Площадь Калинина[1]

(Глава из повести «Вернутся ли голуби в ковчег?»)

Эти воспоминания мои связаны со временем, когда мы с мамой после блокады вернулись из эвакуации в Ленинград. Тогда папа несколько дней был с нами.

Папино имя было Генрих. Папиного отца звали Фридрих. Но «там», на службе папе ненавязчиво посоветовали изменить имя и отчество. Особенно не мудрствуя, папа превратился в Григория Фёдоровича. Кому надо папин начальник объяснял, что, хотя по паспорту папа немец, на самом деле он немецкий еврей. «Наверху» эту легенду приняли.

Сочинители папиного имени-отчества и его биографии были весьма предусмотрительны. Не жаловали в Красной Армии немцев.

Как-то, в свой последний приезд, глядя на меня, папа сказал: «Какой ариец родился у коммуниста Генриха». Больше он этого никогда не говорил. Шла война.

После войны папа ещё несколько лет оставался в кадрах вооружённых сил. Среди его друзей много было военных. Кто-то приходил к нам в форме. Я помню синие околыши фуражек и синие погоны. Я спрашивал отца: «Они что, лётчики?»

Отец отвечал: «Нет, они другие». У отца была такая же форма. Но он редко надевал её. Потом я узнал, что это форма МГБ. Зловещий смысл этой аббревиатуры до меня ещё тогда не доходил.

Был январь сорок шестого года. В тот день папа на службу не пошёл. С утра он о чём-то горячо спорил с мамой. Я запомнил только одну фразу, которую папа повторял несколько раз: «Он должен это видеть и знать».

Мама одела меня в зимнее пальто и еще под пальто тёплую одежду. Я сопротивлялся. Но мама строго сказала: «Будет холодно».

За нами заехала чёрная «эмка»[2]. В ней были два офицера. Папа был в штатском.

Когда мы сели в машину, папа негромко сказал мне:

«Сейчас ты увидишь, как будут вешать врагов, фашистских преступников».

– Вешать? Как пальто на вешалку? – я засмеялся. Папа переглянулся с офицерами. Никто из них мою шутку не поддержал.

Мы долго ехали вдоль Невы, мимо разрушенных заводских строений.

– Завод имени товарища Сталина, – сказал папа. Офицеры согласно кивнули.

Это была окраина города. Где-то здесь теперь площадь Калинина.

Перед огромным зданием кинотеатра «Гигант» стояла длинная виселица из грубо отёсанных брёвен. Откуда-то, со стороны «Крестов» под виселицу въехали четыре «студебеккера», окрашенных в тёмно-зелёный цвет. В кузове каждой машины находилось по два немецких офицера. Руки их были связаны за спиной. Вместе с немцами сидели красноармейцы в стальных шлемах.

Из «эмки», такой же, на какой мы приехали, но с радиоустановкой, раздаётся глухой, простуженный голос. Это прокурор читает приговор. Солдаты заставляют немцев встать. Немецкие офицеры были в серо-голубых шинелях с расстёгнутыми воротниками и без погон. Их было восемь человек. Я точно запомнил – восемь. Папа взял меня за руку, и мне стало страшно.

Мы находились невдалеке от машин. И я запомнил лицо одного из приговорённых. Серое, измятое, с развевающимися на ветру седыми волосами и безумными глазами. Он стоял ближе всех других к нам.

Папа кивнул в его сторону и сказал своим спутникам: «Я допрашивал этого полковника. Несчастный человек». Те удивлённо взглянули на него. Но тут же напряжённо замерли, устремив взгляды на виселицу. Прокурор замолчал. Солдаты набросили петли на шеи приговорённых.

Какой-то военный выскочил вперёд и срывающимся голосом закричал:

– Смерть немецко-фашистским палачам!

Взревели моторы, и «студебеккеры», набирая скорость, выехали из-под виселицы.

Толпа тяжело охнула, и я увидел невысоко над землёй вздрагивающие ноги в начищенных до блеска сапогах.

Народ глухо молчал. Только по рядам солдат оцепленья прошёл нестройный шум. Потом вдруг раздались аплодисменты, свистки. Люди устремились, сминая оцепление, к центру площади, где стояла виселица. Охрана никому не препятствовала. Какой-то мальчишка поворачивает тело того самого полковника с безумными глазами, которого опознал мой отец. И повешенный вертится на верёвке как мешок с картошкой. Никто мальчишку не останавливает.

Возле стены здания кинотеатра «Гигант» несколько женщин плачут. И каждой из них было о ком плакать.

Плакало серое низкое небо хлопьями мокрого снега. Снег расползался влажными пятнами на серых выгоревших фуфайках, на затёртых довоенных пальто, на шинелях без погон и с погонами. Всем людям было о ком плакать. О любимых и не пришедших с этой проклятой войны.

В памяти многих ещё звучал из сорок первого года пронзительный голос И. Эренбурга: «Убей немца, иначе он убьёт тебя».

Когда мы ехали обратно, папа, как бы оправдываясь, сказал своим товарищам:

– Этот полковник мне всё время говорил: «Я не разделял идей национал-социализма. Я только выполнял приказ».

– Они все так говорят, – откликнулся один из офицеров, молоденький лейтенант.

Другой, постарше – капитан, обращаясь к папе, проговорил:

– Гриша, мы всё понимаем. Умерло. Да?

Он строго взглянул на лейтенанта.

– Да, – с готовностью подтвердил тот.

– Всё мы делаем как-то тяп-ляп, – задумчиво в пространство говорит капитан.

– Ты имеешь в виду виселицу из необструганных брёвен? – криво усмехается мой папа.

– И это тоже. Ведь хотели устроить казнь на Дворцовой площади! – восклицает капитан. – Слава Богу, Борис Борисович Пиотровский воспротивился.

– Конечно, осквернять Дворцовую площадь… – отозвался папа.

– Кто это может нам воспротивиться? – взвинчено воскликнул лейтенант.

– Нам – никто. Но в органах есть умные люди, – улыбнулся папа.

Все трое понимающе засмеялись. Смерть для них была не в новинку. Но война кончалась, и надо было думать, как жить дальше. Без подлости. В мирной жизни – это будет трудней, чем на войне. Но этого они ещё не знали.

Когда расставались, лейтенант шепнул на ухо папе:

– Скажите, а кто это Пиотровский? Генерал, из наших?

– Держи выше. Это директор Эрмитажа, – ответил папа.

Ганновер

[1] (Вернуться) Полностью – М. Аранов «Страх замкнутого». Повести и рассказы. – «Алетейя» (СПб.)

[2] (Вернуться) «Эмка» – модель легкового автомобиля. «М» – от Молотова, именем которого назван завод.