт перекрестился. На какое-то мгновение в машине замолчали. Мысль о бренности существования никогда долго не тревожила сенатора. Ей не было места в его расписанной по минутам жизни. Конечно, она приходила ему в голову время от времени, но тут же вытеснялась другими мыслями, казавшимися ему более важными. Вот и сейчас он думал даже не о предстоящей встрече в университете, к таким встречам он давно привык, а о короткой строчке, полученной сегодня утром по электронной почте от знакомого журналиста, работающего в “Вашингтон пост”: “Есть новости. Позвони”. К удивлению Эванса, мобильник журналиста был отключен и на оставленное сообщение тот пока не ответил. Это как-то его тревожило.

– Что у них там делается? Может, что-то серьезное заваривается? – сенатор прокручивал в голове возможные варианты событий. – Лето – не самое лучшее время для сенсаций в пустеющем Вашингтоне. Политический истеблишмент разъезжается на каникулы. Должно произойти действительно нечто из ряда вон выходящее, но пока в утренних новостях не было ничего примечательного. Может, у него есть что-то на местную шайку?

– Бобби, а как там поживает наш старый друг Макмэрфи? Что-то я давно ничего о нем не слыхал, – оторвался от своих мыслей Эванс.

– Старина Сэм много мотается по штату в последнее время, – живо откликнулся Роберт. – Посещал тут “Хоспиру”[6]. Небось, выпрашивал деньги. Все как всегда. У него теперь много дел и с “Халлибертон”[7]. Пока не знаю, сколько он у них вытянул.

– Ну, там-то ему подкинут, можешь не сомневаться, – сказал сенатор. Как будто у кого-то были в этом сомнения.

Еще каких-нибудь двадцать лет назад наш штат представлял из себя обыкновенное сонное захолустье. Когда-то главное его богатство – хлопок – уже многие годы не пользовался спросом. Население или разъезжалось по стране в поисках работы, или пожизненно сидело на вэлфере[8], истощая и без того скудную казну штата. Крошечные городки встречали редких проезжих заколоченными фанерой окнами давно покинутых домов. Большой бизнес и большие деньги хлынули к нам с приходом покойного губернатора Харрисона. Убежденный республиканец, он снизил налоги на доходы и собственность, и поэтому считался в штате чуть ли не отцом родным. Хотя у нас отродясь не было нефти, благодаря стараниям и связям папаши Харрисона, первой гигантской компанией, выстроившей свой небоскреб прямо напротив Капитолия, была известная “Халлибертон”, а уже за ней пришли десятки других. Штат словно проснулся от долгой спячки. Наша столица покрылась высотными зданиями с подземными гаражами и скоростными лифтами, а вдоль хайвэев выросли отели вперемежку с плазами, моллами и фитнес-клубами. Неудивительно, что последние двадцать лет на выборах у нас побеждали республиканцы. Все прочили президентское кресло Харрисону-младшему, но начать дальний забег он должен был у себя дома, сменив папашу на посту губернатора. Что он и сделал лет семь назад. И вот в разгаре ликования по поводу установившегося процветания раздались голоса недовольных. Сначала появились намеки на нарушения законов корпорациями, обеспечивающими это самое процветание нашего штата, потом намеки переросли в пару скандалов, потом появился Джон Эванс.

 

Людям, не знакомым с тонкостями судебной волокиты, дело пятилетней Валери Эймс, за которое взялся тогда еще молодой и мало кому известный адвокат, казалось беспроигрышным.

В тот злосчастный день родители привезли Валери в детский бассейн одного из спортивных клубов. Ничто не предвещало беды. Бассейн был мелкий, а девочка уже умела отлично плавать. Пока она плескалась в “лягушатнике” с другими детьми, родители присматривали за ней, расположившись неподалеку. День был жаркий, и им поскорее хотелось перейти в бассейн для взрослых.

– Ну всё, детка, выходи. Мы с мамой тоже хотим немного поплавать, – наконец сказал ей папа.

– Пап, я не могу встать, – слабым голоском ответила ему Валери.

Девочка сидела на дне “лягушатника”, скрестив ножки, и явно не могла подняться.

Когда на судебном процессе Эванс дошел до пересказа этого момента, голос его дрогнул, и в зале установилась тишина. Родители девочки не могли сдержать слез.

– Что произошло, когда вы спустились в бассейн? – обратился Эванс к отцу девочки.

И тот подробно рассказал суду, как его ребенок оказался затянутым в донный сток бассейна. Тяга была настолько сильна, что он сам не мог оторвать Валери, начавшую жаловаться на то, что у нее “заболел животик”. Девочку смогли вытащить из воды только, выключив насос.

– Что было после того, как насос отключили? – продолжал допрос Эванс.

– Вода стала красной, и я увидел, что в ней плавают внутренности моей дочери...

Операция длилась пять часов. Хирургам удалось спасти жизнь маленькой девочки, удалив часть ее кишечника, но она осталась инвалидом, навсегда прикованным к аппарату искусственного питания.

Эймсы мужественно встретили свалившееся на них горе. Мать девочки оставила работу, чтобы неотлучно за ней ухаживать. Покрыть медицинские расходы не могла ни одна страховка. Все сбережения семьи были исчерпаны. Любому адвокату, взявшемуся за это дело, было ясно как Божий день, что Эймсы получат значительную денежную компенсацию, но только Эванс обещал добиться для них суммы, покрывающей и медицинские расходы, и дальнейшее достойное существование Валери.

Пресса следила за нашумевшим процессом, а фраза Эванса “Я не могу заставить их заботиться о наших детях, но я могу заставить их платить”, сказанная в интервью местному телевидению, облетела весь штат.

Виновников случившегося несчастья было несколько. Руководство клуба и городская инспекция признали свою халатность, и согласились возместить ущерб в размере нескольких миллионов – ведь это они должны были контролировать, чтобы слив бассейна был прочно закрыт пластмассовой дренажной крышкой. Вероятно, в тот роковой день Валери случайно задела крышку, играя с детьми в воде. Этого было достаточно, чтобы открыть слив и навсегда изменить жизнь семьи Эймсов.

Пару миллионов заплатил и производитель насосов, признав, что их мощность была неоправданно велика для детского бассейна. Многие говорили, что на этом судебный процесс можно считать закрытым, но Эванс так не думал. По его мнению, главный виновник трагедии остался ненаказанным. Это была корпорация “Ста-Райт”, производившая дренажные крышки для стоков. Разместившаяся в столице нашего штата, “Ста-Райт” набрала силу в годы правления папаши Харрисона и спонсировала все его политические кампании. Тягаться с ними было трудно. Первый судебный процесс Эванс проиграл. Ему не удалось убедить присяжных в том, что именно “Ста-Райт” несет ответственность за непрочное соединение крышки с основанием стока. Вся вина была возложена на техника, лишь накинувшего решетку, а не прикрутившего ее гайками к основанию слива.

Возможно, на этом дело бы и закончилось, но через год подобный несчастный случай произошел с ребенком в соседнем штате. И снова пластмассовая дренажная решетка не удержалась на стоке бассейна. Теперь на помощь Эвансу пришла его жена. Несколько недель ушло у Лизы на чтение каталогов и инструкций, выпущенных “Ста-Райт”, пока в один прекрасный день она не нашла то, что решило дело.

– Я просто не верю своим глазам, – в возбуждении кричала Лиза в трубку, – представляешь, Джон, я нашла-таки инструкцию по установке этой долбанной крышки. В ней нет ни слова о том, что она должна прикрепляться гайками.

– Ну, теперь эти козлы заплатят, – спокойно ответил ей Эванс.

И “козлы” заплатили семейству Эймсов двадцать пять миллионов долларов. К тому времени это была уже не первая победа адвоката Эванса. Он стал заметной фигурой в нашем штате и без труда прошел в Сенат от демократической партии под слегка обновленным лозунгом “Я не могу заставить их думать о людях, но могу заставить их платить”. Сперва Харрисон игнорировал “выскочку адвокатишку”, но после победы того на выборах стал относиться к нему с легким рычанием. Когда же Джон развернул бурную деятельность и в Сенате, беспощадно критикуя любые предложения республиканцев, на адрес офиса Эванса стали приходить угрозы укоротить ему язык и оторвать голову. Отправителей не нашли, и Секретная служба приставила к сенатору того самого агента по имени Патрик Джордан, который сидел за рулем внедорожника, застрявшего в пробке на хайвэе по пути в университет.

 

Наконец, “лендровер” вырвался на скоростную линию, и через десять минут нужное название показалось на зеленом щите указателя.

Глянцевый каталог университета являл взыскательному взору абитуриентов готические здания учебных корпусов с обвитыми плющом стенами, обсерваторию с раздвижным куполом, стадион на две тысячи мест, здание библиотеки в стиле модерн, зоопарк с новорожденными обезьянками и пруд с редкими породами черепах. Здесь были театр, часовня и картинная галерея с парой подлинных рисунков Пикассо. Техническое оснащение учебных классов и лабораторий удовлетворяло запросам самых требовательных студентов. Просторные и светлые общежития, раскиданные по кампусу[9], покрытому зелеными лужайками и клумбами, завершали демонстрацию богатства и щедрости. Университет не входил в десятку самых престижных учебных заведений Америки, но избранная несколько лет назад мадам президент, забросив свою академическую карьеру, посвятила все силы на добывание средств и поднятия его рейтинга. Ей удалось собрать многомиллионные пожертвования бывших студентов, гордящихся своей альма-матер, и убедить крупные компании вкладывать деньги в образование подрастающего поколения. Подскочила до небес и цена за обучение.

Несмотря на сходство судеб – оба выросли в рабочих семьях и сами пробивали себе дорогу в жизни, добившись значительных успехов в карьере, отношения между мадам президент и сенатором оставляли желать лучшего. Их политические взгляды были резко противоположными. Консервативная республиканка, в которую превратилась девушка из бедной негритянской семьи, относилась скептически к популистским лозунгам сенатора. Тот, в свою очередь, нещадно критиковал ее за насаждение элитарности в главном университете штата.

Может быть, именно поэтому машину сенатора никто не встретил у ворот кампуса. Пока Патрик получал разрешение на въезд, оскорбленный таким невниманием Роберт слушал переговоры охранников по уоки-токи[10]. Наконец, один из них, весом под центнер и с размывами от пота на форменной рубашке, протиснул свое тело в машину с надписью “Секьюрити” и поехал впереди внедорожника, показывая путь к театру с заждавшимися студентами. Эванс хранил молчание и явно думал о чем-то не относящемся к встрече.

У входа в театр маячила-таки фигурка встречающей администраторши. Мобильник сенатора зазвонил, когда дело дошло до приветствий с рукопожатиями. Извинившись, он сделал несколько шагов в сторону. Это был долгожданный звонок журналиста из Вашингтона.

– У меня для тебя отличная новость, Джон.

– Подожди-ка, – обрадовано прервал его сенатор. – Вдруг я догадаюсь сам: у тебя что-то на Макмэрфи?

– Да плевать мне на Макмэрфи. Речь идет о правительственных заказах в Ираке. Лучше угадай с трех раз, кто получил аж пятилетний контракт на 7 миллиардов долларов.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что это “Халлибертон”?

– Именно. И это не случайный выигрыш в покер, поверь мне. Сначала они готовят план восстановления нефтяных месторождений Ирака, потом получают контракт на это восстановление, выигрывая все тендеры, и все это еще до того, как там начинается война. Завтра материал пойдет в печать. Надеюсь, дело дойдет то расследования в Конгрессе.

– Сказочный подарок, Рик, боюсь только, Чейни вывернется, как всегда. Он, конечно, будет отрицать любую к этому причастность.

– Ну, это уж как пить дать. Только куда ему деваться, если у Скутера Либби руки в дерьме по локоть: он засветился на переговорах с “Халлибертон”. Интересно послушать Чейни, рассказывающего о том, как он понятия не имеет, чем занимается его первый помощник.

Эта была и впрямь отличная новость. Все знали, что Макмэрфи питается подачками от “Халлибертон”, никакой сенсации тут не было, а вот получение правительственных заказов компанией, бывший глава которой стал вице-президентом страны, чревато большим скандалом.

Эванс захлопнул крышку мобильника. У него заметно поднялось настроение. Одарив сухонькую администраторшу одной из своих самых обаятельных улыбок, он поспешно ринулся в зал, даже не взглянув на Роберта, державшего наготове его пиджак и галстук.

Администраторша оказалась проворной и помчалась следом за сенатором, догнав его уже в дверях.

– Ну, и что прикажите с этим делать? – Роберт в раздражении перекинул пиджак через руку, глядя на быстро удаляющуюся спину Эванса. Он вдруг живо представил сенатора на футбольном поле: быстрый пас – и стремительный рывок вперед. Топочущее позади стадо. Стадо жаждет догнать и подмять его под себя. Поздно. Заветная линия. Очередной тачдаун. Победа. Рев стадиона... Какая самоуверенность в этой походке! Он и не оглядываясь знает, что его команда всегда следует за ним. “А ты гребаный лузер, – говорит вдруг сам себе Роберт, – гребаный лузер, гребаный лузер,” – но не успевает насладиться горечью этой фразы. Теперь мимо него проносится Патрик с выражением беспокойства на всегда невозмутимом лице.

– Просто день каких-то забегов, ей-Богу!

Выступать перед студентами можно, конечно, и без галстука, но входить в зал не дождавшись охранника – нельзя. Сенатор в белой рубашке с расстегнутым воротником – легкая мишень на просторной и ярко освещенной сцене. У запоздавшего Патрика всего несколько секунд, чтобы решить, какую занять позицию. Вариантов два: сцена или зал. Выбрав зал, он отходит в сторону от центра и, развернувшись, цепким взглядом оглядывает собравшихся. Вокруг почти пусто: с два десятка студентов, одетых в шорты и футболки с эмблемой университета. Истомившись ожиданием, они расселись в беспорядке вокруг сцены, непринужденно болтая и хохоча.

– Садитесь поближе, – крикнул им Эванс, подходя к краю сцены. – Не бойтесь, я не буду принимать у вас экзамен и задавать трудные вопросы. Я приехал, чтобы отвечать на ваши вопросы, если они у вас, конечно, есть.

Роберт немного запоздал к началу любимого спектакля. Главный герой уже на сцене. Он моложав и подтянут для своих пятидесяти лет. Легкая седина поблескивает в волосах. Ямочка на подбородке. С такой внешностью в самый раз играть роли стареющих героев-любовников. Но есть что-то притягивающее в Джоне Эвансе, что заставляет людей прислушиваться к его спокойному и уверенному голосу. Есть в нем какая-то надежность и убедительность. Вот он внимательно вглядывается в лица ребят. Ему нужно несколько мгновений, чтобы почувствовать их настроение.

– Недавно со мной разговаривала одна дама, – голос сенатора заглушил шумок уставших от ожидания студентов, – сотрудница большого и хорошо всем известного банка, и жаловалась на то, что многие выпускники колледжей никак не могут начать выплачивать свои долги. Звоню, говорит, одному бывшему студенту в Пакистан и спрашиваю, когда же он приступит к выплате своего студенческого кредита, а он мне отвечает: – “Никогда!”

В зале хихикнули.

– А что, иностранным студентам тоже дают кредиты на образование? – недоуменно спросил кто-то.

– Тот парень имел американское гражданство, но решил вернуться на родину. Уехал в Пакистан и пропал.

– Подался в ряды Аль-Каиды...

Чья-то шутка оживила настроение студентов.

Роберт оторопело уставился на сенатора: он что, с ума сошел? Это же политически некорректно. Разве можно позволять себе такие неосторожные высказывания. Он беспокойно осмотрелся. Кажется, иностранных студентов нет. Слава тебе, Господи. В центре зала сидели три парня с накачанной мускулатурой. Какая-то враждебность исходила от этой компании. Они сидели, задрав ноги на передние сидения, и переговаривались между собой с пренебрежительным видом. Один из них, видимо, намаявшись от долгого ожидания, энергично двигал челюстями, разжевывая резинку, и с громким шлепком хлопал выдуваемый изо рта пузырь. Роберт заметил, что и Патрик внимательно посматривает на эту троицу. Сенатор на сцене продолжал свое соло, как ни в чем не бывало. Речь, естественно, зашла о дороговизне обучения.

– Ну, а для тех, кто не готовится бежать от уплаты своих долгов, выход один: работа. И работа приличная, чтобы зарплаты хватило на погашение кредита и на достойную жизнь, которую вы только начинаете. Добавьте сюда долг родителей, которым тоже приходится платить за ваше образование. Набегает около ста тысяч долларов, да? У кого-то может быть меньше, но все равно, достаточно много. Я так думаю, что это устраивает банки. Устраивает ли это вас?

На этот раз в зале отреагировали более дружно. Было понятно, что это не устраивало никого.

– Что же делать? – продолжил, расхаживая по сцене Эванс.

– Записываться в ряды доблестной американской армии[11], – с вызовом выкрикнул один из подозрительной троицы.

– Кстати, это выход, – откликнулся Эванс. – Но я приехал не для того, чтобы вербовать вас в армию. К тому же, это не решение проблемы. А вот почему бы нашему губернатору не подумать о подрастающем поколении. Пусть найдет в бюджете штата деньги и для доступных студенческих кредитов, и для финансирования государственных колледжей. И потом, учтите, только конкуренция может справиться с диктатом банков, и только государству по силам такая роль. Короче, я считаю, что мы должны больше уделять внимания государственной системе образования, чтобы она могла достойно конкурировать с частными колледжами. Обещаю заняться этой проблемой на свой будущий срок в сенате.

Пузырь из жевательной резинки хлопнул в очередной раз:

– Во-во! Все и так говорят, что вы социалист.

– Кто говорит? – живо откликнулся Эванс.

– Ну, мой отец, например.

– Тогда он не знает, что такое социализм. Можете так ему и передать. Кстати, мне всегда было непонятно, почему у нас принято пугать этим словом. Идея равенства издавна привлекала людей. Мой отец, – Эванс сделал ударение на слове “мой”, – человек искренне верующий, говорил: “Бог сотворил людей рав-ны-ми”. Надеюсь, вы понимаете, что он имел в виду не раздел имущества поровну между всеми. Скорее всего, он подразумевал равную ответственность каждого перед Богом за дела свои. Я за такое равенство. Еще я за равные права всех членов нашего общества, и готов их отстаивать.

– Равенство здесь ни при чем. Это демагогия. Мы знаем “Билль о правах“, сенатор. Но вы же все время говорите об усилении роли государства, а я считаю, что это и есть социализм, – парень явно нарывался на скандал.

– Да что ж такое? Стоит мне заговорить о равных правах каждого перед Богом, как я сразу получаю обвинение в демагогии. Ладно. Давайте тогда говорить о необходимости конкуренции между корпорациями и государством. А без такой конкуренции, сами знаете, как далеко могут зайти частные монополии. Более того, я считаю, что только государству по силам осуществлять над ними контроль. Вы что-то хотели сказать? – обратился он к одному из студентов.

– Вот вы обвиняете корпорации чуть ли не во всех бедах нашего общества, – начал тот, не вставая с места. – Роберту не удалось разглядеть, кому принадлежал этот голос. – Но вспомните, сенатор, наш штат прозябал, пока к нам не пришел большой бизнес. Люди получили работу. Разве это плохо?

– А вы вспомните, что случилось с “Энроном”. Вспомнили? Еще бы. Такие истории долго не забываются. Меня тоже чрезвычайно занимает это дело. Падение “Энрона” казалось немыслимым. Вы представляете, что это была за махина? Многомиллиардные обороты, практическая монополия на рынке продажи электроэнергии, крутые инновации. Тем не менее, немыслимое произошло: “Энрона” не стало за три недели. Двадцать тысяч человек потеряли работу в одночасье. А ведь эти люди были уверены в том, что работают в одной из лучших компаний мира, они думали, что покупая акции этой самой прекрасной и надежной компании в мире, они обеспечивают себя до конца жизни. В этом, по крайней мере, их без устали убеждали. И вот ни компании, ни работы, ни сбережений. Все оказалось обманом. Фикцией. Как это могло случиться? Почему? Кто виноват? Чтобы не отвечать на эти вопросы, они разрезали и превратили в серпантин тонну, я не преувеличиваю, тонну отчетных бумаг.

Нотки особой доверительности зазвучали в голосе сенатора. Обычно в такие минуты в зале суда устанавливалась тишина. Немного притихли и студенты. Видимо, и на них подействовал тон Эванса.

– В истории “Энрона” меня меньше всего интересуют цифры.

В конце концов, я не финансист. Я просто хочу понять людей, сначала создавших одну из лучших компаний в мире, а потом эту компанию погубивших. Никто из них, между прочим, своей вины не признает, а судебное разбирательство еще не началось. Персонаж номер один, конечно же, Кен Лэй.

– Предупреждаю, что я тут же покину зал, если услышу хоть одно плохое слово о Кене Лэе, – подскочил молодой человек, которого удалось, наконец, разглядеть Роберту. Парень был невысокого роста и ничем примечательным, вроде бы, не отличался. Очки. Белобрысый чуб. Такая же белая футболка, как и у всех других ребят.

– Вы не знаете этого молодого человека? – Роберт повернулся к примостившейся неподалеку администраторше.

– Так это Джефф Макмэрфи, – встрепенувшись, ответила та, – наш университет многим обязан мистеру Лэю. “Энрон” спонсировал множество учебных программ, а Джефф, насколько я знаю, учится на стипендию имени Лея.

– А он случайно не сын... Сэма Макмэрфи? – еще больше заинтересовался Роберт.

– Нет. Он внук.

“Отлично, – подумал Роберт, – у Хозяина появился шанс удовлетворить свой интерес. Сейчас он получит скандал”. Между тем, Эванс на сцене и не думал обострять ситуацию.

– А почему вы решили, что я намерен говорить плохо о Кене Лэе? Все-таки я адвокат, а не прокурор. И если бы мне пришлось защищать Лэя в суде, я непременно бы начал с его происхождения. Мне кажется важным, что он из семьи баптистского пастора. Поэтому он, как никто другой, знал разницу между добром и злом, правдой и ложью. К тому же, семья была бедной, и ему пришлось рано начать работать. Ничего удивительного нет и в том, что он с детства, как многие люди его поколения, мечтал разбогатеть. Правда, не все стали докторами экономических наук, а Лэй стал. Это говорит о многом. Бесспорно, он умный и энергичный человек. Вы что-то хотите добавить? – обратился Эванс к Джеффу Макмэрфи. Но тот только пожал плечами, предпочитая промолчать.

– Да. Так вот... – продолжил сенатор, – и не все смогли так разбогатеть, как мистер Лэй. Справедливости ради надо заметить, что такая компания, как “Энрон”, могла появиться только при Рейгане. Ну, вы, – он снова обратился к Джеффу, – лучше меня знаете основы рейганомики. Как он там говорил про правительство-то?, – и поскольку ответа не последовало, закончил сам. – “Нам не стоит ждать решения проблем от правительства, потому что правительство и есть наша проблема”. Правильно?

Джефф кивнул.

– Эти слова очаровали тогда многих, или скажем так, вдохновили многих на борьбу с собственным правительством – с единственной силой, способной регулировать, а значит, контролировать их деятельность.

На этот раз Джефф был явно не согласен со словами сенатора.

– Рынок – система саморегулирующая. Это известная основа нашей экономики, а любая попытка регулирования приводит к кризису, – громко и с вызовом сказал он.

– Ну, да, – не растерялся сенатор, – если мы говорим о товарном рынке. Мистер Эдисон изобрел простую и надежную систему энергоснабжения, и электричество было доступно всем, пока цены контролировало государство. Но мистер Рейган этот контроль отменил, и “Энрон” стал круто набирать обороты на производстве и продаже электроэнергии. Понятное дело, пока у компании были конкуренты, она не могла безостановочно наращивать цены. Но вот “Энрон” стал монополистом и вышел на фондовый рынок, а там действуют совсем другие законы. Чем выше цена товара – тем ниже спрос, да? А на фондовом рынке высокая цена акции говорит о ее высоком спросе. Естественно, энроновские трейдеры были заинтересованы в том, чтобы держать цены на акции “Энрона” как можно выше. Мы не будем сейчас разбираться в том, как им это удавалось делать на протяжении многих лет. Этим займется суд. И я не могу вам сказать с точностью, когда Кен Лэй перестал отличать добро от зла, правду от лжи. Скорее всего, это произошло не сразу, а постепенно. Цель оправдывает средства, не правда ли, друзья мои? А целью его была прибыль и ничего кроме прибыли. И очень даже может быть, что мистер Лэй какое-то время думал не только о себе, но и о своих сотрудниках. Может, он думал и о новых рабочих местах, – Эванс выразительно посмотрел на молодого Макмэрфи. – Только то, что “Энрон” устроил в Калифорнии, было уже откровенным преступлением. Они вогнали этот штат в тяжелейший энергетический кризис.

– А отличаете ли вы правду от лжи, сенатор? – Джефф прервал Эванса, не дав ему договорить. – Калифорнию вогнали в кризис сильнейшая засуха и губернатор-идиот. Кстати, демократ. Поставщики вынуждены были покупать электроэнергию в других штатах по повышенным тарифам. Это была игра по правилам, и “Энрон” здесь абсолютно ни при чем. А работа трейдера предполагает определенную агрессивность. Кто же будет продавать свою продукцию по заниженным ценам?

– Не все было так безобидно, как вы здесь пытаетесь нам представить, молодой человек. Знаете, что делали энроновские трейдеры? Они договаривались с электростанциями об отключении подачи электроэнергии, ну, скажем на один-два часа в день. Для профилактических работ. На электростанциях-то сидели свои же энронщики и могли это устроить в любое время. Так создавался искусственный дефицит электроэнергии. А в условиях дефицита, да еще если производитель монополист, цена продукции растет, а значит, растет и цена акций. То есть, пока Калифорния оставалась без света, компания наживала миллионы долларов. Такая манипуляция на бирже выходит за рамки, как вы говорите, “агрессивности” трейдеров. Тогда-то казалось, что для “Энрона” все идет отлично. Только люди опытные, понимающие толк в финансах, стали несколько удивляться такому постоянному везению одной отдельно взятой компании на бирже.

“Не бывает так, ребята, – говорили они. – Так свободная экономика не работает. Акции компании должны то подниматься, то падать. И потом, почему у нас нет информации об убытках “Энрона”? Прямо не компания, а черный ящик какой-то”. Да и в самой компании кое-кто прекрасно понимал, что происходит на самом деле. И эти “кое-кто” стали валить оттуда, пока не поздно. Говорят, что компанию можно было спасти. Но как-то так получалось, что никто не хотел этим заниматься. Люди, стоявшие у руля, не только Лэй, их было много, этих людей-то, думали только о себе. Они спешили скинуть свои акции, пока не поздно, получив за них миллионы долларов, а потом бежали с этого “Титаника”. На первых же слушаниях в Конгрессе...

– Не утруждайтесь, сенатор, вся Америка знает, что там было в Конгрессе. Вы пытаетесь использовать падение “Энрона” в своих политических целях, – снова довольно неучтиво прервал его Джефф.– Кен Лэй – человек достойный и, на мой взгляд, жертва обстоятельств...

– Значит, у нас с вами разные взгляды на достоинство, – не дал перебить себя Эванс. Я стал говорить об “Энроне” только с одной целью – показать вам, молодой человек, к чему приводит ослабление контроля государства. В этой истории были замешаны самые крупные банки Америки, финансовые ревизоры, юристы. Все они знали или должны были знать об истинном положении дел в компании. И все они приняли участие в преступном сокрытии информации. Почему? Да потому что акции этой компании до поры до времени котировались невероятно высоко, и все просто спешили сорвать куш пока не поздно, забыв обо всем другом. И главное, такие истории будут повторяться снова и снова, пока государство не вернет себе утраченные позиции. И я первый же начну работать над проектом закона, препятствующего развитию подобного сценария. Но мне нужна ваша помощь, ребята...

При этих словах Джефф Макмэрфи встал, громко хлопнув откидным сидением, и направился к выходу. Остальные с интересом уставились на сенатора.

– И уверяю вас, свободные цены на газ и электроэнергию в нашем штате не пройдут, – крикнул уже ему в спину Эванс.

Роберта снова охватило беспокойство: почему они заранее не обговорили это выступление. Ему казалось, что сенатору не удается заинтересовать ребят. Разговор как-то не шел. Некоторую нервозность создавала и не сидящая на месте администраторша. Она все время вскакивала и куда-то убегала, проворно перебирая мускулистыми ногами, обутыми в кроссовки, явно неподходящими к ее официальному темно-синему костюму.

Спасение пришло в виде белобрысенькой девушки с волосами, собранными в хвостик на макушке. Подняв руку, она терпеливо ждала, когда ее, наконец, заметят

– А какой колледж вы закончили? – спросила она сенатора, – И вообще, расскажите о себе.

– Знаете, у меня не было особого выбора. Мой отец работал на ткацкой фабрике, а пределом моих мечтаний был мотоцикл и работа в гараже. Но мои родители страстно хотели дать мне образование, на которое у них не было денег. И, собственно, только ради них я и подался в футбол еще в школе и даже стал капитаном школьной команды. Не верите? – Последняя фраза принесла кое-какое оживление. – Вот и тренер не поверил, что я могу играть в футбол, когда я к нему пришел в первый раз. Он так оценивающе посмотрел на меня... – Сенатор показал, как именно тренер посмотрел на него. В зале раздался смех. Всем было видно, что он невысокого роста, и хотя телосложение его было достаточно крепкое, плечи не отличались шириной, – и говорит: “Ну что ж, приходи завтра на тренировку. Посмотрим, на что ты годишься”. Я, конечно, пришел. Был отличный прохладный летний день. Градусов так тридцать пять тепла. Солнце в зените. Тренер дал мне для начала пять кругов. И вот пока я бежал первый круг, я увидел на соседнем поле девушек в белых юбочках, играющих в теннис. Помню, я еще успел подумать, что надо бы с ними познакомиться. На втором круге я подумал, а почему я хочу играть в футбол, а не в теннис, например. Я уже не помню сейчас, что думал на третьем и четвертом, помню, что пробежал-таки все пять, а потом упал прямо на беговую дорожку и понял, что это провал. Настоящий провал, и я ни на что не гожусь. Мне кажется, я даже отключился на какое-то время. А когда открыл глаза, увидел над собой тренера, который мне и говорит: “Отлично, парень. Придешь осенью тренироваться”. По сей день я благодарен этому человеку за то, что он дал мне шанс. Пришлось поработать летом на бензоколонке, чтобы купить себе форму. Ну, знаете, шлем и все такое. А осенью начал-таки играть в школьной команде. Оказалось, что я довольно быстро бегаю и неплохо пасую мяч. Так что, окончив школу, я даже и не выбирал колледж, а пошел туда, где мне дали стипендию. Это был частный колледж с либеральными традициями, но я как-то не мог понять, зачем я там оказался, и уже подумывал об уходе, когда познакомился с Лизой Миррей. Встреча с ней изменила всю мою жизнь.

– Ой, расскажите, – сразу несколько девушек захотели узнать подробности этой решающей для сенатора встречи.

– Хорошо, – улыбнулся Эванс. Он был не прочь рассказать о себе. – Лиза была человеком целеустремленным и, уже закончив школу, знала, что будет адвокатом. Я же...

– Ненавижу адвокатов. Они все рвачи и лгуны, – снова не выдержал кто-то из непонравившихся Роберту молодых людей.

– Я и сам так долго думал, – вполне дружелюбно согласился сенатор. – Во всяком случае, пока не встретил Лизу. Это было давно, в начале семидесятых, когда ваши будущие родители смотрели по телевизору бесконечный сериал “Беглец” про доктора Ричарда Кимбэлла, обвиненного в убийстве жены, которого он не совершал, и приговоренного к смертной казни. “Невинная жертва слепого правосудия” – до сих пор помню голос за кадром.

Оказалось, что многие в зале смотрели ремейк этого фильма с Харрисоном Фордом[12].

– Отлично. Значит, вы видели, как случай помог доктору Кимбэллу бежать из поезда, сошедшего с рельсов, когда его везли в тюрьму для исполнения приговора. И как весь фильм за ним гонялся инспектор Жерард, который, между прочим, прекрасно понимал, что Кимбэлл не убийца, но считал своим долгом поймать его и привести приговор в исполнение потому, что присяжные вынесли вердикт – виновен. На наших глазах разворачивалась история вопиющей несправедливости, допущенной судебной системой: осуждение невиновного. В конце концов, настоящий убийца был найден и Кимбэлл оправдан, но в реальной жизни это случается далеко не всегда. И вот Лиза решила, что мы должны что-то делать, чтобы положить этому конец. Так мы стали адвокатами и мужем и женой.

Было видно, что Эвансу приятно это воспоминание и, возможно, он хотел добавить что-то еще про свои достижения на поприще борца за справедливость судебной системы, но появление молодого человека, несущего на плече здоровенную пупырчатую игуану ярко-зеленого цвета, отвлекло внимание всех находящихся в зале. Ничуть не смутившись, парень направился прямо к сцене.

– Мне велели забрать ее из общежития, а пойти нам больше некуда. Пусть Чика послушает сенатора тоже. Можно, мы потом вместе сфотографируемся?

Парень явно упивался всеобщим вниманием в отличие от Чики, которая, упираясь растопыренными лапками в его плечо, не проявляла никакого интереса к происходящему. Особенно радовалась все та же самая троица в центре зала. Кто-то защелкал мобильником, делая фотографии игуаны. Ощущение провала снова повисло в воздухе. Эванс с надеждой взглянул на администраторшу. Та только пожала в ответ плечами: не вышвыривать же их из зала. Справляйтесь сами.

И снова положение спасла девушка. На этот раз рыженькая, с большим количеством веснушек на круглом лице и гривой волнистых волос ниже плеч.

– Отнеси ее в зоопарк, Карлос, – сказала она неожиданно громко, перекрывая шум в зале. – Я сюда пришла не фотографироваться с игуаной, а послушать сенатора Эванса. К тому же у меня есть несколько вопросов.

Охватившее зал веселье несколько успокоилось после ее слов.

– Мы так ведем себя, – продолжала рыжеволосая девушка, – как будто ничего не происходит в мире и нас волнует только плата за обучение. Ты сам говорил, Карлос, что твой брат сейчас в Ираке.

– В самом деле? – постарался перехватить инициативу Эванс. – И что он пишет?

– Ну, у них там под пятьдесят градусов жары и песчаные бури, а техника никуда не годится. Моторы забивает песком. Он пишет, что эта война надолго. А вот вы, сенатор, что думаете? – не снимая полусонную игуану с плеча, Карлос уселся недалеко от сцены.

– Меня трудно заподозрить в любви к президенту Бушу, но я голосовал за эту войну. Мир изменился вокруг нас после 11 сентября. Кто-нибудь из вас был в Нью-Йорке? А я был. И видел, что осталось от башен-близнецов. Советую вам когда-нибудь навестить это место. Впечатляет, поверьте. Такое злодеяние нельзя оставлять безнаказанным. К тому же я уверен, что мы найдем у Саддама если не атомную бомбу, то что-нибудь подобное. У меня нет ни малейших сомнений на этот счет и, насколько я знаю, есть серьезные свидетельства его связи с террористами.

Сенатор мог еще долго говорить об опасности исходящей от Саддама и Аль-Каиды, но тут все тот же Карлос с игуаной на плече в нетерпении поднял руку для вопроса:

– А я вот слышал, сенатор, что все это дело спецслужб. Может такое быть? Я не знаю, что и думать.

Роберту показалось, что на мгновение Эванс опешил, не ожидая такого вопроса.

“Да пошли ты его подальше”, – мысленно подсказал он сенатору, но тот решил отвечать, пустив в ход, как всегда делал в трудных случаях, тон особой доверительности. В зале притихли опять.

– Сколько, по-вашему, нужно времени, чтобы подготовить операцию такого масштаба? Год, два, три? Насколько я знаю, у Усамы Бен Ладена на это ушло десять лет. А теперь давайте вспомним, сколько времени было у Буша к моменту атаки. Вы ведь подразумевали именно его в центре заговора, если я не ошибаюсь?

Карлос пожал плечами, слегка потревожив сон игуаны, испугано открывшей глаза.

– Так вот, – продолжал Эванс, – в распоряжении Буша и его компании было всего полгода. Маловато, прямо скажем, для подготовки такого события как “одиннадцатое сентября”, и потом, давайте посмотрим, а кто, собственно, исполнитель этого страшного заказа. ЦРУ? Но во главе ЦРУ человек, совершенно чуждый техасской мафии. Джордж Тенет стал директором еще при Клинтоне. Может ли Чейни доверить ему что-либо? Очень сомневаюсь. Кто-то помимо Тенета? Но, опять же, заговор такого масштаба не прошел бы незамеченным в ЦРУ. Пентагон? Но Рамсфельд испортил отношения с генералитетом уже через два месяца после своего назначения. Все ожидали его отставки как раз накануне 11 сентября. На него непременно бы донесли. И вообще, вы недооцениваете способностей наших журналистов. Именно им принадлежит заслуга разоблачения всех предыдущих заговоров. Я не большой поклонник республиканцев, но одно могу сказать про них совершенно определенно – они не самоубийцы. В случае малейшего подозрения с этой партией было бы покончено раз и навсегда. Нет, ребята, мое твердое убеждение – никакого заговора не было. Другое дело, что для нашего правительства оказалось удобно использовать 9/11[13] в своих интересах. И вот это-то и должно быть объектом пристального расследования, – добавил Эванс, вспомнив телефонный разговор с журналистом, – не исключаю, что парочка скандалов у нас еще впереди, да и комиссия Конгресса пока не закончила свою работу. Думаю, они попытаются ответить на многие вопросы и, прежде всего, как вообще эта атака оказалась возможной.

– А вот я смотрел фильм в интернете, – не сдавался Карлос, – где доказывается, что Башни были взорваны, а не обрушились из-за пожара...

– Да? – не дал договорить ему сенатор уже с легким раздражением в голосе. – Что это за фильм такой? – при этом он быстро взглянул на Роберта. Тот, правильно истолковав его взгляд, три раза сжал растопыренную пятерню в воздухе, дав понять, что у них только пятнадцать минут до конца встречи.

– В интернете сейчас миллион таких фильмов, – откликнулась рыженькая девушка из зала.

– O’кей, вот что я скажу: что бы они там ни показывали, я уверен, это все абсолютная хрень, хотя и кажется убедительной. Архитекторы будут рассуждать с умным видом и рисовать схемы, журналисты будут брать интервью у свидетелей, Бог знает что видевших своими глазами, а инженеры будут рассказывать о правильном цвете дыма. Мне в своей жизни уже приходилось встречаться с кое-чем похожим... Где-то лет тридцать назад, когда мне было примерно столько же лет, сколько вам сейчас, меня ужасно занимала модная тогда идея посещения нашей планеты представителями иных миров. Я даже помню, как мы всей семьей смотрели по телеку докфильм на эту тему. И в фильме выходило так, что инопланетяне не только были на Земле, но и оставили после себя тысячи загадочных следов, над которыми человечество бьется и никак не может разгадать до сих пор. На что моя мама, женщина простая и наивная, сказала: “Вот зачем они нам головы-то так заморочили? Какая странная была у них цель: как можно больше наследить, но открыто так и не явиться”. Папа мой был человеком прагматичным и решил, что ни во что такое не поверит, пока своими глазами не увидит, ну, а у меня, как и у всех моих сверстников, появилось горячее желание встречи с этими загадочными посетителями, потому что я всем сердцем верил в их существование. Еще бы! По телевизору-то все так убедительно показали. Правда, с годами это желание ослабело.

– Но это же другой случай, согласитесь, – крикнул кто-то из студентов.

– Разве? Вы хотите сказать, что зеленые человечки и горящие «близнецы» – не одно и то же. Согласен. Но в обоих случаях это события, потрясшие человеческое воображение, и так уж мы устроены, что часто верим в то, во что хотим верить, отметая доводы разума.

– Тогда поделитесь доводами своего разума, сенатор, – донесся тот же голос.

Но у сцены уже стояла администраторша, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, словно ожидая подходящего момента пуститься в дальний забег. Сенатор одарил ребят одной из своих самых обаятельных улыбок:

– Все не так уж сложно, друзья мои. До того достопамятного сентябрьского утра “боинги” не врезались в небоскребы, подобные «близнецам». У нас нет данных для сравнений и умозаключений, поэтому-то многие с легкостью поддаются тем доводам, которые кажутся им убедительными. И часто эти доводы недостоверны. На каждую версию всегда найдется контрверсия, и так будет до тех пор, пока нам не станут известны точные факты...

– Разрешите мне поблагодарить сенатора Джона Эванса за интересную встречу, – наконец встряла администраторша, дав понять собравшимся, что “сеанс окончен”.

Несмотря на духоту, висевшую в полуденном воздухе, кампус походил на муравейник. Студенты сновали между корпусов, навьючивали автомобили своим нехитрым скарбом, шумно прощались друг с другом с непременными пожеланиями счастливого лета и обязательной встречи осенью и, рассевшись, наконец, по машинам, медленно ехали в сторону главных ворот, чтобы оттуда выбраться на простор хайвэя и навсегда скрыться с глаз Роберта, поджидавшего сенатора на стоянке у театра.

Глядя на эти шумные расставания, он испытывал что-то сродни уколам зависти. Ему не пришлось закончить колледж, да и друзей у него не было. Так, одни многочисленные знакомые, с которыми приходилось иметь дело по работе у сенатора.

“Ну, сколько это может продолжаться”, – в нетерпении думал он, глядя, как Эванс разговаривает о чем-то с рыжей девушкой и еще несколькими ребятами, вышедшими его проводить. Свежая с утра рубашка сенатора пропиталась потом, да и весь его вид говорил скорее об усталости, чем о радости общения с молодым поколением избирателей. “Ладно, сейчас поможем”, – Роберт набрал номер мобильника сенатора.

– Иду, – коротко ответил тот, торопливо распрощавшись со студентами и решительно направляясь к машине.

– Ну, и как вам подрастающее поколение? Интерес удовлетворен? – не без ехидства спросил Роберт сенатора, когда они выехали из ворот университета. – И что это за некая дама из банка?

– Какая дама? – не понял Эванс.

– Ну, которая жаловалась на то, что студенты не выплачивают свои долги.

– Да нет никакой дамы, Бобби, я ее придумал. Надо же было как-то начать разговор с ребятами.

– Ну, вы даете, сенатор... Кстати, знаете как зовут того парня-очкарика, который все время защищал Лэя, а потом и вовсе демонстративно убрался?

– Да откуда ж мне знать. Занудный пацан попался.

– Он не просто занудный пацан. Он внук Сэма Макмэрфи, – сидящий на заднем сидении Роберт многозначительно посмотрел на затылок сенатора.

– Да ну? – слабо отреагировал тот. – Кажется, поумней своего деда будет. А рыженькая девочка очень даже хорошенькая, ты не находишь, Патрик? – и Эванс повернулся к охраннику, почувствовав какое-то напряжение в его молчании.

– Не знаю насчет девушки, сэр, но троица, сидящая по центру, вызывала у меня беспокойство.

– Это, с жевательной резинкой-то? – подхватил Роберт. – Я их со спины узнаю. Самоуверенные такие задницы. Техас, одним словом. К ним не подходи, а то пристрелят.

– Во-во. Предупреждаю, сэр, я напишу рапорт о нарушении вами протокола при входе в закрытое помещение, – в беспристрастном голосе Патрика звучали легкие нотки недовольства.

– Черт знает, как это получилось, – сенатор искренне переживал, когда кто-то был им недоволен. – Обещаю исправиться и соблюдать этот твой протокол в следующий раз.

Он откинулся на сидении и закрыл глаза. И тут же в памяти его возникло худенькое личико и спутанные темные волосы девушки, сидящей во дворе того жуткого барака под кустом акации.

“Кого же мне напомнила эта девочка?”, – успел подумать Эванс перед тем, как провалиться в короткий и крепкий сон усталого человека, только что завершившего важное для него дело.

 

Утро одиннадцатого сентября 2001 года. Прекрасный город Сарасота во Флориде. Визит президента Джорджа Буша в начальную школу. На заднем плане учительница, что-то читающая детям. Дети за кадром, зато президент виден отчетливо. О первом самолете, врезавшемся в небоскреб Всемирного торгового центра, он узнал еще по пути в школу. В девять часов пять минут ему сообщают о втором самолете. Ни о какой ошибке пилота больше не может быть и речи – это спланированная атака. Вглядимся в лицо президента. Дайте крупный план, пожалуйста. Растерянность. Видно, что в своих мыслях он уже покинул класс начальной школы, хотя продолжает сидеть перед детьми, держа в руках книгу. Позднее он скажет, что ему было важно продемонстрировать отсутствие паники и спокойствие. Вид у него скорее подавленный. О чем он сейчас думает? Пытается вычислить тех, кто напал? Составляет в голове план действий? Он хочет немедленно вернуться в Вашингтон. Вице-президент Дик Чейни и советник по национальной безопасности Кондолиза Райс категорически против.

 

После десяти часов утра местонахождение президента США засекречено.

 

Лора Буш в красном строгом костюме и с двумя нитками белого жемчуга вокруг шеи приготовилась докладывать комиссии Сената в Вашингтоне о программе обучения детей младшего возраста. Выслушать доклад первой леди комиссии не пришлось. Сотрудники Секретной службы доставили ее в бункер. Под их защиту взяты также дочери президента.

 

Преподобный отец Майкл Джадж уже отслужил утреннюю мессу. Начинается последний, ничем пока не примечательный, день его жизни. Он капеллан Нью-Йоркского департамента пожарных. Частый гость на их свадьбах и похоронах. Хорошо знаком и полицейским. Тревожный вой пожарных сирен заставляет его выйти на улицу. Вместе со всеми отец Майкл бросается туда, где дымятся два небоскреба. Оцепление полицейских пропускает его в вестибюль Северной башни. В хаосе происходящего мэр Джулиани замечает фигуру высокого седого старика, склоненную над умирающим. Они знакомы.

– Опасно, здесь очень опасно, святой отец. Надо уходить.

– Нет-нет. Я останусь...

– Тогда помолитесь за всех нас...

Преподобный Майкл погиб еще до того, как рухнула Северная Башня. Пожарные успели вынести его тело. Он стал первой официально зарегистрированной жертвой теракта 9/11. На его похороны собрались сотни людей.

– Какую счастливую жизнь прожил преподобный Майкл, – сказал архиепископ Нью-Йорка,– он жил и умер так, как хотел.

 

Государственный секретарь Колин Пауэлл находится в Перу, в Лиме. Только вечером ему удается прилететь в Вашингтон.

 

Директор ЦРУ Джордж Тенет завтракает в кафе с приятелем. Узнав о нападении, он бросается в свой офис. Двенадцать минут в дороге кажутся ему вечностью. Тенет один из немногих людей в Америке, понимающих, что сейчас происходит.

После того, как второй самолет врезается в Башню, он отдает распоряжение об эвакуации главного штаба ЦРУ в Лэнгли, штат Вирджиния. На месте остаются двести человек, работающих в антитеррористическом центре. Они, как и Тенет, знают, кто стоит за атакой. Бен Ладен. Значит, удары будут продолжены. Это их поражение. Шок. О чем они сейчас думают?

О том, что упустили возможность убить Бен Ладена еще в феврале 1999 года, когда обнаружили его лагерь в Афганистане? Предотвратила бы атаку его смерть? Вряд ли. Надо продолжать работу.

 

Директор ЦРУ должен представить президенту и его советникам доказательства участия Аль-Каиды в нападении на Америку. Делаются срочные запросы списков пассажиров, летевших в угнанных самолетах. Авиакомпании отказывают органам разведки в получении личной информации. Всегда уравновешенный и спокойный Тенет на этот раз срывается. Несколько нецензурных слов, сказанных им по телефону, убеждают бюрократов рассекретить списки. Так и есть. Два имени известны. Халид аль-Михдхар и Наваф аль-Хазми. Они члены Аль-Каиды и значатся в списках наблюдения не только ЦРУ, но и ФБР. Как можно было пропустить этих людей в самолеты?

 

Министр обороны Дональд Рамсфельд в Пентагоне. Он отказывается переместиться в бункер.

– Я уже стар бегать туда-сюда.

Через несколько минут самолет врезается в Пентагон. Какое-то время Райс не может связаться с ним по телефону. Наконец, его мобильник отвечает.

– Жертвы есть. Пока не знаем сколько.

 

Глава правительственной группы по борьбе с терроризмом Ричард Кларк срочно покидает конференцию, не имеющую ничего общего с происходящим сейчас в Америке. Уже через пятнадцать минут он в Белом доме. Кларк, как и Тенет, понимает, что атака не закончена.

Это что, война? Сколько еще самолетов превращены в ракеты? Что будет следующей мишенью?

С борта номер один президент закончил короткий разговор по телефону с вице-президентом.

– Да. Это война, – обращается он к находящимся неподалеку членам экипажа, – и кто-то получит сполна за все, что они сделали сегодня. Это я вам обещаю. В конце концов, за это мне платят зарплату.

 

Взглянуть в лицо Дику Чейни этим утром удается немногим. Ворвавшемуся к нему в кабинет Ричарду Кларку показалось, что он увидел ужас в его глазах. Разглядывать некогда.

Сотрудники Секретной службы поспешно уводят вице-президента и его жену в бункер под Белым домом. Рядом с ним Кондолиза Райс и другие высокопоставленные чиновники. В бункер набивается слишком много народу. Кислорода не хватает. Лишних просят срочно покинуть помещение. Объявлена эвакуация Белого дома и Конгресса. В Вашингтоне хаос. Дамам советуют снять туфли на шпильках и бежать. Куда? Подальше от правительственных зданий. В толпе покидающих Белый дом сотрудников Дэвид Эддингтон. Обычно он едет домой на метро. Сегодня приходится идти пешком.

 

Ричард Кларк в Антикризисном центре. Принято решение закрыть воздушное пространство над всей страной. Больше нет вылетов из аэропортов. Всем, кто в воздухе, приказано срочно идти на посадку. С тремя “Боингами 757” нет связи. Два самолета откликнутся немного позже. Там все в порядке. Рейс “Юнайтед-93” не отвечает.

 

Бункер оснащен по последнему слову техники. Отсюда можно связаться со всеми стратегически важными государственными структурами. Чейни отдает приказ поднять в воздух истребители. Решение сбивать захваченные террористами самолеты гражданской авиации согласованно с президентом. Один из летчиков, получивших приказ, запрашивает диспетчера:

– Это игра?

– Нет, сэр! Это реальное задание.

 

Держа на руках годовалую дочку, Лизабет Глик в ужасе не сводит глаз с экрана телевизора, по которому показывают горящие башни-близнецы.

– Какое счастье, что у Джереми другой рейс, и он летит в Калифорнию, – думает она. Но тревога сжимает ее сердце. – Скорей бы он позвонил и дал знать, что с ним все в порядке.

Она не помнит, в какое время раздался долгожданный звонок.

– Наш самолет захвачен.

Лизабет не может точно вспомнить, о чем они говорили потом. Несколько мгновений прощания. Она помнит слова Джереми:

– Слушай, Лиз, мы тут с ребятами решили взломать дверь в кабину и атаковать угонщиков. А ты что думаешь об этом?

– Я думаю, вы должны попробовать, – говорит Лизабет. Через несколько минут ей слышен какой-то шум. Крики. Рев. Тишина.

 

“Юнайтед-93” исчезает с радара. В бункере становится тихо. Здесь думают, что самолет сбит истребителями. Через какое-то время Чейни сообщают, что военные не обнаружили “Юнайтед-93” в воздухе, но внизу они видят дымящуюся воронку. Скорее всего, это след упавшего самолета.

 

– Господи! – не выдерживает кто-то в бункере.

Рухнула первая башня. Кажется, на секунду Чейни прикрывает глаза. Голос спокоен:

– Соедините меня с Эддингтоном.

Вот он – звездный час. Дождался. Наконец, Чейни оказывается в ситуации, требующей от него сосредоточения всех сил и накопленного за тридцать лет опыта политической игры. У этой ситуации есть название. Война. Чейни понимает, что ее придется вести на два фронта. У себя дома – с Конгрессом, а за пределами Америки – с террористами. Эддингтону приходится вернуться в Белый дом. Секретная служба проводит его в бункер. Отсюда он начнет атаку на американскую демократию.

 

Между тем, советник президента по национальной безопасности Кондолиза Райс проводит бесконечные совещания по телефону. Всем ясно, что это война и ответные действия неизбежны.

Война с кем? А что, мисс Райс, вы до сих пор не знаете, кто наш враг? Странно. Ричард Кларк еще в январе ввел вас в курс дела. Рассказал о террористической группе, имеющей филиалы в шестидесяти странах мирах. Написал докладную, требующую немедленного принятия чрезвычайных мер по предотвращению угрозы террористических атак на территории Америки. Такие чрезвычайные меры могут быть приняты только совместными усилиями президента и его кабинета. Когда вы провели первое совещание с этой повесткой? В апреле. И как? Да никак. Никто из “главных” не поверил в то, что кучка бедуинов может стать реальной угрозой для сверхдержавы.

Пол Вулфовец скептически отмахнулся от докладывающего Кларка:

– Вы слишком много уделяете внимания этому, как его, Усаме Бен Ладену, Ричард.

– Других террористов у меня для вас нет.

– Как нет? А Саддам?

Но и у Тенета нет ничего на Саддама. Не он – угроза национальной безопасности страны.

– Странно. Саддам Хуссейн наш враг, а вам ничего об этом неизвестно. Плохо работаете, ребята.

Ребята поняли, что дело и вправду плохо. Их окружают стеной непонимания. Самые тревожные данные разведки предпочитают считать ненадежными и недостоверными. Но таких данных накапливается все больше и больше. Аналитики в ЦРУ сравнивают сведения различных источников о готовящемся теракте на территории США. У них нет сомнений. Что делать? Ну-у, писать докладные. Первая докладная о том, что Бен Ладен готовит похищение самолета для атаки на Америку, была написана еще Клинтону. Американские авиакомпании завалены предупреждениями о возможных проникновениях в кабину и нападениях на пилотов. Что предпринято? Ничего. Почему? У Тенета нет ответа на этот вопрос. Теперь он пишет докладные Бушу и Райс. Наконец, после одного особенно тревожного совещания, она подходит к нему с вопросом:

– Что вам нужно, мистер Тенет, чтобы предотвратить возможное нападение?

– Разрешение долбануть ракетами по лагерю Бен Ладена в Афганистане. Мы не можем сидеть и ждать, когда они ударят первыми. Это слишком опасно.

Дать такое распоряжение Райс не может. Это не в ее компетенции. Но Тенет может ознакомить Конгресс с тревожной информацией, сыплющейся на него со всех сторон. Здесь все помнят казус Клинтона, отдавшего приказ нанести ракетный удар по опустевшему лагерю Аль-Каиды. Может, там никогда и не было никого, а Клинтону просто понадобилось отвлечь внимание общества от своих личных проблем, связанных с Моникой Левински.

– У вас есть гарантии, что Бен Ладен будет уничтожен в результате ракетного удара? Таких гарантий у Тенета нет.

– Тогда все. Тема закрыта. Мы не можем разбазаривать деньги налогоплательщиков. Вы знаете, когда и где террористы нанесут удар? Не знаете. Тогда собирайте информацию. Работайте. До новых встреч.

Ну что ж, ребята продолжают работать. На срочном совещании у Райс в июле 2001 года присутствует не только Тенет. Он привел с собой высших офицеров ЦРУ. Здесь же Ричард Кларк со всей своей группой. Семь различных источников за последние сутки информируют о приближающемся грандиозном ударе по Америке.

– Это война, мисс Райс.

Она оборачивается к Кларку.

– Вы согласны с этим, Ричард? Это правда?

– Да.

Казалось бы, вещи названы своими именами. Теперь-то уж что-то будет предпринято. В срочном порядке будет разработана новая политика национальной безопасности, развязывающая руки ЦРУ. Они готовы к военной операции в Афганистане. Они готовились к этой операции последние три года. Король Иордании Абдулла пишет лично Тенету: “Два батальона иорданского спецназа будут предоставлены ЦРУ для наземной операции в Афганистане”.

 

– Спасибо, ваше величество, – отвечает Тенет, – мы сами не можем дождаться разрешения нанести упредительный удар. Вот у нас есть, наконец, “Предатор”. Беспилотник, кружащий над Афганистаном, передающий наземное изображение прямо в Центр. Может, мы видели и Бен Ладена. Только долбануть все никак не можем, ракеты к беспилотнику не готовы. Так и кружит пока. Высматривает.

В августе люди Тенета навещают президента на его ранчо. Отпуск не прерван. Рубит кусты президент. Отдыхает.

Наконец, 4-го сентября 2001 снова совещание “главных”.

– А у вас есть точные данные, когда и где? Опять нет. Так что вы хотите от нас?

– Что-то надо делать.

Все согласны. Кондолиза посмотрит, как идут дела с ракетами для беспилотника. На крайний случай можно обойтись и простыми. Пауэлл отправится в Пакистан договариваться с Мушаррафом. Все-таки ракеты полетят над ними. Вдруг недолет?

И это все? Боже, спаси Америку!

 

Мисс Райс, вы до сих пор не знаете, кто это сделал? Пентагон еще горит. Манхеттен покрыт слоем белой пыли и разлетевшимися бумагами. Башен-близнецов больше нет. Люди выстроились в очередь сдавать кровь для раненых. Раненых не оказалось. Одни погибшие. Пока неизвестно сколько. Президент вернется в столицу в семь вечера. Он должен сказать людям, кто это сделал. Спичрайтер готовит обращение к нации.

– Так что писать-то?

 

Вопрос непростой. Мэр Нью-Йорка Джулиани на связи.

– Счет жертв пойдет на тысячи. Одних пожарных и полицейских человек четыреста.

Что сказать фермеру, бросившемуся к месту падения “Юнайтед-93” на поле в Пенсильвании? Что сказать обезумевшим от горя родственникам, пытающимся найти неоткликающихся близких?

– За что они нас ненавидят? – спрашивает пожилая негритянка охрипшего телекомментатора. Он и сам хотел бы это знать.

 

– Значит, так. Не надо ничего конкретного. Ни слова об Аль-Каиде. Обозначим врага словом “террористы”, но непременно упомянем и тех, кто дает им пристанище. Пусть весь мир услышит: возмездие будет крупномасштабным и решительным.

Обращение написано и послано факсом на Борт номер один. Буш просит соединить его с Райс.

– Конди, мне говорить только о террористах?

– Говорите, как написано. Чем раньше мы это скажем, тем лучше для нас.

– Значит, война будет объявлена не только террористам, но и тем, кто их укрывает.

– Выходит, так.

– Ну что ж. Я согласен с таким решением.

 

В восемь часов вечера президент Америки Джордж Буш обращается с коротким посланием к народу своей страны. Читает все как написано, без изменений.

– Сегодня на нас и нашу свободу было совершено нападение...

Дело серьезное. Война. Пока не понятно с кем, может, со всем миром. Вон, Тенет, говорит, что у Аль-Каиды базы в шестидесяти странах мира. Значит, будем выдергивать эти базы одну за другой, как морковку с грядки, пока все не уничтожим.

 

Эддингтон работает в бункере. Конституция США открыта на Статье II. Снова и снова читает он давно знакомые положения. Исполнительная власть в стране предоставляется президенту. Так. Подробное описание порядка выборов и требований к кандидату в президенты. Так. Не это сейчас важно. Вот оно: президент имеет звание главнокомандующего. Но в Конституции нет ни слова о полномочиях президента как главнокомандующего. Похоже, отцы-основатели оставили будущим поколениям разрабатывать это положение. Тогда откроем Свод Законов США. Есть в бункере эта книга? Непременно. Открываем. Президент США может вводить в стране чрезвычайное положение и отдавать приказ на ведение боевых действий. Хорошо. Зато отменить чрезвычайное положение может и Конгресс, и только Конгресс имеет право объявлять войну. Как все сложно. Какое-то постоянное переплетение обязанностей и прав. Сколько возможностей для различных толкований. Дальше. Не всякий военный конфликт приравнивается к войне. Понятно. А что делать, если возникает ситуация срочного реагирования? Тогда есть “Резолюция о военных полномочиях”, принятая в 1973 году, вопреки вето президента Никсона. В ней говорится, что в случаях, когда президент посылает войска за границу для проведения военной операции, он обязан в течение последующих 48 часов представить отчет о своих действиях Конгрессу. Если действия президента не получат поддержки и война не будет объявлена, войска должны быть возвращены на родину через 60 дней. Самая длительная отсрочка еще на 30 дней.

А вот тут нужно очень серьезно подумать. Аль-Каида – международная террористическая организация, объявившая джихад западной цивилизации. Острие их ненависти направлено на Америку. Каков будет ответ Америки на этот вызов? Мощный кратковременный удар по лагерям террористов или затяжная война? Если война, то совершенно новая, с которой еще никому не приходилось иметь дела, ведь, несмотря на то, что ни одно государство не угрожает Америке, военные действия могут быть начаты против тех стран, где укрываются террористы. Заявка на такого рода действия уже подана в речи президента. И если это будет война с несколькими странами, то почему президент должен каждый раз обращаться к Конгрессу за разрешением ее начать?

Так или иначе, Дэвид Эддингтон работает над черновиком нового закона, дающего чрезвычайные неограниченные права президенту как главнокомандующему вооруженных сил, объявлять войну в любое время и в любой точке земного шара. Вмешательство Конгресса и Верховного суда в управление и контроль над государством должны быть приостановлены. Вот она – старая идея Чейни в новом воплощении. Надо срочно закрепить ее в виде закона.

Звонок из бункера в Министерство юстиции.

– Соедините с дежурным консулом.

– Джон Ю слушает.

Да, он видел по телевидению то, что видел весь мир. Да, он понимает, что ответом на такое нападение будет объявление войны. Да. Он согласен с тем, что президент должен расширить свои полномочия в чрезвычайной ситуации. Подробности будут обсуждаться несколько часов на всевозможных видео-конференциях. Состав конференций расширен. Это уже не дуэт Эддингтон-Чейни. Это трио.

Джон Ю молод, ему всего тридцать пять лет, но он добился значительных высот в своей карьере. Профессор одного из самых престижных университетов в Америке. Консерватор. Его трактовка законов, принятых отцами-основателями, любопытна. Оказывается, они предполагали наделить президента нового государства королевскими полномочиями в области внешней политики. Какое везение, что сейчас он работает в Управлении юрисконсульта. Это небольшой отдел в Министерстве юстиции при Генеральном прокуроре США, о котором мало что известно несведущим в политике людям. Только не Аддигтону. Он-то прекрасно знает, что Управление юрисконсульта самое влиятельное в федеральном правительстве. Действие президента, получившее там “обоснованное одобрение”, считается правовым. Рассылаемые этим отделом меморандумы имеют силу законов. Какая удача. Джон Ю готов написать меморандум, в котором будет обосновано законное право президента начинать войну где, когда и с кем угодно по своему усмотрению, минуя Конгресс. Что вы хотите? Это же чрезвычайная ситуация, а для чрезвычайной ситуации должны быть приняты чрезвычайные законы.

 

Государственный секретарь Колин Пауэлл, наконец, возвращается в Вашингтон. По его просьбе самолет делает круг над дымящимся Пентагоном. Территория Америки не подвергалась нападению сто восемьдесят девять лет. Он успевает к первому совещанию военного кабинета. Все главные члены правительства в сборе. Джордж Буш отводит в сторону своего вице-президента.

– Знаешь, Дик, с этого дня я буду сам проводить совещания.

Новая интонация в голосе. Внимательный взгляд Чейни из-под очков.

– Конечно, мистер президент. Кто бы спорил.

– Ну что ж, начнем с Джорджа Тенета.

У ЦРУ сомнений нет. Это дело рук Аль-Каиды. Их почерк. Дик Чейни с недоверием смотрит на Тенета. У него есть основания не доверять данным разведки. Хотя бы потому, что Тенет для него чужой. Вообще непонятно, как этот человек до сих пор возглавляет ЦРУ. К тому же, девять лет назад, сразу после войны в Персидском заливе, инспекторы ООН совершенно случайно обнаружили место в Ираке, где шла разработка атомного оружия. Еще немного, и у Саддама была бы своя бомба, и американцы ничего об этом не знали. Для них полной неожиданностью было и испытание атомной бомбы в Индии, не говоря уже о падении Берлинской стены и развале СССР. Они много чего проворонили тогда, могут проворонить и сейчас. Нет. Доверять данным разведки нельзя. Вернее, доверять данным этой разведки нельзя.

– Господин Тенет, вы понимаете, что для осуществления такого нападения нужны колоссальные средства? Откуда они у Аль-Каиды? Я думаю, за их спинами должны стоять мощные государственные структуры. Ирак, например.

Про нефть ни слова. Не тот момент. Рамсфельд поддерживает Чейни. Как всегда, они работают в паре.

– Уже три года как инспекторам ООН закрыт доступ в эту страну. Их последние донесения чрезвычайно тревожны. Саддам располагает химическим и бактериологическим оружием. Вполне возможно, у него уже есть и атомная бомба.

Колин Пауэлл живо реагирует на это предположение. Ему понятно, что направление удара смещается в сторону Ирака. Однажды он уже имел дело с Саддамом, впрочем, как и Чейни. Только теперь он государственный секретарь, и несет ответственность за международную политику своей страны.

– Мы не можем начать военные действия против Ирака, не имея для этого твердых оснований. Более того, нам нужна коалиция. Надо немедленно созывать сессию ООН и требовать от Хуссейна возобновления работы инспекторов.

Кондолиза Райс молча записывает что-то в блокнот. Тишину нарушает скрипучий голос Рамсфельда.

– Есть то, о чём мы знаем, что мы это знаем. Есть то, о чём мы знаем, что мы это не знаем. Но есть также и то, про что мы не знаем, что мы этого не знаем.

Это что же он такое сейчас сказал? А то, что нам придется начать серьезно работать над сбором секретной информации против наших врагов. Удар по Тенету. Его информация их не устраивает. И вообще, пусть не думает, что знает больше других. Чейни поправляет очки.

– Нам предстоит много работать, оставаясь в тени.

Большой и грузный Тенет разворачивается в сторону вице-президента. Похоже, терпение начинает ему отказывать.

– Хочу вам напомнить, мистер Чейни, я много лет прошу дополнительных средств на подготовку секретных агентов. Нам нужно ввести как можно больше своих людей в сеть Аль-Каиды.

– Деньги будут. Столько, сколько вам надо.

Тенет переглядывается с Кларком. Понадобилась гибель тысяч людей, чтобы до “главных” дошла опасность “кучки террористов”. Все смотрят на президента. Ему принимать решения. Возможно, в первый раз.

– Значит, так: разведка еще раз по всем своим каналам прощупает связи Бен Ладена с Хуссейном. Первый доклад Тенета завтра в 6:30 утра. Мисс Райс, что у нас там дальше на повестке дня? Письмо Конгрессу о введении чрезвычайного положения? Так. Подписано. Что дальше?

Чейни достает проект приказа о наделении президента чрезвычайными полномочиями на время войны.

– Мистер президент, знаете, вы и сами можете объявить войну, не спрашивая полномочий у Конгресса.

Джордж Буш задумывается на минуту. Его папа получил полную поддержку Конгресса, когда начинал войну в Персидском заливе.

– А как там у нас в Конституции-то написано?

 

В Конституции написано, что Конгресс является главным законодательным органом США. Четырнадцатого сентября открывается его срочная сессия. Зачитывается письмо президента о введении чрезвычайного положения в стране и необходимости применения военных сил в ответ на нападение 11 сентября. Какой силы должен быть ответный удар? Какими полномочиями наделить президента?

Готовится проект решения. Он должен соответствовать “Резолюции о военном положении”, той самой, которая связывала руки еще Никсону. Чейни внимательно вслушивается в начавшуюся дискуссию. Ясное дело, Буш получит право начать войну и все понимают, что война эта будет отличаться от тех, которые приходилось вести раньше, но никто не говорит о необходимости даровать дополнительные полномочия президенту. Что еще можно ожидать от Конгресса, где большинство демократов. Чейни нужна другая резолюция, наподобие той, которую получил в свое время Линдон Джонсон: “Принятие всех необходимых мер для отражения атаки”. Голосование его уже не интересует. Идет подсчет. Единогласно. Нет, подождите. Один голос против. Это кто же? Чернокожая демократка Барбара Ли, конгрессмен от Калифорнии. Она просит слова. Полторы минуты.

– Спасибо. Думаю, я уложусь. Мистер спикер, сегодня я стою перед вами с тяжелым сердцем, переполненным болью и глубокой печалью. Трагическое событие навсегда изменило нашу жизнь, – Барбаре удается справиться со слезами. – Я говорю с вами, повинуясь голосу Бога и своей совести. Дело не в том, что я против резолюции, дающей право президенту начать войну, тем более что он может ее начать и без нашего разрешения, а в том, что кто-то из нас должен сказать: давайте остановимся и задумаемся над последствиями принятого нами решения. Против кого мы собираемся обрушить всю мощь нашего государства, и когда эта война будет считаться законченной? Сколько еще невинных жертв попадет под перекрестный огонь? Кстати, я думаю, нам не справиться одними военными действиями с терроризмом, настолько сложна и серьезна эта проблема. Мы не должны спешить сейчас, чтобы нам не пришлось сожалеть о нашем решении потом.

Барбара заканчивает свое короткое выступление словами:

– Да не уподобимся мы сами тому злу, которое преследуем.

 

Призыв не услышан.

– Конгрессмен Ли, такие выступления хороши в церкви, а не в Конгрессе. Сейчас время не рефлексий, а быстрых и решительных действий.

На адрес офиса Барбары Ли посыпались письма с обвинениями в предательстве и угрозы. Пришлось приставить к ней охрану.

 

Но и призыв Чейни-Эддингтона не услышан. Казалось бы все. Дело сделано. Проигрыш. Не совсем так. Есть еще путь в обход. Через Министерство юстиции. Там у них свой человек. Вроде. Генеральный прокурор Джон Эшкрофт. Настало время юрисконсульту Ю выполнять свое обещание.

И новый меморандум написан за десять дней. На двадцати пяти страницах Джон Ю рассматривает краткую американскую историю войн со ссылками на прецеденты, в которых президент-главнокомандующий действовал на свое усмотрение во время войны или чрезвычайной ситуации. Если подобные полномочия предоставлялись раньше, почему мы должны отказываться от такой практики теперь? Написано убедительно. Меморандум принимается Эшкрофтом и приобретает силу закона. Вот что делает знание бюрократических лазеек! То, что не проходит в Конгрессе, проводится через Офис юрисконсульта. Но генеральному прокурору не нравится, что Джон Ю чересчур охотно сотрудничает с Белым домом. Его отправят обратно на преподавательскую работу в университет, а президенту Бушу скажут, что пока Америка ведет войну, никто и ничто не может ограничить его власть в стране.

 

В то время как в Вашингтоне заседает Конгресс, Борт номер один доставляет президента в Нью-Йорк. Пересев на вертолет, он облетает Граунд Зиро. Картина ужасающая. Горы покореженного металла и бетона. Внизу тысячи людей копошатся как муравьи. Это добровольцы, записавшиеся работать здесь днем и ночью. Они уверены, что под завалами еще есть живые люди. Большинство из них пожарные. В Америке эта специальность почетная, передается от отца к сыну. Считается братством. Люди сюда явились семьями. Сыновья ищут под завалами отцов, отцы пришли откапывать сыновей. Здоровенные мужики, привыкшие к тяжелой и опасной работе. За три дня уже расчищена небольшая площадка. Они столпились на этом пятачке.

Появившегося президента толпа встречает криками: “USA! USA! USA!” Бушу передается настроение этих людей. Он понимает, чего они ждут от него сейчас. Он с ними. Бывший пожарный Боб Бекуит забрался на крышу покореженной пожарной машины, чтобы оттуда лучше разглядеть обходящего завалы президента. Неожиданно для всех Буш вскакивает на свободное место рядом с Бобом. Теперь президент стоит рядом с ним, положив руку ему на плечо. Крики “USA!” усиливаются. Бушу протягивают мегафон.

– Я пришел, чтобы сказать, вся Америка скорбит вместе с вами...– начал он.

– Не слышно, – кричит кто-то. – Мы вас не слышим. Громче...

– Зато я слышу вас! И весь мир слышит вас!

Крики “USA” заглушают последние слова президента. Боб Бекуит плачет.

– Мы найдем тех, кто это сделал. Мы выкурим их из нор. Мы будем их судить, и они ответят нам за то, что сделали.

Лучшая речь сорок третьего президента Америки сказана. Его рейтинг зашкаливает. Сорок первый президент может гордиться своим сыном.

Мэр Джулиани распорядился поставить охрану у всех мечетей Нью-Йорка во избежание актов возмездия. Никаких актов возмездия в городе не последовало.

 

В другой жизни, которую он почти не помнил, Рэй был дальнобойщиком. Время от времени память вымывала обломки воспоминаний на берег его скучного и монотонного существования в бараке, и в этих обломках он узнавал лица родителей, слышал приглушенную интонацию их голосов. Иногда во сне до него доносились отголоски какого-то гула, но чаще всего ему виделась бесконечная дорога, разрезающая пополам бегущий навстречу пейзаж. Со слов врачей Рэй знал, что на дороге с ним случилось что-то, изменившее его жизнь навсегда, но так и не мог вспомнить, что же это было. Пролежав в коме почти два года, он очнулся, когда надежды на возвращение его сознания практически ни у кого уже не было, а еще через год попал в барак, где Джуди начала упорную борьбу за восстановление его памяти. Шли годы, но добиться успехов ей так и не удалось. Память Рэя оставалась фрагментарной и никакое лечение уже не могло улучшить его состояния.

“Спасибо и на этом. Он вообще чудом остался жив”, – думала Джуди, глядя на сухощавую фигуру Рэя, маячившую во дворе под окном ее кабинета. Если бы у него сохранились хоть какие-нибудь фотографии или вещи, связывающие его с прошлым, она могла бы добиться лучших результатов, но в барак его доставили с зубной щеткой и парой футболок со штампом госпиталя, где он провел почти три года. В истории болезни упоминались какие-то люди, навещавшие Рэя сразу после аварии, но их след позднее затерялся.

“Ну что ж, значит, его жизнь не будет отягощена воспоминаниями”, – смирилась, наконец, Джуди. – Может, это даже и к лучшему.

И все же ей самой хотелось побольше узнать о Рэе, узнать то, о чем он забыл, скорее всего, уже навсегда.

 

– Посмотри, Скотти, здесь написано, эти двое проехали из Нью-Йорка до Лос-Анджелеса за 32 часа и 7 минут. Это же меньше двух дней.

Сложная умственная работа отразилась на потном лице Скотти.

– Значит, они гнали под 90 миль в час[14], – наконец сказал он. – Ни фига себе, повезло ребятам.

– Разогнаться-то по прямой на автобане всякий может, а жать на такой скорости три тысячи миль, это уже высший пилотаж. Я вот удивляюсь, как это их копы[15] за задницу не прихватили на хайвэе. Там не написано, как они Огайо проскочили? В Огайо самые сволочные полицейские. Злые как собаки. А если вдруг погода плохая, да? Ну, там, скажем, дождь или буря. На 90 уже не пойдешь. Могли ведь и сломаться. Да мало ли что... Олень мог выскочить или какая-нибудь другая живность. А чего это их так разогнало?

Скотти ждет, орудуя разводным ключом под открытым капотом машины, пока Рэй дочитает заметку в газете. Хотя ему семнадцать лет, читает он плохо – по складам, а пишет и того хуже, зато не было еще ни одной сломанной машины, даже самой завалящей, которую бы он не починил в мастерской Скотти Дугласа.

– Тут, это... написано, они протестовали против установления общенационального ограничения скорости на хайвэях до 55.

Упоминание общенационального ограничения скорости прибавило заметную долю энтузиазма к рассуждениям Скотти и расширило охват тем в его монологе. От негодования по поводу государственного регулирования скорости на хайвэях он перешел к негодованию по поводу любого государственного регулирования. Высказывания подтверждались резкими движениями правой руки, продолжающей что-то подкручивать и подвинчивать в беспомощно раскрытой пасти автомобиля.

– Ну и что? Много они сэкономили на бензине, введя 55? – гневно вопрошал он невидимого собеседника, поскольку Рэй с отсутствующим видом уставился в газету, пытаясь дочитать до конца статью о трансконтинентальном пробеге. – Зато копам теперь раздолье на хайвэях. Дальше последовал долгий и подробный рассказ о том, как однажды коп прихватил Скотти на хайвэе, спрятавшись на обочине справа, когда тот, ни о чем не подозревая, съезжал с небольшого холма и немного разогнался, ну, на 65, не больше.

– Самая их паскудная манера – затаиться на спуске и зажопить зеваку.

Как с него сняли тогда 80 баксов, большие деньги по тем временам, и все это случилось в проклятом Огайо, куда Скотти больше ни ногой.

Рэй уже слышал эту историю раз сто. Ему нет дела до скучного происшествия в Огайо, ему до смерти хочется проехаться в гоночном автомобиле от Атлантики до Тихого, через всю страну, разогнавшись до 90, а может, и больше. Случалось, он выжимал такую скорость из “бьюика”, да только тот давно уже сдох и разобран на детали.

– Царствие ему небесное, – Рэй незаметно перекрестился.

Он всегда поминает свой старый “бьюик” как близкого человека. Вроде бы, он даже в нем родился, может, его в нем и зачали, а уж водить он его стал, как только смог дотянуться ногой до педалей. Но совершить такой пробег одному ему не по силам, а друга у Рэя нет. В округе его все знают, но близких друзей у него – никого. Даже Скотти не в счет, хоть он и свой человек, но на такой подвиг не готов. У него гараж, бензоколонка, семья, дети. На одной из его машин Рэй ездит, так и не заработав на свою собственную. Что же ему делать? В задумчивости он свернул газету в трубочку и уставился в одну точку. На гоночный автомобиль ему никогда не заработать. Правда, можно выиграть деньги в лотерею. Миллион. Нет, два миллиона ...

– Ну-ка, поди сюда. Хватит там мечтать. Лучше давай поставим старушку на подъемник и посмотрим что у нее с тормозами, – Скотти захлопнул капот машины и повернулся к Рэю. – Да брось ты эту газету. Потом дочитаешь.

Невидимая рука развернула брошенную на верстак газету, явив миру картинку тяжелой фуры с хромированной фигуркой крылатой Ники на капоте. Ника отважно разрезала грудью раскаленный воздух необъятных прерий.

“Набор в школу водителей-дальнобойщиков” – гласила надпись под картинкой.

 

Между тем, Рэю далеко не сразу удалось сесть за баранку фуры, на которой он мечтал пересечь континент с востока на запад. Для начала нужна была тысяча баксов за обучение и сдачу экзамена на права, да и бросать Скотти, принявшего его как родного несколько лет назад, когда его собственный отец исчез навсегда во мраке душной ночи, ему было жалко. Конечно, о покупке собственной фуры не могло быть и речи. Сердце Рэя сжималось каждый раз, когда он проезжал мимо этих громадин, выставленных на продажу на обочинах дорог. Иногда он заскакивал на такие распродажи, забирался в кабину приглянувшегося гиганта и долго и придирчиво рассматривал ее внутреннее убранство, вдыхая знакомый запах соляры.

 

В школу дальнобойщиков вместе с ним записались человек пятнадцать приветливых латинос-нелегалов, умевших сказать пару слов по-английски. Водилами они были слабыми. Во всяком случае, Рэй был единственным из класса, кто смог загнать задним ходом старый грузовик с прицепом между двух оранжевых фишек. Зато вождение по городу далось нелегко даже ему. Тормоза у этого грузовика были никуда не годными. На первом же перекрестке Рэй чуть не снес светофор, пытаясь затормозить. По счастью, рядом не оказалось полиции, да и городок был полупустынным. Пришлось и ему учиться разворачивать фуру с прицепом, переключать десять скоростей и запоминать дороги, по которым разрешалось ездить тяжеловозам. Остальными премудростями вождения он овладел уже на трассе, после того, как получил удостоверение водителя-дальнобойщика и нашел работу.

Его первый грузовичок был тупорылым бескапотником с нарисованным веселым розовым бегемотом на стенках фургона. Развозил этот веселый “бегемот” утварь для вечеринок. Но поскольку вечеринок было не так уж и много, он или простаивал в гараже, или перебивался на любых подвернувшихся заказах. Конечно, не о такой работе мечтал Рэй, но до двадцати одного года работать на трансконтинентальных трассах он не мог по закону.

Настоящий дальнобой он начал на красавце “фрейтлайнере” с прицепом, прогнав его через сорок штатов от Атлантики до Тихого океана и обратно. Уже ко второй поездке, набив непроходящие мозоли на ладонях, Рэй научился управляться с восемнадцатиколесной махиной длиною почти в двадцать метров. Конечно, за тридцать два часа на таком гиганте через всю Америку не проехать, но за сорок восемь, случалось, они с напарником и проскакивали, останавливаясь только на заправках и разгоняясь на безопасных участках за 90.

Работа дальнобойщика тяжелая, но неплохо оплачиваемая. Где-то через полгода Рэй съехал от Скотти, сняв небольшую квартирку в Мейзон-сити, куда приезжал отсыпаться между рейсами. Он втянулся в изнурительный ритм многомесячных сидений за баранкой с короткими перерывами и, по сути дела, фура стала его настоящим домом. И чем дольше он проводил времени в этом своем доме, тем меньше хотелось ему делить кабину с напарником. Напарники у него менялись часто. В основном это были молодые ребята-нелегалы, не имеющие даже права на работу. Они казались Рэю небрежными и на второй же день начинали его раздражать. Поэтому-то он и упросил хозяина давать ему поездки покороче, чтобы можно было водить машину одному. Хозяина такая просьба не удивила, он и сам отсидел за баранкой грузовика больше десяти лет и много чего повидал на трассе. С этих одиноких рейсов и началось лучшее время жизни Рэя.

Особенно он любил ночные перегоны по полупустым хайвэям. Ему казалось, что душа покидает его тело, уже ставшее к тому времени частью послушного механизма, и летит в ночном небе, указывая ему дорогу. Он видел себя и свой грузовик с высоты ее полета и одновременно чувствовал и движение тяжелой машины, и то усилие, с которым то ли он сам, то ли его грузовик прорывал черноту ночи. А в ранние утренние часы, когда дымка только начинала рассеиваться, он любил проезжать по длинным мостам, перекинутым через заливы, воображая себя в грузовике, плывущем прямо по морю.

Иногда он удивлялся продуманности и красоте гигантских развилок, как бы с высоты видя направленное движение потока машин, повинующегося волшебному чередованию трех цветов.

Желтый был его любимым. Желтый давал право выбора. А так как Рей не любил тормозить, ему казалось, что резкое торможение причиняет машине боль, то он всегда успевал проскочить под светофором до появления красного цвета.

– Это же танец, – думал Рэй. – Менуэт. – И не мог вспомнить, откуда пришло к нему это слово.

Странное слово приводило в память другое, сказанное ему однажды подсевшей в дороге девицей. Инструкция его компании запрещала водителям подсаживать пассажиров, но в ее одинокой фигуре, отчаянно машущей ему с обочины дороги, было что-то настолько жалкое, что он машинально нажал на тормоз. Девица не понравилась Рэю с самого начала. Выкурив все его сигареты, она стала вертеть ручку настройки радио и всё не могла поймать ничего подходящего. Рэй надеялся, что она угомонится и задремлет хоть ненадолго, но девица не сдавалась.

– Слышь, парень, – она пихнула его в бок. – Тебе сойдет минет за 10 баксов?

– Чего-чего? – не понял Рэй.

– Ну, отсосу за 10 баксов, и высадишь меня потом у первой заправки.

Он с отвращением посмотрел на ее рот.

– Н-е-е. Я не по этой части. Мне не надо.

– Так ты че, пидор, что ли? Так бы сразу и сказал.

– Н-е-е, мисс. Я не по этой части. Мне не надо. Не хочу я этого вашего “минета” и вообще ничего не хочу вашего. Вы куда путь держите? Если подрабатываете на линии, то с меня взять нечего. Я за это не плачу.

– Ну ты, блин, и бедолага,– вздохнула она. – Такие мне еще не попадались. А как у тебя с детками? Мальчики-девочки...– Она сделала определенный жест рукой.

– Н-е-е, мисс. Мне кажется, я могу убить того, кто обидит ребенка.

Она с любопытством уставилась на его сосредоточенный профиль, освещаемый фарами встречных машин.

– Ты это серьезно, парень? И где таких, как ты, делают?

– Пап рассказывал, что я родился в “бьюике”. Он, между прочим, сам принял роды у мамы. Вообще-то, сначала у нас был еще и трейлер. Небольшой такой домик на колесах. Но когда мне было лет пять, пап потерял работу и мы продали трейлер. Вот тогда-то у нас и остался один “бьюик”... Потом мама умерла... После ее смерти пап долго колесил по Луизиане – там дороги были бесплатные, и в школу брали таких, как я. Он хотел, чтобы я учился. Потом в один прекрасный день он подогнал машину к тротуару, вышел из нее и говорит: “Ну, теперь ты сам, сынок, себе хозяин, езжай куда хочешь, а я остаюсь здесь”.

– И где ж он тебя так кинул? – присвистнула девушка.

– Кажись, в Мемфисе дело было. По радио как раз передавали об убийстве губернатора Дейвиса, а пап говорил, что Дейвис – правильный человек, справедливый и за таких, как мы, болеет, и богатым, видать, поперек горла встал, вот они его и убили.

Он замолчал.

– Ну, а потом-то что было? Нашел ты своего отца или он так и помер незнамо где?

– Потом-то? Потом шериф Берк как-то разыскал леди, у которой отец работал садовником. Она же его и похоронила. Шериф даже хотел меня свозить на кладбище, да я отказался.

– А с чего это шериф так пекся, что отца твоего стал искать?

– Так я его “форд” чинил, когда в мастерской у Скотти работал.

Он много чего еще мог рассказать своей попутчице, но не был уверен, что ей это будет интересно. Он бы мог рассказать, что уже в двенадцать лет разбирал и собирал все тот же “бьюик” по винтикам, или как в пятнадцать лет, когда папаша бросил его, скрывшись в неизвестном направлении, он кружил в этом “бьюике” по каким-то городкам, пока не кончился бензин. Кажется, у него оставалась пара долларов. На первой же попавшейся бензоколонке, купив пакет с чипсами и колу, он робко спросил о работе. Все равно какой...

А Скотт Дуглас не только взял его к себе в мастерскую, но и оформил на него опекунство.

Но ничего такого он не стал рассказывать этой неопрятной с виду девушке, а вместо этого поинтересовался:

– А вы чем занимались, мисс?

– Я-то... Ну-у-у, у нас была ферма в Канзасе, – усмехнулась та. – Ну, знаешь, коровы там, бычки... цыплята... ио-ио-о. Навоз, помет, дерьмо[16]. Мне кажется, я этим делом провонялась на всю жизнь. И так мне это все в один прекрасный день надоело... – и она замолчала, уставясь в окно. Разговаривать не было желания у обоих.

– Ладно, сгружай, – сказала она через какое-то время.

Он высадил ее на развилке и, отъехав, ни разу не взглянул в боковое зеркало.

 

Вернувшись из поездки, Рэй спал беспробудно первые два дня, но вид убегающей вперед трассы и ее неумолкающий шум не оставлял его даже во сне. Просыпаясь разбитым и неотдохнувшим, он тупо обводил глазами свое неопрятное жилище, словно пытаясь вспомнить, где он и зачем. Потом с трудом вставал, ожидая, когда жизнь вернется к нему снова. И жизнь возвращалась с ощущением голода и воспоминанием о запахе кофе. Торопливо одевшись, он быстро сбегал по лестнице, пересекал почти безлюдную улицу, и счастливо улыбаясь, врывался в маленькое кафе со смешным названием “Ночная чашка”. В городке это место все называли просто “Чашка”.

– Что ты будешь есть сегодня, сынок? Омлет или сэндвич? – спрашивала его хозяйка.

Годами сюда приходили одни и те же посетители, и она знала их вкусы и привычки. Здесь любили простую пищу, вели бесхитростные разговоры и оберегали свой незатейливый мир от вторжения посторонних.

Вечером, когда начинало темнеть, по соседству с “Чашкой” открывался бар. В небольшом полуподвальном помещении стоял бильярдный стол, освещенный тусклой нависшей люстрой, и, не умолкая, работал телевизор, обычно показывающий баскетбол. Пара игровых автоматов пристроилась в углу возле стойки. Лирически настроенные посетители могли опустить монетку в допотопную музыкальную машину, особую гордость хозяина бара, и послушать Элвиса или Джони Кэша.

Рэй приходил сюда “покатать шары”. Много лет назад, когда он случайно заскочил в этот бар, мелькание разбегающихся по зеленому бархату разноцветных шаров заворожило его. Неуверенно взяв в руки кий и натерев его остриё мелом, он долго присматривался к шарам, рассыпанным по полю, потом склонился над столом и робко ткнул кием белый шар. Шар закрутился и стукнул красный бок другого шара, разбежавшегося до середины поля. Следующий удар он нанес уже более уверенной рукой и выбил краснобокий шар в лузу.

Конечно же, он проиграл свою первую партию, но игра так увлекла его, что он стал захаживать в этот бар каждый свободный вечер и вскоре даже снял комнату в доме напротив. С годами он стал здесь лучшим игроком. Дело было не в умении быстро выбрать прицел и точно направить кий, щегольски склонившись над столом, а в том, что в ударе Рэя чувствовалась абсолютная раскованность и уверенность. Особенно красиво ему удавались дальние шары, вбиваемые в лузу прямым сильным ударом под аплодисменты зрителей. А посмотреть его игру любили многие. Наверное, он бы мог зарабатывать на бильярде неплохие деньги, но ему была скучна ровная и умеренно-расчетливая игра. Обычно проигравший партнер покупал Рэю пива или приглашал его посидеть за свой столик. По будням бар пустовал.

В один из таких вечеров, когда в баре никого не было, кроме Рэя, лениво гоняющего шары, хозяина, сидящего за столиком с кем-то из своих друзей, да бармена, перемывающего пустые стаканы, туда робко зашли двое: полненькая девушка с распущенными по плечам темными волосами и молодой человек в футболке и джинсах. Этих ребят здесь раньше никто не видел. Оглядевшись, они подошли к стойке. Забравшись на высокий стул, девушка заказала коктейль. Бармен молча продолжал перемывать стаканы. Девушка повторила свой заказ громче. Она говорила с каким-то странным акцентом, показавшимся Рэю смешным.

Никто не отреагировал и на этот раз. Парень что-то сказал девушке на незнакомом языке, и та, явно расстроенная, оглянулась на Рэя, как бы ища у него защиты.

– Эй, – сказал тот, – это мои гости. Я хочу угостить их пивом, – он отложил кий и подошел к хозяину бара. – Пусть ребята посидят со мной, у тебя всё равно сегодня пусто.

Хозяин пожал плечами.

– Да мне что... пусть сидят, если ты им ставишь...

Так он познакомился с Хавой и Дэвидом. В тот вечер ребята чувствовали себя неуютно и вскоре, поблагодарив Рэя, уехали, обменявшись с ним телефонами.

Вернувшись через неделю из поездки, он услышал на автоответчике знакомый ему голос Хавы.

– Слушай, нам надо говорить. У нас проблемы. Очень.

Отоспавшись, он перезвонил ей. Ничего не поняв из торопливого и сбивчивого рассказа девушки, он толком разобрал только ее адрес.

Хава, одетая в халатик, трещавший по швам на ее полненьком теле, открыла Рэю дверь маленького опрятного домика и заставила его снять обувь на пороге. Удивившись такому требованию, Рэй разулся и прошел в гостиную, где неловко поздоровался с сидевшей на диване женщиной, приветливо ему улыбнувшейся и не сказавшей ни слова в ответ.

– Не обращай на нее внимания. Она всё равно тебя не понимать, – предупредила Хава и, указав ему на стул, тут же бурно принялась рассказывать свою историю, восполняя жестами недостаток слов.

Из ее рассказа Рэй понял, что где-то на следующий день после их знакомства к домику подкатил громила на мотоцикле, весь в татуировках и в смешном остроконечном серебряном шлеме на лысой голове. Хава показала, с какой важностью громила снял свой шлем и, держа его под мышкой, вломился к ним в прихожую, испугав её маму. Дэвида не было дома, и Хаве пришлось самой принимать непрошеного гостя. Его визит был довольно коротким, но устрашающим для обитателей чистенького домика. Громила, поздоровавшись, сразу же перешёл к делу. Ты, говорит, бэби, не обижайся. Лично мне ты даже нравишься, но ребята хотят знать, кто вы и откуда к нам приехали. Вроде, вы не белые, но и на чёрных не похожи. Мы, говорит, тут не хотим чужаков. Так и знай.

– Ну и что ты ему сказала? – спросил Рэй, пытаясь припомнить громилу в серебряном шлеме.

– Я сказала, что мы белые... нас здесь пригласили.

Хава подскочила и поспешно куда-то удалилась. Пока ее не было, Рэй с любопытством огляделся. Ему редко доводилось бывать в гостях у кого-либо. Уютно. Светло. Ковёр на полу. Попавшая в солнечный луч вуалехвостка сверкнула чешуей в аквариуме, стоявшем на подоконнике. Приветливая женщина куда-то ушла, наверное, на кухню. Оттуда запахло незнакомой пищей. И правда, интересно, откуда здесь появились эти люди. Рэй рассматривал лениво плавающих золотых рыбок со шлейфами длинных хвостов, когда вернулась Хава, прижимая к груди какие-то бумаги.

– Вот тут всё написано, смотри. Мы приехали из Чечни по приглашению вот этой организации, видишь, тут написаны все наши имена: я, Дэвид – мой брат и наша мама. Видишь, сколько подписей... Видишь, письмо из офиса сенатора Эванса... Добро пожаловать в наш штат. А тут всякие приезжают и спрашивают: черный – белый. Я боюсь. Мама боится.

– А где эта Чеч-нья находится? Никогда не слыхал про такую страну, – спросил Рэй.

– Ты Европа знаешь?

– Ну-у, это через океан.

– Хорошо. Кавказ знаешь? Горы такие. Черное море?

Рэй растерянно пожал плечами.

– О, Господи! Джорджия знаешь? Страна такая. Чеченская республика находится недалеко от Грузии, или Джорджии по-вашему.

Рэй хорошо знал Джорджию, исколесил её вдоль и поперек. Чечньи там не было. Он решительно не понимал, откуда появилась Хава.

– Ну, хорошо, – наконец сказал он, – а что же ты хочешь от меня?

– Мы беженцы, понимаешь? У нас там война. Мы бежать оттуда, понимаешь? Нас приняла еврейская община вашего штата. Дом этот, – Хава обвела пальцем вокруг комнаты, – машина и всё нам дать, понимаешь?

– Кто дал? – не понял Рэй. – Ему в жизни никто ничего не давал, кроме жевательной резинки и куска индюшки в День Благодарения. Хава в отчаянии всплеснула руками. Как еще ему объяснить?

– Америка – страна иммигрантов, так? – начала она. Рэй кивнул. Это он знал. – Люди весь мир приезжают сюда, да? Новая жизнь начать. Мы приехали начать новую жизнь. Мы легальные, понимаешь? Не мексиканцы. Американское правительство, – для убедительности она показала пальцем на кипу бумаг, – нам помогать. У нас есть документы. А этот, в наколках, приехал спрашивать, черные или белые. Я боюсь. Я не хочу здесь быть. Думаешь, я не поняла тогда в баре, да? Я в зеркало всё видеть. Я заказывать коктейль, бармен не слышать и смотреть на человека за столиком, хозяин, да? А хозяин так тихо головой качать, не наливать. А потом этот в наколках узнавать кто мы такие. А откуда наш адрес? Следили за нами, да? Что ж нам даже в бар нельзя ходить, да? А что тут еще делать, в ваших полях? Мне скука. Мы хотим в Нью-Йорк. Помоги мне написать письмо сенатору Эвансу, пожалуйста. Пусть нас заберут отсюда.

Тут уже испугался Рэй.

– Слушай, Хава, я ...это... писать не очень умею, а уж сенатору и вообще не знаю как. Пусть тебе напишут люди из твоей организации, – он тоже потыкал пальцем в Хавины бумажки, рассыпанные на столе.

– Как писать не умеешь? – изумилась Хава. – Ты в школу ходить? Нет, не так. Ты в школу ходил?

Рэй от неловкости заёрзал на стуле. Ему всегда было стыдно сознаваться в своей полуграмотности.

– Нет, ты не думай, читать я могу, писать тоже, но не всё. Вообще-то, я ходил в школу, но недолго. Мы много ездили, пап всё время терял работу, а ма потом заболела. У неё был рак. Так я работал лет с двенадцати. Рано научился водить машину, потом получил права, устроился перевозить грузы в больших грузовиках. Видела, наверное, на трассах. Я вот что подумал, я ведь могу найти того парня, напугавшего тебя и сказать ему, что вы мои друзья. Он отстанет. Люди здесь живут хорошие, ты не думай. Просто здесь не любят чужих.

Рэй взглянул на Хаву и, увидев заинтересованность и даже, может быть, сострадание в её глазах, почему-то захотел рассказать ей про своё детство. У него тоже был свой дом когда-то, но на колёсах. Он помнил, как с лёгкостью забирался под приставное крыльцо и заползал под этот дом, прячась от взрослых. Запах, доносившийся с Хавиной кухни, чем-то напомнил ему запах бисквитов, которые мама пекла по утрам. Иногда они ездили помогать папе собирать клубнику, если плантация была неподалеку и кто-нибудь из соседей брался их подвезти. Фермер разрешал ему есть ягоды прямо с грядки, и никогда уже после клубника не казалась ему такой сочной и вкусной. Этот солнечный рай его раннего детства назывался Флоридой.

– Хава, ты видела апельсиновые деревья? Такие тяжелые оранжевые шары на зеленых ветках? – только и спросил он.

– Я видела мандарины у нас на базаре, – сказала Хава, – а почему ты спрашивать?

Как ей рассказать, что тогда, в его раннем детстве, во Флориду пришли холодные зимы, клубничные поля вымерзли, и его любимые апельсины тоже не росли. Работы не было. Домик на колесах был продан со всеми вещами, а они отправились колесить по штатам. Несколько лет подряд им везло. Мама устроилась в супермаркет, и у него даже был свой велосипед. По утрам он развозил газеты. Домики были разбросаны далеко друг от друга посреди полей, и ему приходилось рано вставать, чтобы успевать до школы. Это была уже Индиана.

– Слушай, у нас тут не так скучно, как тебе показалось, да и полей не так уж и много. Вот в Индиане кукурузные поля тянутся до горизонта, и кукуруза в человеческий рост.

– Ну, спасибо. Я уже люблю здесь. Здесь нет кукуруза, – надула губки Хава. Она разочарованно собрала свои бумаги в одну кипу и снова вышла из комнаты.

Рэй почувствовал себя виноватым. К чувству неловкости добавилось желание затянуться сигареткой, но в доме наверняка не курят. Он прислушался к голосам, доносящимся из-за двери. Кажется, там о чем-то спорили. Наконец, снова появилась Хава, но на этот раз с ножницами в руках. Дверь она оставила открытой.

– Мама сказала дверь не закрыть, а я хочу тебя подстричь.

– Что-что? – не понял Рэй. – Это еще зачем?

– Практика, практика и еще раз практика, – Хава защелкала ножницами, сделав строгое лицо, насмешившее Рэя. – Я учусь на парикмахера, понимаешь? Давай, я тебя бесплатно сделаю красивым.

– Меня мама с папой уже сделали бесплатно красивым,– пошутил он. – Но, пожалуйста, мне не жалко. Стриги.

Хава накинула Рэю на плечи какую-то тряпицу и, обдав его легким запахом пота, принялась орудовать расческой. Скосив глаза, он увидел смуглую грудь в вырезе халатика, накрашенные ноготки пальчиков, продернутых в кольца ножниц, и охватившее его волнение помешало ему разобрать слова девушки, переговаривающейся с кем-то на кухне. Тогда он просто закрыл глаза и отдался во власть её рук, каждое прикосновение которых вызывало прилив теплой волны к его голове.

– Всё. Открывай глаза, – наконец сказала Хава.

Она стояла перед ним, держа небольшое зеркало, из которого на Рэя посмотрело его испуганное лицо с оттопыренными ушами и кривоватой челочкой.

– Ничего, до свадьбы отрастет.

Рэй обернулся на голос и увидел Дэвида, стоящего в дверях и приветливо ему улыбающегося.

– Она нас тут всех стрижет. Видишь, у меня волос совсем не осталось, выстригла под корень. – Дэвид снял с головы бейсбольную кепочку, обнажив блестящий от пота абсолютно безволосый череп. Хава заговорила с братом на их родном языке, не обращая внимания на Рэя.

Воспользовавшись паузой, тот незаметно попытался выскользнуть за дверь, чтобы, наконец, покурить. Визит затягивался.

– А мне еще надо учиться вас и брить. Ты куда? – Хава проворно схватила Рэя за руку, явно не собираясь отпускать его из дому.

– Я это... мне, наверное, пора. Надо готовиться к новой поездке.

Но уйти ему не дали, а вместо этого повели на кухню и, усадив за стол, накормили какой-то совершенно неизвестной, но вкусной едой. И, сидя с этими почти незнакомыми и плохо понимающими его людьми, Рэй почему-то стал рассказывать о своих поездках по Америке, кактусах Аризоны высотой с двухэтажный дом, Большом каньоне и о телефонной будке, стоявшей прямо посереди пустыни Мохаве. А потом, брат с сестрой то перебивая, то подсказывая друг другу слова чужого языка, рассказали ему о том, как несколько лет назад увидели в первый раз падающие с неба бомбы.

– Я-то сначала думать, самолет бочки какие-то бросать на нашу деревню, – возбужденно тараторила Хава, – а Давидик мне и кричать: “Дура, беги! Это не бочки, это бомбы!” Мы давай убегать. А убегать-то куда? Убегать нигде. Слава богу, в нас не попасть, а вот деревня рядом горела. Там дома гореть. Люди умирать.

И было в этом рассказе что-то ужаснувшее Рэя:

– Так они же могли вас убить, – только и сказал он.

– Вот мы и бежать. Нет. Убежали. А тут этот приходить в наколках. Опять бежать?

– Не надо больше убегать. Здесь вам будет спокойно, – убежденно сказал Рэй, глядя в глаза маленькой женщине.

И ему показалось, что до сих пор молчавшая и не понимающая ни слова из их разговора женщина вдруг кивнула ему и благодарно улыбнулась.

 

Вернувшись из гостей, Рэй долго не мог уснуть. Ночью ма и па въехали на своём старом “бьюике” прямо к нему в комнату. Па бесшумно затормозил машину у его постели, но остался сидеть за рулем. Ма с трудом открыла дверцу и выбралась в комнату.

– Тесно тут у тебя, – сказала она, оглядываясь по сторонам, – и беспорядок какой. Ужас.

– Ой, мамочка, – обрадовался Рэй, – как ты хорошо выглядишь. Я никогда не видел тебя такой красивой.

– У нас там все хорошо выглядят, – пожала она плечами.

– И папа тоже? – Рэй хотел посмотреть на па, но почему-то никак не мог разглядеть его в темноте. Он потянулся к лампе, но мама остановила его жестом.

– Вы что, поссорились опять? – почему-то спросил Рэй.

– С чего ты взял, малыш? – удивилась мама. – Мы и не думали ссориться.

– Тогда почему он прячется?

– Наверное, ему стыдно. Ведь он бросил тебя одного, помнишь?

– Ну, это когда было... и потом, всё оказалось к лучшему. Я, правда, даже не знаю, где его похоронили.

– Да нашлись добрые люди, не волнуйся. Похоронили и его.

– Смотри, это Хава меня подстригла, – Рэй пригладил взъерошенные волосы. Она смешная... смешно так говорит. Я не всё понимаю. Они приехали из Чейчньи. Она говорит, это недалеко от Джорджии, но я не знаю такого места.

– Так это не та Джорджия, сынок. Это далеко отсюда, ты там никогда не был.

– Знаешь, я как-то волновался, когда она мне стригла волосы, правда. Не то, чтобы я в неё влюбился, нет... не понимаю что это такое.

– Скажите пожалуйста, – вдруг вставился из темноты молчавший до этого па. – Далила остригла нашего Самсона. Ты там с ней осторожней, хотя дело это и не хитрое, – хихикнул он. – И понимать тут тебе особенно нечего. Давно пора.

– Ну, какой я Самсон, па, ты чего? И Хава на Далилу не похожа. Она такая... полненькая.

– Хава-Далила, Хава-Далила, – запел па противным голосом...

И Рэй проснулся.

 

В Мейзон-сити к этой дружбе отнеслись настороженно. Чужих здесь не любили. Но Хаву взяли-таки работать в салон, где она довольно быстро научилась щебетать по-английски, бодро орудуя ножницами на головах своих клиентов. Ее пышненькие формы, обтянутые фирменным халатиком, были оценены по достоинству, и уже через пару месяцев к ней потянулась стричься и бриться мужская половина нашего города. Признали ее, наконец, и в баре, куда она наведывалась с братом по выходным. Довольно часто к ним присоединялся Рэй. Хава казалась ему забавной и доброй. Он даже начал учить ее играть в бильярд, с улыбкой наблюдая, как она старательно примеривается к шару, положив грудь на зеленое сукно стола и отставив для упора ножку с ярким педикюром. Точного удара у нее не было, зато было явное желание побольше проводить время с новым другом.

Однажды, когда брата не было рядом, Хава попросила Рэя покатать ее на фуре. Просьба казалась невинной, хотя в ее интонации и улавливалось вполне определенное обещание. Помня свой странный сон, Рэй пытался оттянуть то, что было “давно пора”, испытывая не столько желание, сколько страх перед “этим”. И когда попытка первой близости с женщиной в кабине его грузовика закончилась позором и разочарованным сочувствием Хавы, он понял, наконец, что ему не нужно в этой жизни ничего, кроме тянущейся вдаль нескончаемой дороги под раскинувшимся бесконечным небом.

 

Высадив Хаву возле ее дома, он оставил фуру на стоянке и вернулся к себе, ничего не чувствуя, кроме отвращения и усталости. “Хорошо, что па ничего не знает”, – почему-то подумал он. И усмехнулся этой дурацкой мысли.

Ночью, проплутав в лесу, Рэй вышел на поляну, освещенную мягким, неслепящим светом. Кажется, была весна, хотя он не мог сказать наверняка. Нет, это все-таки была весна, потому что он увидел первые нежные цветы, пробивающиеся из оттаявшей земли.

Потом на поляне появился белый дом с невысоким крыльцом, куда он вошел, осторожно толкнув дверь. По старой скрипучей лестнице он поднялся на второй этаж и остановился перед еще одной дверью, но не стал ее открывать, а прислушался к приглушенным голосам, доносящимся из-за двери. Он узнал эти голоса, но не мог разобрать слов. От осторожного прикосновения дверь открылась, но комната оказалась пустой. Потом вдруг появилась Хава.

– Стоп думать об этом много, – строго сказала она, – Все там будем. – И многозначительно показала пальцем на небо.

– Чего-чего? – не понял Рэй и проснулся.

 

С Дэвидом было проще. Он все как-то не мог никуда устроиться, да и особого желания работать у него не наблюдалось. “Дальнобой” его не привлекал, машины не интересовали, даже бильярд был ему скучен. Зато с его подачи Рэй пристрастился гонять мяч по полю и к немалому своему удивлению узнал, что игра эта называется футболом. В одной из поездок он разговорился по радио с другим дальнобойщиком по имени Лопе Родригес. Оказалось, что и тот играет в такой же футбол. Договорились о встрече, на которую с Лопе приехали еще несколько парней. Постепенно сложилась команда. Они даже нашли пустырь за бывшей фабрикой, где устраивали настоящие матчи. Через какое-то время здесь появились и болельщики. На одеялах, расстеленных вокруг поля, беременные подруги футболистов, подставляя животы солнцу, не обращали малейшего внимания на игру. Тут же молодые матери с выводком орущих малышей, готовили фахиту[17] на гриле. Запах подгоревшего мяса перемешивался с тягучими мелодиями, воспевающими вечную “амор”. Время от времени кто-то из детей выбегал на поле, путаясь под ногами игроков и оглашая пустырь ревом. Покой Мейзон-сити был нарушен.

Скорее всего, по этой причине сюда однажды прикатил и мэр. Немного посмотрев игру, он похлопал Рэя по плечу, обменялся рукопожатиями кое с кем в толпе беременных болельщиц и уехал, махнув рукой на прощанье: “Играйте, амигос! Футбол так футбол”. Приближались выборы и ему были нужны голоса латиноамериканцев.

Рано наступившая жара, необычная даже для наших мест, превратила пустырь в настоящее пекло. Было решено отложить игры до осени. Мейзон-сити снова уснул в расплавленном мареве, и Дэвид впал в уныние: Хава работала допоздна в парикмахерской, а у Рэя было много поездок. Целыми днями он слонялся по дому, не зная чем заняться. На его счастье в соседнем штате объявился земляк, к которому он стал наведываться почти каждые выходные. Похоже, дела у земляка шли совсем неплохо. Во всяком случае, он давал уроки восточных единоборств в одной из частных школ и, судя по всему, отлично зарабатывал. Гордый новым знакомством, Дэвид потащил Рэя знакомиться с Хасаном.

Хасан с двумя сыновьями почтительно встретил ребят во дворе своего дома. На вид ему было лет сорок. Голубой спортивный костюм обтягивал его мускулистые кривоватые ноги и длинные сильные руки. Несмотря на приветливый тон и улыбку, обнажающую отличные белые зубы, он чем-то напомнил Рэю медведя гризли, вставшего на задние лапы и готового к атаке в любой момент. По-английски Хасан говорил плохо, но его сыновей, несмотря на уже знакомый сильный акцент, Рэй понимал без труда. Сначала было решено поиграть в футбол тут же во дворе, а потом искупаться в бассейне и отдохнуть. Набегавшись и накупавшись, все принялись за угощение, расставленное на столе какими-то бесшумными женщинами, тут же исчезнувшими в глубине дома. Рэй с удовольствием запил горьким чаем несколько лепешек, начиненных творогом. Его все время не покидало ощущение, что Хасан только ждет удобного момента, чтобы начать какой-то важный для него разговор.

– Слушай, – наконец, приступил он, – Дэвид говорит, ты дальнобойщик. Фуру водишь. Зарабатываешь хорошо. Свою работу любишь.

– Ну да, – кивнул Рэй. – Все правильно говорит. Вот завтра опять еду на четыре дня. Сначала везу груз в Висконсин, на обратном пути загружусь в Небраске и – домой.

– Пойдем-ка, я тебе что-то покажу.

Они спустились в просторный подвал, оборудованный под спортивный зал. В дальнем углу Рэй разглядел штангу. На полках, расставленных вдоль стен, красовались кубки и другие награды. Из какого-то ящика Хасан вытащил пистолет.

– А это ты видел? Стрелять умеешь? – строго спросил он Рэя.

– Да на фига мне пистолет? – удивился тот.

– Как на фига, – оскорбился Хасан. – Ты что, не знаешь, как у вас говорят? Асан, – обратился он к сыну, – как там у них говорят?

– Авраам Линкольн освободил всех людей, а Сэмюэль Кольт сделал их равными, – с готовностью отозвался Асан.

– А! – засмеялся Рэй. – У нас говорят немного по-другому, но суть примерно та же.

– Ну, да все равно, – с легким неудовольствием продолжал Хасан. – Знаешь, что это за штучка? – Он протянул Рэю пистолет.

– Мать честная! Кольт “Миротворец” 45 калибра! Я такую игрушку видел только в кино у Клинта Иствуда, да у нашего шерифа. Он любил всякие старые штуки. Я ему еще “форд” чинил. Тоже допотопный. Их что же, до сих пор делают?

Хасан пожал плечами. Откуда, мол, мне знать. А Дэвид сказал:

– Это подарок. Ценный. За особые заслуги.

“Надо же, – подумал Рэй. – Мне-то никто таких подарков не делает. Правда, и заслуг особых у меня нет”.

– Пострелять хочешь? Я заряжу, – перевел Асан слова отца. – А рука у вас сильная?– добавил уже от себя.

– Сильная-сильная, – засмеялся Дэвид. – Он в бильярд тока так всех делает. Я сам видел.

– Можно и пострелять, – согласился Рэй. – Никогда не пробовал раньше. Вдруг понравится.

Хасан крутанул барабан кольта.

– Люблю этот звук, – осклабился он.– Не бойся, патроны у меня учебные. Мишень, видишь, там на стене. Слегка расставь ноги и распредели вес тела. Устойчиво встал? Оружие должно плотно лежать в ладони. Понял? Лучше согни руку в локте, а то не увидишь мушку. Другой рукой поддерживай. Кисть выше. Так. Указательный палец на спуск. Мизинец подбери. Так. Зажмурь левый глаз и установи мушку посреди прорези. Прицеливайся. Видишь мушку? Направь на цель. Теперь плавно нажми на курок указательным пальцем. Куда-куда!!! Первым суставом, а то в сторону уйдет. Теперь затаи дыхание. Давай.

Рэй примерно исполнил все указания Хасана, и только отстреляв шесть раз, вдруг понял, что тот говорил с ним по-английски. Удивиться он не успел. Все пробитые шесть дырочек были далеко от центра.

– Не расстраивайся, – улыбнулся ему Асан. Я сначала тоже много мазал. Практика тут нужна регулярная.

– Я вот удивляюсь, как ты ходишь в дальнобой без оружия.

А если на тебя нападут, ну, бандиты, к примеру. Грабители.

Странное дело, в подвале английский язык Хасана стал вполне сносным, и он спокойно начал объясняться с Рэем без помощи старшего сына.

– Не знаю, как-то никогда не думал об этом. Денег у меня всегда в обрез, а угнать фуру далеко не каждый может. Тут надо еще уметь справляться с такой махиной. Вообще-то нам запрещено подсаживать посторонних на трассе, нельзя останавливаться даже, если кто-то стоит возле машины с раскрытым капотом и рукой машет, мол, помогите. А если фура остановится, капот быстренько закроет, в машину скакнет и – под фуру. Мол, наезд, туда-сюда. А потом с компанией судится и деньги себе сшибает. Этим всю жизнь и промышляет. Такие ребята опасней грабителей. Я в Висконсин везу мягкие игрушки. Кто будет толкать налево вагон зайчиков, а? Намучаются, – рассмеялся Рэй.

Идея реализации вагона с ворованными зайчиками показалась смешной всем.

– А вообще-то, – продолжил он уже серьезно, – дальнобойщики – это такое братство. Мы друг за друга стоим. Я по рации могу связаться со всеми фурами, идущими в моей зоне и знаю, что мне всегда помогут по первому зову. По мне, так главный враг на дальнобое не грабитель, а усталость. Тут пистолет не поможет.

– Слушай, а платят тебе хорошо? – разговор принимал деловой характер.

Рэй стал подробно объяснять систему оплаты. Она была несложной. Расстояние, помноженное на часы в пути. Плюс-минус особые тонкости, о которых Рэй предпочел не распространяться.

– Ну, а сына моего старшего, устроить можешь? – медвежьи глаза Хасана испытующе уставились на Рэя.

– А чего тут устраивать? – не понял Рэй. Пусть он газету возьмет. Объявления посмотрит. Правда, мне пришлось еще тысячу баксов заплатить за классы и получение водительских прав.

– Ну, – Хасан потер большой палец о средний и указательный, изображая характерным жестом, понятным во всем мире, – деньги – это не проблема. Я хочу его к хорошим людям устроить. Надежным. Вот ты можешь взять его в рейс, зайчиков в Висконсин везти?

Рэй беспомощно оглянулся на Дэвида. Ему неудобно было отказывать в просьбе, казавшейся любому нормальному человеку неприличной. Ведь он только что говорил о том, что посторонние люди не могут находиться у него в кабине. Это запрещено и может стоить ему работы.

– Не могу, Хасан. Меня уволят. Пусть он сначала получит права дальнобойщика. Если захочет, я его познакомлю со своим менеджером, только моя компания в другом штате. А сколько лет Асану?

– Девятнадцать.

– Ну вот, через два года он может ходить в дальнобой и развозить зайчиков по всем штатам Америки, – попытался шуткой смягчить отказ Рэй.

– Понятно, – сухо отрезал Хасан.

Он как-то снова перешел на родной язык и перестал обращаться к гостю напрямую. Его явно разочаровал отказ Рэя.

“Какие странные люди, – думал Рэй, возвращаясь домой и поглядывая на закемарившего рядом Дэвида. – Этот здоровый мужик сидит на шее у сестры и матери. Скучает”.

Он так и не понял, чего от него хотел Хасан, а про Хаву старался просто не думать. Ему скорее хотелось вернуться туда, где все было понятно, где он был предоставлен сам себе и поэтому свободен. Только дорога давала ему это ощущение, и он с нетерпением ждал наступления завтра.

 

В последнюю ночь счастливой жизни Рэя лил проливной дождь. Он вовремя доставил груз в Милуоки, и у него было несколько часов на отдых перед Небраской. Но тут зарядил дождь.

Собравшиеся на стоянке грузовиков мужики вышли обсудить ситуацию: переждать дождь или гнать по мокрой трассе, что было делом опасным. Многие уже выбились из графиков. Получать штрафы за опоздание не хотелось никому. Было решено рискнуть и пойти на предельной скорости. Первыми в колонне встали успевшие отоспаться. Остальные все время перестраивались, чтобы не оказаться в хвосте. Обычно полицейские следуют за такой колонной и прихватывают последнего. За Рэем шли еще две фуры, но неожиданно для него они сошли с трассы. Он как раз пытался перейти на скоростную полосу для обгона, когда услышал по рации предупреждение о притаившемся полицейском. Сбавлять скорость было поздно. В зеркале заднего вида отразились красно-синие огни патрульной машины.

Офицер внимательно просмотрел документы Рэя, скользнул лучом фонарика по его лицу, кабине и пустому отсеку за сиденьями.

– Где твой напарник, парень? А ну, покажи журнал.

Порывшись в бардачке, Рэй протянул ему журнал, в который писал график и маршрут своей поездки.

– Взвешивался давно? – продолжал полицейский.

– Так я ж пустой, – как можно дружелюбнее отозвался Рэй.

– А это мы сейчас посмотрим. Открой-ка прицеп.

Убедившись в том, что рейс порожний, он удалился в свою машину и долго там сидел, переговариваясь с кем-то по рации. Согласно неписаным правилам поведения на хайвэе, шофер должен терпеливо ждать своей участи без проявления признаков недовольства.

“Да что он там, уснул, что ли, – вернувшись в кабину, думал Рэй. – Выписал бы уже штраф да отпустил с Богом. Знает ведь, что я опаздываю. Зануда, видать, попался”.

По рации водители запрашивали его об обстановке, но он отвечал коротко и сдержанно. Всем было понятно, что идет разборка. Треплют парню нервы.

Наконец, полицейский вышел из своей машины и неторопливо направился к фуре.

– Вот что, сынок, не гони так, – сказал он, протягивая удивленному Рэю права. – Я вижу, ты давно не спал. Осторожней. Впереди большая развилка. Еще раз мне попадешься – получишь максимальный штраф. Понял? А теперь давай, вали в Небраску.

Дождь кончился. Отъехав пару миль, Рэй решил прибавить скорость и слегка разогнался, не заметив в темноте крутого поворота. Вдруг колеса тяжелой фуры потеряли сцепление с дорогой. Кабину развернуло поперек хайвэя, все заскрежетало, прицеп сложился, как перочинный нож, и потянул кабину на обочину. Переключить скорость и отпустить педаль газа Рэй не успел. Фура завалилась набок. Со счастливой жизнью Рэя Адамса было покончено в одно мгновенье.

 

Постепенно память стала возвращаться к нему. Перед глазами поплыли белые домики, которые он так любил разглядывать из окна старого “бьюика”. Мама. Вот она сидит на заднем сидении, протягивает ему виноград.

– Открой окно побольше, Рэй. Очень душно.

По радио передают её любимую песню. Она подпевает.

– Смотри, какие красивые птицы, Рэй. Как я хочу, чтобы они пролетели еще раз.

Птицы пролетают. Она смеется. Он слышит их голоса. Отец говорит что-то матери. Он не может разобрать отдельные слова. Отец поворачивается к нему.

– Скоро-скоро, Рэй, ты сядешь за руль. Будешь водить машину лучше меня. Хочешь попробовать? – Он пытается что-то сказать в ответ. Всё исчезает.

– Рэй, Рэй! – Кто-то опять зовет его. Он открывает глаза. Где он сейчас? Если он слышал голоса родителей и их смех, то где же они сейчас? Это страшно тревожит его. Какие-то люди что-то делают с ним, вернее, с его телом. Наконец, он снова может закрыть глаза.

– Этот щенок – настоящий защитник. Ох, как страшно! Сейчас ты меня разорвешь на части, да малыш? Ну не буду, не буду тебя беспокоить, собакер.

Мама садится за руль. Отец спит на заднем сидении. Щенок примостился у него в ногах. Он рычит на маму. Мама смеется. Они едут.

– Посмотри, что у меня есть. Мыло. Наконец-то я могу добраться до твоей грязной шеи.

Он вспоминает запах мыла.

Поначалу он не мог отличить себя прошлого от настоящего. Очнувшись и обводя глазами свою палату, он не понимал, куда исчезало все виденное им мгновение назад и где он сам сейчас. Он снова проваливался в сон.

Потом в памяти стали появляться новые картины. Ночное шоссе. Поток встречных огней. Он вспомнил Хаву. Да, он точно помнил имя этой девушки, ее странный акцент, но никак не мог вспомнить ее лицо. Тогда память стала играть с ним в очень странную игру. Она подставляла Хаве лицо совершенно ей не принадлежащее, а вот чье оно, Рей никак не мог отгадать. И это никогда не виденное прежде им лицо казалось ему родным и любимым.

Шло время. Постепенно он понял, что с ним что-то случилось, какое-то событие жизни отделило его, настоящего, от прошлого. Он стал реже проваливаться в полусознательное забытье, и когда однажды чей-то голос спросил его: “Ты помнишь, как тебя зовут, парень?” Он ответил: “Меня зовут Адамс. Рэймонд Адамс”.

Нью-Йорк

 

(Продолжение в следующем выпуске)

 

[1] (Вернуться) Amazing grace (Эмейзинг грэйс) – религиозный гимн, исполняемый во время похорон.

[2] (Вернуться) Религиозный гимн про поезд, отходящий к славе.

[3] (Вернуться) Один из самых популярных афроамериканских баптистских пасторов в США. Убит в 1968 году выстрелом белого расиста.

[4] (Вернуться) Иисус Христос.

[5] (Вернуться) Один из главных способов получения очков в американском футболе. Игрок должен прорваться в специальную зону противника и совершить касание земли мячом.

[6] (Вернуться) Крупная фармацевтическая фирма.

[7] (Вернуться) Крупная компания, оказывающая сервисные услуги в нефте- и газодобывающей отрасли.

[8] (Вернуться) Пособие по безработице.

[9] (Вернуться) Студенческий городок.

[10] (Вернуться) Портативная радиостанция.

[11] (Вернуться) Бывшие военнослужащие США пользуются значительными льготами при поступлении в высшие учебные заведения.

[12] (Вернуться) Известный американский актер.

[13] (Вернуться) Найн элеван – общепринятое в Америке название событий 11 сентября.

[14] (Вернуться) Одна миля равна 1,6 км, скорость 90 миль в час – это 145 км в час.

[15] (Вернуться) Прозвище полицейских, вероятно, связанное со словом “cooper” (медь) – первые бляхи-медальоны полицейских были сделаны из меди.

[16] (Вернуться) Девушка пародирует известную детскую песенку “У старика Макдонольда была ферма”.

[17] (Вернуться) Блюдо мексиканской кухни, представляющее собой завернутое в лепешку жареное на гриле мясо.